Незабываемое прошлое

Главы из одноименной книги Александра Табачника.

Ранее:

• Незабываемое прошлое: итальянцы в строю и столкновение с власовцами

Под колпаком полиции

Возглавлял полицию города Балта некто Николай Парапан – румынский офицер, отличавшийся, как ему и надлежало в его положении, весьма крутым и жестоким нравом. Мы его меж собой звали попроще – Коля Парапан.

Это был мужчина средних лет, плотного сложения, рыжий. Любил ходить в штатской одежде, жил почему-то на территории гетто – метрах в ста от нашего жилища, в большом одноэтажном каменном доме, огороженном штакетником. Мне даже иногда кажется, что я и сейчас его опознал бы и смог составить словесный портрет…

Привозила домой и отвозила его на работу легковая машина, но часто он прохаживался и пешком, и все избегали с ним встречи.

У Парапана, все это знали, жена была русская, довольно красивая женщина, и ей прилично досталось от наших правоохранительных органов после освобождения Балты Красной армией, но об этом – несколько позднее…

Парапан имел среди евреев кличку «мясник» – за его патологическую тягу к применению пыток при допросах. Колю Парапана боялись, как огня, – и евреи, и невреи. Попасть в полицию к нему в лапы – это, как минимум, стать калекой.

У него в услужении имелся целый штат русско-украинских, молдаванских и румынских полицаев, поддерживающих в городе «новый немецкий порядок».

Среди «отечественных» полицаев особо выделялся, как я уже отмечал, один очень ловкий, наблюдательный и старательный тип, которого мы прозвали «Белые туфли». Он для нас, пронырливых мальчишек, незаконно проникавших на внегеттовскую территорию, представлял наибольшую опасность.

Дело в том, что многие из нас промышляли торговлей папиросами и зажигалками, зарабатывая небольшие, но так нужные нам для жизни денежки… Полуфабрикаты для этой цели мы получали от русских (украинских) заказчиков – частников, проживавших в центральной части города, вне гетто. Посещать эту территорию евреям категорически запрещалось – под угрозой смертной казни.

Как нам это удавалось, честно сознаюсь, не помню! Ведь на трех мостах через речку Кодыма круглосуточно стояли вооруженные румынские часовые… Но мы находили какие-то ходы, пользовались пересменами часовых, исхитрялись другими мальчишескими приемами.

От «заказчиков» товара мы получали гильзы ружейных патронов и зубчатые колесики, а также кремень. Из этого материала в домашних условиях мы мастерили классные, безотказные бензиновые зажигалки. Где брали бензин – сейчас уже не помню. Из картонно-бумажных папиросных цилиндриков мы делали папиросы, набивая их полученным табаком и расфасовывая их в готовые пачки. Продавали зажигалки и папиросы «в разнос» на улицах гетто и даже за его пределами: на базаре, в оживленных местах. Вырученные деньги сдавали «заказчику», который нам оставлял определенный процент. Таков был механизм этой самодеятельности.

«Товар» мы старались прятать по карманам и за пазуху – между рубашкой и телом, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.

Все шло удачно, но, как говорится, до поры и времени. Множество раз мы избегали встреч с полицаями – из-за отработанной «технологии» получения материала у «заказчика». Обычно в его частную лавочку заходил один из нас (я или мой напарник Изя), а другой стоял «на шухере»

При возникновении опасности сторож подавал условный сигнал, и мы быстро сматывались.

Но однажды, осенью 1943 года, мы нарушили эту технологию. Не учуяв опасности, предварительно вроде бы осмотревшись и не обнаружив ничего подозрительного, мы с Изей вошли в лавку «заказчика». Загрузившись материалом, вышли на улицу. И тут, как гром среди ясного дня, на нас напал полицай «белые туфли». Его длинные, цепкие руки намертво схватили нас обоих за шиворот курток, а продолговатое лошадиное лицо осклабилось в зловещей улыбке…

Здание полиции находилось поблизости – через улицу перейти. Мы молча, покорно, не сопротивляясь, еле переставляя ноги от полученного нервного шока, волочились за «Белыми туфлями». Хорошо помню, что он нас завел через двор полиции в какое-то помещение на первом этаже и на время оставил под охраной румынского солдата, вооруженного винтовкой.

