Дед Осип. (Рассказ)

Все-таки удивительны выкрутасы памяти. Утром выпал снег. Обметал от него машину, и вид этого хрустящего пуха, похожего на ворохи свежей стружки, вдруг вызвал в памяти такие глубокие воспоминания детства, что не приходили в голову многие десятилетия и, казалось бы, были забыты уже навсегда. Они навеяли образ человека, благодаря которому я усвоил навыки столярного дела и познал первые уроки другой, совсем не книжной или киношной жизни.

Он приехал в нашу деревушку под осень, как мобилизованный на уборку. Сухощавый, по-военному подтянутый, еще не старый вроде мужик. Но его голова в проседь, лицо с глубокими складками у рта и морщинами у глаз, да и сами глаза – жесткие и колючие под нависшими бровями – выдавали в нем повидавшего многое в жизни человека.

Его поселили в пустовавшую избушку рядом с нашим домом. Вечером он по-соседски зашел к нам помыться-побриться-почаевничать, быстро нашел с отцом общую фронтовую тему для разговора, побалагурил с ребятишками, сказал приятные слова хозяйке дома, вмиг помог брату решить сложную задачку по алгебре. В общем, стал у нас в доме своим. А потом и вовсе поселился на долгие годы в той избушке. Обжился, устроился в совхоз на работу, привез откуда-то свои нехитрые пожитки и неведомые доселе деревенской шпане столярные инструменты.

Столяром он был отменным. И сейчас еще в домах нашей деревушки можно найти слаженные им рамы, этажерки, комоды…

Мы звали его дед Осип. Бывший фронтовик, офицер-артиллерист запаса, а ныне – «мибилизованый», «перекати-поле», «никчемный человек», как за глаза окрестили его досужие деревенские кумушки. Дело в том, что дед Осип страдал одной пагубной страстью – пил. Причем по-черному. После недели трезвой жизни он уходил в недельные же запои. И такие, что попросту терял человеческий облик: валялся под забором, смертным боем бил приблудившуюся к нему заезжую бабенку, командовал в бреду своим артиллеристским расчетом или костерил на чем свет стоит советскую власть и ее правителей.

Отчего и когда в его жизни наступил такой надлом, толком никто не знал. Поговаривали, что у него, фронтовика-орденоносца, блестящего артиллериста и математика, после войны были неплохие перспективы, была когда-то и семья, дети. Но все это он, «отмотав срок за свой язык», променял на эту вот пагубную страсть. Видимо, фронтовые сто грамм для молодого лейтенанта, послевоенная невостребованность и несправедливость к победителям той страшной войны, а возможно, и нелады в семье сделали свое дело.

Но в дни своего просветления это был добрейший человек, мастер своего дела и великолепный рассказчик. Мы ближе познакомились с ним, когда я, девятилетний пацан, пытался из горбылей выстругать свои первые лыжи. (Семья жила бедно, и «спортинвентарь» из магазина нам был не по карману.) Он подошел, долго смотрел, как я топором пытаюсь придать лыже нужный изгиб, и коротко сказал: «Пошли». В его домике мы из осиновых дощечек выстругали две лыжины, отпарили их в кипятке и с помощью разных брусочков и веревочек круто, «как у спортивных», загнули им концы. Потом пропитали морилкой и даже ложбинки на их оборотной стороне специальным рубанком сделали. Назавтра я был самым крутым лыжником деревни.

Наши встречи стали с тех пор чаще. Часами я пропадал у соседа, смотрел, как он выстругивает, подгоняет, шлифует то или иное свое изделие, а потом и сам стал делать с ним что-то подобное. Между делом мы ели жареную на сале картошку, когда ее не было – приготовленный таким же макаром лук, запивая все это «настоящим чифирем». И все это время я слушал его рассказы о неведомых землях и городах или «про войну». И эти его рассказы как-то не увязывались в моей голове с тем, что я видел в кино, читал в книгах и учебниках – его окопная правда войны была какой-то другой и куда страшней…

Иногда он, выпив перед своими рассказами стакан-другой крепкой браги, так и засыпал под них, надрывно крича во сне в пустоту своей избенки: «Дивизион, по врагу осколочным (потом шел набор каких-то цифр) – огонь! Огонь, мать твою!»

Как-то на День Победы правление совхоза пригласило его, как бывшего фронтовика, на торжественный вечер. И не только мы, деревенские пацаны, но и взрослые были просто ошарашены, когда «вечно пьяный» дед Осип, совершенно трезвый, побритый и моложавый, в отстиранном пиджаке, на котором гроздьями блистали не виданные нами ранее ордена и медали, зашел в клуб. Да еще и речь задвинул про единство фронта и тыла, без которого мы никакую войну бы и не выиграли.

В клубе после его речи повисла тишина, которая разразилась такими овациями, что клуб наш и не слышал. После этого на деда Осипа уже многие в деревне стали смотреть по-другому – уважительно. Но не долго – пьянки и дебоши его вскоре возобновились, награды и речи забылись, и короткая народная любовь сошла на нет.

Однажды к нему приехали погостить на лето его дети: мой ровесник Сашка и две дочери постарше – Люда и Галя. Мы играли на лужайке возле дома в нехитрые деревенские игры, о многом разговаривали, но о том, что же произошло в их семье и в судьбе отца, я так и не решился спросить. В то лето дед Осип почти не пил.

А вскоре и я, повзрослев, на долгие годы уехал из отчего дома. И в редкие приезды узнавал, что в жизни деда Осипа ничего не менялось. А еще лет двадцать спустя, в очередной мой приезд, он зазвал меня к себе, подарил старую швейную машинку, фигурный рубаночек и попросил отвести его в соседний район – погостить к сыну. Эта наша встреча была последней. Говорили, что он тогда вернулся домой и вскоре умер.

А в моей памяти дед Осип до сих пор живет. Своими рассказами о жизни и войне, своими уроками столярного дела. Да и дедом он нам тогда казался лишь из-за своей суровости, ранней седины да некой запущенности – как оказалось, он был младше моего отца на пять лет, и тогда, в момент нашего знакомства, ему едва перевалило за 45…

• Расскажите об этом своим друзьям!