Притяжение Севером (часть 12)

Главы из книги кинодокументалиста Евгения Корзуна

• Притяжение Севером (часть 1)
• Притяжение Севером (часть 2)
• Притяжение Севером (часть 3)
• Притяжение Севером (часть 4)
• Притяжение Севером (часть 5)
• Притяжение Севером (часть 6)
• Притяжение Севером (часть 7)
• Притяжение Севером (часть 8)
• Притяжение Севером (часть 9)
• Притяжение Севером (часть 10)
• Притяжение Севером (часть 11)

Большая Чукочья

Все время пуржит. Ветер небольшой, 10-12 метров в секунду. Рассеянный свет, полное отсутствие теней делает натуру такой матовой сферой без горизонта, неба, земли – какая-то общая масса, огромный матовый колпак, в который мы погружены вместе с зимовьем. Такую натуру лучше не снимать. Она не выразительна, ватная.

Постепенно отхожу от тяжести переезда. Пернатых пока не видать. Съездили, посмотрели берлогу белой медведицы. Вокруг берлоги никаких следов насилия не обнаружили. Значит, она благополучно ушла со своим детенышем в море. У Иннокентия Петровича были подозрения, что ее могли «хлопнуть», но все обошлось. Он как-то говорил, что охотники засекли эту берлогу, и о ней меж ними был разговор, результатом которого могла быть тайная охота. Мы постояли на высоком месте, над опускающейся прибрежной частью. Там, где-то внизу, незаметно для глаза белый заснеженный берег соединялся с морскими льдами, уходящими в бесконечность…

В эти полярные дни, занимающие целые сутки, мы ложимся спать поздно. Кочкин пребывает в своем основном амплуа – солирует. Рассказывает «эпопеи» из своей жизни. Рассказчик он артистичный. Сейчас речь идет о том, что однажды его незаконно уволили с работы. Сначала отправили в отпуск, а затем сказали, что он самовольно прогулял месяц. Приказ об его отпуске исчез. Прошло какое-то время. В руки его товарища по работе случайно попадает этот самый приказ или его копия. Появилось доказательство о незаконном его увольнении. Кочкин хватает этот документ, три коробки балыка и едет в Якутск жаловаться на беззаконие…

Вот он в кабинете какого-то начальника-юриста. Петрович передает телефонный разговор двух чиновников якутов. Один якут-юрист, у которого в кабинете сидит Кочкин, а на другом конце провода подписавший незаконный приказ об увольнении. Петрович вмиг преображается. Начальственная тень заполнила черты лица. Он поднял мнимую трубку, поднес ее к уху и заговорил на якутском языке с оттенком чванства и должностного превосходства. Среди каскада якутских слов мелькали и русские. К концу сцены я понял все, что говорил якут-юрист, которому Петрович вручил эти самые коробки с прекрасной колымской рыбой.

– Кочкин кяльбыт… сареын эхэчини суд тохпут… (Прибыл Кочкин, завтра вас будем судить.) С той стороны провода, видимо, был ответ, мол, за что?

– Незаконно юлятсан удайбыккыт… (Незаконно сняли с работы.) Опять какое-то непонимание.

– Если биличин икки часика бремятыгар эхэги Кочкины восстанови гинэххыт, то судтохпут суоха. (Если вы его в течение двух часов восстановите на работе, то мы вас судить не будем.)

С лица Кочкина слетела чиновничья тень чванливого якута. Он шлепнул ладонью по своему колену и захохотал по-мальчишески, озорно… Это был театр одного актера!

Северный ветер усилился до 18-20 метров в секунду. Понесло так, что выходить на улицу особого желания нет, но надо идти, снимать пургу. При низком освещении летящие потоки снега смотрятся сказочно красиво… Эта пурга умотала меня так, что едва пришел со съемки…

За эти дни эпизод «зима» снят. Беда в том, что аккумуляторы, протащившие изрядное количество пленки, стали сдыхать. Пора им на подзарядку, но где? Сказал об этом Петровичу. Он посмотрел мои серебряные и сказал:

– С таким го…ом в серьезные экспедиции ездят только му…ки, вроде тебя. Это же малоемкие аккумуляторы.

– Все студии страны работают на таких аккумуляторах, – оправдывался я.

– Ну, значит, что все кинематографисты страны – му…ки, это еще печальнее, – подытожил Петрович, – я тебе дам вот этот, – и он указал на стоящий на полу тридцатикилограммовый танковый аккумулятор. – Сделаем из жести такой противень-санки, и будешь таскать его за собой, как бурлак, заодно разомнешься немного. Его хватит до конца года, а может, больше. А твои попробую подмолодить, но не более двух часов…

Что бы я делал без Петровича? Он мне еще и аккумуляторы зарядит!