Когда мы шли через двор, то невольно обратили внимание на огромное количество, буквально сотни или тысячи, маленьких (наверное, размерами 3х4 или 5х6 см) фотокарточек различных людей, устилавших землю и раздуваемых ветром. Похоже, что это был уже ненужный мусор – все то, что осталось от расстрелянных и замученных людей…

Положение наше было критическим: надеяться на снисхождение – глупо, ждать расправы – страшно. Мы шепотом, украдкой от охранника, перебросились между собой парой слов, и решение созрело мгновенно.

Воспользовавшись тем, что он прислонил винтовку к стене и принялся закуривать папиросу, мы бросились к выходу, распахнули дверь и стремительно, изо всех сил, выбежали во двор, а оттуда – на улицу, помчались вперед, вперед, к спасительному мосту через Кодыму, где нас ждало «родное» гетто…

Оглянувшись, метров через двести спринтерского бега, мы, к своему удивлению и счастью, не обнаружили за собой погони. Это было странно, или, как говорил на корабельном митинге герой кинофильма «Оптимистическая трагедия» матрос-анархист Алексей, в исполнении Вячеслава Тихонова, «Это не факт, это было на самом деле!..»

Провидение, видимо, хранило нас с Изей…

В самодеятельной папиросно-зажигалочной артели были свои законы и правила, которые подлежали соблюдению. Одним из них было обязательное умение курить папиросы…

Нам с Изей пришлось осваивать это распространенное и порочное человеческое хобби. Изя справился довольно легко с этим делом, а мне оно долго не давалось. Никак не мог научиться по-настоящему затягиваться папиросным дымом. Для проверки старшими подельщиками уровня освоения нами, младшими пацанами, процесса курения давалось нелегкое задание: надо было «затянуться» и быстро проговорить, задерживая дым в легких: «Пошла баба на базар и купила самовар…», после чего можно было выпустить дым…

При этом различалось несколько уровней «мастерства»: начальный – хоть как-то, пускай с кашлем, выпустить дым через рот; второй уровень – выпустить дым через нос, третий – выпустить дым ртом, причудливыми колечками, с впечатляющими паузами… Почти два года мучительных тренировок и насмешек товарищей внушили мне стойкое отвращение к курению, чему я и обязан своим нынешним статусом некурящего мужчины…

Не могу не сказать несколько слов о так называемой еврейской полиции, учрежденной оккупантами на территории гетто.

В то время, когда я был подростком, я, конечно же, не мог объять своим умишком всех тонкостей структуры и механизма власти на оккупированной территории и даже в гетто.

Со слов тети я знал, что якобы для поддержания порядка в гетто была учреждена служба еврейской полиции. Это было, кажется, с лета 1942 года. (Возможно, в сроках я ошибаюсь.) Еврейские полицаи носили на рукаве белую повязку – знак отличия и принадлежности хоть к какой, но к власти…

Старший брат одного из моих приятелей-сверстников был таким полицаем. Удивительное дело: хотя я не помню его имени и лица, но запомнил пиджак из черного вельвета с белой полицейской повязкой на рукаве… Он часто слонялся по улицам гетто, был молчалив и не проявлял видимых признаков вверенной ему власти. Да и непонятно было, что это за власть была. Кроме него было еще несколько таких полицаев, проживавших в гетто наряду с другими евреями и имевших тоже статус узников.

Возможно, они снабжали румынскую полицию информацией о благонадежности узников гетто? Может быть, доводили до сведения еврейского населения приказы и постановления властей? Оплачивался ли их труд? Имели ли они какие-то гарантии сохранения жизни от оккупационных властей?

На все эти и подобные вопросы сейчас уже, пожалуй, и не ответишь (разве что после тщательного исследования в государственных архивах).

