Одиссея Ремигиуса Пашкявичуса |
18 Февраля 2016 г. | ||
«Вот здесь и была наша первая вертолётная площадка, – кивнул на большую лужу в центре деревни Ремигиус. – Отсюда четверть века назад мы, 20–25-летние литовцы, прилетев из Нижнеангарска, начали свой путь по БАМу».
В глазах Пашкявичуса, одного из вожаков первого литовского отряда на всесоюзной комсомольской стройке, блеснула влага воспоминаний. Жить здесь, в стиснутых мрачными гольцами местах, они начинали красиво, ломая кусок хлеба на всех. По краям деревенской улочки Старый Уоян стояли кряжистые избы с подслеповатыми окнами с одностворчатыми ставнями. Эти домишки были немыми свидетелями того события конца мая 1975 года. В стёклах этих старых окон отражались их юношеские хрупкие фигуры, звучали голоса с характерным прибалтийским акцентом. Тогда родина послала их покорять эти дикие необжитые места. Хотя все они, четыре десятка бойцов отряда, не могли на тот момент и топорища сделать. Через несколько дней после приезда, затащив два лёгких чемодана в палатку, Ремигиус Пашкявичус пошёл валить лес под будущую трассу. Говорят, в те времена эйфории, бурной, выплескивающей через край юношеской энергии, умело направляемой рукой государства, в Старом Уояне умирал последний в деревне тунгусский шаман. Он проклял белых людей за то, что те привезли сюда, в дикий северный край, водку. Тогда тунгусы, не одурманенные зельем и венерическими болезнями, ещё жили своим вековечным укладом. Разводили олешек, били зверя, шили из камуса обувь, а из кусочков шкур животных кроили свои, абсолютно непонятные приезжим узоры. Они не умели обижать тайгу. ...Мы как по команде обернулись. Через дорогу, около старого дома, по-стариковски усталыми глазами, смотрел на нас десятилетний мальчик-эвенк. Через распахнутые настежь ворота усадьбы был виден махонький огородик и загончик для кабана. Чуть дальше белел лёд речки Переплюйки, на котором полулёжа коротал время деревенский безработный, таская из лунки короткой зимней удочкой окушков. Обрусели, потеряли свои национальные корни эти несколько очнувшихся от беспробудного пьяного угара тунгусских семей. А в местную лавку ежедневно, ящиками, продолжал поступать технический спирт. Неужели и этому мальчику с глубоким умным взглядом суждено сгинуть в пьяном угаре? Пашкявичус любит этот простодушный, с детской душой народ. Любит потому, что он учил его не обижать скованную вечной мерзлотой, суровую, но такую ранимую здешнюю землю. А их, обидчиков, до сих пор на БАМе немерено. Было ещё больше. Тогда, в семидесятые, на строительство магистрали слетелись сотни, если не тысячи дармоедов, растащивших чуть ли не половину БАМа. Именно они, облепив святое дело, вызывали неприязнь и обиду у коренного народа. До сих пор эвенки связывают имя бамовца с человеком пришлым, временщиком, который выбил зверя в тайге, выловил рыбу в речках, под корень извёл вековечный ритм и нравы малого народа. Мог ли всё это предвидеть молодой человек, выросший на асфальте литовского городка Мариямполе? Разве мог он знать, что жизнь, а по большому счёту собственная воля, забросит его за тысячи километров от дома к северным гольцам? Что он влюбится, как какой-нибудь пылкий юнец, в девчонку и в эту суровую землю и людей, умевших ладить с тайгой, а значит, и с собой? Ещё тогда, в Литве, Ремигиус каким-то седьмым чувством ловил себя на душевной невостребованности. Душно и тесно было ему в городе. Давили городские улочки и размеренный цивилизованный ритм. Хотя внешне жизнь у парня складывалась удачно. Удалось поступить в престижную Каунасскую сельскохозяйственную академию. Проучился два с половиной курса, и вдруг приходит неожиданное решение бросить учёбу. Родные за голову схватились. Дескать, чего тебе ещё надо, бедовый ты наш?! Дом – полная чаша, друзья отличные, учись только. Ремигиус поступил по-мужски, на своём настоял. Потом была работа на заводе электриком. Как-то во время обеденного перерыва встретился на заводской проходной с секретарём горкома комсомола. – Слушай, Ремигиус, есть путёвка на БАМ. Поедешь? – без предисловий предложил приятель Пашкявичуса. – Поеду, – неожиданно даже для самого себя согласился он. – Тогда два дня на сборы, и вперёд на восток, – подбодрил комсомольский активист. Стела с памятью о славном комсомольском прошлом Нового Уояна встречает гостей посёлка. В архиве первого командира первого литовского отряда бамовцев есть показательно идеологическая фотография. Они, бойцы отряда, стоят с секретарём ЦК комсомола Литвы и держат в руках плакат. На нём аккуратно выведено: «На этом месте руками литовских строителей будет построен посёлок Новый Уоян». Показательная в том смысле, что своё обещание литовцы блестяще выполнили. Благоустроенный посёлок с полной социальной инфраструктурой был действительно построен. Возведён не абы как, а