- ПУТЕВОДИТЕЛЬ:
- ЧТО ПРОИСХОДИТ?
- Новости: выбор тем
- НАШИ ПЕНСИИ И ПРАВА
- Пенсии и деньги: выбор тем
- Права и возможности: подробней
- Наша безопасность: темы
- ЗДОРОВЬЕ
- Здоровье: каталог болячек
- ДОМ, БЫТ И ДАЧА
- Дом, быт и дача: выбор полезных тем
- Еще полезные «не мелочи»
- НАШИ ВНУКИ
- Темы «внуковедения» — выбор
- СТИЛЬ ЖИЗНИ
- Психология и стиль: выбор тем
- ДЛЯ УМА И ДУШИ
- Чтение: темы
- Музыка из прошлого
- ...И еще для души!
- СОТРУДНИЧЕСТВО
Что стоит за страхами современного человека? |
| По инф. polit.ru |
| 21 Октября 2022 г. |
|
Люди не всегда ощущали такую тревожность. Не всегда тратили столько времени, обдумывая сценарии катастроф. Что это за голос звучит в голове, от чего он предострегает? Об этом и многом другом можно узнать из книги социолога Роальда Паульсена «А вдруг?.. Тревога — как она управляет нами, а мы ею». Ниже предлагаем прочитать небольшой фрагмент.
Как жить с тревогойПока в соборе идет авангардный органный концерт, я провожу одно из тех интервью для этой книги, которые я не особо планировал. Беседовать обычно лучше в отдельном помещении, чтобы людям было комфортно делиться своими проблемами и мыслями, но Санне сказала, что хотела бы встретиться в церкви. Ей скоро семьдесят, она дружелюбно смотрит на меня через очки. Мы входим в церковь, под сводами которой звучит музыка. В боковом нефе находим уединенное место, где можно говорить, не повышая голоса, и слышать друг друга. Я знаю, что у Санне диагностировано генерализованное тревожное расстройство. Почти атональное звучание органа — прекрасный саундтрек к ее истории. Всё началось еще в школе. Санне слишком беспокоила мысль, что ее работу будут оценивать. Она боялась, что ее разоблачат, но из-за чего именно, не знала. Просто у нее было чувство, что иногда ее видят насквозь. Выступать перед классом было мучением. Задолго до доклада Санне начинала думать, что у нее закружится голова и она упадет в обморок. И когда она выходила к доске, под пристальные взгляды одноклассников, ее опасения подтверждались. Страх перед чужой оценкой не оставлял Санне и во взрослой жизни, ей приходилось бросать и учебу, и работу. Со временем она обнаружила, что всё чаще грезит наяву. «Когда мысли у меня не крутятся вокруг чего-нибудь одного, я мечтаю, наблюдаю жизнь, ищу закономерности. По воскресеньям я с полдня просто сижу и мечтаю. Потом прихожу в себя, оглядываюсь и... неужели прошло столько времени?» Санне легко дается ожидание в очереди: она просто уходит в свой мир, и время пролетает быстро. Одно плохо: Санне не в состоянии отключить свою мечтательность. «Я часто раздумываю о том, что можно было сделать по-другому и как вышло на самом деле. Могу погрузиться в свой выдуманный мир и почти забываю, что произошло. Что, я сейчас во сне? Всё происходит так медленно, а мне ничего делать не нужно. Всё неважно. Вот что может прийти мне в голову. Кто я вне своих мыслей? Кто я, когда я не думаю? Существую ли, когда не думаю?» Рассказывая, Санне смотрит на пустые скамьи. Свой диагноз она услышала, когда работала в приюте для людей с тяжелой формой аутизма. Один из взрослых сыновей Санне чувствовал себя подавленно, Санне мучило беспокойство, а «чрезмерное беспокойство» является наиболее распространенным описанием генерализованного тревожного расстройства, и психолог счел «чрезмерное беспокойство» уместным диагнозом. Но действительно ли беспокойство Санне было чрезмерным? Вскоре сын впал в такую депрессию, что начал принимать лекарства, которые «прописал» себе сам. Санне стала сверхзаботливой матерью. Она помогла ему связаться с психиатром, ей хотелось всегда быть с ним. Не только чтобы знать наверняка, что с ним всё в порядке. Им было хорошо вдвоем, им нравилось разговаривать. «Когда у тебя появляется ребенок, ты представляешь себе, что и как будет происходить, и думаешь, что можешь все контролировать, — говорит Санне. — Думаешь, что твоя любовь защитит его. Я обманулась во многих своих ожиданиях. Но если кому-то плохо, то это не от недостатка любви. Всякое, конечно, бывает, но вмешаться может еще много чего». Когда сын Санне исчез, она в тот же вечер сообщила об этом в полицию. Сын, видимо, сам принял решение исчезнуть, и полицейские заявили, что ничем помочь не могут. Санне не знала, как быть. «Я знаю, это всё равно что искать иголку в стоге сена, но мечтать мне никто не запретит, и в мечтах я часто нахожу сына». В дальней части церкви слышен угрожающе-дисгармоничный рев органа. Может быть, органисту не нравится, что мы разговариваем. Наверное, собор — неподходящее место для таких бесед. Санне, кажется, почти не замечает сердитых звуков. «Я не хотела думать о самом плохом, и когда в дверь постучали, я решила, что это он, хотя в то же время мне казалось — я уже знаю, что произошло. В своих снах наяву я иду, иду через прихожую к входной двери. Я снова и снова повторяю шаги, после