Иркутские истории, Часть II (1907-1910) главы с 38-56

Оглавление

38. Продавцы света

39. Первая попытка доктора Фёдорова

40. Дело о 150 саженях

41. Собиновские вечера

42. Гавайский синдром

43. Иркутский завтрак с кавказским акцентом

44. Медленный, но дальний заплыв

45. Залог процветания

46. В плену аэронавтики

47. Преждевременный человек

48. «Правила Гордона»

49. В кольце сенатских проверок

50. Развод без права на ошибку

51. «Хоть немного светящейся благодати!»

52. Предвкушения

53. Врачебные практики

54. По кругу, без передышки!

55. Курс кройки и шитья

56. В закоулках охранного отделения.

Глава 38

Продавцы света

На маскарад в 1-м Общественном собрании и билеты, и контрамарки разошлись за два дня. И вечером 6 января 1910 года две с половиной тысячи фраков и декольте заполнили не только зал, но и галерею. Но два кресла у сцены, заказанные инженером Михайловым, оставались свободными, и лишь с последним звонком на них опустились две госпожи, похожие на классных дам. У одной было несколько удивлённое и даже чуть растерянное лицо, а вот другая смотрела чуть ли не с вызовом и была явно довольна собой: в этот вечер ей, Инне Николаевне Поблажко, явно всё удавалось. Во-первых, она убедила родственников Михайловых, уже севших в экипаж, не ездить в Общественное собрание. Во-вторых, «выкрала» из гостей приятельницу и вместе с ней успела к началу костюмированного вечера.

Маскарады в Иркутске не просто завершали год, но и показывали его главных «героев». И Инна Николаевна чувствовала, что «уж Михайлова-то выжгут наверняка». В самом деле, когда после полуночи зрители переоделись в маскарадные костюмы, самые шумные аплодисменты заслужили маски, представлявшие иркутский долгострой – городскую электрическую станцию. Им же достались и главные призы – золотой браслет и серебряный чайный сервиз.

В этот же вечер в Иркутске был ещё один маскарад – во 2-м Общественном собрании, и там тоже преобладали карикатуры на Михайлова и компанию. А газета «Восточная заря» в этот день написала без обиняков: «Дело по сооружению и оборудованию городской электрической станции так запуталось и осложнилось, что требует правительственной ревизии и вмешательства очень сведущих юристов». Обыватели же были встревожены ещё с лета, когда городская управа пригрозила: тот, кто к 1 августа не порвёт с прежними поставщиками энергии, останется и вовсе без неё, потому что всех частных продавцов света совершенно искоренят! Между тем все видели, что не только электрические провода не натянуты, но даже и столбы для них не заготовлены. Самые законопослушные горожане выполнили условия ультиматума – и остались без электричества.

Накануне 1 августа целая процессия раздосадованных горожан потянулась к дому головы Исцеленнова (выразить недоумение), а оттуда свернула на Дворянскую, к владельцу частной электростанции Полякову – виниться и просить «подключить нас опять».

К этому времени городскую «электрическую» комиссию демонстративно покинул инженер Сахаров. Он передал городскому голове аналитическую записку и просил обсудить её на ближайшем думском заседании. Узнав об этом, корреспонденты иркутских газет поспешили занять скамью прессы. Но городской голова отказал им в удовольствии получить информацию – сделал вид, что никакой аналитической записки и не было.

Тогда журналисты подступились к самому инженеру Сахарову, и тот с готовностью ответил на их вопросы. Но прежде всего пояснил, что такой серьёзный проект как электростанция требует аккуратной привязки к местности, с учётом уже существующих городских сетей – телефонной, телеграфной, водопроводной и др. Кроме того, отметил он, необходимо заручиться согласием домовладельцев, по участкам которых протянут линию электропередач.

— А с владельцами частных электростанций считаться необязательно? – не удержался ироничный корреспондент «Восточной зари».

— В своё время городская управа не стала утруждать себя составлением договоров с продавцами света. Господин Плотников сам, добровольно оформил аренду земли под своими электрическими столбами, господин же Поляков и этим не обременён. Немудрено, что он отказывается убирать свои сети. Кроме того, у него ведь и обязательства перед клиентами, заплатившими и за счётчики, и за домовые установки, и за дорогостоящее подключение. Кстати, для обывателя смена поставщика накладна ещё потому, что городские тарифы неимоверно задраны: 35 коп. за киловатт против 24 коп. у частников. Я потому и вышел из комиссии, что не могу согласиться на пополнение городского бюджета любою ценой.

— И когда, на Ваш взгляд, реально пустить городскую электростанцию?

— Никак не ранее весны следующего года.

Действительно, улицы на три аршина погрузились в снег, а электрические провода ещё не навесили. По городу ползли слухи, что трансформаторы заглубили плохо, нужно всё непременно переделать весной, чтобы не довести до беды. Встревоженные обыватели взывали к гласным, а те – к «электрической» комиссии: «Представьте детальный доклад, чтобы мы не ходили во тьме, пролейте свет на это дело!»

— Комиссия и сама во тьме, – констатировал гласный Плотников. – Сколько раз я предлагал городскому голове привлечь сторонних консультантов, но у него ведь есть средства лишь на доплаты секретарю управы «за помощь электрической комиссии». Результат же, господа, налицо: дело встало, а спросить решительно не с кого.

Тем временем предприниматель Поляков продолжал заключать договоры на отпуск электроэнергии. Гласные настаивали на предъявлении иска, но их коллега Гейнсдорф, член окружного суда, разъяснял: дело может затянуться на несколько лет, а результат его непредсказуем. Сам же Николай Петрович полагал так: «Пока они со мной борются, обыватель присматривается к домашним электростанциям. Даже и в Глазково теперь можно по сходной цене купить полностью оборудованную «светоноску». Ежели и дальше так пойдёт, город и вовсе без дохода останется».

Кстати, рядом с домом торговца светом Полякова около года назад был поставлен большой галкинский фонарь. Управа очень гордилась приобретением, но довольно скоро обнаружилось: галкинский не настроен светить, а настроен лишь изредка подмигивать. Время от времени Николай Петрович заезжал в управу, напоминал о ленивце – и вот ведь, года ещё не прошло, а в газетах разместили объявление: «Требуется монтёр для наблюдения за галкинскими фонарями».

— Может, разохотитесь да разом уберёте и электрический столб посреди Графо-Кутайсовской? – вдохновился Поляков. – Моя лошадь недавно не смогла увернуться, порвала упряжь, а сам я очнулся лежащим на тротуаре. И доктора сразу вызвонить не удалось: нашу телефонную линию повредили, когда навешивали провода для городской электростанции!

— И всё-то вы, Николай Петрович, норовите в историю угодить... Другие-то не налетают на столбы, – усмехнулся один из членов управы. И очень об этом пожалел: трёх дней не прошло, как сам он оказался в положении Полякова.

— Хроническое явление, – развёл руками привезённый супругой врач. – Обращайтесь в управу, господа!

В начале XX века в Иркутске появился новый товар – электричество. Услуги по освещению предлагали:

Всеобщая компания электричества

Контора Р.Э. Эриксона

Фирма «Дюфлон и Константинович»

Русское электрическое общество «Унион»

Иркутские предприниматели: С.Е. Замятин, И.Н. Плотников, Н.П. Поляков.

10 декабря 1901 г. городская дума получила от «Всеобщей компании электричества» проект устройства первой очереди электрической станции, рассчитанный на 7800 лампочек, по 16 свечей каждая. За работу компания рассчитывала получить 275 тыс. руб., плюс 2,5 тыс. руб. за проект. Однако заявок удалось собрать только на 5917 лампочек. Городская электростанция открылась лишь девять лет спустя, в мае 1910 г.

Глава 39

Первая попытка доктора Фёдорова

Утром, просмотрев агентские телеграммы, редактор «Восточной зари» Талалаев прошёл к ответственному секретарю:

– Надо бы узнать, не соберётся ли кто из наших европейских корреспондентов в Вену – в конце мая там международный жилищный конгресс. Иркутской муниципии это было б полезно: население города очень быстро растёт, а хозяйство не развивается!

Талалаев отличался порывистостью и, увлекаясь, порою не замечал очевидного. Вот и сейчас он как будто забыл, что каждое лето гласные городской думы разъезжаются за границу и за два-три месяца успевают не только отдохнуть, но и изучить все новинки европейского хозяйства. Доезжали они и до города-сада в окрестностях венгерской столицы, знакомились с бургомистром города Ульма, обеспечившим всех рабочих отдельным, удобным и здоровым жильём. Но чужой опыт никак не шёл впрок: гласные не могли договориться друг с другом, каждый доверялся только собственным представлениям о лучшем. А в результате принимаемые думой постановления шли вразрез даже с элементарными европейскими нормами; чего стоило одно разрешение открыть свалку на берегу реки Каи, среди реликтовых сосен!

В 1909 году Иркутская городская дума состояла из 60 гласных, но лишь их активно работала, остальные, по выражению «Восточной зари», «оставались безгласными гласными»: «Молчит такой человек день, месяц, год два, три, но зато уж когда он заговорит, так просто щепки летят! И не потому, что вывели из терпения, а оттого лишь, что задели его карман. К примеру, обсуждается трактирный вопрос, и гласный Бочкарёв резко возвышает голос: «Кризис! Застой торговли! Несу убытки! Протестую!» Но вот миновала угроза, и дума не только не слышит, но и не видит этого оратора». Таких «народных избранников» газетчики окрестили ещё и «почётными визитёрами», а пальму первенства присудили гласному Якову Ефремовичу Метелёву, посещавшему думские заседания не чаще четырёх раз в году.

— Дума знает лишь то, что соблаговолит приоткрыть ей управа, – иронизировал на журфиксе в «Восточной заре» фельетонист. – Надо ли удивляться, что инженером на городскую электростанцию приняли... отставного лейтенанта флота Михайлова – это из восьмидесяти-то дипломированных претендентов, включая известных профессоров! А уж о финансовых трюках управы нечего и говорить. Одна надежда, что Общество обывателей и избирателей выведет всех на чистую воду!

Идея такого объединения проросла в Иркутске стараниями двух докторов, Фёдорова и Ельяшевича, а также присяжного поверенного Фатеева. Докторам очень хотелось подтянуть Иркутск до европейского уровня, и поэтому новое общество представлялось им «делом не только общегородским, но и общегосударственным». А юрист Фатеев тяготел к просветительству, мечтал о фундаментальной библиотеке, способной и заурядного обывателя превратить в квалифицированного избирателя.

Доктор Фёдоров с удовольствием брался за статьи для газет и писал их недурно, но ещё лучше он говорил – с особенной, завораживающей интонацией.

— Общества обывателей и избирателей не должны ограничиваться выборными кампаниями раз в четыре года, – заявил он на первом собрании. – Жизнь наших городов поражает своей отсталостью, всюду непролазные дебри и непочатый край работы, а между тем деятельность городских дум и управ поглощается текущими делами. Члены нашего Общества могут изменять жизнь к лучшему, не подменяя гласных, но идя рядом с ними и не стесняясь напоминать о себе. Однако для начала нам нужно срочно составить комиссии!

И члены Общества обывателей и избирателей, как послушные пациенты, в полчаса сформировали девять (!) комиссий. Правда, нашлись и рассудительные господа, заявившие: лучше начать с малого, но довести его до ощутимого результата. Очарованная докторами публика не стерпела и в едином порыве «забаллотировала критиканов». Но их правота очень скоро сделалась очевидной: «Ни одна из комиссий до сих пор по-настоящему не сформировалась, поступило только два письменных заявления», – сообщила «Сибирь» 17 февраля 1910 года. «Финансовое положение общества очень незавидно: из 199 руб. членских взносов израсходовано уже более 100. Касса пустеет, а приток новых членов почти прекратился, – уточнила «Восточная заря» и не сдержала эмоций. – Да и кому охота быть на корабле, безнадёжно сидящем на мели?»

— А ничего удивительного, господа, – резюмировал опытный губернский чиновник Корейша. – Самая идея такого общества зародилась в тиши кабинетов, туда же она, в сущности, и вернулась. Пошумели, да и разошлись, причём самым активным удалось отправиться прямиком в городскую думу, на что они, собственно, и рассчитывали. А большинство населения так и пребывает в неприкрытой природной дикости. Вот, полюбопытствуйте, – он вынул из кипы бумаг последнюю сводку происшествий: – «На Забайкальской железной дороге, на седьмой от Иркутска версте, неизвестные злоумышленники разобрали рельсы, погрузили их на дровни и увезли «для хозяйства». Поезд чудом не ушёл под откос, а через день «фокус» в точности повторился – на третьей от Иркутска версте».

Между тем в Иркутск ехал за опытом представитель Томского общества избирателей. Это был энергичный мужчина лет 35, лысоватый, но лёгкий в движениях и со смешинкой в лице. Соседом его по купе оказался англичанин Джон Джонсон, весьма образованный и приятный господин, но очень уж заражённый идеей европейского лидерства.

— Группа капиталистов во главе с Парижско-Нидерландским и Лионским банками обратилась в министерство финансов России с предложением об открытии частного банка муниципального кредита, – с апломбом рассказывал он. – Такой банк способен выдавать вашим муниципиям крупные ссуды на проведение водопровода, канализации, трамвайных путей.

Томич покивал, но почему-то не ощутил оптимизма. Вероятно почувствовав это, Джон Джонсон добавил, что надо же ведь когда-нибудь начинать. И привёл пример в назидание: в 1896 году состоялся первый съезд мэров французских городов, который кое-кому показался всего лишь тратой времени. Но теперь съезды собираются ежегодно, а о прежних скептиках никто даже не вспоминает!

«Разумеется, он говорит правильные вещи, но ведь поучает же! Уж скорей бы Иркутск».
В городской управе командированного прикрепили к опытному служащему. Но он был очень занят и в конце концов просто привёл гостя в архив. Там обнаружилось много интересного и между прочим постановление о запрете курения на всех иркутских улицах, площадях и во всех дворах с 1 мая и по 1 октября. Гость аккуратно переписал документ и вышел на площадь полюбоваться, как действует это замечательное постановление. И уже у самого входа в управу обнаружил двух дымящих господ. А извозчик, отвозивший томича на вокзал, на вопрос о запрете курения просто выругался и взял двойную плату.

Глава 40

Дело о 150 саженях

Вот уже два дня жильцы доходного дома на Подгорной обсуждали письмо с печатью министра внутренних дел. На лицах у всех было радостное, но притом озадаченное выражение. И вот ведь что характерно: едва только во дворе появлялась молочница с улицы Сарайной, все разом замолкали.

Но одна неосторожная женщина всё же проговорилась, и тогда с Сарайной пожаловала целая делегация! Пришлось рассекретиться, достать заветный конверт и вслух прочитать: «Вопрос о перемещении домов терпимости с улицы Подгорной на Сарайную министром внутренних дел признан целесообразным».

В Иркутске начала двадцатого века многие семьи считались благочестивыми, но их представления о добропорядочности уживались и с продажей порнографических открыток, и с многочисленными «квасными», «пивными», «кухмистерскими», где откровенно предлагались услуги интимного характера. Днём хозяева заведений ещё как-то маскировали «непрофильные занятия», но ночные рейды полиции всё выводили наружу. С января 1906 года Иркутск оставался на военном положении, и это давало властям возможность на законном, так сказать, основании закрывать притоны. То есть, обходиться без долгой и неэффективной процедуры взимания мелких штрафов. Конечно, спустя короткое время «квасные» возникали опять, и стражи порядка готовили новую операцию.

Для открытия публичных домов требовалось разрешение полицмейстера, утверждённое губернатором и согласованное с начальником края. При этом каждая из инстанций руководствовалась нормой, установленной в 1861 году: расстояние от публичного дома до ближайшего учебного заведения, церкви или приюта должно быть не менее 150 саженей.

На Подгорной, расположенной меж двух церквей, Крестовоздвиженской и Входо-Иерусалимской, полиция явно не высчитывала сажени, и эта улица стала главным прибежищем красных фонарей. Собранные в кучку, «весёлые дома» неизменно притягивали преступников, а стало быть, облегчали и их поимку. Естественно, что и «девушки», с которых всегда было за что спросить, не отказывались от роли осведомительниц. Что же до здешних обывателей, то на Подгорной испокон веку селились бедные, малообразованные, непритязательные выходцы из крестьян. Но к началу двадцатого века появились новые люди. И летом 1907 года отсюда ушли по инстанциям несколько писем, так толково составленных, что за два года созрело решение о переносе домов терпимости на Сарайную улицу.

Конечно, логичнее было бы вообще отнести их за город или хотя бы к бондарным рядам на берегу Ушаковки. Но хозяева борделей не пожелали вкладываться в строительство, и власти вышли из положения, чуть передвинув «заведения». На переселение отвели неделю, но в Иркутске ничего так быстро не делается, и это во-первых; а во-вторых, жители Сарайной оказали неожиданное сопротивление. Они, натурально, забросали инстанции телеграммами, под которыми подписались и обитатели соседних улиц. Главным образом, домовладельцы, ведь с появлением «нехороших домов» цены на квартиры вокруг неизбежно падали.

11 августа 1909 года городской голова получил срочную телеграмму от министра внутренних дел: перенос на Сарайную приостановить! Борцы с развратом возликовали и ещё более сплотили ряды. Кстати, к ним примкнул и гласный городской думы Шафигуллин, очень обеспокоенный соседством борделей с мечетью. Это навело и на мысль искать поддержку у архиепископа Тихона, и действительно: его высокопреосвященство выстроил линию защиты от рассадников греха. Главная роль отводилась ближайшей к Сарайной улице церкви – Успенской. Расстояние от неё до ближайшего дома терпимости было несколько больше пресловутых 150 саженей, но его ведь можно было и сократить, открыв, к примеру, новую приходскую школу. Естественно, требовались средства, но успенская церковь имела некоторые сбережения, а недостающую часть вызвалась добавить состоятельная мещанка Авласенкова.

Для пущей верности в соседнем со школой здании архиерей решил открыть бесплатную детскую столовую. Заботы о ней поручили жёнам городских священников, а в качестве опыта Тихон распорядился открыть благотворительную столовую у себя на архиерейском дворе.

Местная печать, внимательно следившая за развернувшимся противостоянием, время от времени разражалась едкими фельетонами. Или же перепечатывала соответствующие материалы из европейских газет и телеграфных лент. В воздухе уже пахло победой, когда из губернского управления поползли шепотки: министерство внутренних дел склоняется дать добро борделям на Сарайной.

10 февраля 1910 года комиссия из врачебного инспектора, полицмейстера, пристава 4-й части, городского архитектора и городского врача, осмотрела нанимаемые недвижимые имущества Зверева и Кончестера и признала их «годными для означенной цели». 3 марта 1910 года «Восточная заря» констатировала: «С Подгорной улицы перенесены на Сарайную пять домов терпимости».

Корреспондентам пришлось признать, что действия министерства внутренних дел не выходят за рамки существующего законодательства. Потому что оно опирается на официальные планы города, а ни на одном из них на Сарайной не значатся ни детская столовая, ни школа.

— И всё-таки выход был, – уверял губернатора иркутский полицмейстер Бойчевский. – И выход простой: не сдавать под бордели ни одно из помещений на Сарайной. Домовладельцы Зверев и Кончестер просто не захотели отказаться от выгодной для них сделки, хоть и выгода, если разобраться, сомнительна: что такое сто-двести рублей в год в сравнении с репутацией?

К большому сожалению полицмейстера, в стороне оказались и иркутские доктора. Разумеется, их тревожил всплеск венерических заболеваний в Иркутске, но всё ограничивалось рамками внутренних дискуссий о том, необходима ли регламентация проституции вообще. Часть врачей с почтением указывала на Англию, Швейцарию, Норвегию, Голландию и Италию, где это явление вообще игнорируется как недостойное внимания. Другая же часть призывала следовать опыту Германии, Австрии или Франции, где давно уже утвердился жёсткий врачебно-полицейский надзор. Правда, приходилось признавать, что и там, в Европе, не решена задача оздоровления. Потому что на каждую сотню зарегистрированных проституток приходятся две-три тысячи нелегальных.

Пока доктора спорили, дамы известного сорта обустраивались на новых местах. Городская управа, чувствуя неловкость положения, захотела как-то смягчить его и распорядилась установить на Сарайной фонари. «Хотите электричества — открывайте публичные дома!» — съязвил местный фельетонист.

Глава 41

Собиновские вечера

– Да за кого он принимает нас? – возмущался молодой человек, отходя от кассы музыкального магазина с билетом на концерт артиста императорской оперы Леонида Собинова.

– Думаю, принимает за дикарей, туземцев с берегов Ангары, приходящих в восторг при виде куска красного материи, – со спокойной усмешкой отвечал господин с красивого бородкой и в пенсне.

