Горькая память |
31 Мая 2018 г. |
Шёл июнь 1944 года. В Белоруссии разгар лета. Когда не было налётов и атак немцев на наши позиции, казалось, что и нет никакой войны, гудели в окопах шмели, из уцелевших островков травы доносился стрекот кузнечиков. Но в эту идиллию предательски вмешивался ветер, он постоянно приносил запах гари, который ещё больше усиливал зной войны. Одно из подразделений армий К. К. Рокоссовского расположилось на территории Посада. Шли тяжёлые бои за освобождение Белоруссии. Советские и германские войска попеременно наступали и отступали. Оставшиеся в живых жители деревни не успевали следить за ситуацией на фронте. В местной небольшой церквушке расположился госпиталь. В уцелевших хатах разместили солдат. Поспать им удавалось не более четырёх-пяти часов из-за постоянных налётов. Сержант Василий Туров был наводчиком пулемётной роты, но в одну из передышек к нему подошёл командир роты и сказал, что снаряды на исходе, а водитель полуторки погиб при недавнем обстреле, Василий вызвался съездить в недалёкий тыл за снарядами, ведь у него был водительский опыт. С этого дня он пересел на полуторку и обеспечивал подвоз военного снаряжения на передовую, где дневали и ночевали солдаты пехоты сто девятой гвардейской дивизии. Когда немецкие самолёты бомбили фронтовую дорогу, эти поездки Василия напоминала игру в кошки-мышки со смертью. А в тот день один из группы мессершмитов начал охоту на полуторку. Пилот тщательно прицеливался, сбрасывая бомбы то впереди автомобиля, то позади. В один из заходов близко перед грузовиком разорвался снаряд, Василия выбросило из кабины, а машина, откатившись назад, взорвалась. Когда Василий очнулся, услышал лязганье гусениц танков и увидел, что его правый сапог висит на каких-то красных тряпках. Он потерял сознание. Пришёл в себя от того, что кто-то вливал ему в рот водку. Над лицом склонилась медсестра. – Терпи, родной, сейчас вопрос твоей жизни решается! Раненый опять погрузился в небытие. Очнулся он через двое суток. Над ним опять склонилась медсестра. – Слава богу, пришёл в себя! Василий поднял голову, осмотрелся. Понял, что находится в церкви, служившей госпиталем. Увидел – от правой ноги осталась культя. Трети ноги не было. Заскрипел зубами то ли от боли, то ли от горя. В ту пору ему было неполных 33 года. – Ты в рубашке родился, посмотри вокруг, состояние раненых намного хуже, чем твоё, – сказала медсестра. – Нашего хирурга убили как раз, когда ты здесь очутился. Гитлеровцы взяли деревню, самолёты на каждые десять метров снарядов набросали, такая мясорубка была! Но церковь выстояла, бог бережёт, видимо. Тут раненых немцев привезли, а наших солдатиков чуть раньше. Врач их, тебя осмотрел, сказал, если до вечера доживёшь, он тебе операцию сделает. Ты дожил, и он часть твоей раздробленной ноги отпилил. Шнапсом место спила поливала я, и тебя напоила. Это была твоя анестезия. Крови ты много потерял. А поделился с тобой кровью мальчишка, наш егоза – Данила. Немцы в плен наших человек двадцать с передовой пригнали. Заставляли их в госпитале помогать, на кухне прислуживать. Но назавтра наши пошли в наступление и взяли деревню, сейчас линия фронта на десять километров отодвинулась. Так что, считай, ты день в плену у немцев был. Завтра вас будут в тыл отправлять. А мальчишку, кровника твоего, Данилу Назаренко, раненого вчера привезли, ночью умер. Давай поспи, я тебе шнапса дам. Немец-доктор оставил. Не изверг был, с сочувствием к вам, раненым, отнёсся. Из глаз Василия текли слёзы, он выпил шнапс и опять погрузился в забытье. Очнулся он в вагоне поезда, колёса размеренно стучали по рельсам. Лежал он на нижней полке, а вокруг стонали и кричали раненые, кто-то отсутствующим взглядом смотрел в потолок вагона. Ехали суток пять, на одной из станций вместо умерших погрузили новых раненых. И среди них оказался его друг, Степан, с которым они до войны колесили по Чуйскому тракту. Ранение у Степана было тяжёлым – в живот, но вдвоём им стало полегче. Воспоминания помогали скрасить дорогу. Разгрузили санитарный поезд в Иркутске, увезли друзей в госпиталь на Маратовской горе. Степан подружился с санитаркой Валентиной и при выписке решил жениться. А Василий познакомился с сестрой Валентины – Евдокией и тоже решил остаться в Иркутске, оформить брак. Это были мои мама и папа. Через год родился мой старший брат, а позже и мы с младшим братом. Отец работал в автобазе дежурным механиком, затем завгаром. Был строг, но пользовался авторитетом и уважением. Степан через два года умер от ран, и папа долгие годы опекал его сына Анатолия. Отец никогда не поднимал руку на детей, но его слово было законом для нас. Но однажды отец дал волю своему гневу. В тот день к нам пришёл после работы мамин брат, дядя Паша. – А где Валера? Мама ответила, что где-то на улице. – На «колбасе» (заднем бампере) автобуса, твой сын и Анатолий катаются. Сейчас только видел. Анатолий – сын Степана, наш двоюродный братишка. Минут через пять открылась калитка, и вошли мальчишки. Пошли к умывальнику, а отец стал снимать ремень, лицо его было белым. Мама