Девяностые. Начало (5)

Главы из книги Игоря Широбокова «С Ельциным и без него, или Политическая шизофрения». 2007 г.

Игорь Широбоков (слева) с Владимиром Карнауховым и Николаем Евтюховым

Предыдущие публикации:

• Девяностые. Начало
• Девяностые. Начало (2)
• Девяностые. Начало (3)
• Девяностые. Начало (4)

Курс наш в университете был небольшой и дружный, воспитанный на бунтарских дрожжах хрущевской оттепели, которую к тому времени основательно приморозило под густым навесом брежневских бровей. Парни в основном успели отслужить в армии, девчонки – поработать в районных газетах. Многим предлагали вступить в партию, но никто не поддался, у нас это считалось, выражаясь современным языком, «западло», мы мнили себя жуткими оппозиционерами. Однако «фронды» этой хватило лишь на ученические годы. Позднее, начав работать в газетах, мы поняли, что без партийного билета добиться чего-то в журналистике невозможно – так была устроена система.

Где-то на втором курсе практикум по жанрам советской журналистики вел у нас преподаватель, сам долгие годы отработавший в газете и представлявший это ремесло без особых изысков. Получив от него задание написать корреспонденцию, самая несознательная, мужская, часть группы собралась в общаге (вместо того, чтобы отправиться в рабочие коллективы), где под водочку и, покатываясь со смеху, сочинила «письмо турецкому султану». Сама обстановка и настроение очень соответствовали знаменитому полотну. Сочинили же нечто, состоящее из сплошных махровых штампов. Что-то такое: «Бригада отделочников товарища Пупкина, воодушевленная, как и весь советский народ, историческими решениями XXIII съезда КПСС, взяла на себя повышенные обязательства. «Экономика должна быть экономной!» – повторил на собрании мудрые слова Леонида Ильича передовой бригадир и предложил отныне экономить каждую дранку, пуская ее в дело строительства коммунизма...» Ну, и так далее, в таком же духе.

На лекции преподаватель объявил, что группа в целом справилась с заданием и, придав лицу торжественно-праздничное выражение, зачитал нашу бодягу, назвав ее безукоризненным образцом данного жанра... Потешились и ладно бы... Но я воспылал праведным негодованием – да чему же нас учат!? – и написал статью, а «Молодежка» отважилась ее напечатать. Уважаемый преподаватель узнал себя, хоть и не был назван, разразился скандал. Сейчас я бы сказал себе: «Не стреляй в пианиста, он играет как может... и по нотам, какие ему написаны», но юность жестока и бескомпромиссна. Все студенты-журналисты горячо меня поддерживали, чуть не носили на руках, но партком университета был другого мнения. Делу придали политическую окраску. И вот на партийно-комсомольском собрании (случались и такие) студент-старшекурсник, накануне бурно восторгавшийся написанным, вдруг выступил с обличительной речью, будто заимствованной из тридцатых годов нашей славной истории. «...Раскольник! Хунвейбин! (Так назывались молодые боевики китайского кормчего в пору «культурной революции».) Оппортунист!.. Камень за пазухой... Клевета на нашу действительность! Позор!.. Таким не место!.. Пусть земля горит под ногами...» Всех ярлыков уже не помню, но тогда они повергли меня в шоковое состояние. Как мог человек так перемениться всего за пару часов, как способен был выговорить такое?! Студенческая часть собрания, за исключением еще одного-двух таких же партийцев, меня поддерживала, несмотря на мощное давление партийной организации, поэтому единого решения не получилось, только рекомендация партбюро:

«Комсомольской организации – исключить из рядов ВЛКСМ, ректорату – отчислить из вуза». Не знаю, какие причины подействовали, но грозная рекомендация так и осталась рекомендацией. Меня же, помню, не столько пугали возможные кары, сколько оглушало поведение студента-«разоблачителя». Он же объяснял это просто: «На партбюро сказали – надо...»

