Кладовая памяти. Были и небылицы от Онора Халтуева с заимки Зурхэн

Удивительно разнообразна Сибирь, в частности, и наша Иркутская область, заселённая многочисленными народами, проживающими на её территории.

Онор Иванович Халтуев в молодые годы

Это эвенки, тунгусы, татары, буряты. Все они по–разному воспринимают красоту земли и природы, которая их окружает. Да и культура каждой национальной группы самобытна и интересна. И как же важно её сохранить, чтобы научиться любить всё прошлое и настоящее! Как продлить в памяти и одухотворить?!

Трепетным чувством любви к своему народу обладал, без всякого сомнения, Онор Халтуев – бурят, рождённый в самом начале прошлого века в улусе Заглик, что находится в ста двенадцати километрах к северо-западу от Иркутска.

Все самые яркие впечатления от событий, которые в своё время взволновали его воображение – будь то старинные песни, услышанные в юртах, или легенды старожилов, возможно, и картины действительной, порой жестокой жизни, связанной с суевериями, или вторгшимися в быт полукочевого народа порядками нового времени, Онор Халтуев оставил в своих разлинованных школьных тетрадках. Свои воспоминания он начал записывать, когда пошёл на пенсию, отслужив несколько лет в милиции и получив чин майора.

Тетрадки с записями он в своё время, незадолго до своей кончины, раздарил родственникам. Одна из «книжечек» попала в руки Татьяны Владимировны Корниловой – племяннице Онора, которую он весьма уважал, ибо «шибко» грамотной она стала – врачом-терапевтом. Татьяна Владимировна дала почитать эту тетрадочку нашему нештатному автору – Ольге Калаяновой, которая после художественной обработки и компоновки записей Онора Халтуева подготовила их для публикации в нашей газете.

Что сохранила память

Кладовая памяти Онора Халтуева много чего сохранила. То, что мы предлагаем к прочтению, совсем немного: некоторые песни стариков, сказки, легенды и просто рассказы о жизни бурятского народа, трудной и нелёгкой. Позже Онор запишет в своем блокноте: «Может быть, кто-то осудит наши обычаи, но ведь всё это было! Здесь всё правда, и ни слова придуманного».

Прежде всего вспоминал Онор свою родную реку Иду.

– До сих пор звучат во мне незабываемые голоса, мелькают лица людей, давно ушедших из жизни. Вижу образы родных и близких. Слышу перекаты капризной извилистой реки моего детства – Иды. Вот они, дремлющие вербы над её всегда спешащими, ворчливыми потоками и перекатами. Улавливаю тревожный говор листьев черёмух перед грозой, и до сих пор не утихает радость от одного взгляда на земляничные наши бурятские степи. Куда не кинешь глаз в любую сторону, утомишься. Не на чем отдохнуть. Простор!

Старики помнят это буйное разнотравье. Говорят, что по древним долинам росла когда-то трава ая-чанга. Душистая, голубая. Никто не может теперь её найти. Или не даётся, или вовсе исчезла она?

Не встретишь сейчас и чудную траву зурхэн-нохон (в переводе с бурятского «сердце»). Красными, полыхающими островками селилась она по берегам и склонам родной Иды, запутанной черёмуховыми и смородиновыми зарослями.

Родная заимка моя, Зурхэн, всегда в моём сердце. Другой она стала. Степные угодья когда-то перепахали: сеяли пшеницу, рожь, ячмень, горох, и по низинам не найти теперь ни дикого лука, ни чеснока.

Но в памяти моей крепко живут легенды, обычаи, предания родного народа. Прочтите. Может быть, и вам они будут интересны.

Спросите вначале: кто же мне, коренному буряту, дал такое имя – Онорэ? Конечно, родители –Иван Сагакшинович и Екатерина Титовна Халтуевы. А я всю жизнь недоумевал и удивлялся: откуда мои малограмотные отец и мать, книг не читавшие, тем более романов классика французской литературы Онорэ де Бальзака, «откопали» для своего сына такое имя? Они ведать и не ведали, что и страна Франция где-то существует.

И лишь когда во мне пробудился интерес к историческим корням моего народа, я узнал, что есть такая страна, и что один из предков известного востоковеда, бурята по национальности, Санжиева Гармы Данцарановича, рождённого в улусе Тайшин Аларского аймака, в дни Отечественной войны 1812 года организовал сбор пожертвований на нужды русской армии, а хоринские буряты передали кавалеристам табун из 1000 лошадей, чтобы они успешно били французов. В помощь везли и кожу, и мясо, и рогатый скот.