Приказчик вопросительно взглянул на хозяина магазина, и тот ответил вполголоса:

— А ведь и правду сказать: цены на Собинова сногсшибательные: полтора рубля за «постоять», пять рублей за «посидеть», сорок с полтиной – за ложу! Конечно, в прежние времена наши иркутские миллионщики и побольше давали, но когда это было-то? А из нынешних коммерсантов многие ещё даже в приказчичьем обществе числятся! у них и замашки прежние – каждую копеечку коробчить.

С предстоящим концертом был связан и ещё один раздражитель:

— После прокладки железной дороги наши знаменитости не прочь «прокатиться в Сибирь», и, конечно, это уже сходящие со сцены старички, с былой славой, но без былого ресурса, – усмехался музыкальный критик Рафаил Александрович Иванов. – Тут уж яснее ясного: если на гастроли в Иркутск, значит, карьера «на последних мерцаниях».

Иванов имел обыкновение говорить и писать, что Иркутск в музыкальном отношении развит плохо, публика повторяет за знатоками то, чего сама она не понимает и не чувствует. Однако же, если кто-нибудь из приезжих высказывался в том же духе, Рафаил Александрович обижался и довольно сердито замечал:

— В Иркутске и известному Камионскому делали замечания, не говоря уж о Шевелёве и Брагине.

Так оно и было на самом деле, и всего более местных ценителей раздражало стремление гастролёров выпячивать собственную персону. Они часто держались так, словно бы говорили: Вот это я, а сбоку – мой приятель Чайковский. Парень он ничего, и петь его можно, но с поправочками.

Подобного эпатажа ожидали и от знаменитого тенора Собинова, чьи концерты в Иркутске намечены были на последнюю неделю апреля 1910 года.

— Ясно, что за птица, если требует таких денег за удовольствие слушать себя, – выразил мнение большинства хозяин музыкального магазина Соловьёв.

Высокие цены на билеты сделали своё дело: на обоих концертах Собинова все лучшие места пустовали. А перед началом на лицах у зрителей было такое натянутое выражение, что гастролёр смущался и задерживался в кулисах. И всё-таки Рафаил Александрович Иванов был приятно удивлён: при солидной наружности и хорошо развитой технике голос Собинова звучал юношески чисто и свежо. Певец не кокетничал с публикой, не стремился сорвать лёгкие аплодисменты. «Голос у него, в сущности, небольшой, но отделан превосходно и очень тонко настроен на лирические партии. Да, исключительно на лирические, ну и что? Собинов по природе своей абсолютно не демоничен. Зато пению он отдаётся самозабвенно: сколько б ни вызывали, выходит и поёт большие куски. Нет, наша публика слишком беспощадна порой».

После двух концертов Собинов согласился и на третий, незапланированный, причём по доступным ценам. Конечно, зал был переполнен.

Собиновские вечера ненадолго объединили иркутское музыкальное сообщество, очень, надо признать, разрозненное. Даже и на этих концертах каждая группа продолжала демонстрировать «автономию «: по центру партера располагались педагоги музыкальных классов Иркутского отделения Русского музыкального общества, а в «арьергарде» – частная музыкальная школа свободных художников Е.Г. Городецкой, Р.А. Иванова и М.Н. Синицына. Александра Львовна фон Мооль, с которой не продлили контракт в музыкальных классах, сидела в отдалении от недавних коллег, в группе студенток, подрабатывавших уроками. Новый капельмейстер духового оркестра мужской гимназии Гершкович пребывал в окружении учеников на галёрке. А правление старейшего Общества любителей музыки и литературы разместилось в большой ложе и старательно «не замечало» рецензента «Восточной зари». Не так давно он дерзнул написать: «Общество любителей музыки и литературы, быть может, находившее себе оправдание в 60-70 годы прошлого столетия, едва ли отвечает духу XX века. Сейчас, когда к услугам иркутян опера, драма, множество гастролёров, каким архаизмом веет от этого общества! В двадцатом веке стационарной эстетике уже нет места».

Правда, проповеднику «новой эстетики, ищущей и тревожной», и самому досталось недавно от критика Иванова за перенос персонажей из «Русалки» в «Жизнь за царя «! Корреспондент обиделся, и, кажется, зря: Рафаил Александрович был убеждён, что критика полезна так же, как и конкуренция. К примеру, не будь в Иркутске частной музыкальной школы, императорские музыкальные классы не стремились бы повысить свой статус до училища. Даже и «отставка» Александры Львовны фон Мооль оказалась полезной – тем, что появилась возможность индивидуальных занятий по методу Маркези.

В нынешнем, 1910 году, в разных концах города давались уроки игры на мандолине, балалайке, гитаре, педагоги окраинных начальных училищ просили... скрипки. Кстати, «Восточная заря» сообщила, будто в Иркутске обнаружилась скрипка Гварнери – у главы музыкального общества Мариупольского. Прочтя заметку, Рафаил Александрович Иванов лишь усмехнулся, а его коллега Синицын написал в газету «Сибирь» разъяснение: «Рекомендуемая скрипка не только ничего общего не имеет с драгоценным инструментом Гварнери, но даже её итальянское происхождение является весьма спорным и по наружному виду, и по тону».

В 1910 году рынок музыкальных инструментов в Иркутске был переполнен. Магазины Соловьёва и Макушина-Посохина получали всё новые образцы от фабрик Беккера, Шредера и других в – соответствии с заключёнными несколько лет назад контрактами. Но в Иркутске уже не было тех, под кого они заключались: отток из города интеллигенции, начавшийся ещё в 1905 году, продолжался. И всего вернее об этом свидетельствовали многочисленные объявления о продаже роялей за полцены. Даже и в ресторанах прекрасные оркестровые композиции сменили «Балы на дне», и летом в раскрытые окна рвалась «Кадриль отчаянная подпольная «Зец-зец-зец!». Очищение наступало лишь в ноябре, когда после литургии в кафедральном соборе запевал городской детский хор, такой огромный, что, казалось, подвластен он только Богу да его посланцу на земле дирижёру Белоусову.

Отзвук божественного творения, на взгляд Рафаила Александровича, нёс и молодой пианист, преподаватель музыкальных классов Александр Скляревский. На него обратили внимание прошлой осенью, когда в Иркутске давал концерт выпускник Лейпцигской консерватории Богумил Сикора. Огромная виолончель в руках восходящей звезды казалась послушной маленькой скрипкой, но широкому кругу ценителей серьёзной музыки он был ещё неизвестен и пока не имел достойного аккомпаниатора. Почему Сикора решил, что отыщет его в Иркутске – Бог весть, но только так ведь оно и вышло: программу из сложных и редко исполняемых произведений Скляревский отыграл безупречно. А несколько месяцев спустя в зале музыкальных классов состоялся и первый концерт Александра. Особенно удались ему романтические произведения Шопена и Шумана; в иные минуты казалось, что и сам он из их окружения и лишь ненадолго переместился в пространстве и времени.

На концертах Леонида Собинова Скляревский сидел в двух рядах от Иванова, и Рафаил Александрович видел: тот представлял себя на месте аккомпаниатора и мысленно сыграл всё от первой и до последней ноты. Он нисколько не удивился, когда в антракте Скляревский взял извозчика и поехал домой переменить мокрую сорочку.

Глава 42

Гавайский синдром

Сначала корреспонденту «Восточной зари» подумалось, что это кто-то другой, просто очень похожий на слесаря Седельникова, идёт навстречу ему по Большой: слишком уж свободной была походка, а выражение лица – как у присяжного поверенного. Поравнявшись с журналистом, Седельников чуть приостановился и обронил: «Уезжаю на Гавайские!»

– Да-да-да! – подтвердил редактор Талалаев, – и мне один надёжный источник сообщил, что в Иркутске вербуют на Гавайские острова. Тайком от полиции и, что самое возмутительное, от прессы.
Как частное издание «Восточная заря» откровенно фрондировала. Демонстративно брала сторону «угнетённого большинства» (хоть, конечно, её читатели представляли просвещённое меньшинство). Один из корреспондентов так сошёлся со слесарем Седельниковым, что даже побывал у него на квартире в дальнем Лагерном переулке. С собой прихватил он подборку газет и за чаем с удовольствием пересказал одну из популярных статей о Гавайях. Седельниковская жена, несмотря на старушечье имя Синклитикия, быстро сообразила, что «там на дрова и одежду не надо тратиться».

И всё-таки трудно было представить, что полгода спустя эта парочка отправится на далёкие острова. «Конечно, развитие угнетённого большинства – главный императив двадцатого века, но, тем не менее, каков слесарь пошёл!» – журналист был явно задет. Но раздражение сослужило и службу: в один присест написалась передовая статья «Вопросы дня». «Мой приятель захотел попытать счастье авантюриста, ибо нормальному человеку не может прийти в голову такая блажная мысль, – начал корреспондент. Но представил лицо Седельникова и устыдился. Однако не стал ничего вычёркивать, а лишь ловко вывернул в сторону. – Нам должно быть стыдно, что от безработицы иркутяне готовы на что угодно, будь то финские дороги или же гавайские сахарные плантации. Я не удивляюсь этому явлению: во время экономического кризиса людьми движет чувство самосохранения».

Хотел добавить ещё про статью 328 Уложения о наказаниях, карающую за распространение заведомо ложных слухов о выгодах переселения за границу, но решил, что это тема отдельной публикации. Тем более что редактор и без того остался доволен. Правда, прибавил напоследок:

— А этого слесаря ты всё-таки проморгал...

В пролетарии вятский крестьянин Зиновий Седельников попал по нужде, из-за брата Степана, осуждённого за убийство в пьяной драке. Родня покойного оказалась злопамятной и, натурально, застращала «Зинку» – так называли Зиновия за его исключительно мягкий нрав. Однажды, уехав на базар, он домой не вернулся, а подался напрямую в Сибирь. И за шесть с половиной лет растерял и вятский говорок, и все прежние связи. Правда, к новому климату всё-таки не привык и с первыми холодами надевал связанные женой наколенники и широкие пояса. Но при этом выглядел молодец молодцом и слесарному делу обучился отменно. Только вот с работой не ладилось: одна коротенькая подёнщина сменялась другой, и когда в Иркутске объявился вербовщик на американские рудники, Зиновий немедленно собрался на другой конец света.

— А ведь это уже будет штрейкбрехерство! – пригвоздил его корреспондент. – Тебе, Зиновий, предложили встать на место забастовавшего американца – и ты соглашаешься не задумавшись?

Но чем ближе к зиме, тем больше примирялся Седельников с мыслью об отъезде; и тут кстати подвернулся вербовщик на Гавайские острова.

— Говорит, будто бы уже целые партии наших переправились через Харбин, – пересказывал Зиновий жене. – Платят, будто бы, по 45 рублей в месяц, при бесплатной квартире.

— А что: они едут одни или с семьями?

— Кто хочет, едет прямо с семьёй. Да чего б и не ехать-то, когда там тепло и продукты дешёвые?

— Нет, слишком далеко! – испугалась Синклитикия. – Здесь у нас какая-никакая родня, а на тамошних-то островах ни единого близкого человечка и не найдётся, небось... – однако же стала почитывать принесённые корреспондентом газеты. Благо, заграничную жизнь местные издания описывали куда подробнее, чем иркутскую, даже и художника взяли в штат, чтобы представлять в лицах «наиболее выдающиеся события в мире». «Письма из Англии» сменялись «Письмами из Парижа», и вот что удивляло Синклитикию: везде люди жили беспокойно и искали причину своих несчастий в других. Союз американских рабочих, например, старался досадить Союзу рабочих Японии. И даже бойкотировал европейские предприятия, если они допускали японцев к себе на службу.

А вот российская барынька Тарновская и дома, и за границей чувствовала себя превосходно. Совершив преступление, она рассчитывала на сочувствие и получила его! К ней в Венецию съезжались корреспонденты петербургских газет, фотографы, родственники, знакомые, и все гадали над «странными поворотами её судьбы». Хотя дело, на взгляд Синклитикии, было куда как ясное. Тарновская сначала добилась, чтобы один любовник застраховал свою жизнь в её пользу, а затем другого любовника склонила к его убийству. И вот об этой-то женщине газеты писали: «Не виновен дикий цветок в том, что он вырос, а виновна почва, его взрастившая. Тарновская – законнейшее дитя современного буржуазного общества с его двойной моралью».

Коротко говоря, много огорчительного обнаружила Синклитикия в газетах. Но одно успокаивало: в хронике происшествий ни разу не встретились Гавайские острова. «Значит, там спокойно, – заключила. – Не то, что у нас».

Ни один номер иркутских газет не выходил без обширной сводки ограблений, убийств и самоубийств. Вот и знакомый Седельниковых Фомин на днях пытался застрелиться; а в больнице, увидев Зиновия, закричал: «И ты с сочувствием?! Опостылели! Лучше бы работу найти помогли!»

— Да, уж лучше на Гавайи, чем так, – решился Зиновий.

Синклитикия кивнула, думая о своём: накануне из деревни Шебарта приезжал её дядя, Семён Никитич, и по большому секрету сказал: «Кажись, засудят меня вместе со всем волостным правлением!»

Как оказалось, около месяца назад до Шебарты дошли слухи о скором появлении кометы Галлея. «К войне!» – заголосили бабы, а тут ещё вернулся с базара Костя Житов, с кульком леденцов, а кулёк-то из газеты, а в газете-то чёрным по белому: плохи наши дела на Дальнем Востоке, война хоть завтра начаться может. А в довершение всего завернул в Шебарту один пьяненький призывник и стал уверять, будто едет на фронт. Волостная изба разом засуетилась, дали знать всем запасным, и два дня спустя подводы уже были готовы к отправке. Бабы выли, ребятишки мазали кулачишками по щекам, а одинокие мужики распродавали имущество. В этот момент и нагрянул из Тулуна прослышавший о беспорядках в Шебарте становой пристав...

Слушая дядю, Синклитикия вспоминала, как шесть лет назад проводили на войну с японцем её отца, да больше уж и не видели. «И Зиновия, того гляди, мобилизуют, не сегодня, так завтра. А на Гавайях-то, может, и пронесёт?» – и на эту мысль, как на булавку, стали насаживаться все последующие события.

С черемховских копей прибыл давний знакомый Зиновия Фёдор Коцуб.

— Добыча угля-то у нас ещё прошлым летом упала, – стал рассказывать он, – а к осени и французы нарисовались, вроде как покупатели. Теперь, слышно, наши в Париж собираются для окончательных переговоров. Но шахтёры-то уж проедают последнее! Вы не поверите, но меня специально послали, чтоб к вербовщикам присмотреться да, может, и сговориться с ними. Конечно, половина из них тёмные личности, но ведь если нам друг за дружку держаться, то сам чёрт нас не съест! Правда, Зинка?

В общем, проговорили они с Коцубом всю ночь, а к утру Ушаковка разлилась и, натурально, вошла в их Лагерный переулок. Нельзя сказать чтобы наводнение стало большой неожиданностью: в газетах ещё две недели назад писали, что ушаковский ров в его нынешнем состоянии не выдержит накопившегося снега. Так оно и случилось, и пять домов, с номера 23 и по 27, затопило. Седельниковы снимали квартиру в доме № 21, но и там вода залила половину подполья и ещё поднималась...

Три дня спустя супруги отбыли в Харбин. Знакомым говорили, что ненадолго, в разведку, и сами этому верили. Только в Харбине началась совсем уж другая жизнь.

Пока Зиновий обивал пороги, Синклитикия делала нехитрый обед, убирала их крошечный угол и наблюдала за соседом-японцем, выпускавшим почтовых голубей.

— Трэтия партия, – пояснял он, – первыя и вторыя – на восток, эта – на запад, Байикал, – он отворачивался, примечая, как Синклитикия смаргивает слезу.

Глава 43

Иркутский завтрак с кавказским акцентом

27 марта 1910 года пассажирский поезд № 5 прибыл на станцию Иннокентьевскую с опозданием в полчаса. Для жандармского ротмистра Елсукова это означало, что досмотр удастся провести только выборочно. Выйдя заранее на перрон, он сосредоточился, закрыл глаза – и увидел один вагон, последний. «Что ж, проверю последний», – подумал с лёгким волнением.

Проводник при виде Елсукова боязливо сморгнул, вытянулся и, ни слова не говоря, покосился на четверых кавказцев, сидевших кружком за картами. Чуть позади, почти скрытый широкими спинами, лежал пятый. Казалось, он крепко спал, но Елсуков приметил нервное движение, обошёл играющих справа и, приподняв покрывало, обнаружил то, что и ожидал – составленные один на другой длинные чемоданы. И прежде чем поезд тронулся, все пятеро кавказцев были сняты. А вскоре составлен протокол об обнаружении в их багаже 13 разобранных трёхлинеек, 150 патронов, трёх револьверов и одной берданки.

Недели две назад в том же поезде Елсуков приметил одинокого пассажира безо всякого багажа. Выходил он в Иркутске, и ротмистр поинтересовался:

— Где остановитесь?

— Известное дело, Ваше благородие: на постоялом дворе. На каком именно, Елсуков узнал уже из хроники происшествий. Как оказалось, Сепошвили дня три держался безупречно и вошёл в доверие к крестьянину Павлу Кузнецову, да так, что он назвал ему время выезда из Иркутска с вырученными на базаре деньгами. Злоумышленник устроил засаду у выезда на Кругобайкальский тракт, убил, ограбил Кузнецова и, верно, ушёл бы с добычей, если бы жадность: на постоялом дворе у него оставалась тёплая фуражка.

«Пока отбывает срок, непременно собьётся с кем-нибудь в шайку и станет ещё опаснее», – думал Елсуков с привычной усталостью.

В нынешнем, 1910 году, в Иркутской губернии и Якутском крае действовала шайка грузина Бебурия, насчитывавшая около тридцати человек. Главной базой её считалось село Черемхово, откуда и совершались набеги небольшими группами. Чаще других «посещались» Иркутск и его окрестности. В мае 1910-го ограбили почтово-телеграфное отделение в Жердовке, в августе на Кайской горе напали на юрисконсульта одного из правительственных учреждений, а на Сенюшкиной горе жестоко расправились со скотогоном Донским.

— Ехать страшно, а не ехать нельзя, – крестьянин Иван Кокорин, дважды запрягавший и распрягавший лошадь, вопросительно посмотрел на жену.

— Можа, проскочим? – с надеждой подхватила Елизавета. – Про то, что нам в городе вышло наследство, никому и неведомо.

— А всё ж таки лучше кума обождать, да вместе с ним уж и двинуться. Васька-то, он мужик отчаянный, страха-то нагоняет за версту.

— Где кум, там и кума, а Ефросинья-то баба шибко пронырливая, про деньги-то сразу и пронюхат. Да просить зачнёт, знамо дело, без отдачи. А откажем – «прославит» на цельный уезд. Да еслиф и просто разболтат про наследство-то, всё одно беда: не спи потом ни ночью, ни днём.

В общем, от кумы Кокорины отбоярились, а кума взяли, и до Иркутска всё сошло у них гладко. Но в городе оставленный без надзора Василий загулял с глазковскими – и как сгинул! День ждали, два ждали, а в пятницу, 3 сентября, всё же выехали домой – рано-рано, чтобы засветло по Якутскому тракту проскочить. Утро ясное выпало, тёплое, но какое-то очень уж тихое. За Якутской заставой, пока поднимались на Весёлую гору, и не встретили никого, лишь на самом темечке увидали одинокого пешего с котомкой за спиной.

Отставной чиновник Беляевский почти час уже шёл без остановок, явно чувствуя прилив сил. В последнее время это с ним случалось редко: Семён Аркадьевич давно уже не имел работы и от расстройства болел. Только в нынешнем августе удалось ему, наконец-то, выхлопотать место сельского писаря в Лыловщине, и теперь он шёл туда, полный надежд. Жена настаивала, чтобы отправлялся на подводе, с крестьянами, и даже что-то продала из последнего. Но Семён Аркадьевич денег не принял: потеряв должность, он свёл собственные расходы до абсолютного минимума. Спорить с ним было бесполезно, и супруга лишь вымученно улыбнулась на его успокоительное: «В октябре даже и у грабителей передьттттка».

Беляевский почти не лукавил: воровское сообщество устраивалось на зимние квартиры. Кров и пища за казённый счёт обеспечивались небольшими кражами, организуемыми так «неловко», что преступников заставали с поличным. В сущности, к началу зимы на свободе оставались лишь члены организованных шаек, озабоченные сбытом «экспроприированных» шуб, пальто, золотых вещей, породистых лошадей. Обыватели охотно брали «по дешёвке» дорогой товар, не спрашивая, отчего же так дёшево. И Беляевские в прежние времена прикупали добротные вещи за половину цены. «Почему же не взять, если уж так пришлось, – говаривал Семён Аркадьевич. – Повезло – значит, и повезло! Я ведь, Дашенька, у тебя везучий».

