Солдат (Часть 6)

Новый рассказ Евгения Корзуна. (Продолжение. По ссылке - часть 5).

– Все знают, с кем мы воевали в 1941 – 1945 годах. После твой герой подводит итог, вот, дескать, победители живут хуже побежденных. Зачем заниматься самоуничижением? Не так уж плохо мы живем…

– Вы же сами с восторгом рассказывали мне о своей поездке в Югославию два года тому назад. Вы говорили, что уровень жизни там на порядок выше нашего (Савва Иванович сказал то же самое, не побывав там. – Прим. автора.), а в ФРГ уровень еще выше.

– Да, рассказывал! Я рассказывал тебе, а не в газете. Понял?

– Понял. Что для газеты у нас одна жизнь, а для общего пользования другая.

– Твой герой от воспоминаний о войне постепенно переходит к рассуждениям о политике. Везде он рассуждает с критической точки зрения. Получается, что у нас плохо, а там у них (надо понимать, которых мы разбили, Германию, Японию) хорошо. Тебе как журналисту надо было направить его на военную тему или опустить эти рассуждения.
– Мне кажется, что его рассуждения патриотичны. Он тревожится за свое отечество. Когда в его доме есть проблемы, он болезненно реагирует, это хорошо, – защитил я Савву Ивановича.
– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, – редактор взял со стола листок и прочел: «У меня все время бродит мысль о том, что в политике мы в большинстве случаев проигрываем». Твоего героя надо послать советником в МИД. А если мы с тобой это опубликуем, я не знаю, куда пошлют нас… Далее: «Вон Англия, большенькая ли страна? А значимость в мире высочайшая. Или Японию взять – ни нефти, ни металла, ни леса, а заполонила своей продукцией весь мир. С этими странами считаются»… Ну, и с нами считаются. Мы, как никак, сверхдержава… И еще: «Мне кажется, там ждут случая, когда мы оступимся, слабинку дадим, тогда они объединяться и начнут нас жрать, но обязательно подавятся, как давились с 41-го по 45-й»…
– Такие разговоры, – сказал редактор поучительно, – обыкновенная близорукость не сведущего в политике человека. Я добавлю, честного человека. Что скажешь?

– Савва Иванович действительно честный да и мудрый человек. К его рассуждениям надо прислушиваться, а не выбрасывать их как близорукие… но мы иногда боимся собственной тени, хоть и сверхдержава.

– Этого куска, как ты понимаешь, и в природе не должно быть.

Редактор окинул взглядом свой стол.

– Я пропустил одну ремарку: в эпизоде на Днепре ты цитируешь молитву. Я думаю, что не стоит пропагандировать святое писание на страницах советской печати. Молитву и весь поход в часовню надо опустить.

– Здесь имеется в виду часовня в авторском воображении. Герой туда вошел как будто во сне… Что тут такого? Он чуть не погиб. Это же возвращение почти с того света. По-моему, хороший эмоциональный кусок, как это не понять?

– Не могу я отдать в набор молитву в исполнении солдата Красной армии. Далее. Ты затрагиваешь тему штрафных батальонов. Редактор процитировал: «Сколько штрафников немцы положат у этой сопки, никто не считал». Значит, получается, что наше командованье не считалось с жизнями солдат и оттого мы победили?

– С жизнями солдат-штрафников, – уточнил я, – вы же знаете официальную статистику, – напомнил я своему редактору, – что немцы в той войне потеряли шесть миллионов человек, а мы двадцать. Но я думаю, со временем мы узнаем, что не двадцать, а гораздо больше. Мне военный историк говорил, что до войны, то есть к двадцать второму июня 1941 года наша армия насчитывала пять миллионов человек. За пять месяцев от начала войны, то есть по ноябрь 1941 года, было мобилизовано в армию еще пять миллионов человек. В декабре того же 1941 года наша армия насчитывала тоже пять миллионов человек. Значит, каждый месяц… каждый с июня по ноябрь 1941 года мы теряли почти по одному миллиону солдат. Вот так воевал наш рачительный, бережливый генералиссимус! Мы армиями сдавали, армиями…

– Меня сейчас эта статистика не интересует, мало ли кто что говорит, меня интересует, что будет опубликовано в нашей газете, – парировал редактор. – Зачем ты пишешь о том, что офицерам девки доставались, а рядовым и сержантам приходилось довольствоваться или, как там твой герой выражается, «побираться» беженками? Ты можешь объяснить? Зачем ты майора Красной армии, хорошего командира, компрометируешь этой. Любой? Пишешь подробно, что она «была игрушкой у майора» и про ее ляжки, и что фронтовой солдат прислуживал этой ш… Получается не фронт, а бордель какой-то. После твоей публикации наших ветеранов никто уважать не будет. Была острая необходимость об этом писать?

– Что? я Америку открыл? – удивился я. У нас столько написано о любовных фронтовых романах. Я даже документальный фильм видел «У войны не женское лицо» о служивших женщинах, которые сходились на войне с военнослужащими мужчинами, зная, что у них дома семьи, и они себя называли П.П.Ж. – походно-полевая жена.