А как за это странное французское имя дразнили меня в школе! Коверкали на все лады. Доводили до слез. Родители со временем поменяли его. Стал я Григорием Ивановичем. Но в улусе всю жизнь звали меня только Онором.

Интерес к истории открыл мне совершенно другой мир. А я прежде всего хотел «докопаться » до корней моего народа, откуда буряты пришли в Сибирь. Читал, слушал рассказы стариков, запоминал песни, легенды. Знакомился с обычаями, обрядами. Хочу и вам поведать то, что узнал.

Экскурс в прошлое

По данным историка Ф. А. Кудрявцева («История бурят – монгольского народа». Издание АН СССР, 1940 г.), в XII веке кочевья бурят простирались по обе стороны Байкала на обширной территории. Занимались они скотоводством, селились небольшими группами или улусами (объединение родов и племён) в местах, богатых травой и удобных для ведения сельского хозяйства. И кочевали с одного места на другое по мере уничтожения корма скотом. Затем возвращались обратно. Один из путешественников – Рашид ад-Дин в своих записках упоминает имена бургутов, хори, искирезов. Название жителей «бургуты», «буруты» отождествляет он с «буряты». Возможно, это название одного из племён и стало в дальнейшем «именем» целой нации.

Многочисленные племена древних бурят кочевали на территории Монголии. Немало бед терпели они от маньчжуро-китайских захватчиков. Монгольские ханы считали их своими данниками и преследовали. Примерно пятьсот лет тому назад разными группами бежали буряты в Прибайкалье, в аларские земли и тункинские степи.

А после проведения в 1729 году российско-китайской границы племена, отрезанные от основной массы монголов, стали формироваться в будущий бурятский народ.

При вхождении бурятских объединений под власть России уже в тексте присяги на верность царю содержалось их обязательство военной службы. Буряты привлекались и для походов.

Предания и былины передавались из поколения в поколение. Каждое время вносило свои характерные элементы. Песни воспевали удаль и храбрость воинов при схватках с войсками монгольских ханов. Незатейливый стишок сохранился в бурятских преданиях об этом времени:

При быстроте бега моего соловка

Трясутся со звуком панцирь и шлем;

При брякотне панциря и шлема

Приходят в смятение северные монголы.

Бабушкины сказки

Я до сих пор помню, как длинными, студёными зимами женщины в юртах шили одежду: унты, рукавицы, рубашки. Латали, чинили, готовились к лету. Пословица, кстати, вспомнилась: «Дружные люди под одной шкурой помещаются». А эти длинные вечера коротали сказками и нашими бурятскими преданиями–улигерами. Вот одна из легенд о происхождении трёх главнейших бурятских родов:

– Давно это было. Прискакали два табунщика и рассказали:

«Однажды при чрезвычайно ясном небе забушевал юго-западный берег Байкала. Образовались огромные массы пены. Прошло времени не больше, чем для вскипячения тагана. Из этой пены вышли три мальчика. И раздался голос свыше. И он говорил: «Да насладятся долгоденством, здоровьем и богатством Булагат, Хоридой и Эхирит». Когда мальчики-оборотни выбросились на берег, подле них очутились два вола – голубой и пёстрый. Волы обнюхали малюток. Тотчас старший брат (Булагат) подполз к голубому волу и начал кормиться у него, а средний (Хоридой) и младший (Эхирит) за тем же обратились к пёстрому волу.

Выросли братья, стали заниматься охотой. Нажили огромное состояние и решили разделить его на три части. Хоридой в это время был на охоте. Два брата без него произвели раздел. Когда он узнал об этом, то чрезвычайно разгневался. Оттолкнул ногой выделенную ему часть звериных шкур и, обращаясь к горам, сказал: «Мендэ, алтан Мандурга!» («Прощай, золотая Мандурга!»). Ушёл Хоридой и поселился на острове священного моря Байкала – Ольхон».

Сохранились сказания об отдельных территориальных группах (аларцев, тункинцев, баргузинцев и др.).

