Я это видел,

или Жизнь российского губернатора, рассказанная им самим

ДЕТЯМ И ВЗРОСЛЫМ:

Не наступайте на старые грабли!

Несколько предварительных замечаний

Я был сначала строителем. Двадцать восемь лет монтировал электростанции почти по всему Союзу - от Урала и до Магадана. Потом стал управленцем и государственным деятелем. Девять лет управлял Иркутской губернией - одной из самых обширных и богатых в России. Ни один губернатор нового времени не продержался так долго на этом посту. Да еще в самые смутные годы.

Лет пять или шесть назад я подумал о том, что надо бы рассказать о себе, о своей жизни. Не для широкой публики - для детей и внуков. Чтобы знали из первых рук, кем был их отец и дед, что делал, что видел и пережил. И гордились, если заслужил. Такие записки в прошлом, девятнадцатом веке были обычным делом. Их даже издавали, но они оставались в кругу семьи, для домашнего чтения. Дети знали свои корни, своих предков, связь не прерывалась. После 1917 года прервалась. Вернее - ее насильственно прервали. Родители отрекались от детей, дети - от родителей. Иногда это происходило искренне, по идейным соображениям. Это было чудовищно! Я не знаю такой идеи, ради которой можно погубить человека. Если так - значит, эта идея, эта цель изначально безнравственны, они ничего не стоят.

Потом я оставил мысль о записках - какой я писатель! Но сейчас вернулся к ней. Уже не только из личных соображений. Я подумал и о другом. О том, что мой опыт человека и публичного политика может пригодиться людям, которые пришли или приходят в жизнь. Они знают прошлое из книг, исторических очерков, разных публикаций. Если еще читали их. Но не все ведь и писалось, о многом умалчивалось, особенно в советское время. Об этом могут рассказать только очевидцы. Но и они уходят. Прошлое теряется.

Я часто привожу такой пример. Говорят, что инфляция - порождение Гайдара. Но ведь инфляция началась еще при Сталине! Ну, а дальше росла и росла и пика достигла при Горбачеве - Рыжкове. Только нигде не была обозначена - ни в каких сводках Госкомстата, там все было благополучно. А зайдешь в магазин - пустота, одни банки с морской капустой. В главном иркутском универмаге продавцы уходили - продавать было нечего. Люди хватали все, что попадется, даже то, что не нужно было, - лишь бы истратить деньги. Деньги были - товара нет. Получали по распределению или по блату. Что от этого оставалось, выбрасывали (было такое слово) в магазины. И там старики-пенсионеры отстаивали в очередях - молодые на работе, некогда.

Основными доставалами были ветераны. У одного сына поживет-побудет - достанет холодильник по ветеранскому талону, у другой дочери - стиральную машину или мебельный гарнитур, еще у одной - постельное белье (видел - такие наборы и делегатам партийной конференции давали) и т. д. Об этом уже забыли, а ведь совсем недавно было. Деньги мало что значили, обесценивались. Разве это не инфляция? Гайдар только вскрыл нарыв. Ну и добавил своего. Принудили обстоятельства - совершенно расстроенные финансы, которые он получил в наследство. Пришлось вводить либерализацию цен. Товар появился. Но стоил он уже по-настоящему. А не как прежде, когда в одной цене были пустая бутылка и буханка хлеба...

Сейчас говорят о том, что экономика развалена, производство падает. Да, падает. Но экономика давно шла к тупику, все равно бы развалилась. Мы много производили, но мало потребляли, не было воспроизводства. Потому что экономика работала не на население, а на войну. Сорок лет страна жила в мире, а была на военном положении. Семьдесят процентов машиностроения, а вместе с ним и другие отрасли работали на армию. Я прочитал это не где-нибудь, а в газете «Правда». И хорошо запомнил.

Я жил при Сталине, Хрущеве, Брежневе, Горбачеве, Ельцине. При всех российских правителях двадцатого века, кроме Николая II и Ленина. Каждый - целая эпоха. Мне не надо рассказывать, как это было, - я сам все видел: и то, что происходило внизу, и то, что происходило вверху. Я наблюдал это, пережил и перечувствовал на своей, как говорится, шкуре. И мне не хочется, чтобы этот опыт пропал, чтобы снова наступали на старые грабли.