Редактор приложил обе ладони к своим щекам и покачал головой:

– Ничего себе мы преподнесем подарочек нашим ветеранам-фронтовикам. Он наклонил голову, чуть подался вперед и, понизив голос, сказал:

– Ты не понимаешь, что каждый офицер является членом партии? А ты его в таком свете представляешь в юбилейном году победы… Другой офицер, тоже командир, у тебя без суда и следствия у всех на глазах, – редактор поднял указательный палец, – расстрелял власовца. Как это возможно? Ты же показываешь советского командира правонарушителем, преступником, – редактор недоуменно уставился на меня.

Я выдержал его взгляд и сказал:

– Это не выдумки, это реальная фронтовая жизнь. Сколько можно ее не замечать? Сколько можно готовить сладенькие сиропчики? У нас в истории столько не замечено, что пора ее дописывать, – сказал я.

– А это уж не твоего ума дело, – холодно отрезал редактор.

– А чьего ума? – меня его замечание взорвало. – Я, что в Мексике живу? Это не моя история и не моя страна? Я уже кое-что понимаю в этой жизни. Почему дядя за меня должен думать и решать?

Редактор пропустил мои доводы мимо ушей и, откинувшись на спинку кресла, сказал, глядя в потолок:

– Я диву даюсь, просто диву даюсь твоему художеству… Дальше – больше! Ты выдумал приказ о присвоении звания Героя Советского Союза, а его не наградили. Ты что, председатель Верховного Совета? Я ничего не могу понять… ничего. И этот приказ мы с тобой должны опубликовать? Да меня завтра же снимут с работы и правильно сделают. Ты меня извини, но это полная чушь, полная…

Мне трудно было спорить с редактором, мне даже не хотелось с ним спорить, хотелось броситься в драку за Савву Ивановича и за тех, кто был рядом с ним. Вот он ни разу не смалодушничал, а если и давил его страх, то все равно шел на смерть, а мы, выжившие благодаря таким, как он, теперь сидим и корректируем, что нам написать, а что выбросить как негодное. Я твердо сказал своему редактору:

– Это не чушь, здесь нет ни единого слова чуши. Может быть, это мой первый материал, в который я верю от и до. И, извините уж, не соглашусь с вашими доводами. Савва Иванович настоящий Герой, он сто раз Герой, и я не убежден, что вы этого не понимаете и не верите в то, что он мне и всем нам рассказал. Он не из тех, кто будет лукавить…

– Я все понимаю… все, иначе бы я не сидел в этом кресле, – вдруг без всякого накала сказал мой редактор и по-отечески пояснил: – Этот материал разрушает, с моей точки зрения, образ советского воина-освободителя. Не таким он задумывался и не таким он создавался многими идеологами и журналистами, которые не чета нам с тобой. Мы должны следовать их примеру и незыблемо сохранять этот образ. Не нам с тобой решать, менять его или нет. Вот что я понимаю и советую понять тебе. Этот материал надо сократить вдвое. Не может советский офицер заниматься развратом, самосудом. Не может он приказывать увечить пленных. Не может советский солдат идти в церковь или в часовню даже во сне… Не может. Я понимаю, что тебе тяжело будет расставаться с некоторыми фрагментами очерка, но я помог тебе и отметил, чего точно не должно быть. Ты понял меня? Все… иди и сокращай.

– Понял, – машинально ответил за меня мой голос.

Я поднялся, взял очерк и вышел из кабинета.

После редакторского «артналета» на очерк от него камня на камне не осталось. Почти не было эпизода, который не надо сократить, переписать или убрать. Оставалась такая безликая болванка: наводил переправы, ранило, повоевал в разведке и в новых сапогах пришел домой.

Это же курам на смех! Я представил, как Савва Иванович разворачивает свежую газету, видит свой портрет и читает очерк, а потом произносит: «Ай да журналист, ай да сукин сын!» Возникало полное ощущение того, что я предаю Савву Ивановича. Я много раз сокращал свои материалы, помогал сокращать начинающим журналистам, но из этого материала, рассказанного Саввой Ивановичем, я не мог выбросить ничего. Мне даже казалось, что не имею на это права.

Я сел за свой стол, положил перед собой листки с машинописным текстом. К первой странице на скрепку была приколота фотография Саввы Ивановича. Он смотрел на меня спокойным взглядом, не требующим ни славы, ни признаний. Обе полы его пиджака едва вмещали боевые награды за Дон, Днепр, за спасение командира и еще за многие ратные дела. Не хватало только Золотой звезды героя, честно им заслуженной. Нет, предать такого человека, его подвиги я был не в силах. Уж лучше этого очерка вовсе не будет. Я положил очерк в сумку и вышел из редакции.

• Продолжение следует. По ссылкам:
• Солдат (Часть 1)
• Солдат (Часть 2)
• Солдат (Часть 3)
• Солдат (Часть 4)
• Солдат (Часть 5)

• Расскажите об этом своим друзьям!