В некоторых улусах помнят старинную песню «Кударин – цаган – челон» («Кударин» – «камень»). А песня для бурят – как по пословице: «Песня в горле, что волны в море». Очень волнительна.

На степи Кударинской лежит белый камень. От времени он врос глубоко в землю и покрыт серым мхом.

У того камня прощался со своей любезной молодой Гонсурак Бадма. Далеко он уезжал. Горько плакала, прощаясь с ним, нежная Майдарэ. Как цепкий плющ обвилась она вокруг своего друга и не могла с ним расстаться... Клялся Бадма, что не забудет её....

Но забыл. И в одно утро нашли у серого камня Майдарэ мёртвою. А на камне сидела прекрасная птичка с золотыми пёрышками. Взвилась она в небо и жалобно запела...

Старые люди говорили, что то была душа прекрасной Майдарэ.

Заимка Зурхэн («сердце»)

Первая страничка этой тетрадки началась с описания родного места, где Онор родился, – с заимки Зурхэн.

Когда-то в этих местах была непроходимая сумрачная тайга. С трудом мог пробраться сквозь эти чащобы человек. Куда ни кинь взгляд – везде лес–сосны, кедры. Ни одного населённого пункта. Правда, иногда радовала глаз случайного таёжного «гостя» (охотника) извилистая, узкая тропка. Но радость была преждевременной: то был след какого-то зверя.

В 1911 году в эту глухомань пришли люди. Трудно сказать, почему они облюбовали эти места. То ли поразил их бескрайний лесной массив, то ли тишина, где только рёв дикого зверя можно было услышать. Скорее всего, надеялись буряты найти здесь спокойную жизнь.

В небольшой долине, окружённой вековыми соснами, поселились четыре семьи: Астафия Хакшинова, Ивана Еремеева, Ивана Халтуева и Владимира Сахарова. Столярным делом никогда не приходилось им заниматься, тем более строить дома (до сих пор жили кочевники в юртах). Поэтому как-то неумело, торопливо и кособоко срублены были четыре дома. Так и возникла заимка.

Недалеко от долины возвышалась невысокая гора, которую новые жители назвали весьма поэтически Зурхэн, что в переводе с бурятского означает «сердце».

Отец мой поставил на облюбованном месте маленький домишко, всего-то из трёх окон. Большую часть жилой площади заняла печь, а рядышком он соорудил высокие нары, где размещалась для сна вся наша семья из двенадцати человек. Внизу, под нарами, зимовали ягнята и куры.

В восьми километрах от заимки для летних работ был срублен такой же домишко, поставлен пятистенный амбар, восьмистенная юрта и сарай для скота.

Но я помню, что напротив этой усадьбы красовался пустой добротный дом. Лиственничные столбы от ворот были ещё крепки и высоки. И узнал я от родителей, что здесь располагалась усадьба наших предков, которую мать с отцом вынуждены были покинуть и построить новый дом. Причина переселения крылась в том, что когда-то в семье нашей умерли четверо первенцев-сыновей. Врачей ведь не было, а лечением занимался только шаман. Вот он и предрёк, что в этом доме нельзя жить ¬– Злой дух здесь поселился, и срочно надо переселяться в другое место. Вот всё и бросили. Шамана нельзя было ослушаться.

Шаманы

Шаманство – древняя религия бурят. Кочевники считали себя зависимыми от природы, которая для них была одушевлённой. Все явления природы они боготворили.

Тенгри (небо) населяли божествами – добрыми и злыми. Очень почитали огонь, леса, горы, холмы. Бурятские сказания населены невиданными существами: драконами, гигантскими змеями, птицами. В каждой местности имелся свой хозяин – эжин. Всяк проходящий через эти места обязан был воскурить трубку или оставить какую-нибудь вещь. Жертвоприношения обязательно давались в виде еды, питья. Конечно, всё это доставалось шаману.

А лечение шаманов заключалось в том, что надевал шаман длинные хламиды, прыгал с бубном, скакал, бился, кружился, кричал. Все думали, что так он изгонял злых духов.

И только через много лет я наконец понял, как буряты были суеверны, как слепо верили этим «целителям», устраивали в их честь молебны и посвящали многочисленным богам обряды.

Расскажу подробнее, как всё это происходило, чему я сам был свидетелем.

