Девяностые. Начало (3)

Главы из книги Игоря Широбокова «С Ельциным и без него, или Политическая шизофрения» (окончание).

Предыдущие публикации:

• Девяностые. Начало
• Девяностые. Начало (2)

Иван Васильевич до сих пор остается для меня личностью неразгаданной. Никогда не забуду, как после какой-то встречи по газетным делам в его кабинете Федосеев своеобразно попрощался: «Что же, не смею больше задерживать...» Потом последовала выразительная пауза, обаятельная улыбка потухла, глаза затвердели и – коротко, как выстрел: «... пока...». Мгновение спустя хозяин кабинета уже смеялся своей «шутке», а я еще долго ощущал противный озноб...

Став депутатами, мы по обоюдному согласию сделались соседями по депутатской скамье с пультами для голосования. Уместно будет напомнить, что съезд по действовавшей в то время Конституции мог решить любой вопрос – вплоть до изменения существующего строя и объявления войны – поэтому дебаты на нем велись нешуточные, до потасовок не раз дело доходило. Но все словесные и рукопашные баталии когда-то заканчивались, и наступал некий момент истины – голосование. И вот тут для некоторых депутатов начинались сложности. Привыкшие за многие годы голосовать исключительно поднятием руки и непременно единогласно, они очень долго учились нехитрой процедуре: вставить карточку и нажать нужную кнопку. Я вовсе не о тупости и примитивности народных избранников, я о том, что привычка действительно становится второй натурой. Знакомо со школы: поднимешь руку в одиночестве – обязательно спросят, а если вместе со всеми – тебя и не видно за лесом рук... На съезде спасительных рук не было, а голосовать требовалось вместе со всеми – своими, и как все – свои. Российский форум в девяностом году уже не представлял из себя партийно-хозяйственный актив, депутаты разделились на коммунистов, демократов, патриотов, республиканцев, социал-демократов, и не высовываться в этой новой политической обстановке означало не нарушать строя единомышленников. Не без труда научившись жать нужные кнопки – «за», «против», «воздержался», депутаты очень ревностно относились к этому почти священному действу. Ревностно – по отношению к соседям, единомышленникам и противникам. А нередко случалось, что, прослушав или просто не поняв существа вопроса, народные избранники не знали, как и за что голосовать. Они крутили головами, тянули шеи, чтобы подсмотреть, как голосуют соседи. Если сосед был того же политического окраса – голосуй, как он; если числился в противниках – голосуй ровно наоборот. Так что напрягать мозги приспособившимся депутатам не требовалось – как и двоечникам в школе...

Во время съездовских дебатов мы обменивались с Федосеевым мнениями, спорили, но никогда даже не пытались давить друг на друга, хотя у обоих порой дым из ушей шел от избытка эмоций. При голосовании Иван Васильевич не скрывал, на какие кнопки он давит, но никогда, ни разу, он не подглядывал, как голосую я. Профессионал политического сыска, обязанный все видеть и все знать, проявлял редкостную в наше время деликатность, корректность и терпимость к чужому мнению. Такое соседство не могло не нравиться, и я всегда был благодарен Ивану Васильевичу за создаваемый им маленький островок человечности в этом съездовском котле всеобщей остервенелости. Хочу верить, что поступал он так не в силу утонченного профессионализма, а только потому, что иначе не умел, не мог, так был воспитан.

Федосеев до последнего голосовал против избрания Ельцина председателем Верховного Совета РСФСР, входил во фракцию коммунистов (тут и должность обязывала), и, стало быть, считался моим политическим противником, но, признаюсь, общаться с ним было проще, интереснее, чем со многими моими единомышленниками из «Демократической России». В столичных демократах слишком явно и болезненно выпирали непомерные амбиции, глухота к чужому мнению, агрессивность и неутоленная жажда власти. Они все-таки были революционерами, то есть бунтарями и разрушителями – со всеми вытекающими отсюда для себя и других последствиями.

С годами я все больше убеждаюсь, что главное не роль, которую играет человек, занимая определенную должность, политическую позицию, место в обществе, а важнее всего кто этот человек на самом деле, какая у него душа, какое у него сердце, как он воспитан, как относится к ближним и вовсе незнакомым людям. Если допустить, что наше тело – всего лишь одежда разума, то занимаемое положение что-то уж вовсе несущественное...

Упомянув четверку иркутских демократов, я не могу обойти и еще одну колоритную фигуру из этой упряжки.

Геннадий Алексеевич Алексеев, водитель автобуса. Тот, кто забыл или не знал Алексеева, может по ассоциации представить нечто посконное, рубящее правду-матку, не прислушиваясь к собственным словам. Был такой пламенный таксист Сухов из Верховного Совета СССР, встречались такие и в каждом созыве Российской Думы. Но торопиться не надо. Водитель Геннадий Алексеев был одним из самых интеллигентных и образованных депутатов от Иркутской области. Да, человек без высшего образования, простой водила, шофер. Но, как я уже упоминал, общественное положение и профессия – это даже не одежда разума, а так себе – штамп о прописке на этой Земле.

Познакомился я с ним незадолго до избирательной кампании. Кажется, на заседании «Делового клуба» при газете «Восточно-Сибирская правда». Здесь собирались экономические «неформалы» под водительством доктора наук, директора института региональной экономики, а позже известного политика и вице-премьера в первом российском правительстве – Геннадия Иннокентьевича Фильшина. Огромное человеческое обаяние, широта взглядов, демократизм в общении всегда притягивали к нему самых разных людей. Несомненно, в фильшинском окружении тогда собрались наиболее интеллектуальные и наименее экспансивные из иркутских неформалов. Основной состав – молодые ученые из Академгородка, журналисты. И среди них – водитель автобуса. Но первое же заседание, на котором я присутствовал, убедило меня, что держат Алексеева здесь вовсе не ради «рабоче-крестьянской» прослойки, не для народнической экзотики. Он был сам по себе, равный среди равных.

