И победителей судят. (Рассказ)

Торжественное собрание, посвященное Дню Победы в Великой Отечественной войне, подходило к концу. Традиционный доклад секретаря парторганизации М. Суханова, праздничный приказ начальника РЭС Н. В. Варламова с вручением грамот, премий и благодарностей – все как по накатанной дорожке, по отработанному годами сценарию, без лишних вопросов катилось к завершению, впереди ждал праздничный стол.

Одним из пунктов приказа было поздравление единственного на предприятии участника войны – дяди Кости – Константина Ивановича Лукьянова, местного сторожа, в недавнем плотника.

К столу, покрытому красной скатертью, вышел невысокого росточка дедок. Светлая рубашка застегнута на все пуговицы, морщинистое выбритое лицо сияет румянцем, глаза блестят – кто-то из мужиков уже успел его «угостить». С улыбкой благодарности он принял из рук начальника грамоту и конверт, повернулся к залу и, прижав руку к груди, поблагодарил присутствующих. Его любили за оптимизм, за юморной характер, за постоянное желание помочь человеку. Кто-то из зала попросил его рассказать о самом памятном победном дне. Дядя Костя начал, и все забыли о времени и о ждущем их банкетном столе, ошарашено глядя на вроде бы такого простого, ничем не примечательного деревенского мужичка-колхозника. Такого рассказа от него никто не ожидал – о себе ли он говорит?

«Вы думаете, что я всегда был плотником, разнорабочим… Нет. В мае победного 45 года я в звании майора, грудь в орденах, со своей командой ехал из поверженной Германии домой, в Россию. Когда эшелон пересек границу нашей Родины, ликованию не было предела. Песни звучали из каждого вагона, пляски под гармошки и трофейные аккордеоны, и везде цветы – весна! Победа!

На каждой станции – толпы встречающих: кто плачет, кто смеется. Музыка, объятия, поцелуи… Мы готовы были тогда всех любить, хотелось лететь, дышать родным воздухом – это было счастье. Конечно, мы видели сгоревшие села и деревни, разрушенные города, искореженные вагоны и рельсы под откосом.

– Восстановим, – говорили мы себе. – Еще лучше построим! Вон какого врага одолели, всю Европу освободили, а дома у себя разберемся!

Силу мы тогда чувствовали неимоверную, руки рвались к работе.

В Минске у нас была пересадка, и мы решили, что ждать поезда лучше всего в ресторане, здесь же, на железнодорожной станции. С небольшой эстрады аккордеонист играл «В лесу прифронтовом…». Звон и блеск орденов и медалей слепил глаза – гражданских было мало. Несколько пар перед эстрадой пытались танцевать – тесно, зал полон.

Мы сдвинули пару столиков, заказали водки и немудреную закуску. Выпили за Победу, за Сталина, помянули тех, с кем шли трудными военными дорогами и кто теперь лежит в братских могилах и под безымянными холмиками от Волги и до самого Берлина. От выпитого расслабились, размечтались о своих семьях, о девушках, которые ждут. И вдруг… загремели выстрелы. Несколько испуганных человек с криком вбежали в ресторан.

– Стреляют в зале ожидания!

Похватав оружие (до Москвы мы ехали вооруженными), мы выскочили из ресторана, и я едва успел укрыться за колонной – пули выбили из-под ног крошку из бетонного пола. Осторожно выглядываю – не хочется по дороге домой погибнуть – вижу трупы, а кто-то еще шевелится, один раненый ползет, оставляя за собой кровавый след. Посреди зала – кресло, в нем сидит толстый, с сигарой в зубах, мужик пьяный и постреливает из пистолета по сторонам. Рядом стоят два мужика, все в гражданском, тоже вусмерть пьяные, и пуляют из автоматов во все, что шевелится.

Я выбрал момент и из своего ТТ всадил две пули в живот толстяку. Он головой поник, пистолет из его рук выпал. Мои ребята автоматчиков пристрелили.