Заболевал кто-нибудь из членов семьи, глава рода сразу же спешил к ворожею (были и такие «должности» в улусах), который указывал верный путь к спасению больного. Как ни странно, но ворожей всегда давал один и тот же совет: совершить молебен. Кстати, после такого молебна больной иногда поправлялся. И причина была одна: ведь страждущий свято верил шаману, настраивал свой организм на улучшение и перебарывал болезнь.

Помню, как осенью 1926 года тяжело заболел мой старший брат Владимир. Конечно, отец помчался к ворожею Степану Яковлевичу Мантатову, хотя совет его уже заранее был известен: «Совершайте молебен, а я быстро съезжу за Бугашкой (так звали шамана)».

И началась подготовка к церемонии! Да ещё какая! Местные «активисты» и знатоки кинулись перегонять тарасун, резать барана.

Великий человек Бугашка, когда привезли его, оказался в таком сильном опьянении, что сразу не мог приступить к совершению обряда. Уложили шамана спать. Надо сказать, что сон его был весьма продолжительным, а храп могучий рокотал на весь улус.

Но вот Бугашка проснулся, протрезвел и стал деятельно руководить. Народ засуетился, забегал, стараясь угодить «великому». Наконец была объявлена полная готовность.

Володю вместе с постелью, на которой он лежал, вынесли на улицу. Была уже ночь. Осень, холод, темь, земля стылая. Ни одна звёздочка не налилась на небе. Разожгли костёр.

Бугашка начал бормотать заклинания. Сначала едва слышно, затем всё громче и громче. Наконец перешел на крик. Он неиствовал, бесновался, бегал и вдруг совершенно не к месту изрёк: «Будьте свидетелями: в скором времени умрёт женщина в расцвете лет. Проживает она недалеко от вас, на востоке». Все поняли, что речь идёт о Евгении Григорьевне (её смерть предрекал шаман четыре года тому назад во время молебна у Баранагай Моной. А женщина до сих пор жила и здравствовала).

Помог ли моему брату шаман или сам он справился с недугом, сказать не могу. Но самое интересное начиналось после «процедур».

Уставшего от «трудов» праведных шамана хозяин усаживал на самое почётное место. Женщины на большом жестяном блюде подавали сваренное в котлах мясо. В центр стола обязательно выставлялся жбан с тарасуном.

«Целитель» со знанием выполненного долга с удовольствием ел, пил до полного насыщения и, вероятно, изнеможения, тут наступала кульминация! Брали шамана под белы рученьки, укладывали на телегу. Лошади уж наготове стояли, а ворожей отвозил «спасителя» домой отсыпаться. (Это про шаманов народ пословицы сложил: «В гости ходить любит, а к себе звать не любит», «В лицо улыбается, а за спиной косится».)

Волки

В год моего рождения (1911 г.) родители перешли на полукочевой образ жизни.

В эти времена буряты перекочевывали с одного места на другое. Осенью – на заимку Зурхэн, весной – в летник. Хлопотно это было. Приходилось собирать весь скарб, детей, перегонять скот, который с трудом покидал уже ставшие привычными им угодья.

И вот приходила зима, которую я всегда ждал с нетерпением, она была какая-то особенная. Тишина стояла такая плотная, что в ушах звенело. Хриплый лай собак изредка раскалывал этот снежный покой. И только от холода постреливали деревья.

Заимка уютно расположилась в узкой котловине, окружённой со всех сторон отвесными горами и столетними соснами. Ни дорог, ни деревень окрест и в помине не было. Лишь изредка появлялся здесь какой-нибудь путник. Нет, не путник, – охотник. Встречали такого гостя всегда с почестями, радостно. В деревянной чашке подавали молоко, которым по обычаю прибывший смачивал только губы. Затем приносили мёрзлую конскую печень, почку и нутряной жир.

Надо сказать, что когда-то бурятские охотники, отправляясь в тайгу на промысел, специально брали с собой онтохошинов – сказителей, чтобы сказки рассказывали. Верили, что это приносит удачу в охоте. За исполнение сказок и улигеров онтохошины получали свою долю добычи и были очень уважаемыми людьми.

Пока «обласканные» хозяевами охотники отогревались, я с завистью разглядывал их снаряжение, особенно ружья. Трогал, гладил стволы, а сам мысленно бежал в тайгу – подальше, в дебри.