которых всё изменилось». Никто не знает, случайной ли была передозировка или сын Санне хотел умереть. Ее друзья говорят про несчастный случай. Мир померк, мысли путались, делая его почти несуществующим. Сегодня, отправляясь в магазин, Санне иногда останавливается и оглядывается, поражаясь, что всё как прежде. «Неужели внешний мир еще существует? Как? Я живу как в кошмарном сне». Поначалу тревожность, с которой Санне жила так долго, почти ушла. Худшее уже произошло, горе сделало ее смелее. Затем мысли вернулись. Но вместо контрафактных представлений о будущем Санне теперь размышляет о неслучившемся: что было бы, если бы она повела себя по-другому? «Как будто тебя что-то заставляет. Как будто если я перестану думать о нем, я его предам. Как ни странно, деструктивные мысли дают ощущение безопасности. Ты уже знаешь, что перед тобой. Знакомая территория». Орган замолкает, и мне кажется, что мы в церкви одни. Я бормочу: «Понимаю, вам есть о чем подумать». Санне смотрит поверх скамей, и мне начинает казаться, что ей давно надоели пустые утешения. «Он существует не только в бесконечных тревожных мыслях, — говорит Санне. — У меня и хорошие воспоминания есть, только они омрачены случившимся. И я знаю, что мои тревоги не помогут ни мне, ни кому-то еще». Второй сын Санне недавно сказал ей, что решил уехать за границу, участвовать в акциях протеста в качестве живого щита. Страшные мысли подступали к Санне, словно вражеская армия. В голове стоял вой, она потеряла сон. Но Санне удержалась от попыток повлиять на выбор сына, и она проводила его. Потому что был риск того, что он тоже мог бы погибнуть. Такой риск есть всегда, говорит Санне. «Мне кажется, такова цена любви». Болезнь и ситуацияСанне столкнулась с утратами. Сначала они были незначительными, в пределах нормальной жизни. За ними последовала тяжелая потеря: Санне лишилась ребенка. Стоит ли удивляться, что Санне страдала от тревожности? А если это неудивительно, то разумно ли ставить ей диагноз «чрезмерная тревожность»? Сама Санне говорит, что тревожность ей точно не на пользу, ей хотелось бы больше быть в моменте, чтобы не тонуть в водовороте мыслей. Именно погруженность в мысли делала ее беспокойство «чрезмерным». Но мучительная мысль о том, что сыну грозит опасность, не была надуманной. У Санне имелись все основания для тревоги, и они оправдались. Может быть, разумнее «ставить диагноз» конкретным ситуациям, а не отдельным людям? В отношении тяжелых тревожных расстройств этот вопрос пересматривался психиатрами уже несколько раз. В случае Санне тревожность существовала не только у нее в голове, она затрагивала как минимум еще одного человека — ее страдавшего депрессией сына. Кроме того, Санне и ее сын были включены в определенный социальный контекст. Чтобы проанализировать их положение, необходимо учитывать историческое время, в котором они жили, доминирующую модель семьи, нормы родительской ответственности, отношение общества к людям с наркозависимостью, отношение общества к людям с расстройством психики, отношение к безработным, не говоря уже о долгом пути к осознаванию времени, расколдовыванию и анализу риска, описанных в этой книге. При таком анализе ситуации термин «генерализованное тревожное расстройство» будет описывать комплекс взаимодействующих факторов, вызывающих у человека сильную тревогу. Некоторые психиатры утверждают, что все диагнозы описывают ситуации подобного рода, что психическое заболевание не возникает в вакууме, и потому нам следовало бы отказаться от самой идеи «психического заболевания». Критика психиатрии до сих пор во многом сводится к вопросу о том, уместно ли вообще говорить о психических болезнях как об отдельной категории. Об этом еще в 1950-е годы заговорил Томас Сас, американский психиатр венгерского происхождения. Мне довелось беседовать с ним за год до его смерти. 91-летний Сас чувствовал себя бодро и раз пять успел повторить свой тезис: «Никаких психических болезней не существует». Один из его аргументов касался устройства психики. Мы знаем, как должны работать здоровые сердце, щитовидная железа или тонкий кишечник. Как должна работать человеческая психика, мы не знаем. То, что считается дисфункциональным поведением, неотделимо от ситуации и общества. Если мы под функциональностью подразумеваем только адаптацию к определенному обществу, то возникает вопрос, является ли вообще социальная адаптация положительным явлением. Если взглянуть на проблему под таким углом, то мы, по мнению Саса, оказываем людям медвежью услугу, когда убеждаем их, что они психически больны. Сама идея психического заболевания может спровоцировать проявления болезни: мы впадаем в депрессию из-за того, что у нас депрессия, нас мучают навязчивые мысли об ОКР, мы тревожимся по поводу нашего тревожного расстройства и впадаем в панику из-за возможной панической атаки. По словам