Началась суматоха, народ набежал, раненым помощь оказывают. Мы же, пока суть да дело, вытащили трупы стрелков из вокзала, переговорили с шофером стоящей на площади полуторки, кинули трупы в кузов, вывезли их на пустырь и, бросив в воронку, зарыли. И как ни в чем не бывало вернулись на станцию. А вскоре и посадку объявили в эшелон, следующий до Москвы. Договорились между собой, что мы обо всем этом не при делах и наша хата с краю.

В столице наша группа распалась, разлетелись однополчане во все стороны нашей необъятной страны. Так уж получилось, что никого из них я больше никогда не видел. Из Москвы на восток мы ехали вдвоем с другом Егором из Забайкалья.

В Залари эшелон прибыл рано утром. Солнышко только-только наметилось на горизонте за Шахтовой горой. И что удивительно, встречающих было много, в основном женщины. Они бегали вдоль вагонов, спрашивая, не видел ли кто ее Ивана, Петра или Михаила. Разыскивали своих мужей, сыновей, отцов. Вместе со мной сошло еще несколько человек в военной форме с чемоданами, вещмешками.

Как добрался я до своей Дмитриевки, как встречала меня супруга Татьяна, мои детки – вам это неинтересно. Долго гулять с односельчанами не пришлось. Дмитриевка за войну без мужских хозяйственных рук поизносилась – работы много. Весна – самое голодное время в деревне, и очень кстати оказался привезенный мной карабин и цинк патронов. Все по закону – разрешение с печатью и подписью генеральской имелось. Зверья в окрестных лесах развелось много, ведь ружья у всех были изъяты, и я охотился и этой дичинкой кормил и семью, и родню, и соседей.

Однажды почтальон вручил мне под подпись важный, с сургучными печатями конверт из самой Москвы. А в нем повестка – прибыть в Москву, к следователю такому-то и туда-то. Струхнул я маненько, но виду не подаю. Прибыл. И меня начали расспрашивать о житье-бытье и о событиях на железнодорожной станции города Минска тогда-то и тогда-то. Но я, как и договаривались с однополчанами, ничего не видел, не слышал, знать не знаю и помочь ничем не могу. Подписал протокол и отбыл домой. Живу себе дальше спокойно, но недолго. Опять повестка приходит из столицы. Тот же следователь, те же вопросы, только с показаниями свидетелей. Были, мол, мы в тот день в Минске, были в ресторане, уехали в день стрельбы в Москву. Нет, мол, пока только фамилий стреляющих. Подписал протокол, и опять отпустили домой. Когда пришла третья повестка, я понял – надо сушить сухари.

Попрощался с семьей и уехал. Надолго. Следователь мне потом объяснил, что убили мы польского консула и его помощников, едущих в Москву. И Польша требует жестоко наказать виновных в их гибели. Польский вопрос был тогда наиболее трудный в заседании Потсдамской конференции стран- победительниц. Поэтому меня и наказали на всю катушку.

– Вы, – говорит следователь, – офицер НКВД, а допустили глупость. Зачем вывезли и закопали трупы этих поляков? Дождались бы следователей, они бы разобрались, и вы были бы оправданы, а так…

Дали мне десять лет лагерей, из партии выгнали, орденов и званий лишили, этапировали на севера, лес валить. Что это такое, не буду говорить – натерпелся, врагу не пожелаешь. Через пять лет, отсидев полсрока, подал заявление на помилование. Этапировали в Москву. Здесь много нас таких было. Комиссию по помилованию возглавлял Ворошилов, так что даже с ним мне пришлось повидаться. Судимость с меня сняли, и поехал я, бывший зэк, домой. В партии потом восстановили, звания и ордена, правда, не вернули, но оставили несколько медалей. И осталось на мне на всю жизнь клеймо – судимый.

Так этот один только эпизод тех победных дней испортил мне всю мою дальнейшую жизнь. А ведь кем бы я был, майор НКВД, в то время?! Вон, возьмите, мой товарищ, тоже из Дмитриевки, Павел Васильев, вернулся с войны без ноги с орденом Отечественной войны, рядовой, а возглавил сельсовет. Потом его перевели в Троицк, затем и в райцентр, стал председателем Заларинского сельсовета. Да что говорить», – горестно вздохнув, закончил свой рассказ Константин Иванович…

• Расскажите об этом своим друзьям!