И когда мне исполнилось 9 лет, отец разрешил самостоятельно, то есть одному идти на охоту. И ружьё дал. Я на седьмом небе был от счастья. Но первое время мне не везло, удача не сопутствовала. И про меня можно было сказать: «Метил в зайца, а попал в сороку», «В утку промахнулся, зато в озеро попал».

Хотя отец утешал меня и частенько говаривал: «Когда придёт время, то птица попадёт в сеть». Поначалу я долго разбирался с тропами, изучал их. Вот заячьи следы, вот лисица прошлась, хвостом помела. Вот строчки козьих следов. А чуть дальше, конечно, играли колонки, горностаи. Топтались тетерева, рябчики. А вот глухарь пробежал, перебирая лапками. Все торили свои особые дорожки.

Однажды я попал в забавную, смешную историю (но это сейчас кажется забавным со стороны прошедших лет). А тогда, пожалуй, было страшновато.

Вышел я на след зайца. Стал его преследовать. И вдруг – волк. Растерялся, затряслись и руки, и ноги. Беспомощно стал озираться по сторонам, словно искал защиту. А откуда её ждать – кругом лес, от дома ушёл далековато. Не мог страх преодолеть. Казалось мне, что прошла целая вечность, а всего-то несколько минут промелькнуло. Волк вдруг, к моему счастью, скрылся в дебрях.

Уже потом я своё поведение проанализировал. Мне всего-то надо было разрядить ружьё, зарядить его картечью и выстрелить. Так шаг за шагом я постигал секреты охотничьего ремесла.

А волков в округе было множество. Наглость их была безмерной. Однажды матёрый хищник забрался в скотный двор и напал на поросёнка, задавить его не успел, но уволок метров за 20–30 от дома.

Наша собака Буска вступила в борьбу с волчарой. А вся семья сидела уже за ужином. Вдруг слышим с улицы визг поросёнка и хриплый лай дерущихся собак. Володя выскочил, в чём был, на крыльцо. Видит клубок насмерть вцепившихся друг в друга собак. В одной он узнал нашего Буску. Подумал, что вторая собака соседская. Схватил первую попавшуюся под руки палку и огрел по спине чужого пса. Тот отскочил и метнулся через заплот, в огороды, к лесу. Здоровенный волчара наведался к нам в гости.

Пожар

Почему жители заимки Зурхэн никогда не покидали свои обжитые места, когда, казалось, грозили им страшные стихийные бедствия? Я имею в виду лесные опустошительные пожары.

Помню, как однажды ночью внезапно проснулись мы от бешеного лая собак, от рёва скота, закрытого в стайках. Душераздирающие вопли страшны были в ночи. Полуодетыми, босыми выскочили на улицу. Ни луны, ни звезд! И только на востоке багровело ослепительное зарево. Как будто поднялось откуда-то страшное огненное чужое солнце. И только крики в ночи: «Пожар! Пожар!» Отец с трудом словил ошалевших лошадей, запряг их в соху, крепко держа поводья и стал распахивать землю вокруг усадьбы. Потом он пустил встречный огонь. Зарево приближалось всё ближе, с каждой минутой уже обдавал нестерпимый жар. Порывы ветра перебрасывали языки пламени через верхушки деревьев метров на 10–12 и выше, через дорогу. Казалось, стихию унять было невозможно. Раскалённая стена приближалась.

Но люди укротили пожар. От встречного пламени огонь стих. Дома и имущество были спасены. Ну, а лес? Лес вокруг заимки выгорел дотла. Осталось страшное, чёрное пожарище. Пепел, угли, дым, чёрные стволы.

И такие пожары происходили частенько.

Тревожное утро

Я отчётливо помню это сентябрьское утро 1919 года. Мне исполнилось тогда 8 лет...

Ещё и солнышко не взошло, как вдруг оглушил треск пулеметной очереди (так мне показалось). Отец, накинув тулупчик, пулей выскочил на крыльцо. Оторопел: по улице мчались вооружённые солдаты и стреляли куда ни попадя.

Отец побежал по соседским домам. Надо было предупредить об опасности оставшихся на заимке стариков, женщин и детей, ибо остальное взрослое население находилось на полевом стане.

Вскоре к отцу подбежал Астафий Хакшинов и новостью поделился: 12 сентября из Александровского централа сбежали политзаключённые. Небольшими группами пробивались они в разных направлениях. Одни с боями отходили через Бохан и наш улус Заглик. Те, у которых не было лошадей, скрылись в лесу. Лошади им нужны были позарез.