Начало лета. Кругом снега, но в дневные часы бывает тепло – до +4…6 градусов. Снимал прилет пернатых. Ездили на дальний «погреб». (Погреб – низкое, несколько закрытое рельефом место. Там мало ветра, тепло. Туда садятся гуси.) Мы там для съемки сделали скрадок. Долго никого не было, я прилег на подосланную оленью шкуру и задремал. Вдруг слышу за головой гоготание, прислушался, гоготание повторилось. Приподнимаю голову и вижу двух гуменников. (Самый большой серый гусь, занесенный в Красную книгу.) Они похаживали рядом со скрадком… Тихонечко взял камеру и, боясь вспугнуть их, снял план, остался неудовлетворенным. Надо бы камеру поставить поустойчивее. Я откровенно высунулся, поставил камеру на край скрадка, за которым прятался. Теперь камера стояла устойчиво, и я снял длинный план. Все думал, что гуси от шума камеры улетят. Гуси, посматривая на меня, удалялись пешим ходом. Теперь решил снять, как они улетают. Встал во весь рост и махнул на них рукой, мол, «кыш». Гуси удивленно посмотрели на меня, но не улетели. Я громко закричал, гуси перестали двигаться и уставились на меня. В то мгновение, когда я поднимал камеру, они подпрыгнули и в долю секунды улетели. Я даже не успел нажать кнопку… Воцарилась тишина. Только вдалеке, на склоне едомы «разговаривали» два журавля. Они царственно вышагивали и собирали корм своими длинными клювами.

Под вечер мы сидели дома, пили чай. Петрович глянул в окно:

– Смотри, дикарь…

По гребню небольшой возвышенности шло стадо диких оленей. Дикарь в отличие от домашних оленей пасется на ходу. Петрович стал быстро собираться, чтобы не упустить охоту, пришедшую на дом. Он умчался на «буране», а я сел перед окном, взял бинокль и, попивая чай, стал наблюдать, что из этого выйдет. Петрович направился наперерез стаду. Сначала олени оставались спокойными, но по мере приближения «бурана» прибавили хода, потом пошли быстро…. Я видел, как Петрович, боясь бегства стада, остановил «буран», лег и выстрелил. Стадо рвануло и через несколько секунд исчезло. Петрович не торопясь встал, пошел к «бурану». Я не понял, есть удача или его неторопливость означает разочарование. Вот он поехал к тому месту, где только что прошло стадо. Смотрю, возится, заваливает тушу оленя на нарты – ура, охота удалась! Я оделся и вышел помогать.

Потом мы навертели на мясорубке целый эмалированный таз мяса, из осердия сделали начинку для пирожков, опалили ноги для холодца… В общем, все по-хозяйски.

По рации разнесли слух, что будет вертолет. Я хотел перебраться на Походскую едому к другому егерю – Дьячкову Феликсу Пантелеймоновичу. (Меня не удивили имена Феликс, Пантелеймон. Для Севера такие имена в самый раз. Ими нарекали еще в Древнем Риме). Он по рации сказал, что у него птицы в большом количестве и недалеко от зимовья колония лебедей, но вертолета нет… Я ужасно расстроился. Когда он будет?

Вернулся с «погреба» Петрович, зашел в зимовье шумный и сердитый.

– Эта сука, мать ее в душу, всю охоту мне испортила…

– Как испортила?

– Представляешь, когда собирался ехать, Умка наладилась со мной и уже на нарты заскочила. Я ее согнал, дома велел оставаться. Она, вон, около дров легла, а я уехал. Приехал на «погреб», скрадок сделал, залег и жду. Смотрю, первая пара гусей идет, чуть снизятся, а потом на пролет, другая – то же самое. Не садятся, и все тут. Думаю, что за чертовщина? А потом смотрю – сзади на бугорке знакомый силуэт… Когда я уехал, она по следу за мной прибежала и там «окопалась». Не подходит, ведь знает, что нельзя, а издали наблюдает. Я-то ее не вижу. Если бы она подошла, просто прогнал ее, и все… А гуси в жизни не сядут, когда зверюга рядом, вот и шли на пролет. Всю охоту испортила, а уж думал, что сегодня гусятинки попробуем! Бодливой корове бог рог не дал… Теперь все, перед отъездом надо ее привязывать.

Сильный ветер с океана принес резкий заморозок. Не растаявшие сугробы взялись льдом. Огромные лужи замерзли. Это напоминание о том, что я живу не на Черноморском, а на Арктическом побережье. Дни идут, вертолета нет, на душе полнейшая безысходность.

После долгого ожидания за нами пришел вертолет. Пограничники, летая по своим делам, захватили и нас. Петровичу надо было в Черский, а мне на едому. Прежде чем выброситься на едоме, пришлось с ними слетать в море, в архипелаг Медвежьи острова. Шли низко. Грязно-серый лед сменялся девственно голубым, как будто не Восточно-Сибирское, а Средиземное море. Снял с воздуха тундру, льды, очень этому рад. Вдруг больше не представится возможность полетать на вертолете, теперь это дорогое удовольствие.

