Незабываемое прошлое (часть 3)

Главы из одноименной книги Александра Табачника.

Ранее:

• Незабываемое прошлое: итальянцы в строю и столкновение с власовцами
• Незабываемое прошлое
• Незабываемое прошлое (часть 2)

В один из мартовских дней к еврейской больнице подъехала легковая машина, и вышедший из нее солдат-власовец, несмотря на вывеску на входе (на русском и немецком языках) «Внимание: тиф!»), вошел в помещение и требовательно спросил:

– Где тут акушерка Ева Винер?!

Тетя Ева, вся перепуганная, спросила, зачем она ему нужна. Солдат ответил, что его начальник приказал ее привезти немедленно – принимать роды его жены.

Тетя сказала, что весь необходимый инструмент находится у нее дома, а без него она не сможет принять роды. Тетя, конечно, схитрила. Весь незамысловатый ее инструмент был в больнице, но она не хотела меня оставлять одного дома, так как не знала, когда ее отпустят и вернется ли домой вообще. Когда приехали к нашему дому, тетя зашла в комнату, застав там, к счастью, меня и наскоро рассказала, зачем приехала во власовской машине. Я быстро оделся, и мы вышли на улицу.

Тетя сказала солдату, что я ее сын, и что она возьмет меня с собой. Солдат категорически отверг это предложение, грубо оттолкнул меня и велел возвратиться в дом. Тогда тетя рассердилась, даже разгневалась, и выпалила ему смело в лицо:

– Если его не возьмете, я не поеду! Можете расстрелять нас обоих! А жена вашего начальника пусть сдохнет от родов! – так и сказала, от безвыходности и отчаяния. Власовец немного поколебался, но, видимо, очень торопился и согласился меня забрать с тетей.

Через несколько минут мы приехали к власовскому начальнику. Он со своей дворней размещался в большом деревянном доме на окраине города, почти рядом с гетто. Тетя Ева прошла к роженице и стала готовиться к родам.

Она велела вскипятить воду и попросила мужа – офицера высокого чина, чтоб сильно не шумели в большой комнате, где под его руководством за круглым столом сидела пьяная компания из младших офицеров. Меня тоже посадили за этот стол, уставленный разными закусками и большой бутылью с самогоном.

Хозяин также пригласил тетю отобедать. Нам очень не нравилась эта шумная и опасная компания, но перед изобилием еды мы не могли устоять.

Хозяин, посмеиваясь, сказал, что нам с тетей вряд ли удастся еще когда-нибудь так вкусно поесть. Мы поняли этот намек буквально и оцепенели… Но он нас «успокоил», мрачно пошутив: «Ева Борисовна, если родится сын, вам крепко повезет – останетесь в живых…»

Может быть, это была пьяная шутка? Как знать – ведь в каждой шутке доля правды…

Уже наступил вечер, но жена начальника-власовца все еще стонала, а результата не было. Тетя Ева сидела с роженицей, а я вынужден был терпеть эту ненавистную мне компанию жестоких предателей, забившись в угол комнаты на стоявшее там кресло.

Вдруг из маленькой спаленки раздался громкий женский стон, а спустя пару минут я и притихшее офицерье услышали по-мужски уверенный, даже чуть басовитый, детский крик новорожденного. Да, так кричать мог только мальчик, я это сразу понял (ведь как- никак, а я был племянником профессиональной акушерки!..). Папа новорожденного метнулся в спальню и минут через десять под громогласное «Ура!» внес новорожденного сына. Веселое застолье возобновилось с новой силой. Огромная бутыль с самогоном вновь пошла по рукам, и папаша-хозяин велел налить мне в алюминиевую кружку горячительного напитка. До этого я спиртного, конечно, никогда в своей жизни не пробовал, но знал, что это такое…

Тетя Ева громко запротестовала, стала просить, чтоб пощадили, не спаивали ребенка. Но стол требовал: «Пусть жиденок выпьет до дна!»

Злить хозяина и пьяных власовцев было опасно, и я робко поднес ко рту противно пахнущую белесоватую жидкость… Кто-то закричал: «За здоровье новорожденного защитника Отечества!»