В Русско-японскую войну Беляевскому удалось счастливо избежать мобилизации, а после забастовок, когда начались массовые аресты и увольнения, он неплохо продвинулся по службе. Но чем дальше, тем более крепло в нём странное ощущение, что пропущенная война всё-таки настигнет его и пожнёт свою жатву. Никогда и ни с кем он об этом не говорил, но внутренний, язвительный голосок прорезался всё чаще. Правда, сегодня он его не беспокоил. В прозрачном сентябрьском воздухе слышался только цокот копыт от нагонявшей лошади. Поравнявшись с Беляевским, повозка приостановилась, и возница махнул рукой, предлагая садиться:

— Не бойсь, денежку не возьму, так, за компанию проедешь!

Тут только Семён Аркадьевич и почувствовал, что устал, и с готовностью наклонился за котомкой. Но выпрямиться не успел, потому что вдруг затрещали придорожные кусты и листья, пурпурные и багряные, полетели во все стороны. Один из них опустился Семёну Аркадьевичу на сапог и будто приклеился. Беляевский дотянулся до него большим пальцем и успел подумать ещё «Отчего же он пахнет порохом?»

На телеге страшно закричали, лошадь попятилась, а потом рванула вперёд, поднимая пыль. Когда же она стала рассеиваться, перед Беляевским оказалось бородатое лицо с мягкими, словно бы увлажнёнными глазами. Семёну Аркадьевичу так захотелось спросить, что же это всё значит, но отчего-то он не мог уже говорить и ничего не слышал. И влажные глаза куда-то исчезли, осталось только пыльное облако, странно дёргавшееся. «Отчего же оно дергается?» – подумал Беляевский, так и не успев ещё испугаться. И внутренний голосок, прорвавшись, весело ответил ему: «Потому что конец, война тебя догнала». Облако ещё раз дёрнулось и растворилось в темноте.

«Грабители были, видимо, осведомлены, что крестьяне Кокорины в городе получили наследство, – написали в «Восточной заре» день спустя. – Как сообщают нам, преступники те же самые, что недавно ограбили господина Можарова на Кайской горе и убили казака Донского на Кругобайкальском тракте. За последнее время вообще участились случаи грабежей. Совершено нападение на обоз крестьян в 12 человек. Среди нападавших постоянно фигурируют грузины. Крестьяне окрестных деревень в панике. Начинают создаваться легенды о том, что засады устроены на всех трактах, ведущих в город».

Полиция также позаботилась о засаде (в ельнике у селения Вельского и на Черемховских копях). Спланировано всё было тщательно, но застать бандитов врасплох не удалось: большая часть шайки словно бы растворилась в воздухе.

— Эта «обрезка» только заставит чертополохи спрятаться глубже в землю, набрать там силу, а по весне выбросить ещё больше ростков, – подытожил начальник иркутского сыска Аулин. – Главарь черемховской шайки Бебурия арестован, но он никак не тянет на настоящего предводителя. Истинные постановщики «спектаклей» остаются в глубине кулис.

В своё время Аулин завёл специальную картотеку по кавказцам, и по мере её наполнения стал высвечиваться некий механизм. Отдельные персоны, как в универсальном конструкторе, соединялись во всевозможные и весьма опасные комбинации, хотя каждая из «деталей» сама по себе не несла очевидной угрозы. К примеру, проживавший в Чите Соломон Ашордиа имел репутацию искусного ретушёра, приятного в общении и очень обязательного. А георгиевский кавалер Иосселиани считался одним из лучших полицейских Владивостока. А интеллигентнейший, образованнейший Дзнеладзе, сотрудник Русско-Китайского банка, пользовался неограниченным доверием у коллег. Так же, как и телеграфист Константин Джорджикия, контролировавший движение денежных переводов. Но вот Ашордиа получает письмо от Иосселиани и, отставив заказы, садится на ближайший экспресс и мчится во Владивосток. В скверике возле местного отделения Русско-Китайского банка его поджидает уже Дзнеладзе с образцами подписей и платёжных документов. И днём позже мошенники получают по поддельным бумагам крупную сумму денег, а также и ценный груз на одном из складов.

В начале января 1910 года из Иркутского казначейства таинственным образом утекли девятнадцать тысяч рублей. Предъявленные при этом платёжные документы оказались подделкой высочайшего качества, за которой ощущалась уверенная рука опытного ретушёра. Аулин полагал, что вероятней всего это Нестор Каландаришвили. После мошеннической операции он мгновенно исчез из города, и лишь недавно старшему городовому 5-й полицейской части Иркутска Ивану Лычагину удалось задержать его у себя на участке. Случись это чуть раньше, Аулин немедленно бы подключился к расследованию, но сейчас на руках у него уже был приказ о переводе на должность пристава 3-го стана Балаганского уезда. В Иркутск же передвигался пристав 2-го стана Нижнеудинского уезда Андреев. Обычная рокировка, даже необходимая, но теперь Аулин вряд ли сможет закончить «кавказский орнамент», который уже начал складываться. Конечно, вместе с ключами от служебной квартиры он передаст преемнику и свои разрозненные заметки, вот только захочет ли Андреев ими озаботиться? На новом месте, да к тому же с семьёй, ему надо будет сначала обжиться, а цены в Иркутске, не в пример нижнеудинским, высоки, а жалование у начальника сыска маленькое, на несколько порядков ниже, чем у помощника полицмейстера.

Недавно губернатор Пётр Карлович Гран предложил городскому голове проект новых штатов полиции, но и в нём отделение сыска оставлено всё на тех же третьих ролях. «А по окладу и голова! Те, кто умом недалёк, будут действовать, как и прежде, руками, – подытожил Аулин. – Вот вам и ответ на старый вопрос, почему холодный амбар и резиновая палка любого подозреваемого до суда доведут».

Судебные репортажи, регулярно публикуемые местной прессой, показывали, что сознавшиеся в преступлениях то и дело отказываются от показаний, вскрывая при этом подноготную предварительного дознания. Ретивых полицейских отправляют на скамью подсудимых, но на их место приходят другие, и всё повторяется. Газеты дружно требуют реформы судебной полиции, а старые сыщики говорят, что недурно бы для начала удвоить число судебных приставов и судебных следователей, у которых ежедневной работы не менее чем на 38 часов.

— В сущности, у нас в следствии торжествует уголовный стандарт, – говорит Аулин за прощальным обедом с иркутским полицмейстером Бойчевским. – И быть иначе не может в Иркутской губернии, покуда она остаётся центром уголовной ссылки. Криминальные элементы давно уже перестали быть элементами и составляют теперь мощный слой населения. Слишком мощный, чтобы его влияние можно было сдерживать. Губерния на военном положении, судят по законам военного времени, но даже и тяжесть наказания не останавливает: уходя по этапу, преступники заявляют, что вернутся и продолжат «дело». Да, преступление толкуется уже просто как дело, фальшивомонетничество именуется как «народная фабрикация». Преступная идеология вышла из берегов, и во всех слоях устанавливается криминальный стандарт. Транзит безработных и голодных, глухие предместья, недостаток предприятий, дающих работу круглый год, – всё это соединилось в Иркутске и дало «славу» очень опасного города. В том же Томске большинство преступников – одиночки, а у нас давно уже действуют организованные шайки.

— Зато иркутские журналисты причиной каждого преступлении полагают невозможность заработать на жизнь честным трудом. И покуда оправдывают уголовщину, она организуется на новейших началах, приобретает опасный кавказский «акцент».

В 1910 году на углу Преображенской и Блиновской располагалась «Чаевая» Бессариана Сашишвили, а на пересечении Преображенской и Блиновской – «Чаевая» Кабахидзе. На Тихвинской площади – винный погреб Туския, а на Старой Сенной – чаевая Дидидзе, в соседстве с рестораном «Орёл» Геладзе. К Мелочному базару примыкал винно-бакалейный и гастрономический магазин Бакрадзе, а также квасная Цимакуридзе. Последняя была вскоре закрыта за беспатентную торговлю водкой и содержание тайного притона проституции, с картами, кражами и поножовщиной. Впрочем, таков был характер абсолютного большинства подобных заведений, независимо от национальной принадлежности их владельцев. Аулина «чайные» и «квасные» кавказцев интересовали совсем с другой стороны – как способ вложения награбленного. Одна из таких операций, как он полагал, была проведена летом 1910 года, когда ресторатор Ишаев, ведший дело с переменным успехом и всегда в арендованных помещениях, вдруг купил гостиницу «Марсель» с концертным залом и садом. Характерно, что первым шагом его как собственника стала выписка в Иркутск специалистов по приготовлению кавказских блюд. А вторым – заказ большой партии «Кахетинского». Но самым большим указанием на истинных хозяев нового заведения было то, что вино здесь подавалось исключительно в бурдюках. Даже близость городского театра была очень удобна: грузинские налётчики слыли заядлыми театралами, нередко прибегали к переодеваниям и так входили в придуманный образ, что даже банковские кассиры с их развитым чутьём раз за разом обманывались.

— Если низкорослая шатенка в мгновение ока превращается в статную блондинку, а красавец-грузин – в грузина же, но совсем уже дряхлого, это указывает лишь на определённый сценический опыт, – пояснял Аулин своим подчинённым.

16 марта 1910 года торговец Злотник передал Янкелю Розенцвейгу крупную сумму. Тот решил не рисковать и отправился домой налегке, деньги же оставил на хранение у купца Миля. На Жандармской Янкеля Розенцвейга остановили трое городовых с приставом во главе. Янкель удивился такому скоплению полицейских на одном квадратном метре, но лишь только подумал об этом, как на глазах многочисленной публики был арестован и посажен в притормозившую неподалёку пролётку.

— Позвольте, господа, отчего же мы едем к Ушаковке? Там ведь нет никакой полицейской части! – вскричал перепуганный арестованный, когда лошадь повернула к реке. – И зачем вы берёте моё портмоне? Не рвите шубу, господа: при мне совершенно нет денег и драгоценностей! Мне больно, господа, пощадите меня, умоляю вас!

Янкеля Розенцвейга нашли на льду Ушаковки случайные прохожие. Совершенно раздетым и полуживым.

Статистика преступлений, совершаемых в Иркутской губернии, показывала: в массе своей они не отличались серьёзной подготовкой и обдуманностью и очень часто возникали от избытка выпитого спиртного. Пьяная, бессмысленная беспощадность выходила из всяких границ: на станции Головинской вырезали целое семейство, чтобы взять сапоги, рубаху и брюки. За две бутылки молока общей ценой в 32 копейки крестьянин Андреев потерял свободу на восемь месяцев. Но ни в одной из подобных сводок не встречалось грузинских фамилий. Они появлялись, когда речь шла о крупных и очень крупных суммах, потому что кавказцы специализировались на вымогательстве, шулерстве, фальшивомонетничестве, мошенничестве. При арестах всегда предлагали полицейским крупные суммы взяток. Эти деньги, казалось, заранее были отложены и имели одно единственное назначение. Также заранее обеспечивались многочисленные «свидетели», подтверждавшие алиби. В конце декабря 1909 года пятеро грузин средь бела дня ограбили лавку Родионова, а заодно и бывших там покупателей; после чего спокойно вернулись в соседнюю бильярдную и продолжили там игру. Опомнившись, пострадавшие вызвали полицию и опознали всех нападавших. Но посетители бильярдной принялись уверять, что подозреваемые никуда не выходили с самого утра; что хозяин лавки просто сводит счёты с грузинами, к которым испытывает давнюю неприязнь. В то время как сам он политически неблагонадёжен, постоянно клянёт власть и в особенности господ полицейских.

В этой сцене, азартно разыгранной, роль режиссёра принял на себя Сагришвили, часом раньше и возглавивший нападение на лавку Родионова. Он и сам имел торговое заведение на углу Подаптечной и Ямской, и туда, по агентурным сведениям, подвозили под видом пива оружие. Становой пристав Иркутского уезда, переодевшись в штатское, посетил заведение и обратил внимание на едва приметный вход в потайное помещение. Позже там была обнаружена вооружённая группа и целый склад пистолетов с разрывными пулями.

... «Обвиняемый Каций Подурия приговорён к 20 годам каторги, а не к двум, как было напечатано накануне», – такое уточнение появилась в газете «Голос Сибири» 2 февраля 1912 года.

— А ошибочка-то весьма характерная, – заметил ответственный секретарь. – Именно в судебной хронике наши наборщики и корректоры путаются с цифрами.

Ссыльно-поселенец Подурия обвинялся по смертной 279-й статье, но в иркутском апелляционном суде самые суровые приговоры смягчались или даже отменялись стараниями кудесников от юриспруденции. Особенной славой пользовался присяжный поверенный Григорий Борисович Патушинский. В 1910 году он защищал организатора шайки Иосселиани и добился для него оправдательного приговора. В этом же году Патушинский отвёл от тюрьмы двух грузинских мошенников, получивших по подложному документу крупный денежный перевод. В этом же году спас нескольких кавказцев, обвиняемых в ограблении магазина Гольдберга. А Кацию Подурия просто не повезло: Патушинский был занят делом Ипполита Цехадзе, приговорённого к 20 годам каторги за убийство и ограбление. И, как и следовало ожидать, добился уменьшения срока почти вдвое. Вот почему привыкший к подобным исходам наборщик «Голоса Сибири» посчитал нолик лишним, а корректор не поправил его.

Григорий Борисович Патушинский выступал на всех крупных процессах, как уголовных, так и политических. При этом мог защищать трёх подсудимых одновременно, а вот обвинители предпочитали идти против него в паре или даже тройкой. Кавказская преступная группировка, естественно, делала ставку на столь сильного адвоката, но это ещё не говорит о симпатии к ней самого Патушинского. Грузины были очень щедры на гонорары, но Григорий Борисович нередко работал вообще без оплаты – просто потому, что дело представлялось ему интересным.

В хронике происшествий кавказцы встречались и среди пострадавших. Они притягивали преступников своей открытостью и нередко платили за неё сполна. В самый пик разгула кавказской преступной группировки жители центральных кварталов Иркутска наняли ночным караульным Степана Лоеоберадзе, заслуженно полагаясь на его смелость, ловкость и безусловную честность. В том же, 1910 году, был пожалован знаком отличия за беспорочную 40-летнюю службу полковник 16-го Восточно-Сибирского стрелкового полка Иван Гургенндзе.

У этих, других кавказцев, была в Иркутске и своя площадка для встреч – семейный ресторан «Самсон». К шашлыкам здесь подавалось не кахетинское, а свежий гранатовый сок и не менее свежий барбарис. Титулярный советник Гамкрелидзе приезжал сюда вместе с супругой Дарьей Николаевной и многочисленными друзьями разных национальностей. Не случайно повару-кавказцу скоро потребовался помощник, знаток европейской кухни.

Глава 44

Медленный, но дальний заплыв

На станции Тайга в поезд, которым Ощепковы возвращались в Иркутск, сел только один пассажир. Это был господин лет сорока, очень аккуратно одетый, с идеально уложенными усами. Но всё же какой-то странный достал книгу, подержал минут тридцать, даже не заглядывая в неё, и надолго вышел. Оставив, между прочим, открытым сво11 сак. Вернувшись, пробежал страниц пять и снова ушёл. Ощепковы решили присмотреть за кладью соседа, при этом глава семегютва Леонид Александрович позволил себе повертеть его книжку «Спутник рыболова-удилыцика». Автор, А.Г. Скаре, давал много советов, но Ощепкову всё же подумалось, что никакого он не рыболов, а просто учёный, рассуждающего о рыбалке. Да и владельца книжки трудно было представить сидящим с удочкой на берегу.

На иркутском перроне его встретил такой франт, что Ощепкову сразу вспомнился один манекен в магазине на Большой. Пропустив жену с сыновьями вперёд, Леонид Александрович чуть задержался у вагона и услышал, как попутчик его говорит:

— Мне так неловко, Андрей Андреевич, но сегодняшний день весь расписан уже, поехать никак не могу. Очень, очень сожалею!

Возникла пауза.

— А куда ехать-то? – вдруг спросил Ощепков, сам удивляясь собственному вопросу.

— В сторону Максимовщины.

...Домой Ощепков добрался уже после полуночи. А на другое утро увлечённо рассказывал своим, как выпускал раков на даче Общества рыболовов-любителей.

— И не подумал бы, что этот странненький наш сосед по вагону чуть ли не самый главный у них! Недавно вон из Западной Сибири вернулся – отбирал там лучших раков для Иркутска. А эти, вчерашние-то, слабаки оказались: из четырёх с лишком сотен живыми доехали только 107, остальные «уснули».

— Нечто их нельзя сонных съесть? – спросил старший сын.

— Тебе бы всё есть, а эти господа, они ведь не торговцы какие-нибудь, они раков хотят... это... культивировать.

Младший сын, зачарованно глядя на Леонида Александровича, пытался воспроизвести последнее слово. Жена же, выставляя чашки на стол, осторожно поинтересовалась:

— Извозчику, небось, сам заплатил?

— Обижаешь, Людмила Иннокентьевна! Господин Ольшанский велел своему кучеру доставить меня самым лучшим образом, до крыльца, да и ещё и документик мне выдал, – он осторожно развернул сложенный вдвое листок, – чтоб мы могли к ним на рыболовную дачу ездить. То есть, будто мы не посторонние, а самые что ни на есть члены этого Общества рыболовов-любителей. Вот что значит хорошему-то человеку помочь!

И действительно: в первое воскресенье августа Ощепковы подъехали на знакомом извозчике к причудливым узорчатым воротам. Пахло лесом, но ожидаемой тишины не было и в помине; напротив, всё вокруг постукивало, деловито перекликались человеческие голоса. Сторож, заметив их удивление, рассмеялся:

— Наши члены правления Комаров, Кузнецов и Лейбов размечают участок под новое помещение. А господин Сапожников, тоже член правления, поправляет два больших цветника – он ведь их и устроил. А дальше... – но тут из-за поворота выехали, одна за другой, две подводы, и десятков шесть, не меньше, разновозрастных ребятишек высыпали на площадку перед воротами.

— Никак, приют арестантских детей пожаловал? – обернулся сторож. – Рады! Рады! Нынче вам ещё больше понравится, мы ведь теперь и качели завели, и шаги исполинские, и три новых аллеи заложили – из акаций, яблонь и тополей.

Не успели арестантские дети разбежаться по аллеям, как ворота отворились опять, впуская ещё одну группу экскурсантов – из местного отделения Лиги эсперантистов. Потом все гости перемешались, и Людмила Иннокентьевна Ощепкова совершенно потеряла супруга из вида. А Леонид Александрович отправился разыскивать господина Дмитриева, ведавшего на даче рыболовными принадлежностями. И нашёл его, как ни странно, в библиотеке.

— Здравствуйте, здравствуйте, – Дмитриев отвлёкся от раскладывания журналов. – Членов правления у нас меньше, чем направлений работы, вот и приходится ещё и читальней ведать. Что, будете записываться?

— Да мне б порыбачить...

— А, вон оно что... На кого же предпочитаете? В прошлом году мы (героическими, можно сказать, усилиями) завезли много разных мальков, но пока не заметно возрастания численности. А вот хищных щук, напротив, становится больше, несмотря на все наши попытки их истребления. Мы уж и обывателям предлагали, но никто не хочет выкладывать рубль за вход. Пришлось обратиться за помощью в Петербург, к известному ихтиологу профессору Зографу. Слава Богу, он согласился избавить нас от этих щук.

— Зачем избавлять-то?! – изумился Ощепков.

— А разве непонятно? Хищные щуки не дают нам по-настоящему заняться рыбоводством.

Ощепков слушал и изумлялся, изумлялся и слушал, а время-то между тем шло, и когда жена разыскала его, поздно было уже отправляться на озеро. В общем, так и вернулся домой без рыбы.

В следующий раз Ощепков выбрался на дачу уже в ноябре – помогал заливать ледяные горки. Правда, Ольшанского не застал (разминулись в дороге) и думал, что не увидит уже до самой весны, но в середине декабря неожиданно повстречался с ним в губернской типографии. Леонид Александрович заглянул туда с объявлением, но никого из наборщиков не застал – зато услышал голос Андрея Андреевича и прямо на него и пошёл. Конечно, он не думал никак, что попадёт прямиком на заседание правления Общества, да с первого взгляда-то и не признал никого: в мундирах все оказались совсем другими, чем в дачной экипировке. Какой-то важный господин так глянул на Ощепкова, что Леонид Александрович попятился. Тем бы и кончилось, если бы этот индюк не распалился, да так, что всем членам правления стало неловко за него. Ольшанский поднялся, собираясь что-то сказать, но не успел: Ощепков выбросил вперёд левую руку, и его понесло:

— Им город рощу берёзовую забесплатно отрезал, а они – ругаться! А что будет, когда вам ещё и сенокосы отпишут под разные питомники-пчельники-посевные луга? Щуки им помешали, видите ли, а вы знаете, что в Иркутске и рыбы-то не хватает уже?! Прежде наш брат обыватель шёл с удочками на Ангару, а теперь приходится таскаться вверх по Иркуту или на Ушаковку за всякими там мальками. А почему? Да потому, что отдал город Ангару таким же, как вы, арендаторам, и они теперь требуют по три или даже по четыре рубля с каждой удочки! А вы: «Щук больно много развелось...» Да тьфу на вас после этого! – он резко развернулся и вышел.