А как буряту быть без лошади?! Ведь недаром в наших поговорках человек и лошадь всегда являются единым целым. («У доброго коня хозяев много, у хорошего человека друзей немало», «Лишь оседлав коня, узнаешь его норов. Лишь поговорив с человеком, узнаешь его душу», «Дребезжащее седло для лошади – бремя. Сварливый человек для дома – крест», «Горы коня изматывают, гнев человека истязает», «Гнев мучит тело, а гора – коня», «На коне едет и коня ищет», «Усталому коню расстояние далеко».)

Наши лошади были в это время на дальнем участке, где мы жали хлеб.

Отец срочно прискакал к нам, а Володя в это время угнал коней на водопой, то есть за три километра от поля. Отец велел мне бежать к брату, чтобы вернуть его на стоянку.

Я, как угорелый, гонимый животным страхом, помчался. Пробежал метров 700–800 и выдохся. Ноги подкашивались, дыхание прерывалось, душил кашель. Кричать не мог, звук застревал в горле. Как мог, знаками, жестами все объяснил брату. Он посадил меня на коня, и галопом мы поскакали на заимку.

А там все соседи уж сбежались, собирали вещи, чтобы скрыться в летнике, а здесь уже поджидали вооружённые солдаты. Они рыскали по домам, проверяли документы, кого-то задерживали и отправляли в волостную управу.

Около озера Сагаан-Нур поймали двух заключённых, которые укрывались в заброшенной юрте. Беглецы были одеты в солдатские шинели и сапоги. Солдаты вывели их на улицу и без всяких объяснений и приговора расстреляли.

На следующий день поймали третьего беглеца. Как сейчас помню, что одет он был в офицерскую шинель. Увели беднягу на вершину горы Онгорхай и зарубили шашкой. Солдаты предупредили весь улус, чтобы к трупам не смели подходить и не хоронить. Нарушителям пригрозили расстрелом. Ссыльный Чебуня нарушил эти запреты: тайно похоронил двух беглецов, третьего не удалось. А каратели вели себя нагло, они творили настоящий произвол, заходили в дома и даже здесь расстреливали.

Царские милости

Колониальная политика тяжёлым ярмом лежала на бурятских улусах. Буряты платили ясачную подать и другие сборы не только деньгами, но и шкурами дорогих зверей. Выполняли и другие повинности: исправляли дороги, ремонтировали и строили казённые здания. Когда каторжане (1806–1819 гг.) прокладывали Кругобайкальскую железную дорогу, то содержать их обязаны были бурятские крестьяне (распоряжение Иркутского губернатора Трескина). Целые стада скота выгоняли они на дорогу и продавали за бесценок.

В 1917 году появился царский декрет о мобилизации. Об этом событии рассказал мне отец, много лет спустя, когда я уже подрос.

Декрет предусматривал мобилизацию на тыловые работы бурят, рождённых в 1882–1897 годах. Слухи о последствиях мобилизации хранились долго. Из нашего улуса Заглик были призваны в октябре 1917 года Астафий Романович, Александр Хакшинов, Хонгэл Мантанаев.

Бурят непосредственно в армию не брали, считая их инородцами, поэтому отправили мобилизованных в Архангельск. В чужом климате они заболели, домой не вернулись. Дождалась мужа жена Александра Хакшинова, но он вернулся совершенно больным и вскоре умер. Тогда и появились пословицы: «Чужой человек на чужбине не уживается», «Худшее из всего белого – снег, а худшее из всех времён – война».

Не любили царя-батюшку. Окрестили его весьма нелестно и песни печальные сложили. Считали, что везут бурят на убой. Поэтому проводы были со слезами, безумно «пьяными», с прощаниями как в последний раз. Новобранцев после таких трапез приходилось укладывать совершенно невменяемыми на телеги и отправлять на сборный пункт.

Священное озеро

17 марта 1930 года на заимку Зурхэн в нашу коммуну «Улан Готол» приехал уполномоченный. И начала работать комиссия по приёму так называемого общественного имущества. Было описано всё движимое и недвижимое. С подворий увели лошадей, крупный рогатый скот, овец, коз, свиней. Выгребли из амбаров 40 центнеров зерна и муки. Таким образом, на пропитание в семье осталось 10 кур, 3 собаки и кот. Пословица вспомнилась: «Хоть велик амбар, но со временем наполняется, хоть мал рот, но не насыщается».