Потом мы с ним шли до автобусной остановки, но, заговорившись, миновали и одну, и другую, и третью, да так и дошагали до центра города пешком. Как-то незаметно и естественно мы потревожили немало великих имен. Помнится, очень увлеченно Геннадий пересказывал идеи русского экономиста Леонтьева, вспомнили мы и Льва Гумилева, и Николая Бердяева, и Петра Кропоткина, и Александра Солженицына, и Петра Столыпина... Напомню, что в конце восьмидесятых эти имена только-только начали проникать из небытия в самые прогрессивные на то время издания, найти и приобрести которые было не так-то просто.

«Ничего себе», – сказал я, – «вот тебе и шофер !..» Алексеев настойчиво приглашал как-нибудь проехаться с ним из Иркутска до Аршана и обещал познакомить со старожилами Тункинской долины – «люди удивительно самобытные и расскажут столько любопытного, что хватит не на одну книгу». До сих пор жалею, что не нашел времени воспользоваться этим приглашением...

Открутив восемь часов баранку, Геннадий не спешил в магазин за бутылкой, но жадно глотал захваченную в поездку книгу или до поздней ночи расспрашивал о житье-бытье повидавшего виды человека. Он все время учился, был ненасытен к знаниям, как выжженная пустыня к дождю. За это и выдвинули его в депутаты товарищи по автоколонне, за это поддержали избиратели. Позже, работая в комиссии по транспорту и связи Верховного Совета, он поднял бунт против председателя комиссии (очень авторитетного и демократически настроенного хозяйственного руководителя, нашего земляка). «Он не учится. Он не растет. Он живет старым багажом» – таков был приговор Алексеева. Из его уст это самые уничижительные характеристики для человека. Геннадий добился своего – председателя сняли.

В некоторых случаях он бывал застенчив, как угловатый подросток, даже терялся (особенно при незнакомых дамах), но в то же время мог быть упрямым и упертым в отстаивании каких-то своих сложившихся позиций и представлений. Долгое время он фанатично исповедовал идеи регионального хозрасчета (это был экономический конек Фильшина) и никаких сомнений в святыне от других не допускал. Спорить было бесполезно.

В те времена людей стали сильно раздражать всяческие привилегии партийной элиты, раньше мирно дремавшие в тени и считавшиеся выслуженным приложением к высокой должности. Немало посмаковала эти кусочки сладкой жизни пресса, выскользнувшая на просторы гласности, ну, и, само собой, почти все кандидаты в депутаты оседлали этого конька. Не был исключением и Алексеев. Он никогда и близко не подпускался к номенклатурной кормушке в виде всяких продовольственных пайков, спецмагазинов, спецполиклиник, спецдач, спецмашин, спецсанаториев и прочего. Между тем, вокруг этого специализированного рая крутилась и питалась целая армия обслуживающего народа: секретари, референты, советники, повара, продавцы, шоферы, врачи, любимые артисты, ведущие журналисты и другой обслуживающий люд. Так что круг этот был далеко не узким... Причем как внутри этого круга, так и вовне его культивировались почти схожие представления о социальной справедливости. Базой служила идеология – у нас государство рабочих и крестьян. Точкой отсчета служила зарплата квалифицированного рабочего. Поэтому и секретарь обкома, и даже Генеральный секретарь ЦК КПСС получали официальную зарплату в пределах представлений о заработках элиты рабочего класса. Предположим, классный станочник или наладчик могли получать 400-600 рублей, а то и значительно больше. Отсюда и начинали плясать. Но вот что из этого получалось...

Мог ли директор завода зарабатывать меньше своих рабочих? Вряд ли. Тот же высокооплачиваемый виртуоз токарного дела сказал бы, что это несправедливо: у директора образование, ответственность, головная боль за план, ненормированный рабочий день и прочие инфаркты. Кто же пойдет на его место, если у станка получается больше?.. С помощью премий, надбавок и прочей бухгалтерии директорский доход значительно подрастал, чаще всего переваливая за тысячу. А теперь представьте такую ситуацию: партийной власти необходимо подыскать замену секретарю райкома или обкома. Из кого выбирать? Конечно, на ответственную должность надо пригласить человека, хорошо знающего производство, имеющего большой опыт руководящей работы. Чаще всего выбор останавливался на директоре крупного завода или начальнике значительной стройки. Конечно, в те времена деньги не имели того значения, что сейчас, но тем не менее... Переходить с заработка в полторы тысячи рублей на официальный партийный оклад в четыре раза меньший – это, знаете ли, сложно назвать повышением. А ведь редко кто отказывался... Потому что каждый, удостоенный высокой чести, понимал, что тем самым повышает не только свой социальный статус, но и уровень жизни. Реальная зарплата будет не меньше, а плюс ко всему все самое лучшее, что не купишь ни за какие деньги – машина, жилье, дача, путевки, отборные продукты, возможность отдавать команды всем и каждому. Такая вот теневая экономика. Действовало правило, как в советской торговле: да, такой зарплаты тебе хватит только на хлеб, но на таком хлебном месте ты и масла с икрой добудешь...

• Расскажите об этом своим друзьям!