...Два года спустя, на Святках, Леонид Александрович принёс домой два экземпляра свежего газетного номера. Из одного он сделал вырезку и убрал в шкатулку с документами, а другой торжественно развернул и продекламировал: «Иркутским губернатором утверждён устав нового Общества рыболовов-любителей и любителей природы, возникшего естественным путём из Общества рыболовов-любителей. Задачи нового Общества значительно шире задач прежнего. В частности, в новом уставе рыболовство понимается членами как изучение местных пород рыб, распространение понятий о рыболовстве и рыбоводстве, размножение и охранение рыб от хищничества. В отношении же природы поставлено целью охранение её богатств. Культивирование растений, опытное цветоводство и пчеловодство, сближение с природой детей (Леонид Александрович поднял вверх указательный палец), праздники древонасаждения, игры на воздухе и прочее».

Торжественно перенеся газету на комод, Ощепков достал из левого ящика спрятанное удостоверение: «А я уж неделю как вступил!»

С начала 1907 г. и по 1 июля 1909 г. иркутским губернским управлением зарегистрировано 14 обществ. Часть них располагалась в собственных помещениях, но большинство пользовалось служебными площадями. Самым оригинальным признавался официальный адрес Общества поощрения коннозаводства: «Беговая беседка на ипподроме, за Архиерейской дачей».

Общества, зарегистрированные в Иркутске и Иркутской губернии на 1 июля 1909 года:

1. Православное миссионерское общество

2. Иркутское церковное братство святителя Иннокентия

3. Общество повсеместной помощи пострадавшим на войне солдатам и их семьям

4. Благотворительное общество «Утоли моя печали»

5. Римско-католическое благотворительное общество

6. Общество спасения на водах

7. Общество 2-го иркутского коммерческого училища

8. Общество для оказания пособий учителям Восточной Сибири

9. Общество Красного Креста

10. Мариинская община сестёр милосердия в Иркутске

11. Общество врачей Восточной Сибири

12. Попечительство о слепых

13. 1-е Общественное собрание г. Иркутска

14. Иркутское Общество земледельческих колоний и ремесленных приютов для малолетних преступников

15. Общество взаимного страхования имуществ от огня

16. Иркутское Общество велосипедистов-любителей

17. Добровольное пожарное общество

18. Общество взаимопомощи пожарных деятелей «Голубой крест «

19. Общество сибирских охотников

20. Общество покровительства животным

21. Общество поощрения коннозаводства

22. Общество взаимного вспоможения приказчиков

23. Общество взаимного вспомоществования педагогов Иркутской губернии

24. Иаково-Александрийская община сестёр милосердия

25. Общество сельскохозяйственного птицеводства

26. Сельскохозяйственное общество

27. Иркутское отделение Московско-Варваринской артели

28. Общество рыболовов-любителей

29. 2-е Общественное собрание г. Иркутска

30. Общество народных развлечений в Иркутской губернии

31. Иркутское фотографическое общество

32. Общество вспомоществования учащимся бурятам Иркутской губернии

33. Общество «Просвещение»

34. Общество иркутских общедоступных курсов

35. Общество помощи бедным в городе Киренске и Киренском уезде

36. Иркутское зубоврачебное общество

37. Иркутское общество вспомоществования бедным евреям

38. Черемховское образовательное общество

39. Черемховское общественное собрание

40. Общество взаимопомощи приказчикам в г. Киренске

Глава 45

Залог процветания

День был будничный, а в редакции «Сибири» не отвечал ни один телефон. Встревоженный Иван Сергеевич Фатеев, давний автор газеты, позвонил на квартиру к редактору, но его не оказалось и там. И лишь поздно вечером прорезался голос секретаря:

– Все мы сегодня провожали Гейнриха. Скончался Александр Морицович. От чахотки – как и положено остроумному человеку.

В журналистских кругах Иркутска Гейнрих имел репутацию универсала: в «Сибирской заре» он не только собирал каждый номер, исполняя обязанности ответственного секретаря, но и успевал отслеживать местную театральную жизнь и представлять её на страницах газеты очень живо и ярко. В «Сибири» же обнаружилась удивительная способность Гейнриха откликаться на события дня стихотворными фельетонами. Но ещё блистательней его талант проявился в жанре судебного репортажа. Короткими яркими сценками Александр создавал эффект присутствия в зале и всё, происходившее там, превращал в своеобразный ликбез. Удивлял и его одинаково ироничный взгляд на обвиняемых и обвиняющих, и стремление дать читателю самому сделать выводы. Гейнрих как бы перешёл со скамейки прессы в места для публики, но остался самым внимательным, самым умным из зрителей. Да к тому же и прекрасным рассказчиком.

Как правило, Александр Морицович подписывался псевдонимом «А. Рих-Гейн», но порою проскакивал и «Горемыка», что было странно для молодого, весёлого и, казалось, здорового человека. Лёгкость его слога и лёгкость в общении создавали некую иллюзию благополучия, несовместимого с неизлечимой болезнью. И если для родственников его смерть не стала неожиданностью, то коллеги по цеху выглядели растерянными.

Уход Гейнриха вернул журналистов «Сибири» к разговорам о конце истинной журналистики, замешанной на таланте и искренности. Ибо «вылупляется уже новая разновидность редакторов – из присяжных поверенных». При этом представлялся один и тот же юрист Давид Бауэрберг, от которого в одночасье ушли все сотрудники «Сибирской зари». А он ответил им доносом в жандармское управление!

В нынешнем, 1910 году, иркутские судьи то и дело рассматривали иски издателей к сотрудникам, а сотрудников – к редакторам. «В разбирательства вовлекают всё новых свидетелей, споры о гонорарах оборачиваются обвинениями в клевете, вся пишущая братия распадается. И это в пору, когда следует объединяться, наращивать силы для широчайшего распространения гласности! – возмущался фельетонист Золин».

Да, самый насмешливый из всех сотрудников «Сибири» сохранял романтическую убеждённость, что именно гласность – залог всяческого процветания. Он искренне недоумевал, «почему в городской управе, стыдно сказать, существует цензура. И вообще: чтобы проникнуть в какое-нибудь учреждение, приходится тратить очень много сил и энергии, ведь репортёров подозревают, как минимум, в нелояльности, пристрастности и намеренном искажении фактов. Чтобы сообщить о каком-нибудь зауряднейшем факте из жизни местного самоуправления, нужно непременно получить разрешение от Ивана Ивановича Голенева, иначе все управские двери неизбежно захлопываются «в интересах наивысших соображений».

Задумывая серию фельетонов под общим названием «Типы», Золин и начать хотел прямо со служащего управы, но чахотка, унёсшая Сашу Гейнриха, выдвинула на первый план докторов.

И получаса не прошло, а уже был готов типичный портрет доктора: «Он – убеждённый корпорант, но при виде чужого рецепта постоянно пожимает плечами. Бедных принимает бесплатно ежедневно, кроме праздников и буден. Иногда, чтобы набить цену, велит своему Степану всем отвечать, что барин-де занят и освободится только к ночи. Или тот же Степан вызывает его из шестого ряда партера, дабы все думали: «Такая практика, что даже пьесу досмотреть не дают!»

На этом накопившееся раздражение не иссякло, и Золин продолжил: «Велосипедист. Распространён во всех частях земного шара. Размножается, надо полагать, посредством почкования, так как плодится с ужасающей быстротой. Тело имеет щуплое, цыплячье. Груди и живота нет совсем, ноги растут прямо из горла. Из всех органов правильно функционируют только они одни. Искренне убеждён, что голова у человека исключительно для ношения английской велосипедной шапочки. Думает, однако, с напряжением и всегда об одном и том же: как бы ему не налететь на трансформатор или на фонарный столб. Домашние давно махнули на него рукой, и только мать по ночам плачет и молится Богу. Недолговечен».

На последнем слове Золин споткнулся. Но вспомнил Сашу Гейнриха и рванул уже прямо в открытое море: «Фотограф-любитель. Обыкновенно, второй сын у матери. То есть старший умный, а он – фотограф-любитель. На ногах болотные сапоги, общий вид шалый, выражение дикое. С аппаратом «Кодак», взятым в рассрочку по 5 руб. в месяц, не расстаётся ни на минуту; даже париться в баню ходит с ним. Переснимал всё на свете, начиная с мамы и кончая папиной плевательницей. Разговаривать может только о фотопластинках и сердится, когда говорят, что у Иванова аппарат лучше, чем у него. Часто окончательно сходит с ума и тонет, пытаясь снять речное дно под понтонным мостом».

Следующим в списке типов стоял железнодорожный агент, но надо же было что-то оставить для следующего номера. А когда день спустя Золин собрался описывать этот тип, его отвлекли, попросив принять информацию для рубрики «Местная хроника». И голос на том конце провода бесстрастно продиктовал: «9 мая на 2-й Иерусалимской улице агент службы пути Забайкальской железной дороги Городович убит иркутским мещанином Тимофеевым при попытке агента заступиться за мать Тимофеева. Кроме жены и ребёнка погибший Городович имел на своём иждивении старика-отца. Долгое время он находился без работы и лишь недавно был принят на железную дорогу временным агентом».

Лист, озаглавленный «Типажи. Железнодорожный агент», так и остался неисписанным. «Пусть это будет моей минутой молчания по Городовичу, – решил Золин.

В тот день Золин принял и ещё один важный звонок: информатор из канцелярии губернатора сообщал, что по-ступило-таки давно ожидаемое письмо об утверждении городским головой Константина Марковича Жбанова. Избран он был ещё в январе, но бумажные проволочки позволили прежнему мэру Исцеленнову ещё вволю порулить. Он и теперь глядел таким гоголем, что никто из управских не решился вручить ему злополучный конверт из Петербурга – просто подложили в бумаги.

Однако Иван Фёдорович неожиданно для себя почувствовал облегчение: «Теперь можно будет перестать себя сдерживать, подбирать выражения, а просто закатиться в «Сибирь» и с порога редактору: «Вы забываетесь, милостивый государь!» Или же прямо в фельетонную, к Золину, и в лицо ему всё-всё-всё, что накопилось...»

Иван Фёдорович так живо представил себе эту сцену со своим неожиданным появлением и эффектным уходом, что захотел немедля «провернуть всё на практике». Редакции обеих частных газет располагались неподалёку, ходу до них было пять минут, но торжественность момента требовала прибытия в экипаже, и Исцеленное велел закладывать. Коротая время, потянулся к свежему номеру «Сибири» – и зачитался.

Его внимание привлекла статья о героическом поступке железнодорожного агента по фамилии Городович. Публикация подкупала искренностью интонации, чувствовалось, что автор глубоко тронут и хотел бы вызвать то же чувство и у читателей. «Но ведь могут же и по-человечески написать, есть же ведь и у них настоящие, человеколюбивые корреспонденты, кроме этого человеконенавистника Золина», – Иван Фёдорович со слезой пробежал два последних абзаца и уткнулся в подпись: «Золин».

Глава 46

В плену аэронавтики

Коллежскому асессору Передрягину разом закрыли кредит в мясной лавке и в булочной. От растерянности чиновник даже не спросил, почему; впрочем, тёща Аделаида Яковлевна пояснила с плохо скрытым злорадством:

– Всякому торговцу нужна гарантия, а разве можно надеяться на того, кто твердит: «Полечу на воздушном шаре»?

Жена тоже выказывала недовольство, и только тесть Феодосий Филиппович втайне сочувствовал – с того самого дня, как в их городок прибыла отважная иностранка Глюк с воздушным шаром. Всё местное чиновничество собиралось поглазеть на полёты, а Передрягин возьми да и заяви: «Мне решительно необходимо лететь – для сохранения собственной личности!» Разумеется, что за этим усмотрели чего не следовало, и исправник попросту арестовал Передрягина в тот момент, когда воздушный шар отрывался от земли!

На этой иронической ноте и закончилась постановка на сцене Общественного собрания модной пьесы Чирикова «Царь природы». И хотя исполнение было, скажем прямо, посредственное, зрители расходились довольные остроумными диалогами и забавным сюжетом на популярную нынче тему воздухоплавания.

Среди прочих в Иркутске стоял и 2-й Восточно-Сибирский воздухоплавательный батальон. И комбата Лихачёва недавно произвели в полковники, причём не по выслуге лет, а исключительно за удавшиеся полёты на воздушных шарах.

...День 29 августа 1909 года, в точном соответствии с прогнозом магнитной обсерватории, выдался тихим, ясным, и воздушный шар с поручиками Афанасьевым и Макаровым без каких-либо происшествий поднялся на запланированную высоту в три километра. Но при спуске зацепился канатом за прибрежные кусты и повис в 60 саженях над рекой. До ближайшей деревни Саватеевка было три версты, и аэронавтам пришлось долго играть в рожок, прежде чем их заметили окрестные мальчишки. В конце концов воздушный шар опустился на болоте, и ещё версту испытатели перетаскивали его с кочки на кочку. А когда выбрались на просёлочную дорогу и увидели мужиков на телеге, бросились к ним как к родным! Но не тут-то было: в наступающих сумерках авиаторов приняли... за конокрадов.

В тот же день поднимался и ещё один шар, а спустя две недели полёты повторились. После чего пришлось-таки объявить перерыв до весны и заняться отладкой батальонного планёра, созданного по собственному проекту (хоть и с некоторой оглядкой на известное изобретение Райта). В марте 1910 года воздушные шары снова поднялись над Иркутском, но весенний воздух был недостаточно прозрачен, и поэтому карты получились менее точными. К тому же было ещё очень холодно, и простудившийся поручик Никольский долго распространялся о незащищённости «этого шарика». Как профессионала его возмущал всякий риск без явной необходимости, а в особенности претил авантюризм жаждущих открытий учёных. Никольский и называл их не иначе как «самоубийцами ради славы» и приводил пример с катастрофой 1897 года, когда трое шведов решились на аэростате добраться до Северного полюса.

— Будь у Никольского хоть немного задатков инженера, он, верно, придумал бы летательный аппарат понадёжней, – резюмировал командир батальона. – Нынче ведь все что-то изобретают, даже и начальник депо железнодорожной станции Урульга отправил министру путей сообщения макет какой-то «Ласточки» и теперь вот едет в столицу по специальному приглашению.

А иркутянин Афанасьев через газету «Сибирь» предложил обладателям небольших капиталов объединиться в кружок любителей воздухоплавания и построить аэроплан усовершенствованной конструкции. Н немедленно откликнулись более 10 горожан! Иркутские газеты рассказали об этом в конце февраля, а 2 марта «Сибирь» напечатала ещё об одном кружке воздухоплавателей, организованном иркутянином Артюшковым. Познакомившись, оба энтузиаста решили объединиться, и уже 7 марта прошло учредительное собрание иркутского клуба аэронавтов-любителей.

Всего собралось около 30 человек, причём абсолютное большинство составили военные чины. «В иркутском Аэроклубе председатель – генерал-майор, товарищ председателя – полковник, а секретарь – поручик!» – не замедлила отозваться «Сибирь». И читатели поняли, что в случае военных действий всех пилотов вместе с их аппаратами призовут в одночасье.

— А вот в германской Лиге воздухоплавания господа без погонов, то есть просто влюблённые в аэронавтику! – вставил корреспондент «Сибири» в разговоре с преподавателем юнкерского училища фон дер Ховеном. – Я даже назову навскидку с десяток имён...

— ...хорошо известных спортсменов с малоизвестным военным прошлым? Да, мой друг, немецкие офицеры и в запасе обязаны сохранять прекрасную форму. Аэронавтику они любят, согласен, но при этом не тяготятся подробнейшими отчётами военному министерству. Рядовые члены клубов могут об этом не знать, и даже наверняка не знают; в Германии и Познанские манёвры 1907 года остаются засекреченными. Кстати, в тех манёврах участвовал император Вильгельм, и его отряд в 8 тыс. солдат имитировал русскую армию. А генерал Гесслер встал во главе «немецкой», малочисленной, но с воздушными шарами, передающими сведения о противнике. Догадываетесь, кто вышел победителем? А полгода спустя возле самой русской границы германское правительство купило большой участок земли и выстроило ангар для дирижаблей. Такой же сейчас сооружают в Мысловице – общем пограничном пункте Пруссии, Австрии и России. Я уж не говорю о том, что на заводах Круппа вот-вот начнутся испытания нового оружия по уничтожению дирижаблей и воздушных шаров противника.

— Ага, значит, немцы не сомневаются, что у русских скоро будет воздушный флот! – азартно заметил журналист.

— Не уверен. Мы, конечно, копируем германскую Лигу воздухоплавания, но при этом непростительно скупимся со средствами. То есть надеемся жать, где не сеяли, – фон дер Ховен плотно сжал губы, и корреспондент поймал себя на неожиданной мысли, что некоторые немцы здесь – куда большие патриоты, чем коренные сибиряки.

Между тем надежды на рост авиации снизу побудили военное министерство отправить в провинцию известных воздухоплавателей. Иркутск достался авиатору Цапенко, и он сразу же заявил, что весь гонорар от публичных лекций поделит между местным Аэроклубом и Обществом поддержки учащихся. В хороших же сборах и не сомневался никто: горожане ещё не разъехались по дачам и усердно посещали лекторий при музее. Буквально накануне приезда Цапенко зал был полон – впрочем, как и после его отъезда. Тем неожиданней стали 130 руб. убытка, понесённых героем-авиатором. Он ни с чем возвратился в столицу, а члены местного Аэроклуба утешились мыслью, что просто иркутяне видят в воздухоплавании бесконечно далёкий от их обыденной жизни предмет. Лишь губернатор Гран ещё долго сохранял озабоченное выражение: недавно он именем Государя призвал к пожертвованиям на создание воздушного флота России. Все казначейства, отделения Государственного банка и государственные сберегательные кассы специальным распоряжением приготовились к приёму денег, открыли счета. В министерстве внутренних дел (равно как и в военном министерстве) уже поджидали отчётов.

—Значит, всё пойдёт как обычно, – объявил Гран на губернском правлении, – заведём подписные листы и начнём их с фамилий губернатора, вице-губернатора, заведующего канцелярией. И каждого, кто появится здесь, станем «наводить на воздухоплавание».

За неимением помещения Аэроклуб стал собираться в здании 1-го Общественного собрания, и его эконому сразу дали понять, что на арендную плату не нужно рассчитывать. Клубную библиотеку, уже начавшую формироваться, приютили музыкальные классы на Большой. Были избраны два комитета (научно-технический и спортивный) и две комиссии, в том числе и благотворительная. Собранные ею средства предназначались исключительно на покупку аэроплана, но всё-таки трудно было предположить, когда именно это станет возможным. И тут на помощь пришёл коммерсант Семён Николаевич Родионов: он просто взял да и передал Аэроклубу два собственных новеньких аэроплана. Столь широкий жест оценили и губернатор, и генерал-губернатор, но газета «Сибирь» ехидно заметила: «Таким образом, известный по бешеной езде С.Н. Родионов будет, по-прежнему, «летать» на автомобиле».

Глава 47

Преждевременный человек

– А что вы хотите, господа, от отставного фельдфебеля? Ему что в голову пришло, то он и предложил, – усмехнулся член распорядительного комитета ВСОИРГО. – Наш отдел переживает, увы, не лучшие времена, и в погоне за членскими взносами двери учёного общества открываются с лёгкостью необыкновенной. Вот, изволите видеть, и результат! – двумя пальцами он вынул из папки листки, подписанные крупно «Виник И.Я.».

Корреспондент «Восточной зари» торопливо переписал из них два абзаца и улетучился, чтобы успеть сдать заметку в номер. Корреспонденту «Сибири» тоже было оставлено место в колонке местной хроники, но интуиция подсказывала, что с этим Виником всё не так просто, и журналист попросил бумаги для детального ознакомления.