Вопрос! Чем кормиться? Проблема. Но недалеко от нашего дома находилось небольшое древнее озеро Сагаан-Нур. Его происхождения никто не знал. Озеро это было, пожалуй, самым большим в Идинской долине. Никакой рыбы в нём и в помине не было. Сохранилась только легенда, что в это священное озеро нельзя ни в коем случае входить женщине, ибо пересохнет оно.

Но времена менялись. Старые заповеди забывались, рушились. Кому не лень, все входили в озеро. В 30-годы со дна его доставали мох. Постепенно озеро обмелело, заросло камышом. В водных прогалинах стали гнездиться утки.

И теперь, когда отняли весь скот, я стал здесь охотиться, хотя испокон веков охота на уток у бурят не представляла большого интереса. Стрелял! Но из-за вязкого дна и густого камыша добраться до подстреленной утки было невозможно. И птица становилась добычей коршунов.

Река, правда, была рядом. Но буряты никогда не имели лодок. И соответственно не занимались рыбалкой.

Единственная в улусе лодка была у Филиппа Прокопьевича Прокопьева. Он её никому не доверял, держал под замком. Сам ловил рыбу ночью, ставил на лодку светильник и острогой доставал со дна реки налимов.

Пёстрый налим был тотемом у племён эхирит. (Каждое племя бурят имело свой тотем, то есть чтимое животное, рыбу или птицу, с которым оно связывало своё происхождение.)

Я тоже приноровился к рыбной ловле удочкой. За 15–20 минут рыбёшками наполнял туесок. Уха получалась отменная.

Эхэ Талган

Жители улуса ежегодно торжественно отмечали традиционный праздник Эхэ Талган. Праздновался он после завершения весенних полевых работ. Отец рассказывал, как это происходило.

На вершину Хойто Хада (Северная гора) собиралось множество людей (замужние женщины не допускались). Лошадей обряжали в чеканные нарядные сбруи. Участники торжества садились вдоль вершины горы с востока на запад по старшинству. Самый старший по роду занимал почётное место на востоке, у самого большого костра (сиэрэ).

Костёр разжигали на возвышении, образовавшемся за многие годы из уже спрессованного пепла от жертвенных костей животных. Участники талгана приводили с собой животных, везли котлы, дрова, туески с тарасуном и кумысом (хурунгэ).

Молодые буряты резали баранов, разводили костры, кололи дрова, мясо варили и отделяли его от костей, которые сжигали потом на большом костре.

Начинались гонки рысаков, молодёжь активно в этом участвовала. Затем начинались соревнования по национальной борьбе.

Наконец, наступал торжественный момент. Каждый занимал своё место: впереди семей становились их главы. Старшие сыновья усаживались на правом фланге. Их задача – наполнять чашки тарасуном, кумысом и подносить мясо. Всё это вручалось отцу, который со всеми угощениями шёл к главному костру и, повернувшись на восток, читал молитву, брызгал тарасуном, кумысом, бросал мясо. Это была жертва огню. По ходу часовой стрелки совершался почётный круг вокруг костра. Отец (глава) возвращался на своё место, угощал мясом сыновей, позволял пригубить кумыс. Такой ритуал «хождение» с чашей к костру совершался десять раз.

«Официальная» часть считалась законченной. Теперь старики и пожилые люди начинали безудержно пить тарасун. Пьянели сильно. Молодёжь готовила лошадей к отъезду, запрягали их в телеги. А лошади, целый день не кормленные, не поенные, сатанели. Срывались и бежали как ошалелые. Сметая всё на своем пути.

Жутким был этот спуск с горы по узким, каменистым дорогам. Я подростком испытал такой спуск на коне. До сих пор оторопь берёт. Представьте: если лошадью управлял пьяный, то тогда держись за телегу зубами! Кони резко бегут с места и летят размашистой рысью. Тебя тресёт, подкидывает. Шум жуткий стоял!

Почти также проходил обряд на Хутуней Тайлган (летний праздник после боронования паров –14 июня), но кроме баранов для жертвоприношений забивали на этом торжестве молодых коней.