Все закричали «Ура!» и выпили, я – тоже. Самогон влился в меня огненной струей, перехватил дыхание, и я сильно закашлялся, – под одобрительный хохот пьяных мужиков. Тетя забрала ребенка и ушла в соседнюю комнату, а меня разобрало так, что до сих пор помню, как бешено крутился потолок, стол с пьяными рожами, как стоял сигаретный дым коромыслом, как все громко смеялись, пели какие- то песни и даже завели патефон…

Потом, под утро, пришла какая-то женщина, и, как рассказывала мне тетя Ева, она проинструктировала эту женщину об уходе за ребенком. Сперва хозяин-барин не хотел тетю отпускать, но ей как-то удалось его уговорить, и нас отвезли домой, в гетто.

Утром разнеслись по гетто два слуха: хороший и плохой. Первый: наши войска овладели центральной частью города и вот-вот должны нас освободить. Второй слух вызвал страх и ужас: немецкая зондеркоманда начала методичные массовые расстрелы из автоматов оставшегося в гетто еврейского населения.

Тетя Ева мигом схватила меня за руку, и мы с ней бегом отправились в ее еврейскую больницу. Это было интуитивное и правильное решение, в чем мы потом убедились.

Весь последующий день слышались автоматные очереди – это немцы косили налево и направо сотни несчастных людей. Вся больница была забита и больными, и беженцами – псевдобольными, укрывшимися в ней от немецких пуль. Лежали по двое на одной кровати и даже под кроватями, закрывшись свисающими с них одеялами. Под одну из таких кроватей меня и засунула моя тетушка. В этом ненадежном укрытии было темно, страшно, воняло нечистотами…

А сама тетя бегала с другими сестрами по палатам и призывала к спокойствию, инструктировала больных и здоровых: «Помните: вы все больны сыпным тифом! Они не посмеют вас тронуть!»

Под вечер все стихло, и мы начали было успокаиваться, как вдруг услышали громкую немецкую речь. На пороге нашей палаты появился здоровенный фриц в солдатской шинели, со стальной каской на голове и автоматом на груди.

Мне было видно из-под кровати, как он обводил взглядом палату, видимо, раздумывая, стоит ли на нас тратить патроны… Тетя Ева стояла рядом и беспрестанно повторяла ему, показывая на больных: «Тиф! Тиф! Тиф!»

Я уже говорил, что немцы очень боялись тифа, все рассчитывали на это и с трепетом ожидали развязки этой драматической ситуации…

…После некоторых колебаний немец что-то сказал, повернулся и вышел. Все облегченно вздохнули, но еще долго и тихо лежали на своих местах, боясь возвращения палачей.

Мы не могли вот так, сразу, прийти в себя и поверить, что смерть прошла стороной. Этот день невозможно забыть – 28 марта 1944 года…

Ночь была тревожной, но тихой. Раздавались лишь далекие одиночные выстрелы.

29 марта 1944 года наши войска полностью очистили Балту от фашистской нечисти. Этот день является днем освобождения всех балтян от немецких оккупантов.

…Мы с тетей шли из больницы домой, ужасаясь увиденным: почти все улицы были завалены трупами убитых евреев. Одни лежали на земле, другие скорчились в разных позах. Много убитых было в домах.

На соседней с нашим домом улочке жил мой приятель – рыжий Мотеле, пригнанный в балтское гетто из Румынии. Он очень плохо говорил по-русски, и мы с ним изъяснялись на смешанном языке: русский плюс идиш.

Эта улочка, по которой мы шли домой, тоже изобиловала трупами расстрелянных евреев. Преодолевая страх и ужас, я зашел во двор, где жил Мотеле. Двери дома были распахнуты настежь, никого внутри не было. Гонимый каким-то непостижимым чувством, которое не могу объяснить до сих пор, я оглядел весь двор, осмотрел сараи и направился к деревянному туалету на краю двора. Туалет был без крыши, небольшой высоты. Потянул ручку двери, но она оказалась запертой изнутри. Мне пришлось что-то подставить под ноги, чтобы заглянуть внутрь туалета. Я был потрясен увиденным: мой несчастный Мотеле сидел на толчке, опираясь спиной на заднюю стенку туалета, его глаза были закрыты, а веснушчатое лицо было спокойным, словно он спал. Да, он спал, но это был вечный сон, так как на лбу у него виднелось красное пятно от немецкой пули. Остается только догадываться, как настиг моего приятеля и расправился с ним немецкий палач…

…Мы шли с тетей по улице к своему дому.