И выяснил, что, во-первых, Виник не фельдфебель, а фельдшер, а, во-вторых, владелец процветающего садово-огородного предприятия «Северный успех». «Не тот ли это Виник, что прошлым летом, в июне, принёс объявление о продаже картофеля нового урожая? – озадачился хроникёр. Наборщики посмеялись тогда, фельетонист нацелился лягнуть за враньё, а ответственный секретарь просто взял да и прогулялся по указанному в объявлении адресу и вернулся с пакетом увесистых жёлтых клубней, издали напоминающих яблоки. Помнится, впечатлённый редактор озадачил кого-то статьёй о секретах «Северного успеха», но выборы в городскую думу перемешали редакционные планы». И вот теперь Виник снова напомнил о себе, уже как член-соревнователь ВСОИРГО: на сегодняшнем собрании и разбирали его предложение.

Корреспондент конкурентки «Сибири» газеты «Восточная заря» определил его как «довольно странное». И в доказательство процитировал: «К нашей планете приближается комета Галлея. Событие это исключительное для человеческого рода. У нашего ВСОИРГО есть обсерватория, и хотя её телескоп невелик, но нам окажет помощь чистота сибирского воздуха. Для большего ознакомления сибиряков со знанием мира предлагаю обратиться к астрономам мира с приглашением прибыть к нам в гости на торжественный праздник Сибири – первое наблюдение кометы Галлея. В приглашениях с просьбой приехать к нам необходимо сообщить, что к наблюдениям в обсерватории учёные будут допущены бесплатно. Кроме того, по моему мнению, необходимо предоставить им во время наблюдения угощение, как то: чай, кофе, шоколад, печенье и пр. Расходы по представленной мне смете согласен принять на себя. Польза от пребывания здесь астрономов будет очень велика как для науки, так и для астрономического развития сибиряков. Для вящего укрепления этого мирового события необходимо оставить по нему память в виде насаждения вокруг музея новых для населения Сибири растений».

— А ведь при всей наивности текста сама идея весьма и весьма неплоха, – прокомментировал ответственный секретарь «Сибири». – Виник мыслит именно так, как и должно коммерсанту, выделившему средства на телескоп: ему хочется, чтобы деньги не только вернулись, но и приросли — в данном случае садом у набережной Ангары. Что, замечу, в интересах всех горожан. Жаль, что господа учёные ничего такого «не заметили».

Взгляду приезжего Иркутск начала двадцатого века открывался мало озеленённым; даже на Большой и Амурской трудно было зацепиться взглядом за дерево или куст. Между тем объявления о сдаче квартир отмечали нередко: окна открываются прямо в сад. И это значило, что зелёные островки спрятаны в глубине усадеб и на прохожих не рассчитаны. Из публичных же садов были только Синельниковский (чаще именуемый Интендантским), Сукачёвский и насаждения вокруг циклодрома. Велосипедисты ещё как-то заботились о своей территории, а общественный сад, переходивший от арендатора к арендатору, к лету 1910 года выглядел чахлым. Здесь нельзя было встретить ни модной сирени, ни тополя – эти переселенцы, проникшие в наши края по железной дороге, ещё не вполне акклиматизировались и пребывали на положении почётных гостей, сберегаемых от морозов и вороватых рук высоченными заборами. Высаживать же их прямо на улицах ни городская управа, ни многочисленные учреждения не решались, напрасно Виник предлагал собственные услуги по разбивке садов и садиков.

Обыватели отчего-то предпочитали срезанные цветы. На Большой ими бойко торговали братья Прилужские, а на Нижне-Амурской господа Половниковы предлагали затейливо убранные горки, корзинки, жардиньерки. Гиацинты, тюльпаны, ландыши и нарциссы в изобилии поставляла «Флора». А за горшечными пальмами, кипарисами, филодендронами, азалиями и розами ездили в Знаменское предместье; впрочем, к лету 1910 года и тамошнее садоводство открыло магазин на Большой.

Но всё это, вместе взятое, служило лишь украшению комнат и внутренних двориков, надежда же на озеленение улиц появилась лишь с открытием в Иркутске отделения Российского сельскохозяйственного общества. В его правление вошли главным образом приезжие господа, не привыкшие ещё к пыльным, душным улицам – это-то и давало надежду.

Однако их планам, как зёрнам, брошенным в сухую почву, не удалось укорениться. 3 марта 1910 года после длительного перерыва открылось очередное собрание Общества, и секретарь Ефимов с мрачным юмором произнёс:

— Отчёт о деятельности вернее будет назвать отчётом о бездеятельности.

— А будьте любезны указать, чем нам вылечить больной организм? – поинтересовался член общества Виник.

— Нужно сделать серьёзную операцию по отсечению главы Общества, уже три года не посещающего его заседаний, – немедля отреагировал другой член, Репин.

— Способ, может, и верный, но ведь нет же у нас таких полномочий, – с улыбкой отвечал Виник. – Но лично я мог бы дать каждому члену проявить себя опытной работой. Готов бесплатно выделить землю, обеспечить инвентарём и семенами. Ах, какие я выписал из Маньчжурии семена бобов Хы-ду, а также Хон-ду и Ганн-жур, земляного ореха Ло-хуа-шень и сладчайшего из Горохов Хуа-се-до!

Никто не удивлялся лёгкости, с какой Виник жонглировал китайскими названиями, ведь на каждом собрании он не только рассказывал о новинках, но и демонстрировал образцы, раздавая их и требуя передачи крестьянам. Осенью прошлого, 1909 года, он обратился к губернатору Грану с ходатайством об открытии в Иркутске опытного хозяйства: «Имея в Знаменском предместье Иркутска собственное поместье с образцовым огородом, я предполагаю нарезать сто гряд по 10 саженей. Каждому снявшему в аренду гряду я предоставлю обработанную, удобренную землю, необходимый инструмент, семена, рассаду и воду для поливки. Кроме сего я устраиваю для пользы арендаторов пруд и стеклянный навес для выставок с 20 августа по 10 сентября. На награду назначаю по 4 ежегодные премии – по 40, 30, 20 и 10 рублей. Способ определения победителей остаётся за самими арендаторами. За мной остаётся право выставления собственных экспонатов, но без претензии на премию. Ещё обязуюсь заботиться об арендованных грядах. Аренда одной гряды составит 30 рублей, но если не ней будут высаживаться новые для здешних мест растения (к примеру, цикорий или горчица), плата составит лишь 20 рублей».

Винику доставляло немалое удовольствие писать тексты своих объявлений, а после развозить по редакциям. Но с начала весны 1910 года в конторы газет чаще приходили его посыльные. Да и на последних собраниях ВСОИРГО его не было видно, и даже предложение о наблюдениях за кометой Галлея он сделал заочно, что весьма задело высокообразованных членов. Отчего-то никому не пришло в голову, что член их общества просто заболел, и громом среди ясного неба ударило: «Ицко Виник, крестьянин из отставных фельдшеров после продолжительной болезни тихо скончался 8 июня в 3 часа 43 минуты утра, о чём жена и дети извещают родных и его почитателей. Вынос тела из квартиры на Дёгтевской улице, 29 на новое еврейское кладбище 9 июня 1910 года, в 2 часа дня».

...Новый заведующий иркутским Воскресенско-Крестовоздвиженским начальным училищем с изумлением обнаружил, что земля вокруг здания ничем решительно не засажена. Меж тем как расходы на инвентарь, семена и воду, по его подсчётам, не должны были выйти за 25 рублей.

— Но в бюджете училища нет садово-огородной строки, – развели руками в иркутской городской управе. – Мы, конечно, добавим её, но уже на последующие годы. Эх, жаль, что нет уже Виника, а то бы он вам помог! Да, умер наш преждевременный человек!

В 1908 году с частных сельскохозяйственных складов в Иркутске было продано: плугов однолемешных – 6 сенокосилок одноконных – 19 сенокосилок двуконных – 29 граблей – 116 жатвенных машин – 3 молотилок – 7 веялок – 32.

Глава 48

«Правила Гордона»

Около девяти утра в понедельник на служебной лестнице иркутской Контрольной палаты началось обычное столпотворение. Никто и внимания не обратил, что помощник ревизора Богданов как-то странно склонился над перилами.

А минут десять спустя из канцелярии уже отправляли курьера за доктором. Он констатировал удар, и чиновника отвезли на квартиру.

Николай Васильевич Богданов чуть более года назад приехал в Иркутск из Москвы, рассчитывая здесь продвинуться по службе. И действительно, выказал большую старательность, брал много сверхурочной работы и изо всех сил бодрился: «Я никогда не устаю!» Он и сегодня решительно отказался от больницы. Уснул на диванчике у себя в гостиной – и скончался ещё до того, как служащие контрольной палаты разошлись на обеденный перерыв.

Известие, что вдова осталась без всяких средств, мгновенно разнеслось по Контрольной палате, и управляющий объявил усиленную подписку, первым выложив крупную сумму. Коллеги приняли на себя и прощальные хлопоты, благо владелец похоронного бюро Шастин в тот же день явился в присутствие:

— В моей фирме большие уступки в сравнении с фирмой Поднебесных, поэтому собранных денег хватит на самую лучшую домовину, выложенную кирпичом и белёную, да ещё и останется на поминальный обед.

Когда население Иркутска приблизилось к отметке в сто тысяч, заведение Шастина перестало справляться со всеми отходящими в мир иной. И немедленно объявился конкурент из Москвы, стал завлекать «удобством рессорных катафалков, необыкновенным изяществом и при этом прочностью деревянных изделий». Стала пробиваться и варшавская фабрика Беренс и Швейк, и хотя она ещё не открыла в Иркутске своего отделения, но уже настойчиво рекламировала «цинковый нарезной, никелированный и прочий ритуальный товар». Тут уж и Шастину пришлось суетиться, наводить всяческие мосты, и прежде всего к управлению Забайкальской железной дороги. Переговоры шли туго, медленно, а вот главный бухгалтер Сибирского торгового банка Гордон сразу же ухватил суть и взялся сам разработать правила для похоронной кассы.

— Всех 750 служащих иркутского отделения банка предлагаю разделить на 4 группы, – пояснил он на ближайшем правлении. – К первой отнести тех, чей годовой оклад превышает три тысячи рублей. Во вторую включить сотрудников с жалованием от одной до трёх тысяч, а в третью – всех остальных. При таком раскладе размер погребального пособия будет зависеть от принадлежности к разряду, но при этом и минимальные выплаты позволят родственникам обойтись без дополнительных трат.

— Значит, надо готовиться к ежемесячным вычетам из жалования, – с неудовольствием прокомментировал заместитель управляющего.

— Вовсе нет. В случае смерти сотрудника банк примет на себя треть расходов, а оставшиеся распределит между всеми служащими таким образом, чтобы каждый член первой группы вложил в 12 раз больше, чем каждый член четвёртой.

«Правила Гордона», как немедленно окрестили их служащие, начали действовать с сентября 1909 года и пока что не дали ни единой осечки. Но они касались лишь сотой части населения города, для большинства же семейное горе усугублялось большими тратами и почти неизбежными долгами.

— Беднеет наш иркутский народец, – вздыхал смотритель городского Иерусалимского кладбища, подбивая цифры для отчёта в управу. – Из каждой сотни могил треть приходится на неимущих, то есть отдаётся совершенно бесплатно.

Только 15 из 100 домовин заказывают с уступами, а про кирпичную выкладку уж и не вспоминают теперь.

— У моей соседки Рогальской в эту зиму двух дочек скарлатиной унесло, а мужу за два месяца перед тем сокращение вышло на железной дороге, так они в такие залезли долги, что хоть умри от отчаяния, – горестно усмехнулся старший артельный. – А вот другому моему соседу, Мокеевскому, привилегия вышла – похоронили в ограде Преображенской церкви.

— Если и привилегия, то заслуженная: Иосиф Павлович тридцать лет отслужил при этой церкви дьяконом, смотритель прислушался. – Никак, опять березняк принялись рубить? Ты на ногу скорый, так прямо к квартальному и беги, а я прямо на место, попробую их там задержать.

К весне нынешнего, 1910 года, от красивой берёзовой рощи, окаймлявшей Иерусалимское кладбище с восточной стороны, почти ничего не осталось. Предприимчивых обывателей не смущал ни высокий забор, ни риск быть застигнутыми полицией, и вместо великолепных деревьев теперь торчали жалкие пни, а из редких обрубков сочился сок.

— Коли так и дальше пойдёт, кладбище превратится в очаг заразы, – предупредил один из членов управы в общем присутствии. – Я уж не говорю о нравственности: на могилах приходится наблюдать такие картины, от которых невозможно не покраснеть.

В бытность иркутским губернатором Карла Венцеля организовался специальный кладбищенский комитет, в который вошли представители всех сословий. Но с отъездом распорядительного немца всё довольно скоро вернулось в старую колею. Правда, подоспело новое городовое уложение, закрепившее погосты за органами местного самоуправления, и к 1877 году иркутские гласные разработали неплохой механизм, позволявший содержать кладбищенские караулы и артели. Но к началу двадцатого века законодательство снова сделало крен, и правительствующий Сенат разослал на места вот какое разъяснение: «На обязанности города лежит лишь устройство кладбищ, дальнейшее же управление ими, как в хозяйственном, так и в административном отношениях, не подлежит ведению городских общественных управлений, и попечение о благоустройстве, чистоте и порядке под надзором губернского правления относится к обязанности духовного начальства подлежащего исповедания, на средства коего относятся все расходы на улучшение кладбищ».

Документ был опубликован в номере «Иркутских губернские ведомостей» от 15 августа 1904 года, но и шесть лет спустя городская управа продолжала выделять средства на погребение неимущих. Выискивая для этого законные основания, она делала многочисленные запросы, но ответ получила лишь из Полтавы, да и тот отрицательный. В январе 1908 года иркутский инженер Березовский предложил свой проект кладбищенского попечительства и представил его иркутскому архиепископу Тихону на утверждение, но тот просто переправил бумагу в городскую думу.

Куда большую распорядительность выказала местная еврейская община: у двух её кладбищ была общая администрация, и она не только обеспечивала чистоту и порядок, но и принимала на себя посадку на могилах цветов и уход за ними. Примеру иркутских евреев старались следовать и евреи уездные: староста черемховского молитвенного дома Ицкович решил выстроить красивую сторожку и объявил сбор средств. Их оказалось недостаточно, но увлёкшийся Ицкович добавил из собственных сбережений. При этом он так умилился собой, что начертал на стене сторожки «Пожертвовано М.И. Ицковичем». «На общественные деньги!» – немедленно приписали заведующие погребальной братией Абрам Чернявский и Лейба Котляр. И началась такая война, что её отголоски долго ещё выплёскивались на страницы губернской прессы. Правда, в последней декаде августа газеты переключились на другую историю: одна из ритуальных процессий неудачно повернула с улицы Лаврентьевской на Хаминовскую и... попала в ухаб с громадной лужей. Катафалк подбросило, тело выпало и затонуло в грязи. Его добыли с большим трудом и доставили к месту уже без всякой торжественности.

Этот случай побудил корреспондента «Восточной зари» Володара разразиться фельетоном «Письмо с того света». И хоть тема его была обозначена недвусмысленно, автор не удержался, чтобы не сказать о своём, насущном: «Недавно, проснувшись, я увидал у себя на столе какое-то странное письмо в совершенно чёрном конверте. «Что такое? – в страхе подумал я. – Неужто смертный приговор от врагов гласности? Или требование денег? Эх, пронюхали, видно, канальи, что я вчера гонорар получил!»

Глава 49

В кольце сенатских проверок

...Рано утром из «Гранд-Отеля» под охраной вооружённых городовых отправились на вокзал подводы с изъятыми для сенатской проверки документами. Сами ревизоры при этом не присутствовали: время их отбытия в Петербург держалось в тайне. Несколько дней назад крыша сенатского вагона загорелась посреди ночи; охранники, к счастью, не спали, и пожар быстро удалось потушить. Но кто-то дерзко крикнул из темноты: «До столицы путь далёк, смотрите не проглядите нашего «петушка»!»

Главный ревизор сенатор Глищинский объехал редакции иркутских газет и попросил напечатать, что самые важные документы спрятаны в надёжных местах, и если даже остальные бумаги исчезнут, сгорят, утонут, всё необходимое всплывёт на суде. Ещё он просил отметить, что уже отданы в производство дела главного смотрителя иркутских интендантских складов подполковника Фанченко, смотрителя складского магазина Мячкова, начальника обозной мастерской подполковника Бырукова и смотрителя Иннокентьевского продовольственного магазина штабс-капитана Каупе.

На первом этапе ревизии привлекли 11 интендантов и трёх инженеров Иркутского военного округа. Отстранили от должности и генерал-майора Хаскина, главного иркутского интенданта. Для многих это стало неожиданностью, ведь перед самым приездом Глигцинского Хаскин отдал под суд поручика Винтера – того самого, что заявил об интендантских злоупотреблениях.

Сразу по прибытии в Иркутск Глигцинский остановил преследование Винтера, но дело его не закрыл – только потому, что в нём было много материалов против Хаскина. Освобождённый поручик оказался в двусмысленном положении: его уже не обвиняли в клевете, но на службу взять не могли, а значит, и жалования не платили. Семья доедала последнее, а ревизорской проверке и конца ещё не было видно.

Ранним утром 5 июня 1910 года особым распоряжением из Петербурга отключили всю частную телефонную связь Восточной Сибири и Маньчжурии. Иркутский полицмейстер Бойчевский в четыре часа выставил у телефонной станции дополнительный караул, дабы ни одна из квартир не оказалась «неожиданно» подключённой. В это время в губернском жандармском управлении собрались все находящиеся в Иркутске ревизоры, а также и подкрепление из полицейских, казаков, офицеров различных частей войск, судейских и жандармских чинов. Ровно в пять вся команда рассредоточилась по городу и начались обыски почти по ста адресам. В том числе у генерал-майора Хаскина и главных армейских поставщиков: Кринкевича, Хорошкевича, Камова... Искали умело и очень тщательно, опечатывали счета, денежные переводы и другие документы, могущие свидетельствовать о махинациях. В полдень, когда были включены телефоны, Иркутск уже наполнился слухами о беспрецедентных арестах. В действительности брали только бумаги, что же до самих фигурантов, то сенатор Глигцинский заблаговременно нейтрализовал их, отстранив от «опасных» должностей.

Облава в ночь на 5 июня 1910 года застигла всех подозреваемых врасплох и дала следствию исчерпывающий материал. Интендантские злоупотребления так укоренились в Иркутске, что в финансовых книгах поставщиков заводились специальные графы, показывающие, кому из чинов, когда и сколько выплачивалось «за расположение». С конца августа 1910 года начались суды, и первым привлечён был подполковник Бехтер. В Иркутске он многими воспринимался как светский, чрезвычайно приятный в общении господин, и адвокаты даже попробовали представить его мошенничества как «сущее недоразумение». Тем временем ещё один обвиняемый, смотритель Иннокентьевского продовольственного магазина Алтунов, благополучно скрылся от правосудия, и вскоре прислал открытку из Египта, с наилучшими, так сказать, пожеланиями.

Газетчики подсчитали, что только за время войны с Японией интендантские злоупотребления принесли ущерб более чем на 12 млн. руб. «Потери казны вряд ли можно будет восполнить, возвратится разве что ничтожная часть», – заметила «Восточная заря». – Также никто не сможет поручиться, что в результате проверок казнокрадство будет искоренено».

— Правда, новый окружной интендант Трофимов полон надежд, – усмехнулся редактор Талалаев. – Вступая в должность, он заявил, что «хоть интендантство в настоящее время и опозорено, для искоренения нечестности даны серьёзные полномочия. Охотникам до «старых традиций» лучше сразу в отставку подать, потому что наступает новая эра!»

— От кого-то я слышал уже про «новую эру», – оживился фельетонист. – О! От прежнего интенданта, ныне стоящего под судом.

Изначально группа Глигцинского нацеливалась на проверку военных округов, но попутно, оттого что двери у ревизоров открывались для всех, всплывала и масса гражданских злоупотреблений. И в конце концов число привлекаемых гражданских чинов сравнялось с числом военных. Следствием военных ревизий стала и проверка управления Сибирской железной дороги, причём самые серьёзные подозрения вызвала служба... контроля. «В сущности, чистыми перед законом остаются разве что начальники дорог, – констатировал Глищинский. – А многочисленные агенты, вплоть до самых мелких, замешаны в вымогательствах, подлогах, лихоимстве и хищении».

— Страшно сказать, но ведь всё наше общество, снизу доверху, погрязло в злоупотреблениях, – сокрушался в приватной беседе с иркутским губернатором Граном его заместитель Юган.