Позже, работая в областной молодежной газете, я раз за разом наступал на те же грабли: меня надолго выбивало из колеи поведение молодых функционеров, которые с легкостью необыкновенной меняли позицию на прямо противоположную, стоило кому-то там, наверху, только бровью повести. Наверное, не все были такими, но у меня сформировалось стойкое неприятие всей номенклатурной конструкции, я шарахался, как черт от ладана, от высоких кабинетов, от всех этих райкомов, горкомов, обкомов... И в то же время обслуживал монолитную систему – не было у нас другой журналистики, кроме партийной. Эта моя фобия, – или, что одно и то же, неприятие – доводила до нервных срывов, но с годами болезненная ранимость прошла, шкура задубела, я приучился философски относиться к двурушничеству комсомольских вожаков и разносам в чиновных кабинетах. Более того, вступил в партию – профессиональный рост без членского билета был невозможен.

Помню, в списках редакционных очередников моя фамилия на получение квартиры стояла второй, а на вступление в партию – первой. И не надо, пожалуй, находить здесь только приспособленчество и карьерные устремления. Семидесятые годы, так называемый застой, принесли с собой небывалое материальное благополучие (по советским меркам, естественно), прочную уверенность в завтрашнем дне, стабильность, гордость за могучую державу. Не виделось нужды в радикальных переменах: так, чуть-чуть бы кое-что подправить – чуть больше демократии, чуть больше правды, чуть меньше старперов в органах власти... Стало быть, нам, молодым и прогрессивным, негоже отсиживаться в кустах, надо выходить вперед, переламывать гнилые традиции... Даже в маленькой редакции самые важные решения принимала партгруппа: закроются у редактора, что-то там обсудят и примут, а потом тебе объявят или, что хуже, будут молчать с выражением посвященности на лицах. Поневоле тут почувствуешь себя второсортным... Так что в трафаретном заявлении – «хочу быть в первых рядах строителей коммунизма...» – неискренними были только словесные штампы. Во всяком случае, цинизма в рядах наблюдалось на порядок меньше, чем у нынешних соискателей партбилетов в очередной партии власти...

Каких только бранных слов не досталось семидесятым – и «застойные», и «волюнтаристские», и «стагнация режима», но было в этом десятилетии и немало добротного, что перейдет в следующую эпоху... ну, например, единственным и верно служащим «жигуленком», приобретенным колхозником в те обруганные годы. Строились БАМ, КАМАЗ, пошел нефтяной поток из Тюмени, к революционным годовщинам стартовали с Байконура космические корабли, повышались зарплаты и пенсии. В то же время вводились войска в Афганистан, жестко пресекалось всякое инакомыслие, а нормами социалистического общежития становились взятки, блат, растащиловка. В анекдотах тех лет расширяли грудь генсеку под очередную звезду героя и спрашивали у ветеранов: «Во время войны вы прохлаждались в окопах Сталинграда или проливали кровь за Малую землю с дорогим Леонидом Ильичом?»... Семидесятые – высшая точка траектории социализма, излет идеологии и затратной экономики, далее по всем законам физики следовало падение. Никто не ожидал, что оно будет столь стремительным и катастрофичным...

На излете, как видно, была и моя карьера журналиста областной «Молодежки». Публикации запоминались читателями (при тираже под сто тысяч – аудитория немаленькая), получали премии на журналистских конкурсах, я стал популярен, как прима провинциального театра. И все острее ощущалось, как язык зашлаковывается газетной штамповкой, разрешенные темы исчерпываются, творчество вытесняется ремеслом. Меня все больше привлекала проза, но на нее не хватало времени, а потому созревало решение поменять привычное течение, уйти из журналистики. Жена после кандидатской вполне могла защитить докторскую диссертацию – и этого вполне бы хватало на обеспеченную жизнь. Да и мои руки где-нибудь могли сгодиться – с работой в те времена проблем не было. Но жизнь распорядилась иначе...