потихоньку толкнула меня, чтоб я сказала братьям о предстоящей взбучке, но они, увидев дядю Пашу, и сами почувствовали надвигающуюся опасность, пошли в загон, где проводили дневное время наши куры. Отец, поймав нашего старшого, а тому в то время было лет тринадцать, поймал его за руку и стал стегать ремнём. Валера морщился, но не плакал. Отец повернул его к себе и сказал: – Запомни на дальнейшее, самое дорогое, что у тебя есть – это жизнь. Прервать её можно в одно мгновение, и прежде чем что-то сделать, ты всегда должен подумать о последствии. Это должно быть уроком для тебя, ты ещё несёшь ответственность и за младшего брата, ты пример для него. А Анатолию тоже урок сейчас будет. – Не бей его, лучше меня, не буду больше и ему не дам, я всё понял! Я тоже повисла у отца на руке, просила не наказывать Толю. Отец молча вышел из загородки. Потихоньку и мы выбрались из укромного уголка. Через окошко моей комнаты, чтобы не показываться на глаза папе, мы влезли в дом. Он и дядя Паша сидели за накрытым столом и разговаривали о предстоящем Дне Победы. – Вот 14 лет прошло, а я всё во снах то наводчик, то водитель, езжу на полуторке по военным дорогам, и ноги у меня две. В ушах вой самолётов, а в глазах – кровь, смешанная с землёй. Ты вот про ребятишек сказал, что они за автобус цепляются, а у меня сразу в глазах мальчишки фронтовых дорог в одно мгновение мёртвые и покалеченные, ничем не провинившиеся перед своими судьбами и богом. Еду на своей полуторке, в кузове снаряды, в любой момент взлететь на воздух мог, но бог миловал. Вместо страха – холодный пот на спине. Я смотрел на своих солдат на передовой и удивлялся их глазам. Они почти у всех одного цвета – стального. Только у новичков, а это были пацаны, ещё не побывавшие в переделках, – синие, голубые, серые и карие. А погибали в первую очередь с цветными глазами, а у выживших со временем они также становились стальными. Я с передовой часто обратным рейсом увозил тела этих мальчишек, не так давно кипевших радостью юности. Дядя Паша почему-то не был на войне, и отец с укоринкой в глазах делился с ним своими воспоминаниями. – Я помню мальчишку, лет 18 ему было, прибыл с пополнением. Ох, и егоза был, везде поспевал. Где поют – подпевал, успевал санитаркам воды принести, поварам дров наколоть, часто к моей полуторке подбирался во время ремонта, водителем после войны собирался стать. Но через два дня очутился на переднем крае, в окопе, километра за три от села. По полю ползли связисты, прокладывали связь, но их передвижение прервало наступление немцев, один из связистов перестал ползти, а второй встал во весь свой неказистый рост столбом – видимо, от страха впал в ступор. Наш егоза выскочил из окопа и потянул связиста за собой. Позже выяснилось, что это была девчонка лет восемнадцати. Связь была налажена, атака отбита. А мальчишка чувствовал себя героем, как перед солдатами, так и перед этой испуганной девчонкой, которую я увёз на полуторке к связистам. А позднее он моим кровным братом стал, кровью со мной поделился. ...Прошло несколько лет. Мы с отцом часто поздними вечерами сидели на крыльце, и пели песни военного времени. Он вдруг прервался и проговорил: – Чувствую, что пальцы на правой ноге шевелятся. Видимо, нервы сигнал подают. Голос его задрожал, а глаза наполнились влагой. Я от нахлынувшей на меня его боли положила голову ему на плечо, и мы минут пять молчали, а чуть позже отец и рассказал мне, как он стал на войне инвалидом. У него был друг, мы его звали дядей Петей, без сладкого он к нам не приходил, они вместе с отцом работали дежурными механиками на автобазе, сменяли друг друга по смене. Он часто бывал у нас с женой – тётей Аней. Это была маленькая, хрупкая женщина, рост её был чуть больше полутора метров. Детей у них не было, и они баловали нас. Я однажды подслушала разговор отца и дяди Пети, который тоже был инвалидом, но ноги у него не было от бедра. Ходил он с костылём. Дядя Петя сказал: – Ты знаешь, мне иногда кажется, что войну выиграли наши бабы и подростки. Пахали, сеяли, убирали, голодали. На заводах работали, спали по три-четыре часа, непосильный груз на себе носили. Анна почему родить не может? А потому что мешки с картошкой да зерном грузила, это с её-то ростом! Нам на передовых было легче, ведь тыл мы считали крепким. А они жили одними надеждами... А через два дня дяди Пети не стало. Когда поставили его гроб на кладбище для последнего прощания, вдруг в изголовье гроба присела сойка и стала выводить трели. Она пела с минуту, потом взлетела, зависла над гробом и, сделав круг, улетела. Провожавшие стали понемногу приходить в себя, бабушки крестились. После поминок мы с отцом сидели на нашем любимом крыльце, и папа вдруг сказал: – Это эхо войны над ним кружило, сын Данила – его боль. А не сказал я ему ничего о Даниле, потому что человек живёт надеждой. Он замолчал и потёр левый бок. Видимо, сердце – напомнило в очередной раз об ушедших друзьях и однополчанах, о страшном военном времени, которое вносит свои коррективы и в сегодняшнюю жизнь на нашей матушке-земле.
Тэги: |
|