— Вот именно: снизу и доверху. – У нас принято полагать, что взяточничество коренится где-то в верхних слоях, но сенатская ревизия показала наглядно: и самый мелкий служащий способен принести серьёзный ущерб. Да что ревизия? Прямо из газет уже можно узнать, что смотрители иркутских свалок берут взятки. И уверяю вас: при случае они мечут громы и молнии в адрес высокопоставленных коррупционеров! Санитарный объездчик городской управы Решетников оскорбился тем, что публично был назван взяточником, хоть мздоимство его доказано не единожды. Да Решетников и не оспаривает его, а просто считает «обыкновенным делом». Это обыкновение нас, боюсь, и погубит, – губернатор выдержал паузу и совсем уже другим тоном продолжил: – Впрочем, всё это частные разговоры, а по должности следует нам разрядить атмосферу в обществе. Помнится, в 1-м Сибирском стрелковом полку был интересный трофей – фудутунка, на которой якобы ездил китайский главнокомандующий. А что, если бы нашим военным пришло вдруг в голову передать её в местный музей? Думаю, что газеты с удовольствием бы рассказали об этом.

Действительно, в одном из сентябрьских номеров «Восточная заря» торжественно сообщила о необычном пожертвовании, связанном с боксёрским восстанием в Китае. Правда, в том же номере фельетонист тиснул «Новейшие интендантские пословицы и поговорки, написанные под впечатлением от сенатской проверки». Гран поморщился, но всё же выписал как особо удавшиеся: «В доме интенданта о ревизии не говорят. А говорят: «Назвался интендантом – ступай под суд!»

Глава 50

Развод без права на ошибку

Когда стало известно, что Иван Романович Моисеев завещал всё нажитое посторонним, его законная супруга и дети нашли единственное объяснение: «Да он просто с ума сошёл!» Однако нотариус Горбунов уверял, что его клиент, обнося своих родственников, находился в здравом уме и твёрдой памяти. То же засвидетельствовали и два доктора, Елъяшевич и Левенсок.

Публика, раскупившая все места на это заседание окружного суда, разделилась на два лагеря. И когда объявлено было: «Моисеевой в иске отказать, признав завещание её мужа действительным», половина зала почувствовала себя оскорблённой. «Так оно и бывает, как правило, – заметил опытный судейский. – В сущности, из года в год у нас повторяются одни и те же сюжеты, меняются только имена. Взять, к примеру, недавний случай с подделкой документов о почётном гражданстве. Преступление это не задумывалось, не вынашивалось, а просто выскочило из обычной житейской ситуации. Представьте: молодой человек из мещанского сословия предложил возлюбленной обвенчаться и натолкнулся на препятствие: будущий тесть заявил, что не потерпит зятя «из простых».

Жених уехал с горя во Владивосток, к приятелю, а тот возьми да и предложи ему купить подложный аттестат о почётном гражданстве! Документ вполне устроил новых родственников, но радость оказалась недолгой: супруга вскоре сошлась с другим, а чтобы обеспечить развод, заявила на мужа в полицию. И нашему суду ничего не осталось, как приговорить «мещанина во дворянстве» к лишению прав и 8-месячному тюремному заключению».

Постановление выносилось заочно (герой в отчаянии пустился в бега), и в зале почти не было публики. Но обвинение и защита всё же детально разобрали ситуацию:

— В сущности, молодой человек – жертва собственной наивности, а вот супруга его не заслуживает ни малейшей симпатии!

— Однако ж и её дурным поступкам есть безусловное объяснение. В сущности, у дамы просто не было выхода: наше бракоразводное законодательство не оставляет возможности расставаться цивилизованно.

Действительно, с начала двадцатого века Синод безуспешно пытался приспособить к изменившейся жизни вековые устои священных брачных уз. Особые совещания вырабатывали законопроекты, но в печать проникали только общие сведения, говорившие о пока ещё робких попытках подправить канонические представления. Каждый из поводов для развода обставлялся всевозможными оговорками; скажем, брак не признавался «попранным и порванным», если многочисленные прелюбодеяния совершались... с целью добиться развода. И даже бегство одного из супругов трактовалось как норма – просто потому, что оно не фигурировало в церковном законодательстве. Но всего более возмущал срок давности (пять лет) на обоюдное прелюбодеяние. «Брачная жизнь настолько интимна, что введение тут срока давности неприемлемо. Он может определяться лишь обоюдным согласием или же несогласием супругов», – резонно замечала «Восточная заря».

Предполагавшееся реформирование совершенно не касалось запутанного вопроса с крещением детей от смешанных браков. А между тем в епархиях то и дело возникали недоразумения, и священнослужители обращались к высшей церковной власти за разъяснениями. После долгих дискуссий Синод представил наконец своё толкование: «Лицам различных христианских вероисповеданий, вступающим в брак с лицами православными, должно давать подписку, что рождённые в сём браке дети окрещены и воспитаны будут в правилах православного исповедания». Впрочем, отступление от правил угрожало лишь денежной пеней и временным удалением от должности.

Настоящим подарком для многих стало сентябрьское, 1909 года, разрешение министерства внутренних дел на выдачу замужним женщинам мещанского сословия отдельных от мужей видов на жительство.

— Даже если мужья против этого! – уточнял известный в Иркутске ходатай по бракоразводным делам Пехович. – Конечно, и при таком раскладе потребуется согласие губернатора, но уж это задача из простых.

Пехович всегда держался уверенно, хотя его пребывание в городе сопровождалось серией скандалов: то перепуганная барышня прибегала в газету жаловаться на его назойливые ухаживания, то нанятая им прислуга кончала самоубийством. А 4 сентября 1910 года «Восточная заря» сообщила, что Пеховича арестовали за... подмену женщины в одном бракоразводном процессе.

Настоящий ажиотаж вызвали и публикации о давно ожидаемых изменениях в наследственном праве. Ведь до сих пор после смерти одного из супругов другому отдавалась только часть нажитого. Даже если других претендентов не было. В начале 1910 года в газетах прошло сообщение о смерти на юге Франции иркутской купчихи-миллионерши Кряжевой, и городскую управу буквально засыпали письмами «родственники» покойной.

Мысли о чужих деньгах, так сильно занимавшие обывателей, могло перебить разве что известие об очередном двоежёнце. Вот, к примеру, поселились недавно в Знаменском предместье, у родственников, молодые супруги, Иван и Марфа Пылёвы. И всё б замечательно, да только работать пришлось им в разных концах города. В общем, попробовали пожить какое-то время отдельно, и Иван не только сошёлся с новой возлюбленной, но и обвенчался с ней по подложному паспорту! Покуда первая жена выбралась проведать его, он уже уехал со второй женой за Байкал...

Марфе посоветовали обратиться к адвокату Патушинскому, но Григорий Борисович за дело не взялся:

— Оно, безусловно, выигрышное, но уж слишком простое, нелюбопытное. Да и занят я сейчас.

Присяжный поверенный не лукавил: его чрезвычайно занимал один иск: крестьянка Екатерина Айма, проживавшая неподалёку от Риги, требовала уголовного преследования своего мужа Оскара, поселившегося на севере Иркутской губернии. Она утверждала, что «брошена без всяких средств к существованию ради второй, незаконной женитьбы Оскара».

Чтобы доискаться до правды, Патушинскому понадобилось восстановить жизнь супругов Айма за двадцать лет. И оказалось: когда Оскар решил перебраться в Сибирь, Екатерина не захотела последовать за ним. В надежде на второе замужество она выхлопотала для обоих «холостые свидетельства». Тем бы брак их и кончился, но в 1909 году общие знакомые сообщили, что бывший муж не только счастлив с новой женой, но и открыл собственную парикмахерскую. Екатерина почувствовала себя уязвлённой и выставила иск. Не предполагая, конечно, что Оскару так повезёт с адвокатом.

А вот крестьянке Иркутского уезда Прокопьевой-Кузнецовой не повезло, и суд приговорил её к полутора годам тюрьмы за двоемужество. Не учтя очень важное обстоятельство: шестнадцатилетняя девушка оба раза выходила замуж по принуждению отчима.

Хранителями семейных очагов рекомендовались и гастролировавшие в Иркутске хироманты и астрологи: за определённую сумму они обещали «соединить вас снова». А на случай неудачи была отговорка: «Что поделаешь, планеты не сошлись...»

Ссыльнопоселенцу Калинскому тоже не удалось удержать любимую женщину, и, отчаявшись, он прибегнул к «последнему средству» – членовредительству.

— Пока вместе-то жили, обижал я её, – сразу же признался он на суде, – оттого и ушла она от меня, и сошлась с другим, и жила с ним в согласии. Всё по справедливости, господа судьи. Только стало мне очень больно, и начал я караулить её и требовать, чтоб вернулась. А она ни в какую! Так что я и вовсе тогда потерял всяческое терпение, выследил её, откусил кончик носа и проглотил...

Калинскому грозили полтора года арестантских рот, но судья смягчился:

— Наказание будете отбывать только в случае, если бывшая жена не простит вас, – он оглядел пустующий зал и даже часть коридора за открытою дверью. Но пострадавшая так и не пришла.

Глава 51

«Хоть немного светящейся благодати!»

– Господа, нельзя не признать, что требование управы разорительно для театра. Ведь если мы абонируемся на городской электрической станции, освещение каждого спектакля будет обходиться никак не менее 30 рублей, а за сезон набежит кругленькая сумма в 8000 рублей! – глава общественной театральной дирекции сделал характерное движение указательным пальцем, словно бы погрозил кому-то. – Прибавьте к этому освещение вспомогательных помещений, наружные фонари, а также и то, что воду придётся покупать из городского водопровода, а не качать, как сейчас, бесплатно из собственного колодца. Коротко говоря, абонироваться нам пока что не стоит, а должно, по-прежнему, пользоваться своей, автономной электростанцией!

Все члены театральной дирекции согласно кивнули, но при этом на лицах у них осталось выражение нерешительности. Ведь, кроме прочего, они были ещё и гласными городской думы...

Когда несколько лет назад в управе делали расчёты по будущей электростанции, картина рисовалась привлекательная. Даже при отпуске энергии вдвое дешевле, чем у частников, город мог иметь годовой доход в 20 тыс. руб.; а по мере распространения линии на окраины и 100 тыс. руб. Что позволяло не только гасить кредит, но и откладывать на водопровод и канализацию. Однако все пошло не так, как хотелось: смету на строительство превысили на 45 тыс. руб.; а вскоре обнаружились недоделки, и к уже потраченным 700 тысячам потребовалось добавить ещё более 130. Кроме того, из доходной части пришлось исключить освещение улиц и принадлежащих городу зданий, монументов; один только памятник Александру III требовал света на 500 руб. в год!

При этом число абонентов было так ничтожно, что станция «вертелась вхолостую», без пользы потребляя массу угля. Дума попробовала заинтересовать крупного потребителя (управление Забайкальской железной дороги), сбросив цену с 30 до 25 коп. за киловатт-час. Но частный предприниматель Плотников ответил на это понижением до 18 копеек! Гласные разделились на два лагеря – сторонников и противников снижения цен до победного конца, но при голосовании здравый смысл восторжествовал, и тарифы отдали на откуп управе и городскому голове. Правда, в пылу борьбы местное самоуправление не сподобилось обеспечить электричеством собственных служащих. «На последнем заседании думы, – писала газета «Восточная заря» в номере от 19 сентября 1910 года, – гласный Донец обратился к городскому голове с вопросом, долго ли ещё служащие управы будут продолжать заниматься со стеариновыми свечками в то время, когда электрическая станция вертится впустую».

А тут ещё и дирекция городского театра подкузьмила, заявив, что не стоит в интересах городского бюджета поступаться интересами публики.

— Если мы абонируемся на городской станции, то расходы театра в самом непродолжительном времени возрастут и заставят нас отказаться от планов и на устройство вентиляции, и на замощение площади перед театром, – предупредил отцов города руководитель дирекции. – Могу доказать это в думе с расчётами и диаграммами в руках. И предлагаю со своей стороны компромисс – перевести на городскую линию две-три театральные лампочки. Но исключительно на условии половинной оплаты!

Страсти вокруг тарифов, охватив все учреждения и фирмы, не затронули абсолютного большинства обывателей. Потому что тянуть провода, покупать принимающие установки и гарантировать ежемесячную абонентскую плату было им совершенно не по средствам. Даже многочисленные церковные причты лишь мечтали о ровном, мягком и нечадящем электрическом освещении. Служители Благовещенской церкви попросили у архиепископа «хоть немного этой светящейся благодати» под предлогом двадцатилетия освящения главного придела, но высокопреосвященный отказал – он и сам искал, на чьи плечи переложить оплату лампочек в новом кафедральном соборе. Настоятель и так уже забросал гласных письмами, что «церковный доход ныне сильно пал, и если дума откажет в бесплатной электроэнергии, то стоять собору во мраке».

В городском самоуправлении понимали: стоит раз уступить, и уже не отбиться от бесконечных просителей; но и ссориться со святыми отцами совсем не хотелось, поэтому решение вышло половинчатым: «принимая во внимание, что электростанция есть предприятие коммерческое, ассигновать собору на оплату 500 руб. в год».

Новые страсти разгорелись в Иркутске с прибытием первой партии электрических фонарей Альба, очень уютных и по форме напоминающих абажуры. Каждому хотелось их получить поскорей. Местное Общество спасения на водах кроме звонков и визитов важным персонам составило несколько ходатайств, особо упирая на то, что «при падении людей в воду в тёмное время не представляется возможности смело и свободно плыть туда, где находятся погибающие».

Свои аргументы выискивали и гласные, представлявшие интересы окраин. Правда, их старания очень скоро перечеркнули те самые обыватели, о которых они пеклись. 20 мая 1910 года иркутские улицы залило настоящим электрическим светом, а в ночь на 21-е хулиганы уже сделали «почин», разбив красавца Альбу на углу Ланинской и Графо-Кутайсовской. А 5 июля расстреляли его собратьев на перекрёстках Ланинской и Большой, Саломатовской и Преображенской. Иркутским журналистам пришлось даже завести специальную рубрику «Бой фонарей». Особенной дикостью отличались нравы окраинных жителей, впрочем, там и прежде, в пору керосина, бесчинствовали, расправляясь с немногочисленными источниками света.

В самый канун пуска городской электрической станции злоумышленники принялись гнуть кронштейны, перерубать провода, протыкать их многочисленными иголками. Началась и настоящая охота за проводами. «Наблюдаются систематические случаи кражи подвешенных электрических проводов и привинченных к столбам лебёдок. Так, на днях были срезаны сразу два пролёта, по четыре проволоки в каждом, на Семинарской улице. Всего за последнее время украли около 1000 пудов на сумму около 3000 руб.», – констатировала «Восточная заря».

Оставалось неясным, кому же возмещать такие убытки. Мнения юристов разделились, и всё же большинство полагало, что груз ответственности целиком ложится на фирму «Шуккерт и Ко», взявшую подряд на строительство станции. А представители фирмы разводили руками: «При заключении договора с городом нельзя было предвидеть, что возможны кражи на значительной высоте от земли, с большим риском для жизни. В многолетней практике фирмы аналогичные случаи решительно не имели места».

— Какие ж они, однако, наивные, – усмехнулся владелец типографии Борзаковский, – совсем не делают скидку на местные ссыльнокаторжные нравы...

Однако и сам Борзаковский попал впросак: абонируясь на городской электрической станции, он заказал ток в 115 вольт – как наиболее подходящий для типографских машин. Но в действительности напряжение оказалось значительно выше и моторы едва не вышли из строя.

— Могу заехать и посмотреть, что у вас там произошло, – ответил на телефонный вызов городской инженер Лятур, – но это будет стоить вам 75 рублей. Причём я не ручаюсь, что мотор не сгорит.

А заведующий электростанцией Ясинский вообще отмахнулся: «Ставьте собственный реостат!»

Давно уж Борзаковский не был так взвинчен, и его настроение мгновенно передалось окружающим. Корректор, исправивший в рукописи «нализавшись» на «в нетрезвом состоянии», не заметил, что наборщик не выбросил первоначальный вариант. И в газете от 8 сентября так и вышло: «Нализавшись в нетрезвом состоянии».

Глава 52

Предвкушения

Что такое льготный проезд применительно к Забайкальской железной дороге, поручик Фоменко понял, когда его с семнадцатью учениками провезли от станции Снежной до Слюдянки на платформе товарного поезда. На этом участке были обвалы, а уж отдельные камешки стреляли постоянно. Фоменко сгруппировал подопечных, велел прикрыть головы руками, но долго продержаться так было нельзя, ведь платформу раскачивало. Тогда поручик поклялся «не пить три года вина, если только всё обойдётся». Обошлось.

В Слюдянке планировали первым делом устроиться на ночлег, но неожиданно подвернулась подвода, идущая через одно чудное местечко на байкальском берегу, а у любившего зарисовки Фоменко пол-альбома ещё оставалось свободным... Кроме иркутян райский уголок облюбовали ещё трое, по всему видно, местные жители. Но держались они почему-то на расстоянии, а вскоре и вовсе скрылись из виду. Часа через три вернулись, но уже не одни, а в сопровождении нескольких жандармов.

— Вот эти самые япошки (бородатый мужик ткнул средним пальцем в сторону четырех старшеклассников-бурят) снимали здесь планы и всё вынюхивали. Даже мотыля в свой сачок засадили!

Жандармский ротмистр, оглядев «шпионов и диверсантов», усмехнулся, но всё же решил отыграть ситуацию до конца. То есть выстроил всех в линейку, обыскал и зачитал изъятый у Фоменко документ: «убедительнейшая просьба оказывать всяческое содействие воспитанникам иркутской учительской семинарии, отправляющимся на побережье Байкала с целью сбора коллекции трав, минералов и насекомых». Мотыля в том числе, – добавил он от себя, уважительно сложил лист по сгибам и возвратил поручику. – Но, – выразительный взгляд на местных, – за сигнал благодарю! Война с японцами закончилась пять лет назад, однако на востоке неспокойно, и надобно в оба глаза глядеть. А лучше и в четыре, – он усмехнулся, хотел что-то добавить ещё, но тут полоснул дождь, и все рванули в укрытие!

К счастью, жандармы прибыли с «транспортом для арестантов», и путешественники быстро добрались до посёлка и там, пользуясь рекомендацией ротмистра, не без комфорта устроились на ночлег. Через три дня «Байкал» перевёз их на другой берег озера. Капитан, прочитав бывшее при Фоменко письмо, распорядился денег с экскурсантов не брать, и поручик в порыве благодарности хотел даже нарисовать «этого бесподобного человека» в полный рост, но обнаружил, что свободных листов в альбоме не осталось. На обороте одного байкальского вида он сделал набросок, а в Иркутске доработал портрет и, несколько отступив от оригинала, переодел капитана в военную форму.

После того как Фоменко добровольцем побывал на театре военных действий, он самому себе представлялся прежде всего поручиком и только потом уж преподавателем естествознания. От учеников требовал военной выправки и занимался с ними гимнастикой по системе чешских соколов три раза в неделю и безо всякой доплаты. Но на Байкал вывозить этим летом не планировал, потому что в июне собирался к младшему брату в Петербург. Однако после экзаменов, когда большая часть воспитанников разъехалась, в семинарии остались семнадцать сирот, и Фоменко однажды услыхал, как они жаловались друг другу:

— Теперь всё лето в окошко глядеть...

— В Сиропитательном доме Медведниковой завтра уезжают на дачу, училище слепых уж неделю как отбыло, то же и в дворянском институте. А у нас отродясь никакой дачи не было...

«И вряд ли появится в скором времени», – подумал поручик и на другой же день вошёл с докладом к заведующему учительской семинарией.

Поездка в Петербург таким образом отложилась, но в самый день возвращения с байкальской экскурсии Андрей Александрович Фоменко получил телеграмму, что брат его Константин, студент университета, прибывает скорым поездом.

Костя не был в Иркутске три года и, оглядевшись, нашёл обывателей разрозненными и опростившимися. Андрей возражал ему, но, скорее, просто по праву старшинства. А вообще было очень стыдно, когда на «Грозе» после сцены с обмороком Катерины галёрка потянулась к выходу. Служитель стоял в дверях, шёпотом объясняя, что спектакль ещё не окончен, но дородная дама оттолкнула его:

— Да ведь умерла уже, что ж ещё-то?

Брату достало деликатности не вспоминать потом этот случай, но в театр он больше не пошёл. Впрочем, тут была и ещё причина: он повстречал однокашников по гимназии, съехавшихся к родителям на вакации. Теперь они вместе решили хлопотать об устройстве в Иркутске студенческой конференции. Иван Сергеевич Фатеев, присяжный поверенный и глава Общества помощи учащимся Восточной Сибири, советовал сделать акцент на экономику, а не на политику. «Младореформаторы» собирались у него на квартире едва ли не каждый день, и три недели спустя прорисовался уже план-проспект конференции. Но согласовать его сразу не удалось: губернатор Гран уехал в командировку в дальний уезд. Чтобы не терять время даром, студенты дружно переключились на подготовку благотворительного вечера. Это отняло три недели, за которые Гран успел не только вернуться, но и уехать снова, на этот раз в Нижнеудинск.