Саса, психиатрия зачастую сама создает проблемы, с которыми должна бороться. Но критиковавший психиатрию Сас сам был действующим психотерапевтом. Ему не нравилось, когда его имя связывали с так называемой антипсихиатрией, он делал все, чтобы люди не оставались один на один с бедой. Но с какой? Если психических заболеваний как таковых не существует, то какую помощь может оказать психотерапевт? Когда я задал этот вопрос Сасу, он ответил: «Я помогаю людям решить их проблемы». Понятия психические проблемы я и старался придерживаться в этой книге. Психическое заболевание и наличие проблем — это все-таки разные вещи. Верить, что ты психически болен и, чтобы выздороветь, надо только исправить какую-то внутреннюю поломку, дело столь же ненадежное, как попытки не думать о белых медведях. Если хоть одна мысль, хоть одно чувство, связанные с болезнью, попадет в сознание, то человек вернется к исходной точке — всё еще «больной». Спирали тревоги из-за тревоги и депрессии из-за депрессии подкрепляются моделью болезни. Научиться разрывать эти спирали — значит научиться не думать о душевном заболевании. Если нам удастся избавиться от этой идеи — и от всех ее речевых воплощений вроде «расстройство», «синдром», «нездоровье» и «неврозы», — последствия будут радикальными. Без самой идеи о том, что существуют психические заболевания, говорить о лечении станет затруднительно. Нельзя же лечить человека от проблем. С другой стороны, люди уже много столетий знают, как помочь тем, кто попал в беду, жить достойной жизнью. История знает несколько примеров такой помощи. В бельгийском городе Гел, например, о людях, чье душевное состояние не соответствует общепринятым критериям, так заботятся с XIII века. Здесь давно уже заведено селить людей с душевными расстройствами в семьи, которым даже в наши дни не сообщают психиатрические диагнозы «приемных детей». Идея состоит в том, чтобы не относиться к ним как к больным, а позволить им жить и передвигаться по городу, как любому другому члену семьи. Такая модель давно уже привлекает в Гел множество людей. В 1845 году французский психиатр Жак-Жозеф Моро писал, что Гел — одно из немногих мест, где люди, которых еще где-нибудь посадили бы под замок, «не вполне утратили человеческое достоинство и разум». История психиатрии знает и более нетривиальные попытки помочь без лечения. В 1960-х годах шотландский психиатр Рональд Лэйнг открыл в лондонском Кингсли-холле терапевтическую коммуну, где пациенты с диагнозом «шизофрения» и врачи жили вместе. По кинозаписям трудно определить, кто там шизофреник, а кто психиатр. Идея заключалась в том, чтобы свести на нет роль психиатрии и прекратить все виды лечения, особенно медикаментозное и электрошоковую терапию, заменив их приемом ЛСД. В те же годы в Германии проходил еще более радикальный эксперимент; руководил им психиатр Вольфганг Хубер. Хубер основал Социалистический коллектив пациентов, существовавший какое-то время в клинике при Гейдельбергском университете. Основная идея Хубера заключалась в том, что люди с диагнозом «шизофрения» должны восстать против капитализма, который считался причиной их страданий. «Сделайте болезнь оружием!» — девиз, давший название книге Коллектива, предисловие к которой написал Жан-Поль Сартр. В предисловии Сартр утверждал, что идея психического заболевания неразрывно связана с капиталистической системой, которая делает рабочую силу товаром. Однако как именно сделать болезнь оружием, оставалось неясным. Группа росла и становилась всё более радикальной. Ее выдворили из кампуса, а Хубера всего через год после начала эксперимента арестовали. Некоторые пациенты начали сотрудничать с группой Баадера-Майнхоф и в 1975 году участвовали в захвате посольства ФРГ в Стокгольме. Зигфрид Хауснер, взорвавший бомбу по ошибке и скончавшийся от ран, был одним из первых членов Социалистического коллектива пациентов. Здесь вырисовывается закономерность: как только представление о душевном страдании как о болезни наталкивается на сопротивление, возникает вопрос «Что делать?». Этот вопрос пока остается без ответа. После дерзких экспериментов 1960-х дискуссия о том, действительно ли угнетенное состояние означает, что человек болен, несколько утихла. Сейчас даже такие области исследования, как эксперименты с психоделиками, сосредоточены на эффективности и адаптации к обществу: как быстро вылечить больных или хотя бы привести их в порядок настолько, чтобы они могли работать. Но несколько лет назад этот вопрос снова стал актуальным. Некоторые психиатры в очередной раз усомнились в модели «здоровый врач лечит больного пациента». Теперь критика исходит не от социалистов, жаждущих свергнуть капитализм, а от когнитивно-поведенческих терапевтов, интересующихся буддийской философией и медитацией. Их ответ на вопрос «Что делать?» — еще более запутанная история.
На нашем сайте читайте также:
|
