Девяностые. Начало

Главы из книги Игоря Широбокова «С Ельциным и без него, или Политическая шизофрения». 1999 год (Текст этот писался 20 лет назад, поэтому он ближе к тому времени, чем сегодня.)

• От автора: Предисловие к прошлому

Отцветали яблони и груши за большой кремлевскою стеной. Бело-розовая кипень и дурманящий запах цветущего половодья никак не соответствовали моему представлению о Кремле. Сказать, что я находился в тот момент не в своей тарелке, будет достаточно верно (Кремль – явно не моя тарелка!), но не совсем точно. Я раздваиваюсь. Одна моя половина, профессиональная, автоматически подмечает детали. «На что же похоже кипение цвета? Да, как будто поднялась пена над вареньем в этом медно-кирпичном тазу. Хотя вряд ли здесь готовят сладкие блюда...» Вторая шагает в полуобморочном состоянии, до конца не веря в происходящее. Нетерпеливый читатель должен уже догадаться, что пора ставить диагноз. Всякие раздвоения, помутнения рассудка – это шизофрения. Верно, мой нетерпеливый, шизофрения. Радостно соглашаюсь с диагнозом, потому что он ставит меня в один ряд со всеми, со всей страной, и значит, сумасшедший дом мне нисколечко не грозит. Собственно, и книга моя пишется благодаря такому раздвоению: если бы я оставался только депутатом или чиновником, то вряд ли бы взялся за перо. Сидел бы в окружении телефонов, голосовал, составлял нудные отчеты, следил за интригами в верхних эшелонах власти... Нет, ничего зазорного в работе чиновника или политика я не усматриваю, но тут имеются свои нюансы, как в любой профессии. А вот книг они точно не пишут. Не тот язык в обиходе, не тот образ мыслей. Потребность в мемуарах возникает ради больших политических целей или больших зарубежных гонораров, но пишут такие мемуары все равно журналисты, переводя надиктованную невнятицу на удобоваримый язык. А писать и говорить – это, как выражаются в Одессе, две большие разницы...

Итак, май девяностого года. Мы идем по знаменитой брусчатке: от стеклянного куба гостиницы «Россия» мимо игрушечных куполов Василия Блаженного... И тут пути наши с простым народом расходятся. Население может протопать прямо, на Красную площадь, где ему дозволено любоваться сменой часовых у Мавзолея. А мы сворачиваем налево, к Спасской башне, которую можно было бы переименовать в Недосягаемую. Я довольно часто бывал на Красной площади, однажды выстоял очередь в Мавзолей, сподобился даже как-то посетить музей-квартиру Ленина в Кремле, хаживал и на концерты во Дворце съездов... Но подойти к Спасской башне мне, простому смертному, было не дано

В разъятый зев Недосягаемой влетали, шелестя, – нет, не крыльями, а колесами, – черные лимузины, прозванные народом «членовозами». Это были какие-то небожители в черных одеждах. Почему в черных? А леший их знает! Население не почитало их за ангелов или святых, поэтому черный цвет мог вполне соответствовать их культу, ведь они являлись из другого мира. Когда я забредал на Красную площадь, меня, помню, мало занимали эти длинные машины, летящие в пасть башни. Ну, летят себе и летят. Вороны ведь тоже летают над Кремлем, не слушаясь часовых. Однако более всего озадачивали редкие человеки, которые уверенно вышагивали к Недосягаемой, беспрепятственно подходили к ней и, мимоходом махнув корочками перед постовыми, исчезали за стеной. Несомненно, были они Посвященными во что-то. Они ходили по земле, толкались локтями в метро, ничем не отличались от нас, советских людей, но они несли в себе тайну. Тайну доступа, тайну приближенности к чему-то... Поражало и то, как стражи башни безошибочно выделяли их среди прочего люда. Я несколько раз экспериментировал: решившись, бодро направлялся к башне, перешагнув белую разметку. И незамедлительно оглушала трель свистка: дядечка в форме или без оной делал отталкивающий жест ладонью – поворачивай, дескать, оглобли, не с твоим рылом соваться в калашный ряд...

Позже я понял, что комплексовать по этому поводу не стоит. Стражи башни делали стойку на нерешительных. Получив удостоверение народного депутата, а потом и представителя президента, я спокойно проходил в эти ворота, и никто не думал задерживать меня на подступах. Стражи были хорошими психологами. Воистину, все, что происходит, – происходит только в наших головах – великие открытия и мелкие пакости, революции и житейские радости, любовь и ненависть, трагедии и комедии, правда и ложь и прочая, и прочая, и прочая. Можно сказать, что весь окружающий мир и окружающих людей делаем мы сами. Сами выстраиваем отношения и связи, усложняем простое и упрощаем сложное, творим мир по образцу и подобию своему. Такими уж слепил нас Господь...

Каждый из нас, двадцати иркутских депутатов, видел этот день, этот Кремль, самих себя совершенно разными глазами. Потому впечатления, которыми я рискнул поделиться, ни в коем случае нельзя назвать объективными. Они мои. А значит, личностны, субъективны, пристрастны от начала до конца. Более того, даже не отважусь сказать: я это видел. В таком построении фразы «это» понимается как для всех очевидное, закрепленное в сознании и реальности некое явление или действие. Фразу надо строить по-другому: я видел это. На первый взгляд, никакой разницы. Но только на первый. В последнем варианте «это» надо еще определить, охарактеризовать, ответить, что оно из себя представляет с точки зрения автора. Я настырно тычу читателя в лингвистическую мелочевку не только с целью точно расставить смысловые ударения. Дело еще и в том, что бывший мой коллега по депутатскому корпусу и бывший губернатор Иркутской области Юрий Абрамович Ножиков выпустил книгу мемуаров с таким названием: «Я это видел». Оказалось, под «этим» мы иногда понимали совершенно разные вещи и явления. Поэтому я мог бы спорить, что видел он вовсе не «это», а как раз «то». Сидели рядом на съездах народных депутатов, но видели и слышали каждый свое. Потом шесть лет работали в одном здании областной администрации (наши кабинеты разделяло лишь потолочное перекрытие), но происходящее подчас видели так, будто находились на разных материках. То же самое о моем видении может сказать и Юрий Абрамович. Мы не были разделены идеологически или политически, оба назывались «демократами», но таково уж свойство человеческого сознания: видеть мир со всеми одновременно, но все же собственными глазами. Этим мы отличаемся от каких-нибудь муравьев, которые тоже умеют строить, воевать, заботиться о семье и, возможно, голосовать за что-то, но мир для них одинаков. Доставшийся нам дар приносит человечеству немало трагедий и раздоров, начиная с Вавилонской башни, но он же делает картину мира прекрасной и неповторимой, он дает право человеку называться Человеком.

Я сделал это отступление для того, чтобы в последующем снять обвинения и возражения такого типа: а вот уважаемый Пупкин пишет, что было совсем не так… а мне сам Ляпкин рассказывал... ерунда, своими глазами по телевизору видел... и т. д. Пусть каждый останется со своей правдой.

(Продолжение следует)

• Расскажите об этом своим друзьям!