— Так и инспектирует круглый год, не держат его ни тяжёлые наши вёрсты, ни морозы, – развёл руками старый губернский чин. – По Ольхону верхом проехал (!), но посмотрел всё, что хотел! Да вы не расстраивайтесь, господа, подходите через три дня.

Гран, действительно, возвратился в назначенный срок, но студенческая компания уже переключилась на полёты планёров с Кайской горы. Авиаторы были весьма солидные господа, публику же составляла исключительно учащаяся молодёжь. Педагоги нагорного училища даже отрядили коллегу Екатерину Исаеву «понаблюдать за воздействием полётов на детскую психику».

В прошлом году, когда Екатерина Кирилловна подготовила выставку ученических работ, Аделаида Эдуардовна Третьякова из общества «Просвещение» не удержалась от похвалы:

— С такими способностями, как у Вас, нужно непременно продолжить образование!

— Да ведь поздно уж: я двенадцатый год учительствую, – Исаева явно смутилась. Но неожиданное предложение очень обрадовало её, и теперь все каникулы она пропадала в библиотеке общества «Просвещение».

Госпожа Фатеева поручила ей сделать цифровую выборку по иркутским выпускникам последних двух лет, и Екатерина обнаружила много неожиданного. Оказалось, что ни один из окончивших духовную семинарию не остался работать в епархии: все уехали поступать в институты. Продолжить образование решили и семь медалисток частной гимназии Григорьевой, а также выпускница, уже имеющая звание учительницы. Среди успешно поступивших Исаева с удивлением обнаружила и одну свою ученицу, из очень слабеньких, и что-то будто щёлкнуло в голове! На другой же день Екатерина пошла советоваться с Аделаидой Эдуардовной; а дело-то в том, что среднее образование Исаева получила благодаря городской стипендии и потому почитала обязанностью до конца отрабатывать долг. «Как это делает порядочнейший Иван Сергеевич Фатеев».

— Но Иван Сергеевич окончил не только гимназию, но и университет, – улыбнулась Аделаида Эдуардовна, – став тем самым ещё полезней для города.

...1 февраля 1912 года в газете «Голос Сибири» появилась одна характернейшая заметка: «Бывшая учительница нагорного училища Е.К. Исаева, прослужившая около 15 лет, просит городскую управу о выдаче ей дополнительных 300 руб. к началу будущего учебного года на продолжение образования на фребелевских педагогических курсах».

К 1 января 1908 года в Иркутской губернии значилось 362 учебных заведения. Из них: 6 городских училищ, 2 женских прогимназии, 47 двухклассных начальных приходских и сельских училищ, 293 одноклассных училища, 2 воскресные школы, 10 частных учебных заведений, 2 еврейских училища.

К 1 января 1909 года в Иркутской губернии насчитывалось уже 387 учебных заведений. Из них: 7 городских училищ, 2 женских прогимназии, 49 двухклассных начальных приходских и сельских училищ, 315 одноклассных училищ, 2 воскресные школы, 10 частных учебных заведений, 2 еврейских учебных заведения. Таким образом, рост в сравнении с предыдущим годом произошёл за счёт одноклассных и двухклассных училищ, увеличилось и число учащихся. В городских училищах на 107 чел., в начальных училищах – на 1750 чел., в частных училищах – на 17 чел., в еврейских училищах – на 4 чел.

Глава 53

Врачебные практики

Счётного чиновника государственного контроля управления Забайкальской железной дороги Килессо неприятность подстерегла, едва только вернулся из командировки. В обеденный перерыв он пошёл до дома дворами, и пёс Шукиса порвал ему брюки и укусил. Правда, в городской больнице опасности для здоровья Тимофея Николаевича не усмотрели.

– Другого я от них и не ожидал, – в привычной для себя манере комментировал Килессо. – Им ведь раны от зубов крокодила надобно показать, чтобы получить хоть какую-то помощь. Но хорошо уж и то, что на месте происшествия был составлен протокол: «собачьи вольности» обойдутся Шукису в кругленькую сумму!

— Шукису? – переспросил молодой коллега. – Так его ведь похоронили ещё двенадцатого числа! Вы тогда в командировке были, Тимофей Николаевич.

— Вот как?! Отчего же городовой мне ничего не сказал? Получается, что он оформил претензию покойнику!

— Наши городовые редко читают газеты.

От укуса скоро не осталось следов, а порванные брюки Килессо заменил двумя парами новых: вдова Шукиса не стала мелочиться и не только уплатила по счёту, но и добавила сверх того:

— Это вам от Валериана Викторовича за ущерб.

«Какая она, однако же, странная: так говорит, будто Шукис и не умер вовсе», – со смешанным чувством удивления и раздражения подумал Тимофей Николаевич.

Недели через три объявили бега на ипподроме, и в своих репортажах газетчики принялись отмечать «рысака Шукиса». Но всех упрямее оказались извозчики с их отсчётом: «Ежели ехать от дома Шукиса до вокзала, одного рубля будет мало».

— Можно подумать, этот Шукис затем и умер, чтоб увидеть, насколько он жив! – желчно заметил Килессо супруге, и она весь вечер смотрела на него с нескрываемой жалостью, думая о том, что недавняя командировка на маленькую забайкальскую станцию отняла у супруга непростительно много сил.

Тимофей Николаевич разбирал там запутанную отчётность, и всё шло исключительно спокойно, но перед самым отбытием в Иркутск тихий помощник начальника станции вдруг вскипел:

— Нынче утром у нас обходчик остался без ног, с обеда двух лошадей на переезде зарезало, а вы мне за непроклеенный лист шею пилите четвёртые сутки! Да от вас ведь одни только бумажки останутся на этом свете, и те, придёт время, сожгут «по истечению срока давности!»

На другое утро он извинялся, лепетал про рюмку водки, будто бы выпитую за обедом и помутившую разум. О начальнике станции нечего было и говорить: пока поезд с Килессо не тронулся, он стоял на перроне навытяжку, очень бледный. И всё-таки Тимофей Николаевич возвратился в Иркутск в полном смятении чувств; а тут ещё эта собака Шукиса и сам он, умерший, но как бы продолжающий жить.

В роду у Килессо все отличались изрядным здоровьем, и Тимофей Николаевич в молодости смотрелся молодец молодцом. Но, став семейным, отчего-то начал бояться раннего паралича. И квартиры снимал теперь исключительно в близком соседстве с докторами. В нынешнем, 1910 году, он поселился в одном доме с санитарным врачом Френкелем. Как провинциалу ему было важно, что того «выписали из России», отдав предпочтение перед массой других претендентов. По воскресеньям Тимофей Николаевич приглашал доктора прогуляться в Сукачёвский сад, а потом угощал его чаем лучших сортов, специально для того покупаемым. И пока гость разглядывал узоры на чашках, хозяин изливал на него свои треволнения. Вот и сегодня он поведал сначала о странных отношениях, вдруг возникших с умершим Валерианом Шукисом; а потом рассказал о неожиданной выходке помощника начальника станции. Признался и в том, что опасается ехать в очередную командировку, а отказаться никак нельзя.

Френкель слушал, молчал и уже в дверях, улыбнувшись, заметил с привычной уверенностью: «Сын у вас, Тимофей Николаевич, мальчик крепкий, здоровый – значит, роду Килессо продолжаться и продолжаться!»

— Этот «счётчик» вас не замучил? – сочувственно поинтересовался у Френкеля его коллега доктор Блюменфельд.

— Супруга Тимофея Николаевича так чудесно заваривает чаи... Я, пока пью, избавляюсь от разных тяжёлых мыслей. Нынешний год всё же беспрецедентный: с востока чума подступается, с запада холера, а бараки инфекционные, сами знаете, не готовы.

— Ну, положим, чума остановилась перед Петровским заводом, а холеру, судя по всему, томичи не пропустят. Если же и пропустят, ей так просто не дотянуться к нам, в середину Азии...

— А массовая эпизоотия у коров и собачье бешенство? Скот не выпускают на пастбища, а пострадавшие от собак обыватели группами и в одиночку отъезжают за медицинской помощью в Омск. С прошлогодних святок по городу гуляет скарлатина в компании с дифтеритом и корью, и меня изумляет беспечность обывателей, в особенности организаторов массовых праздников! В Москве в таких случаях делают массовые прививки, а у нас ни сыворотки, ни готовности горожан воспринять это новшество. Я уж не говорю про нынешнюю эпидемию самоубийств.

— Корреспонденты преподносят её как следствие русско-японской войны и последующей революции, а, на мой взгляд, это слишком простое объяснение. И излишне политизированное. По моим наблюдениям, в Иркутске сработал известный эффект подражания: число отравившихся-утопившихся-застрелившихся в нынешнем, 1910 году, возрастало от месяца к месяцу, с началом учебного года пошла новая, гимназическая волна...

— А меня поражает убогость внутреннего мира самоубийц. Вот недавний случай: покончил с собой лесной объездчик городской управы Саржин – просто оттого, что украли его любимое ружьё. «Без него мне и жизнь не жизнь», – написал он, и, право же, неловко очень за такого человека. Вот теперь в Петербурге хлопочут об открытии «Лиги жизни», способной, якобы, останавливать самоубийц – а каким же, спрошу я, образом? Уж не лекциями ли? Или, может, Лига наймёт миллион агентов, и каждый станет круглые сутки прислушиваться-приглядываться, не надумал ли кто свести счёты с жизнью? А потом отбирать заряженные пистолеты, откупоренные уксусные бутылки и бечёвки от сахарных голов?

— Когда я учился в Петербурге, у меня за стеной жил товарищ, и был он из состоятельной провинциальной семьи, каждый месяц отправлявшей ему крупные суммы. Но однажды перевод задержался в пути, товарищ два дня просидел на хлебе и чае и так обиделся, что решил принять яд. Рано утром я услышал его крик, а минутою позже он вбежал ко мне в комнату, повалился на кровать и скончался. Карету скорой помощи за самоубийцами в Петербурге не посылают, и мы с дворником и городовым сначала спустили тело с четвёртого этажа, а потом три квартала несли, пока один из извозчиков не смилостивился. Помню, городовой несколько раз выругался, и, знаете, я понимаю его.

— Что-то слишком печальный у нас с вами получается диалог. А давайте-ка я прочту вам одну весьма забавную заметку. Специально для таких вот случаев и держу, – Френкель достал вырезку из «Восточной зари» и прочитал: – «3 мая около 12 часов ночи у парадного входа в Общественное собрание неизвестный молодой человек 18 лет, покушаясь на самоубийство, произвёл выстрел из револьвера малого калибра. Находящиеся на углу Графо-Кутайсовской легковые извозчики услышали выстрел и увидели упавшего. Один из них поехал сообщить о случившемся в 3-ю полицейскую часть, а другой, Андрей Вальк, начал грабить самоубийцу. Но тот вдруг очнулся, схватил грабителя за полу и крикнул: «Зачем ты грабишь? уйди!» Прибывшие полицейские подняли самоубийцу, снова впавшего в бессознательное состояние, и отвезли в Кузнецовскую больницу. Придя в себя, он первым делом пояснил, что после выстрела его ограбили. Врачи полагают, что он может выздороветь. Извозчик Вальк задержан».

На 1 января 1909 г. в Иркутске был 71 врач гражданского ведомства. В уездах Иркутской губернии – 36 врачей (19 сельских, 2 городовых, 1 тюремный, 3 приисковых, 1 переселенческий, 9 железнодорожных и 1 горного ведомства).

На 1 января 1909 г. в Иркутске числился 41 фельдшер. А в уездах и уездных городах Иркутской губернии – 118 фельдшеров, 35 повивальных бабок, 41 зубной врач и дантист, 62 оспопрививателя.

Больниц в Иркутской губернии на 1 января 1909 года значилось 84, причём 27 из них располагались в Иркутске. В Киренске их было 3, Нижнеудинске – 2, Балаганске – 2, Верхоленске – 1. По уездах-i больницы распределялись так: в Иркутском -11, Балаганском – 11, Верхоленском – 4, Нижнеудинском – 10, Киренском – 13. Кроме того, в Иркутске действовало 7 амбулаторий: при Михеевской лечебнице, Медведниковской, Кузнецовской, Ивано-Матрёнинской больницах, Иаково-Александринской общине сестёр милосердия, а также в Зналленском предместье и в Нагорной части города. Кроме врачебного совета больные бесплатно снабжались лекарствами и перевязочными средствами.

Домов для душевнобольных в губернии в эту пору не было. Для таких пациентов имелось лишь психиатрическое отделение в Кузнецовской больнице. Оно было рассчитано на 60 кроватей, фактически же больных находилось, как мини, больше.

Глава 54

По кругу, без передышки!

Из Петербурга в редакцию «Голоса Сибири» пришло долгожданное сообщение: два первоклассных корректора согласились работать в Иркутске. Теперь нужно было озаботиться приисканием для них удобных квартир, но это были хлопоты из приятных, как и предстоящий заказ новых шрифтов. Вообще, в последнее время всё складывается неплохо, вот только господин Балабанов так некстати начал дело о клевете в печати.

И хоть эта статья висит всегда над каждым редакционным порогом, удар оказался неожиданным.

Корреспонденция из села Верхне-Острожского, размещённая в номере от 25 февраля 1910 года, на первый взгляд, не сулила никаких неприятностей: многочисленные свидетели подтверждали, что Балабанов, писарь Индийского волостного правления Балаганского уезда, отправил свои подношения приставу 2-го стана Балаганского уезда на крестьянских лошадях. Об этом же говорила и надпись на посылках: «Экстренно, хранить в холодном месте». Кроме того, была сделана и соответствующая отметка в книге казённых отправлений. Но Балабанов оказался искуснейшим крючкотвором и предъявил обвинение «в клевете, подрывающей достоинство и доброе имя». Перед этим он съездит в уезд, к крестьянским начальникам, которым регулярно слал презенты. И они решили выдать ему «сильную бумагу» – о том, что на имя пристава 2-го стана никаких посылок не поступало.

— Коли не поступало, то, стало быть, и не отправлялось, – пояснил самый старший. – А раз ничего не нарушено, то сам Господь велит подвести редактора под казённые харчи. Ну, или поторгуешься с ним.

Балабанов предпочёл торговаться. И затребовал имя автора «клеветы», скрывшегося за подписью «Обыватель». А, кроме того, выставил счёт за свои поездки в Иркутск и в уезд. Несколько недель он предвкушал судебное заседание, с удовольствием собирался в дорогу, ехал с настроением и сохранял его в камере у мирового, пока редактор Талалаев не заявил:

— Считаю глубочайшим для себя оскорблением одно только предположение, что я мог бы открыть тайну авторства и допустить расправу над сельским корреспондентом!

Приятная дымка, окутывавшая камеру мирового, рассеялась, и Балабанов разом увидел, что окна засижены, пол выщерблен, а у скамьи для свидетелей одна ножка качается. Про Талалаева же он подумал: «Сумасшедший, конечно, сумасшедший – так вредить самому себе! А уж мне и подавно вред, потому как нет никакого резона от его тюремного заключения. Пусть бы лучше остался он на свободе, но возместил мне всё сполна!»

Передавая иск далее, в окружной суд Балабанов рассчитывал, что дело затянется, а за это время какой-нибудь умный человек убедит Талалаева пойти на мировую. Скрепя сердце писарь даже снял требование выдачи корреспондента («Сам сышу»!), только бы уплатили по счёту.

На заседании окружного суда интересы редакции представлял присяжный поверенный Кроль, не так давно добившийся для «Голоса Сибири» оправдательного приговора. Но то ли он в этот день был не в ударе, то ли правосудие решило «выровнять крен», но Талалаева приговорили к двум месяцам тюремного заключения.

— Разумеется, мы будем апеллировать к Иркутской судебной палате, – поспешил утешить пострадавшего Кроль. Но скоро понял, что его беспокоит не это, а обострившаяся вражда с редакцией «Сибири».

После первой русской революции читающая публика так разделилась, что не находилось уже газеты, интересной для всех. В издательском деле стали пробоваться частные поверенные, инженеры, доктора, начался настоящий «парад» газет. При этом редакции жёстко противостояли друг другу. В нынешнем году отчаянно воевали «Сибирь» и «Голос Сибири». Первую отличала стабильность, вторая подкупала свежестью взгляда, но, в сущности, они были похожи, и Кроль даже предлагал им объединиться. На это «Сибирь» лишь высокомерно передёрнула плечиком, а редактор «Голоса Сибири» разъярился – что и следовало ожидать от господина с таким темпераментом.

Талалаева обвиняли и в злонамеренности, но Кроль с этим не соглашался, полагая, что всё дело тут во врождённом фельетонном взгляде на мир:

— Вот, к примеру, два дня назад мы повстречались в книжном магазине Посохина и вместе посмотрели новинки; но при этом я вынес только суждение о поступивших изданиях, а он уловил из разговора сотрудников, что в типографии Посохина незаконно отменили воскресный выходной. И, конечно, решил написать об этом.

На другой день, когда Кроль заехал в «Голос Сибири», радостный Талалаев вручил ему гранки, и адвокат прочитал: «В сумасшедшем доме издавали газету. Редактор волновался: «Ну что же никто не пишет статьи на местные темы? А то про Англию есть, про думу есть, а вот на местные темы...»

Публицист закрыл глаза и мечтательно начал: «Дело простое, только и надобно, что выдать на каждую бабу по мешку, а на каждого мужика по два. И начнут они, родненькие, горные породы разбирать и ссыпать в вагоны, порожняком бегающие до Челябинска. Деньги в Сибирь так и потекут, горы в Сибири так и растают». Случайно проходивший мимо редактор-издатель «Сибирской мысли» подслушал этот разговор и пригласит сумасшедших сотрудничать в своей газете».

Неизменный участник журналистских перестрелок Золин, принимаясь за фельетон, обыкновенно говаривал: «Берём склянку желчи, склянку чернил, а также и склянку горьких слёз»... Но, случалось, это были и слёзы от смеха на редакционных посиделках, всегда спонтанных и оттого невыразимо приятных. Кто-нибудь из авторов с очередного жалования прикупал икры для домашних, но сворачивал отчего-то в редакцию.

— Да, хорошая штука кетовая икра, ежели она с луком! – подначивал его кто-нибудь из штатных.

— А вы, господа, не стесняйтесь, входите в рассмотрение икры!

— Да мы и сами не с пустыми руками: у нас и ветчинка с горчинкой отыщется...

— С горчинкой – это как?

— А вы будто и не догадываетесь?

— Ну, выпьем, друзья, чего уж там!

— Хотя делать это, по настоящему, и не следовало б, – с театральной строгостью вступал редактор. – Ведь что нам говорит Государственный наш совет? Довольно, говорит, этого пьяного безобразия, надо пример трезвости мужику подавать, потому что и так уж мужик топит в вине последнее достоинство.

— В сущности, дело-то исключительно в... форме винной посуды. Я бы предложит, например, выделывать на стеклянных заводах бутылки в форме книги...

— Да, представьте: заходит мужик в лавку и с серьёзною миною на лице: «А дозвольте мне вон энту книгу».

— Этикетки надо тоже переменить: вместо грубого «Казённого вина» напечатать, к примеру, «Живой родник».

— Вот именно: «Живой родник»! А казённую винную монополию предлагаю переименовать в «Казённое северное издательство».

— Да-а, звучит гордо. А главное, господа, что вся продукция этакого «издательства» не подлежит никакой цензуре! То есть, абсолютно! А? И перед Европой, чёрт возьми, уже будет не стыдно.

— И в министерских отчётах вместо обычных заскорузлостей зазвучит: «За такой-то год выпущено в свет 20 миллионов книг пятнадцатым изданием. Спрос громадный! В будущем году думают выпустить 30 миллионов».

— Господа, предлагаю выпить за прекрасный книжный проект! – подводит черту Золин. Он доволен: тема для завтрашнего фельетона не только найдена, но уже и схвачена очень крепко!

Глава 55

Курс кройки и шитья

С начала весны в женской гимназии Григорьевой гадали о новой форме. Классные дамы, как и во всём остальном, кивали на госпожу начальницу, а она отвечала всем с вежливою улыбкой «Раз сами родители предложили, значит, им и решать».

Прежде чем «распропагандировать» домашних, барышни определились, что «лучший для формы цвет – васильковый». Правда, несколько известных зануд настаивали на «немарком коричневом», но их решительно «забаллотировали». В день родительского собрания гимназистки пребывали в приятном волнении, но всё пошло не по плану. Какая-то дама из приезжих с порога сделала заявление:

— В разгар экономического кризиса не до изысков! Многие думают сейчас, давать ли вообще детям среднее образование. – Она выразительно посмотрела на госпожу Григорьеву и попала-таки в цель: начальница предложила ограничиться синим фартуком.