Красна птица перьем, а человек уменьем

Я с малых лет любил петь, но родители не обращали на это никакого внимания, даже запрещали играть на каких-либо музыкальных инструментах, коих не так уж и много было у бурят.

Но один случай взбудоражил всю мою душу.

Как то зимой (1919 г.) поехали мы с отцом в Верхнюю заимку к кузнецу Григорию Никифоровичу Дамбинову подковать лошадей. Ещё на пороге я услышал мелодию старинной бурятской песни. Исполнялась она на каком-то незнакомом мне музыкальном инструменте. Как оказалось, играл на нём сам хозяин – кузнец Дамбинов. «Это хур», – сказал Григорий Никифорович. И протянул его мне.

Как же я любовался им! Внимательно разглядывал, стараясь запомнить каждую деталь.

Уехали мы от кузнеца, а я все думал, хватит ли мне умения изготовить самому такой хур. Может быть, только кузнецы обладают особым умением! Ведь в ту пору считали кузнецов людьми особенными. Только они могли превращать простое железо в волшебные вещи. Кузнецы поддерживали такое мнение о себе, устраивая ежегодные традиционные торжества (ояпада орохо). В маленькую избушку набивались односельчане с тарасуном. Кузнец демонстрировал своё умение и мастерство: нагревал добела железо, «тесал» его руками. Во все стороны летели раскалённые искры. Вспыхивало огненное зарево горна.

С добычей металла развивалось кузнечное ремесло. Известно, что у Балаганского острога «у бурят по разным местам находились железные рудники, а булагаты в давние времена хорошо его в пользу умели употреблять». Дар кузнечного мастерства считался у бурят весьма почётным, имеющим божественное происхождение. Дар этот передавался даже потомкам. Очень почиталось железо. Считалось, что нож, топор, положенные возле больного или спящего, охраняют его. Кузнецы делились на белых – серебряных (дархан) и черных (хара дархан). Первые считались ювелирами. Вторые изготавливали орудия охоты, топоры, ножи, котлы для приготовления пищи. Железо очень ценилось. В начале XVII века панцирь выменивался в Монголии за девять скотин, куда входил один верблюд.

Когда вернулись от кузнеца, рассказал я маме, что сам хочу сделать хур. Она внимательно меня выслушала и сказала: «Это вещь не простая, а волшебная. Ею пользуются шаманы и кузнецы. Они наделены особым даром изгонять чертей. Хур в доме простых людей может принести им горе и страдания, привлечёт злых духов. Они не дадут семье покоя, по ночам будут играть на хуре. Зачем нам такие неприятности?» Ослушаться мамы я не мог. Так моя мечта осталась неосуществлённой.

Второй раз я увидел хур у кузнеца Исаака Халбаевича Хакшинова. И уверился окончательно в том, что только кузнецы могут владеть этим инструментом.

Прошло несколько лет. Однажды летом проходил я мимо дома Егора Трофимовича Тугулханова, который виртуозно исполнял на хуре бурятскую народную песню «Ингэрхэн Дуулаха».

Егор Трофимович начал обучать меня. Поначалу у меня ничего не получалось, но потом я освоил инструмент. Правда, родителей долго пришлось уламывать, чтобы «сняли запрет» с игры на этом чудесном инструменте.

И вдруг неожиданный подарок преподнёс мне старший брат Володя. Подумайте! Смастерил балалайку. Я до самозабвения увлёкся игрой на ней. Переиграл все знакомые мелодии. Меня все уже знали как хорошего «музыканта» и в 1940 году отправили на отборочный конкурс бурятского искусства, который должен был проходить в Москве. Комиссия по отбору «талантов» работала на сцене Бурятского театра в Улан-Удэ. Проверили мой слух и предложили поработать в театре на специальных занятиях, но с работы меня не отпустили, и мои мечты о пении и музыке на этом были закончены.

***

Кладовая памяти Онора Халтуева много чего сохранила. То, что мы предложили вашему вниманию, – лишь часть его записей: некоторые песни стариков, сказки, легенды и просто рассказы о жизни бурятского народа, трудной и нелёгкой. Позже, как мы уже упоминали, Онор запишет в своем блокноте: «Может быть кто-то осудит наши обычаи, но ведь всё это было! Здесь всё правда и ни слова придуманного».

• Расскажите об этом своим друзьям!