Я понимаю, что человек мало учится на чужом опыте. Он предпочитает набивать свои шишки. Но, может, взяв мои записки, от чего-то остережется...

Я читал многие мемуары - Жукова, Говорова, Голованова, главного маршала авиации, других военачальников, Ельцина, Рыжкова. Люди талантливо проявили себя в военном деле, в экономике, в политике. Но это совсем не значит, что они умеют писать. Мне не очень интересны подробности танковой атаки, весеннего или осеннего наступления, государственного решения, в котором участвовало несколько человек, и для них эта интрига интересна, важна. Я бы тоже мог, например, рассказать о монтаже турбины или котла. Но, кроме узкого круга специалистов, это никому не важно.

Я хотел бы рассказать не только и не столько о своей жизни, карьере и так далее. Хотя без этого, конечно, не обойдешься. Я хотел бы рассказать об идеологии времени. Это - самое главное. Идеология времени - стержень, на который нанизана вся жизнь. Особенно управленца и публичного политика, каким я был многие годы. Личную жизнь я оставляю за скобками. Правда, журналисты, народ нередко бесцеремонный, спрашивают и о ней. Видимо, зная, что там не все ладно. Да, говорю, не все, но благодаря этому я больше нахожусь на работе...

В общественной жизни у меня все открыто. Мне нечего бояться или стыдиться. Серьезных поражений у меня нет. Глупых решений, откуда бы они ни исходили, я не выполнял. Мало ли что скажут - пробей головой стену... Но если я за что-то брался, то доводил до конца. Хотя при этом попадал в жесточайшие ситуации. Что меня спасало - я всегда говорил то, что было на самом деле.

Я встречал на своем пути людей великих и невеликих. Мне они были одинаково интересны. Я хорошо помню своего первого прораба Зеленцова Константина Максимовича, знающего, добросовестного, порядочного человека. Порядочность для меня - самое главное. Я запомнил своего первого начальника управления, у которого я был главным инженером, - Рябуху Павла Васильевича. У него было шесть классов образования, но он был прирожденным управленцем, самородком. В кабинетах всех начальников висели портреты вождей. У Рябухи висели графики стройки. Он мотался по площадке, по горкомам-райкомам - тогда без этого было не обойтись, - туда-сюда, а вечером, возвращаясь, видел, что произошло за день, куда двинулись. Мы все тогда ездили «на картошку». И Павел Васильевич с нами. Он посмотрел на этот первобытный труд и решил сконструировать картофелеуборочный комбайн - просто загорелся этой идеей. Засел за книги и сконструировал. И сам собрал. Правда, комбайн не пошел... Я навсегда сохранил глубокое уважение к этому самоотверженному человеку. Комбайнов я не конструировал, не брался, но, когда занимал новый кабинет, тоже убирал портреты вождей и вешал графики...

Мне везло на начальников - чаще всего людей умных и порядочных. Стройка - особый мир, зона риска. Туда не шли те, кто хотел сделать карьеру. На стройке было свободней, чем в идеологии или на стабильном предприятии, на многое смотрели сквозь пальцы, можно было иметь свое мнение и высказывать его. Главное - выполнить задачу, на остальное не очень обращали внимание. Выполнил - молодец, не выполнил - сам ответишь, сложишь голову. Иногда и почище бывало. На Ново-Иркутской ТЭЦ я дневал и ночевал, под турбиной, в вагончике, телефон стоял - прямая связь с Москвой. Чтобы вопросы быстрее решать. Мой трест все вытянул. Начальнику стройки - Красное знамя, а мне, за перерасход заработной платы, -выговор. Я говорю в обкоме: это что такое? Там смеются: носи этот выговор, как Красное знамя...

Меня во многом воспитала монтажная среда. Монтажники - «голубая кровь» стройки, они завершают все дело. Народ очень квалифицированный и независимый, острый. Не дай Бог попасть им на язык. Ошибку, слабость простят, но если одна, а не сто. Все заметят и выскажут. Помню, вел по стройке делегацию из обкома. Все в дубленках. Мои монтажники обедают, отдыхают, глядят весело, прищурившись... Думаю: слава Богу, что у меня нет дубленки.«Они же знают, что их в магазине не купишь. Только с заднего крыльца. Непременно бы потом поинтересовались, подпустили шпильку: «Ты где это, Абрамыч, такую вещь откопал?..»