по-хозяйски, с прибалтийской основательностью и колоритом. Таких ухоженных домов с крышами под черепицу, просторными квартирами не встретишь по всей трассе западного участка БАМа. Ремигиус по праву считает, что Новый Уоян стал самым лучшим посёлком на этой северной магистрали. И это понятно. Здесь всё напоминает ему о далёкой родине. Прибалтийская архитектура, которая разработана и воплощена исключительно из литовских материалов, улицы – проспект Литовский, Каунасская улица, улица Статибинику, переулок Драугистестес – согревают и тешат душу. Как же нам не хватает сегодня именно такой идеологии: наступательной, позитивной, с определением конкретных целей. – Из песни слов не выкинешь, было и другое, – усмехается первый литовский командир. – Ордена, медали и даже «звёздочки» раздавались порой тем, кто всю бамовскую стройку просидел в теплушке, чистя картошку, но умел ввернуть «нужное» словечко на комсомольском собрании. Ремигиус лёгкой жизни не искал. Когда просеку пробили, пошёл работать в «Литбамстрой» возводить дома, потом сплавлял баржи с бамовскими грузами по Нижней Ангаре. Приходилось наведываться на малую родину. Всеми правдами и неправдами, даже по сто килограммов груза провозил на самолёте. Там, на трассе, литовские парни бедовали без столярного и слесарного инструмента. Наверное, первые полгода, когда все они, сорок литовцев, жили в шести палатках, и были для Ремигиуса самым счастливым временем. Тогда они поняли, что могут сделать в этой жизни кое-что. Парни гордились этим и прощали многое друг другу. Через год, два, десять лет жизнь разбросает их по разным уголкам, но тогда они и думать об этом не могли. Считали, что БАМ, а значит, и они есть и будут. Это было заблуждением, но таким сладким, чистым и по-юношески благородным. Может, потому многие литовцы-первостроители, вернувшись с северной трассы через несколько лет на родину, стали видными людьми в своей маленькой стране. Даже те, кто сбежал с БАМа, не выдержав суровых испытаний. Тем не менее большинство прибалтийских ребят, прошедших школу трассы, имели полное право говорить: «Я работал на БАМе!». Все они, сильные и слабые духом, были первыми. Ремигиуса уоянский край околдовывал медленно, но верно, десятками ниточек привязывая душу литовца к северным гольцам. Получило продолжение давнее школьное увлечение стендовой стрельбой. Пашкявичус стал одним из удачливых и метких охотников посёлка. Появились, как и у всех уоянцев, свои, сокровенные участки тайги – ягодные, рыбные, кедровые. Разве можно забыть и первую радость от полученного урожая на земле, скованной вечной мерзлотой?! И, главное, Ремигиус нашёл здесь свою супругу, из местных, усть-баргузинскую. Родилась у них девочка. Всё шло путём в интернациональной семье, пока БАМ развивался в своей традиционной форме – строился. Рыночные реформы наотмашь ударили по неподготовленной во многом магистрали. Прежний БАМ умер, но этого не могли и не хотели понять его пионеры, лучшие годы своей жизни отдавшие трассе. Ремигиус после завершения строительства и ликвидации БАМа пошёл работать в Ново-Уоянский восстановительный поезд. Но поезд ликвидировали, и первый литовский командир, временно оставшись не у дел, решает себя попробовать в Литве. Теперь ему предстояло на себе ощутить тот сидром тоски по северу, которые испытывали многие его соплеменники при возвращении на родину. Дело даже не в психологических особенностях возвращенцев. Уоян даже физиологически привязывал людей к себе. Некоторые местные врачи считают, что особенность земли, и именно высокогорный, с недостатком кислорода воздух и вода с низким содержанием йода делают с человеческим организмом чудеса. Прожившему здесь десять и более лет мучительно трудно адаптироваться в других краях. Ремигиус не находил себе места. Внешне всё было логично и правильно. Страна с более высоким уровнем жизни, чем в России, родина и БАМ, заброшенный даже российским правительством, с его нищетой, безработицей и неуверенностью в завтрашнем дне. Какой тут может быть выбор? Пашкявичус этот выбор сделал вновь, как тогда, тридцать с лишним лет назад, он вернулся в свой Уоян. Он работал до пенсии в ремонтной бригаде жилищно-коммунальной службы посёлка. Супруга трудилась рядом, на уоянских очистных сооружениях. Радует дочь. Закончила улан-удэнскую академию культуры. Часто ездит на родину отца. Кое-кто из своих, литовских, первостроителей, несмотря на смутные времена, остались в Уояне. Приехала из Литвы чета Полтораскас, Ирена и Витас, живут в посёлке Янина... – Может, Ремигиус, с моей стороны и глупо задавать вам такой вопрос, но не задать его я просто не могу. Что же такое бамовец? – спросил я при прощальном рукопожатии с командиром. Пашкавичус, на секунду задумавшись, ответил тяжело и, похоже, выстрадано: – Бамовец – это национальность.
Тэги: |
|