Вертолет сделал круг. За иллюминатором появилась длинная зигзагообразная линия. Это северная кромка Походской едомы. Когда-то давно, десятки тысяч лет тому назад, эта кромка была берегом моря. Вдоль этой кромки, поглядывая на морскую ширь, паслись мамонты. Потом наступило похолодание планеты. От мамонтов остались только бивни, а море легкомысленно сбежало на двадцать километров севернее, оставив берег холостяковать. Он давно уже отвык от шепота морской волны и теперь печально смотрит, в сторону убежавшего моря, без всякой надежды…

На едоме меня ждал егерь Феликс Пантелеймонович, коренастый невысокий якут. А у меня как обычно: то клин, то колода. Так было и на этот раз. После посадки мои шмотки быстро выгрузили. Я подошел к встречающему меня егерю. Шум винтов не дал говорить. Феликс подал мне руку, потом вложил в мою ладонь ключи, резко крикнул на ухо: «Записка на столе», рукой указав на зимовье. Затем он направился к открытой двери вертолета, как-то неуклюже вошел в вертолет, дверь закрылась, двигатель набрал обороты, машина поднялась и быстро пошла в южном направлении. Когда вертолет скрылся за высоким обрывом едомы, я осознал, что на побережье остался один-одинешенек…

После свиста винтов наступила абсолютная тишина. Я огляделся, метрах в шестидесяти от меня стояло убогое зимовье, слева – желтая тундра, уходящая к морю, со множеством луж, озер и речушек. Со мной такое было впервые, чтобы я остался один на краю земли. Это мне немного напоминало положение Робинзона, правда, широты были разные. Наклонился, чтобы взвалить на себя рюкзак, и вдруг услышал шум… Недалеко от себя я увидел купающегося лебедя. Он подпрыгивал над водой, а затем головой вниз обрушивался в воду… Потом извергал свое тело вверх с распростертыми крыльями, поднимая вместе с собой воду и хлопая шумно крыльями. Снова и снова он вздыбливался из воды… Это была картина!

Походская едома

Прошло много времени, уже теряются ощущения того напряжения и тяжести, которые ежечасно испытывал на Севере. Остается романтичность пережитого, светлые воспоминания. Феликс мне оставил записку, из которой я понял, где что лежит. Кроме того, он написал, что в виски стоят две сети, их надо ежедневно проверять, рыбу солить, а затем вялить. Взял лодку и поехал посмотреть сети, вряд ли Феликс со своим радикулитом в последние дни смотрел их. К своему изумлению, я обнаружил, что все попавшиеся красавцы-чиры были кем-то испорчены. У них было выедено часть туловища. Эти прекрасные рыбины пришлось выбросить, только один чир остался невредимым, из него и сварил первую «походскую» уху.

Сколько поэтических слов сказано о чайках, сколько песен спето об их полете, об их крыльях, а они оказались такими нахальными, беспардонными существами. Оказывается, чайки прекрасно проверяют рыбацкие сети до рыбака. Я наблюдал за ними. Сначала они летают над поставленными сетями и смотрят, не попалась ли рыбка. Когда видят, что рыбка есть, они подлетают, садятся на сеть и своими лапками цепляют ячейки по очереди, ячейку за ячейкой, пока не появится рыба. Потом чайка начинает выклевывать у рыбы брюшко у самой головы. Чаще всего, поклевав немного, бросает. С новым подлетом портит другую рыбу. Таким образом стая чаек может уничтожить весь улов. Когда увидел эту «работу», пришел в ярость, а затем в отчаянье. Никаких радикальных мер в сопротивлении я им противопоставить не мог. Даже звуком выстрела не мог пугнуть этих бандитов, потому что у меня не было ружья. Я был в растерянности. Что делать? Они меня заморят голодом. Ситуация усугублялась тем, что круглые сутки светит солнце, нет темного времени, сети видно все время. Не стану же караулить круглые сутки, надо же когда-то и спать.

Тут, видимо, господь услышал стон моей души и послал сильный ветер. Северный ветер для жизни – дело тяжелое. Он пригнал леденящий холод. В конце июня я ходил в зимней куртке, зимней шапке, перчатках, иначе пальцы рук стыли. Сверх шапки набрасывал капюшон и крепко завязывал под подбородком, иначе капюшон срывало. Зато этот ветер принес мне покой на душе! Чайки сети больше проверять не могли, потому что в виску с моря нагнало много мутной воды. Виска вышла из берегов, затопила прибрежную тундру непроницаемой водой. В большую воду пошла кормиться рыба, потому что в прибрежной траве бесконечное множество личинок комара. Это то, чем питаются рыбы. Теперь во взбудораженной воде чайки никак не могли рассмотреть, есть ли в сетях рыба. Это было счастье.

• Расскажите об этом своим друзьям!