Осенью в редакции объявился Володя Сунгоркин, тогдашний собкор «Комсомольской правды» по БАМу, а ныне главный редактор и фактический хозяин этой газеты. Приехал он по мою душу – получил задание «прощупать» меня на предмет приглашения в «Комсомолку». В те времена газета эта была Олимпом, заоблачной мечтой каждого молодого журналиста. Поэтому Сунгоркина несколько обескуражила моя не особенно бурная реакция, я расспрашивал о нагрузке, свободном времени, будет ли возможность заниматься прозой – мысль о писательстве засела крепко. Тем не менее, какое-то положительное впечатление у него сложилось, и меня вскоре вызвали в Москву. Смотрины в редакции прошли благополучно: я дежурил по номеру, правил материалы, обрабатывал почту, съездил в командировку и опубликовал большую статью о лесорубах Карелии – словом, пришелся ко двору. Осечка вышла в ЦК ВЛКСМ. Должность собкора была номенклатурой Центрального комитета, поэтому требовалась масса согласований. Я проскочил инструкторов, завсектором, Геннадия Селезнева (он тогда был зам. завотделом пропаганды), а заведующий отделом пропаганды некто Грошев вызвал меня на откровенный разговор и в конце его просто сказал «до свидания» – вместо того, чтобы поздравить с утверждением. Неблагонадежным я ему показался. Так, несолоно хлебавши, пришлось возвращаться в Иркутск... Я уж распрощался с помыслами о «Комсомолке», вновь приглядываясь к вариантам ухода на «свободные хлеба», но через полгода, в июне восьмидесятого, пришел вызов из Москвы. На этот раз никаких собеседований и согласований не потребовалось – вызвали на две минуты в зал заседаний бюро, зачитали короткую биографическую справку и без единого вопроса утвердили. Всё! Из-за стола мне широко улыбался и подмигивал Геннадий Селезнев. Интрига заключалась в том, что прежнего шефа пропаганды Грошева перевели на другое место работы, а Геннадий Николаевич стал главным редактором «Комсомольской правды», он и обеспечил такое стремительное решение кадрового вопроса. Так будущий спикер Госдумы определил мою судьбу на многие годы.

Должность собственного корреспондента центральной газеты давала многое. Независимость – у меня не было начальства в регионе, я никому, кроме Москвы, не подчинялся. Самостоятельность – сам планируешь график и режим работы, командировочные расходы, темы выступлений. Географический простор – моей территорией была Иркутская область, Якутия и Бурятия – заметный кусок глобуса от Северного полюса до монгольской границы. Немаловажен и престиж – как самой газеты, так и ее представителя. Четырехкомнатная квартира, телефон, телетайп, служебная машина – созданы все условия для работы.

А чтобы служба медом не показалась, загружали в редакции новичков по полной программе, как салажат в армии. Новенький не смеет отказать, сослаться на занятость и более важные дела, поэтому все отделы наваливались с неотложными заданиями: одним сегодня же подавай интервью с Героем Труда, других интересует подготовка к уборочной и выгул скота, третьи требуют выяснить, почему в магазинах нет жестяных крышек для засолки, четвертым нужен рейд по школьным столовым, пятым – сводка о лесозаготовках, шестым – анализ внедрения хозрасчета в комсомольских бригадах и т. д. Все одномоментно и архисрочно. Для иных столичных «знатоков» понятие о географии не выходило за пределы Садового кольца. Поэтому, сняв трубку в три часа ночи, можно было услышать: «Старичок, там у тебя в Тикси авария на танкере, ты быстренько сгоняй и через пару часов надиктуй подробности...» Приходилось терпеливо разъяснять, что на машине из Иркутска до Тикси добраться, ну, никак невозможно, что на самолетах с пересадками на это уйдет не меньше суток, что вообще от Москвы до северного порта в три раза ближе... А следом новый звонок: «Выручай, у нас фотограф в Анадыре оставил сумку с пленками в гостинице, ты забери утром...» Анадырь им представлялся пригородом Иркутска, а вовсе не городом на Чукотке...

• Расскажите об этом своим друзьям!