Барышни плакали, и горше всех Сонечка Скретнева: у неё и дома «модная» тема стала запретной. Все разговоры о красивой одежде у Скретневых прекращались, едва только глава семейства Иван Петрович переступал порог. А началось всё с того самого дня, когда неизвестные пробрались в гардеробную Ирины Аркадьевны и похитили шубку на лисьем меху. При этом Иван Петрович обнаружил постыдное равнодушие, заметив только, что «и квартиру товарища прокурора Преображенского обокрали недавно, взяв исключительно женские вещи».

Скретнева молчаливо поддерживал его тесть, потому что и он когда-то поселился в этой усадьбе, отданной за невестой в приданое, и он не сделал карьеры, несмотря на потуги первых лет. Правда, покойная его супруга умела собрать с квартирантов плату вплоть до самой распоследней копеечки, а вот дочь то и дело прощает должников, но при этом хочет пальто из кенгуру.

— Неужто нам с Сонюшкой носить грубое платье? – удивилась она вчера за обедом.

Иван Петрович покраснел, и тесть отважно бросился ему на выручку:

— И грубое мужское платье, по нынешним временам, стоит денег. Кто бы мог подумать, что заурядный барнаульский полушубок будет стоить 30 рублей?

Тут бы зятю и подхватить, и увести разговор в безопасное русло, но он мрачно уставился на сахарные щипцы, и Аркадию Филипповичу пришлось выруливать одному:

— А не слыхал ты, Иван Петрович, про перемену в обмундировании гражданских чинов? Будто бы, снимают у них все наплечные знаки, как продольные, так и поперечные? – зять по-прежнему не отрывался от щипцов, и Аркадий Филиппович натужно продолжил – Это что же выходит: не сделают исключения и для министров? Я уж не говорю о земских начальниках, податных инспекторах и инженерах водных и шоссейных сообщений. – Он подержал паузу, сколько было возможно. – Но как же, как же тогда различать по чинам, ежели все погоны сняты? – и Аркадий Филиппович всем корпусом развернулся к зятю.

— Звёздочки переносятся на петлицы у краёв воротника, – задумчиво ответил Иван Петрович. Помолчал и прибавил желчно: – Дефицита звёздочек не предвидится: господа ведь не дамы, на них не нападает охота унизывать платье бесчисленным множеством украшений. Вы не поверите, Аркадий Филиппович, но у них на одну только юбку может нашиваться по три дюжины пуговиц, и я читал, что в Иркутске дамские мастерские остались совсем без оных, нет их и в пассаже у Второва. Вот горе-то! – Иван Петрович отхлебнул чаю, встал и решительно вышел из-за стола.

Скретнев хорошо понимал, что это скандал и теперь его дамы затянут молчанку дней на десять, не меньше. Но ведь и через десять дней у него не появятся вдруг свободные средства, и о колымских лисицах Ирине Аркадьевне лучше уж не мечтать. Сам ведь он ни разу не заикнулся ей о шинели на хорьковом меху с камчатским бобром на плечах, и за все шестнадцать лет их супружества так и не нашлось несчастных 350 руб. на такую шинель. И даже двухсот не нашлось на солидную шубу с котиковым воротником. А вот Клепикову супруга купила – и где теперь этот Клепиков?! Ведь с той самой зимы же и пошёл он всё вверх да вверх! Недавно Скретнев приискал себе удивительное пальто, скромное, однако же, и внушающее уважение. Но напрасно приказчик Шафигуллиных суетился: в последний момент Иван Петрович развернулся и побрёл домой, думая: «Может, ближе к зиме уж...»

С начала июня угловая комната в доме Скретневых, давно уже пустовавшая, обрела-таки нового постояльца, портного Мусатова. Вселявший его Аркадий Филиппович деликатно расспросил новенького и вынес весьма отрадное заключение: приезжий с дальними видами – значит, стоит вложиться в ремонт угловой.

Павел Павлович Мусатов сначала планировал поселиться в Верхнеудинске (там были родственники), но на подъезде к Иркутску разговорился он с одним обывателем, держащим извозчичью биржу, и понял, что нужно сделать в этом городе остановку. А дело-то в том, что новый знакомец очень уж ругал местного полицмейстера Бойчевского, требующего от возниц по два экземпляра формы установленного образца.

— Мы уж и так к нему, подлецу, и этак, а всё без толку! Требует, чтобы кафтан был московского кроя, 4 вершка от земли и непременно с кожаным кушаком. А к кафтану ещё и шляпу лакированную подай!

— Да, в Москве именно такую форму и носят, что же тут возмутительного? Вы вот лучше скажите-ка мне, много ли в Иркутске извозчиков?

— 1400, не считая тех, которые ездят нелегально.

— А квартиры в вашем городе дороги?

— Прежде жаловались. Но после войны с японцем и забастовок многие поразъехались, так что и комнаты упали в цене. При том, что стали они много удобнее. Теперь уж домохозяева норку не гнут, как бывало, а всё норовят угодить, если не электрическим освещением, так хотя бы ватерклозетом.

У Скретневых между домом и флигелем оказался ещё и садик, столь прелестный, что один его вид вдохновлял заглядывать далеко вперёд, помышляя уже и о портновской артели, и о собственной манекенной мастерской.

— Тут ведь перво-наперво честные люди потребуются, – делился Павел Павлович, сидя рядом с Аркадием Филипповичем на садовой скамейке. – А то ведь откроешь газету – и хоть тотчас же закрывай: портной Кукс сбежал из Нижнеудинска, набрав заказов на 400 рублей, закройщик Михневич скрылся из Иркутска вместе с материалами. Просто глупость какая-то!

— Действительно, – соглашался Аркадий Филиппович, – Михневича ведь все знают и, значит, поймают непременно.

— Разумеется, что поймают, ибо корысть всегда наказуема, – с философской задумчивостью заключал Павел Павлович.

Вскоре он погрузился в дела, да и Аркадий Борисович переключился на ремонтные хлопоты. Пока дочь и внучка пребывали на даче, они с зятем занялись ремонтом дома.

— А начнём мы на этот раз с угловой комнаты. – Аркадий Борисович отправился лично предупредить Мусатова, но Павла Павловича не оказалось на месте. Не пришёл он и вечером, хотя в окно было видно, что все вещи на месте.

Павел Павлович объявился только через два месяца. Рассчитался за квартиру и сразу же отбыл на вокзал. На билет до Верхнеудинска ему не хватало двух с половиной рублей, но взять в долг Мусатов отказался, а оставил Аркадию Филипповичу отрез чудной синей ткани:

— Вашей внучке на гимназическую форму.

На все расспросы, что же с ним произошло, отвечал односложно и со вздохом: «Не ожидал я такого, не ожидал...» Так и уехал, оставив Аркадия Филипповича в недоумении. И лишь месяц спустя тот обнаружил в старом газетном номере небольшую заметку: «Портному Павлу Мусатову заказали меховое пальто с каракулевым воротником. Понравился г-ну Мусатову мех, а в особенности каракулевый воротник. Долго думал Мусатов, нельзя ли как-нибудь всё это использовать, чтоб и деньги с заказчика получить, и мех с каракулем оставить. И вот пальто готово, сдано заказчику Антонову, получен расчёт. Но пальто слишком узко, а воротник очень уж подозрителен. Антонов обратился в Ремесленную управу, и эксперты заявили: воротник собран из кусков, а меха сэкономлено 12 шкурок. В итоге Мусатов возвратил меховой воротник, уплатил денежную компенсацию и на два месяца поселился в тюремном замке».

Глава 56

В закоулках охранного отделения

– Похоже, сезон судебных неприятностей не окончен для нас, – начал издатель «Голоса Сибири» Борзаковский, собрав всех сотрудников. – И на этот раз подвела телеграмма собственного корреспондента в Петербурге. Конечно, «распространение враждебных правительству слухов» можно в ней усмотреть лишь при очень большом желании, но такое желание у местных жандармов есть.

– Давайте стоять на том, что злополучная телеграмма попала в печать случайно, по недоразумению. Да, собственно, так ведь оно и было на самом деле, – предложил ответственный секретарь. – Ночной корректор ушёл раньше, потому весь предыдущий день он работал.

Коротко говоря, посовещавшись, всю вину переложили на... мальчика-посыльного.

— Полосы с телеграммами у нас, как и в других редакциях, набираются последними, – пояснил Борзаковский в суде, – а носит их из конторы в наборный цех мальчик. Ему только десять лет, а он вынужден не спать по ночам – отсюда и естественная небрежность...

Судья поморщился: редакция постоянно выступала в защиту детей и выжала не одну бочку слёз из читателей, описывая непосильный труд малолетних. И вот эти самые господа без смущения рассказывают, как лично они эксплуатируют ребёнка. Очень хотелось наказать их за это, но ни одного «детского» закона в распоряжении не было, и судья сделал только то, что смог: выкатил редактору максимальный штраф, а корректора усадил на два месяца при полиции. Конкуренты из «Сибири» не без злорадства сообщили об этом в ближайшем номере.

Правда, текст подали мелким шрифтом – большую часть полосы теперь занимала городская хроника.

Нынешний, 1910 год вообще оказался богат на события. Начать хотя бы с того, что в Иркутске был проездом японский принц Садоджер Фусими, двоюродный брат царствующего императора. Его поезд прибыл рано утром, и чины городской и жандармской полиции, все при полном параде, устремились на левый берег, едва рассвело. В иркутской офицерской среде такие представления именовались «потехами»; впрочем, у общего ожидания на перроне была и определённая прелесть. Собственного клуба, такого, как у приказчиков или, скажем, ремесленников, полицейские никогда не имели и даже новостями обменивались на ходу. Кстати, вчерашний телеграф принёс тревожное сообщение: при отправлении служебного поезда № 15 со станции Оловянная обстреляли два вагона – начальника Забайкальской железной дороги и товарища министра путей сообщения. До полуночи жандармы обыскивали все составы, но нашли только месячного ребёнка в ворохе грязного белья. Поздно ночью, когда взмыленные ротмистры повторяли виновато: «Злоумышленники не обнаружены», седенький полковник, молча слушавший их, старательно перекладывал бумаги у себя на столе. Добившись желанной симметрии, он улыбнулся:

— Вы, господа, обнаружили и тем самым спасли младенца мужского пола. Он ведь, как я понял, задыхался уже? Теперь же и будущий солдатик жив, и осчастливлена бездетная семья начальника станции Оловянная!

Подчинённые с недоверием посматривали на полковника, но он был серьёзен и спокоен. Потому что знал уже: покушение на Оловянной – пуф. Дознание показало, что окна вагонов «обстреляли» камнями мальчишки, и не подозревавшие о высоких особах внутри. Такое там бывало и прежде, от дикости, скуки, зависти к красивой жизни, проносящейся мимо...

— Японский принц оказался куда более осторожным, чем наши высокопоставленные: вагон его, хоть и удобный изнутри, совершенно обыкновенен снаружи и никого ни на что решительно не провоцирует. Коротко говоря, усиленная охрана японского принца отменяется, до Слюдянки с ним проследует только жандармский ротмистр Самсончик, – резюмировал полковник.

Лев Борисович Самсончик был на особом счету с осени прошлого, 1909 года, когда неожиданно для всех раскрутил политическое дело аж с 22 участниками. Правда, сам он считал, что тут просто случай помог: накануне открытия памятника Александру III в его руки попала записка, чрезвычайно важная – из неё он узнал, что завтра в роще «Звёздочка» будут всячески порицать существующий государственный строй и читать воззвания. После, к сожалению, оказалось, что среди бунтарей был и сын его квартирной хозяйки, и брат одной очень славной барьттттни, на которую у Самсончика были виды. Лев Борисович так расстроился, что хотел уж уйти со службы, а если откажут, то и застрелиться совсем. Но в самый разгар терзаний его пригласили к начальнику края генерал– губернатору Селиванову, и Андрей Николаевич лично благодарил его. К удивлению ротмистра, мир сразу переменился. Из окна начальника края он вообще представлялся и лучше, и значительнее. Одно плохо: Селиванов, недавно назначенный членом Государственного Совета, скоро должен был покинуть Иркутск.

Кроме Самсончика, никто этому, кажется, и не удивился: возраст начальника края давно уж предполагал переход на почётно-бесхлопотную должность. Столичные газеты, раньше других узнававшие об отставках, усмотрели в смене правителя Восточной Сибири «симптом, благоприятный чаяниям, залог поощрения общественной инициативы». А всё потому, что в центре Селиванов имел репутацию исключительно жёсткого и бескомпромиссного администратора. Иркутская пресса очень старалась не раздражать его, но в самый день отъезда пнула-таки, перепечатав критическую заметку одной из столичных газет. От себя же добавила несколько пожеланий будущей администрации, кстати, вполне здравых.

Правда, и тут журналисты погорячились, решительно заявив, что в Сибири лучше перегнуть палку в сторону свобод, нежели не додать их.

В последнюю неделю перед отъездом Селиванова весь генералитет, вся губернская власть и городское самоуправление снимались с Андреем Николаевичем на фоне памятника Александру III. Устроен был и прощальный обед по подписке, собравший более 200 персон. Впрочем, в Иркутске отношение к уезжавшим выказывалось не числом заказанных блюд, а именными стипендиями; так вот, во время селивановского обеда собрали солидную сумму в 3200 рублей, на которые и учредили при местном кадетском корпусе именную стипендию.

«А с какими почестями провожали его, – умилялся Самсончик, – от дома на Набережной и до Болынаковского переулка выстроились городские пожарные команды; от понтонного моста до вокзала встали в две шеренги войска: Восточно-Сибирская стрелковая дивизия, сапёрный батальон, артиллерийская бригада, казаки Читинского полка, Иркутской сотни, рота юнкеров, кадеты и пять воинских хоров, у фронта войск Селиванов остановит карету и до вокзала шёл пешком, прощаясь со всеми частями. А на перроне его ждал генералитет, губернатор, вице-губернатор, чины губернского управления, судебного ведомства, управления Забайкальской железной дороги, иркутской и уездной полиции, волостные старшины и много-много обывателей, которых никак уж не заподозришь, что пришли по указке».

В общем, Самсончик бодрился как мог, не подозревая, какая неприятность ждёт его от родного дяди, младшего офицера военно-полицейской команды Заиркутного городка. Удар оказался тем более неожиданным, что Борис Борисович слыл на редкость благонамеренным господином, так что даже и прозвище имел «Верноподданный». Кто, когда его распропагандировал, Бог весть, но полицейский протокол зафиксировал: в чайной Куприянова он завёл с двумя завсегдатаями разговор о политике. И заявит, что сам он по убеждениям социал-демократ. Все опешили, ведь Борис Борисович был в полицейской форме, при оружии. Посетители возмутились, и в завязавшейся потасовке пистолет неожиданно выстрелил. К счастью, рана оказалась сквозной, пострадавший скоро оправился, и судья не усмотрел в проступке злого умысла. Но карьера дяди резко пошатнулась.

Вообще, мир, казавшийся таким незыблемым, начал вдруг рассыпаться. Сосед Самсончика, добрейший инженер Левахин, тоже попал под суд: коллега Рыбак обвинил его в распространении оскорбительных для себя слухов. Самсончик зашёл к Левахину, чтобы поддержать его, но тот выглядел совершенно спокойным: «Это никакие не слухи, я в точности знаю, что Рыбак – агент охранки».

В конце концов Левахина оправдали за отсутствием состава преступления:

— Охранное отделение есть правительственное учреждение, и нет ничего дурного в том, чтобы ему помогать, – пояснил судья.

И всё-таки Рыбаку пришлось сменить адрес: во дворе ему объявили бессрочный бойкот.

• Расскажите об этом своим друзьям!

• «…Я знаю о своем невероятном совершенстве»: памяти Владимира Набокова
  
  Владимир Набоков родился в Петербурге 22 апреля (10 апреля по старому стилю) 1899 года, однако отмечал свой день рождения 23-го числа. Такая путаница произошла из-за расхождения между датами старого и нового стиля – в начале XX века разница была не 12, а 13 дней.
• «Помогите!». Рассказ Андрея Хромовских
  
  Пассажирка стрекочет неумолчно, словно кузнечик на лугу:
• «Он, наверное, и сам кот»: Юрий Куклачев
  
  Юрий Дмитриевич Куклачёв – советский и российский артист цирка, клоун, дрессировщик кошек. Создатель и бессменный художественный руководитель Театра кошек в Москве с 1990 года. Народный артист РСФСР (1986), лауреат премии Ленинского комсомола (1980).
• Эпоха Жилкиной
  
  Елена Викторовна Жилкина родилась в селе Лиственичное (пос. Листвянка) в 1902 г. Окончила Иркутский государственный университет, работала учителем в с. Хилок Читинской области, затем в Иркутске.
• «Открывала, окрыляла, поддерживала»: памяти Натальи Крымовой
  
  Продолжаем публикации к Международному дню театра, который отмечался 27 марта с 1961 года.
• Казалось бы, мелочь – всего один день
  
  Раз в четырехлетие в феврале прибавляется 29-е число, а с високосным годом связано множество примет – как правило, запретных, предостерегающих: нельзя, не рекомендуется, лучше перенести на другой год.
• Так что же мы строим? Будущее невозможно без осмысления настоящего
  
  В ушедшем году все мы отметили юбилейную дату: 30-ю годовщину образования государства Российская Федерация. Было создано государство с новым общественно-политическим строем, название которому «капитализм». Что это за строй?
• Первый фантаст России Александр Беляев
  
  16 марта исполнилось 140 лет со дня рождения русского писателя-фантаста Александра Беляева (1884–1942).
• «Необычный актёрский дар…»: вспомним Виктора Павлова
  
  Выдающийся актер России, сыгравший и в театре, и в кино много замечательных и запоминающихся образов Виктор Павлов. Его нет с нами уже 18 лет. Зрителю он запомнился ролью студента, пришедшего сдавать экзамен со скрытой рацией в фильме «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика».
• Последняя звезда серебряного века Александр Вертинский
  
  Александр Вертинский родился 21 марта 1889 года в Киеве. Он был вторым ребенком Николая Вертинского и Евгении Скалацкой. Его отец работал частным поверенным и журналистом. В семье был еще один ребенок – сестра Надежда, которая была старше брата на пять лет. Дети рано лишились родителей. Когда младшему Александру было три года, умерла мать, а спустя два года погиб от скоротечной чахотки отец. Брата и сестру взяли на воспитание сестры матери в разные семьи.
• Николай Бердяев: предвидевший судьбы мира
  
  Выдающийся философ своего времени Николай Александрович Бердяев мечтал о духовном преображении «падшего» мира. Он тонко чувствовал «пульс времени», многое видел и предвидел. «Революционер духа», творец, одержимый идеей улучшить мир, оратор, способный зажечь любую аудиторию, был ярким порождением творческой атмосферы «серебряного века».
• Единственная…
  
  О ней написано тысячи статей, стихов, поэм. Для каждого она своя, неповторимая – любимая женщина, жена, мать… Именно о такой мечтает каждый мужчина. И дело не во внешней красоте.
• Живописец русских сказок Виктор Васнецов
  
  Виктор Васнецов – прославленный русский художник, архитектор. Основоположник «неорусского стиля», в основе которого лежат романтические тенденции, исторический жанр, фольклор и символизм.
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 3)
  
  Продолжаем публикацию книги Василия Козлова «Изба на отшибе. Култукские истории».
• Где начинаются реки (фрагменты книги «Сказание о медведе»)
  
  Василию Владимировичу в феврале исполнилось 95 лет. Уже первые рассказы и повести этого влюблённого в природу человека, опубликованные в 70-­е годы, были высоко оценены и читателями, и литературной критикой.
• Ночь слагает сонеты...
  
  Постоянные читатели газеты знакомы с творчеством Ирины Лебедевой и, наверное, многие запомнили это имя. Ей не чужда тонкая ирония, но, в основном, можно отметить гармоничное сочетание любовной и философской лирики, порой по принципу «два в одном».
• Композитор из детства Евгений Крылатов
  
  Трудно найти человека, рожденного в СССР, кто не знал бы композитора Евгения Крылатова. Его песни звучали на радио и с экранов телевизоров, их распевали на школьных концертах и творческих вечерах.
• Изба на отшибе. Култукские истории (часть 2)
  
  Было странно, что он не повысил голос, не выматерился, спокойно докурил сигарету, щелчком отправил её в сторону костра и полез в зимовьё.
• Из полыньи да в пламя…
  
  120 лет назад в Иркутске обвенчались Александр Колчак и Софья Омирова.
• Лесной волшебник Виталий Бианки
  
  На произведениях Виталия Валентиновича выросло не одно поколение людей, способных чувствовать красоту мира природы, наблюдать за жизнью животных и получать от этого удовольствие.