Как бы то ни было, но мы с тетей и другие выжившие узники не имели после освобождения никаких к ним обид и претензий. Это, однако, не помешало советским властям после изгнания из Балты оккупантов привлечь еврейских полицаев к уголовной ответственности как пособников оккупантов.

Правда, в отличие от настоящих предателей, добровольно сотрудничавших с немцами и румынами (русско-украинских полицаев, приговоренных трибуналами к расстрелу и длительному тюремному заключению), еврейским полицаям было уготовано более «льготное» наказание – штрафной батальон.

Помнится, как брат моего приятеля, благополучно повоевав год и дойдя почти до Берлина, вернулся в Балту настоящим героем – с орденом Боевого Красного Знамени на груди, который демонстративно носил на той же вельветовой куртке, где раньше была белая нарукавная повязка еврейского полицая…

Мы жили и надеялись…

Балтское гетто извивалось, стонало, корчилось под игом жестокого врага, но изо всех сил боролось за свое выживание. Вот еще одно свидетельство моего незнакомого коллеги по несчастью – Рудольфа Гакштейна, бывшего узника Балтского гетто:

«Несмотря на все трудности и лишения, люди в гетто не теряли человеческого облика. Помогали друг другу, часто собирались, пели песни, сочиняли частушки, влюблялись и даже рожали... Это был особый вид сопротивления. Отчаянный. Дерзкий. Вызывающий».

…Невзирая на информационную блокаду оккупантов, строжайше запретивших любое распространение несанкционированной информации, мы все, затаив дыхание, передавали из уст в уста вести с военных фронтов, которые все-таки просачивались в гетто.

Помню, как все мы сильно приуныли, когда зимой 1941 года немцы громогласно оповещали, что стоят у стен Москвы и наша столица вот-вот будет сдана на милость победителя. Мы-то хорошо знали, что никакой милости от нацистов не будет. А когда выяснилось, уже весной 1942 года, что немцев от Москвы отбросили, искорка надежды появилась в глазах у многих…

Потом снова приуныли – когда немцы почти взяли Сталинград. Ходили упорные слухи, что со взятием Сталинграда Советскому Союзу придет конец.

Этот конец был бы и для нас всех концом. Не хотелось верить в это…

У кого-то в городе или даже в гетто был радиоприемник, видимо, на батарейках. И все по утрам шушукались и спрашивали друг друга про новости из Сталинграда. Наконец, примерно в марте или апреле 1943 года, разнеслась весть о разгроме немцев под Сталинградом. Радость заполнила наши сердца. Как-то легче стало дышать, и огонек надежды снова воспылал в наших отчаявшихся душах…

Перелом в ходе войны начал ощущаться и в поведении оккупантов. Они стали нервознее и опаснее, особенно полицаи. Им нельзя было попадаться на глаза. Видимо, предчувствие грядущего возмездия и страх за свою шкуру невольно прорывались в их действиях. Да и мы как-то осмелели; уже не было того унылого, давящего страха, который не покидал нас в предыдущие годы оккупации.

Ходили слухи о партизанах, которые вот-вот должны нам помочь. Но в эти слухи мало кто верил, так как вокруг Балты был холмистый, легко просматриваемый лесостепной ландшафт, в котором практически невозможно было укрыться от оккупационных войск. Кроме того, даже наивные люди и мы, малолетки, понимали, что нападение партизан на местный гарнизон, если бы оно даже состоялось, неминуемо привело бы к гибели от рук карателей всего населения гетто, которому некуда было бы после этого деваться – ведь не могли же партизаны «прихватить» с собой при отступлении несколько тысяч человек…

Оставалось только надеяться на приход Красной армии, которая летом 1943 года нанесла новый сокрушительный удар немецким армиям на Курской дуге. После этой победы мы в гетто стали буквально по дням отсчитывать оставшееся до нашего освобождения время.

Но до него еще было очень далеко – долгих восемь месяцев…

А жизнь мальчишеcкая в гетто тем временем продолжалась по каким-то своим биологическим часам и неведомым законам…

• Расскажите об этом своим друзьям!