Оставшиеся в живых встречные жители сокрушенно качали головой, сообщая нам, что эти злодеяния совершила зондеркоманда всего из… четырех человек!

Освобождение

А жизнь вновь продолжалась! Уцелевшее от расстрелов и бомбежек население города постепенно, осторожно, выбиралось из укрытий, полной грудью вдыхая воздух свободы, приходя в себя от тридцати одного месяца (около 920 дней!) фашистской оккупации.

Мы с радостью встречали бойцов и офицеров Красной армии на улицах и дворах, обнимали и целовали их. Многие женщины и дети открыто рыдали – от пережитого горя и радости освобождения. К сожалению, уцелевших мужчин, даже стариков, среди евреев почти не было…

30 марта 1944 года у главного моста через Кодыму закипела работа: саперы и население взялись за восстановление этого взорванного немцами моста. Остальные два моста тоже были повреждены, и по ним могла пройти только пехота, но не с тяжелой артиллерией и бронетехникой.

Мы, пацаны, конечно же, были тут как тут…

Мост был деревянный и довольно изношенный. Плотники и саперы меняли опоры, настил, перила. Правда, упомянутый завалившийся немецкий танк торчал как бельмо на глазу, но пока с ним ничего поделать не могли; из-за этого мост пришлось немного расширять.

Всеми восстановительными работами руководил саперный капитан – высокий, красивый офицер в шинели, с полевой сумкой в руках и биноклем на шее.

Я почему-то «прилепился» к нему и выпрашивал у него хоть какое-то поручение. Нам всем так хотелось помочь своей армии!

Солнце уже было почти в зените, когда мой чуткий слух уловил гул авиационных моторов. Чуть позже и капитан, да и многие другие услышали этот гул и увидели в небе, на большой высоте, приближающихся к нам с северо-западной стороны девять немецких бомбардировщиков. Я к этому времени прекрасно разбирался в типах немецких самолетов, обладал большой остротой зрения, поэтому без труда увидел желтые концы крыльев, на которых наносились обычно фашистские опознавательные знаки – черные кресты. Кроме того, немецкие пикирующие бомбардировщики типа «Фокке-Вульф» отличались характерным прерывистым гудением своих моторов. Я тут же сказал капитану, что это немцы. Он вскинул бинокль, дунул в свисток и подал громкую команду всем бежать в укрытие. Саперы и плотники, весь народ, работавший на мосту, а также зеваки вроде меня побежали в разные стороны.

Я оставался рядом с капитаном на небольшом пригорке, вблизи которого было вырыто несколько окопов – остатки левобережных укреплений наших войск. Я стоял как завороженный и глядел в небо на уже отделившийся от остальных крайний бомбардировщик, заходивший в пике. Послышался противный вой бомбовых стабилизаторов, а затем и взрывы бомб. Капитан меня резко толкнул к ближайшему окопу, в котором я успел укрыться. Меня тотчас накрыло взрывной волной, и я отключился.

Не помню, сколько времени продолжалась бомбежка, но когда я очнулся и вылез из полузасыпанного землей окопа, то увидел страшную картину. Повсюду валялись тела убитых и раненых людей, а на месте, где стоял капитан, зияла большая воронка…

Много людей, не успевших укрыться, погибло на строительстве моста, а сам мост был еще больше разрушен.

Мой капитан исчез, словно испарился… От прямого попадания бомбы не нашли даже останков его тела. Этот первоначально счастливый день нашего освобождения от оккупации омрачился таким трагическим происшествием!..

Долго еще я с горечью вспоминал моего спасителя-капитана, жизнь которого так неожиданно оборвалась на Балтской земле…

Этот эпизод был последним актом военной драмы в Балте, свидетелем и участником которой мне довелось быть.

Война покатилась дальше, на запад, и мы уже следили за ее ходом по сводкам Совинформбюро, передаваемым по радио и печатавшимся в газетах.

Если коротко подытожить нашу жизнь под пятой оккупантов, то можно сказать следующее.

В добавление к голоду, холоду и болезням над нами, узниками гетто, постоянно висела угроза смерти и страх от напряженного ожидания гибели; сознание было подавлено нашей абсолютной незащищенностью и бесправием, полным отсутствием возможности к сопротивлению жестокому и ненавистному врагу.

• Расскажите об этом своим друзьям!