Я встречался со многими известными людьми -Горбачевым, Ельциным, Черномырдиным, Вольским Аркадием Ивановичем, Немцовым, Солженицыным, Алисой Фрейндлих, даже президентом США Клинтоном... Принимал, когда они были в Иркутске, лидера коммунистов Зюганова, вождя ЛДПР Жириновского, «яблочника» Явлинского, генералов Лебедя и Варенникова, Грачева, тогда министра обороны, беседовал с ними. Мне интересно было напрямую узнать их мнение по разным вопросам, получить информацию не из газет или по телевидению, а из первых рук. О некоторых впечатлениях от этих встреч и бесед я тоже расскажу.

Сразу замечу: никаких особенных открытий я не обещаю, никаких необыкновенных вещей не сообщу. Суждения мои - самые простые. Но я не вычитал их, а познал на собственном опыте.

Я не сочинитель. Не могу обещать, что повествование мое будет так же закручено, как детектив. Хотя были истории почище всякого детектива. Например, в августе 91-го, в дни фактического государственного переворота. Или когда я вышел один к бушующим студентам, а за спиной у меня колыхалась цепь омоновцев с блестящими щитами - как на Куликовом поле... В августе, повернись все в другую сторону, выиграй ГКЧП, и за мной непременно бы явились люди «из органов»...

Последнее, о чем надо сказать. Я всю жизнь прожил (и живу, теперь уже нет смысла ничего менять) с чужой фамилией и даже с чужим отчеством. Как и почему это получилось - чуть ниже, история прямо связана с идеологией времени... Кстати, фамилия Ножиков, по виду самая обыкновенная, встречается довольно редко. Я листал телефонные книги в тех городах, где бывал, (а бывал я во многих городах), - и не находил ее. Я один, родственников - никого, может, думал, кто и найдется, пусть и не очень близкий... Правда, недавно журналисты нашли в Ангарске Ножикова. Он бурят. А я...

Человек, фамилию и отчество которого я получил, сам изначально имел другую фамилию. Но в гражданскую войну семья, видно, убоявшись погромов, сменила ее на Ножиков. Мне присвоили ее, тоже убоявшись. Не я, конечно, трехлетний, убоялся - был мал и в этой чехарде ничего не смыслил. Убоялась мама. Не могу ее винить - она спасала меня. А боялась тогда вся страна... Хотя, признаюсь, я сам этого страха не ощущал. Может, потому, что меня всячески оберегали, может, потому, что жил как-то в стороне, на окраине, среди политически неактивного населения. Но и нашей семье, как я потом узнал, тоже досталось...

Не буду, однако, забегать вперед. Дальше - обо всем по порядку. Не обо всем, конечно, а о главном. Обо всем - ни духу, ни бумаги не хватит. Да и незачем.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пропавший отец и крапива с солью

Я родился в Ленинграде в 1934 году. В этом году в Ленинграде убили Кирова. Это стало толчком к репрессиям. Тогда я, конечно, ничего этого не знал, не понимал - ходил в детский сад.

Отец у меня был китаец, мать - русская, медсестра. Как попал китаец в Ленинград - понятия не имею. Они были и в Ленинграде, и в Москве, такая разветвленная, проникающая нация. Знаю об отце очень мало, мать ничего не рассказывала. Помню только, что он был очень ладный, ловкий человек - физически я имею в виду. Дело в том, что в 37-м он исчез. Говорили, будто умер от туберкулеза. Но он не болел, в больницу мы к нему не ходили. Болел бы - что-то бы осталось, какие-то справки. А так - ничего, пропал и все. Мать, конечно, знала, но ничего мне не говорила, очевидно, боялась. Уже в наше время начальник КГБ Федосеев (он был еще депутатом от Иркутской губернии) предложил мне сделать запрос в Ленинградский комитет госбезопасности. Но оттуда ответили, что у них никаких данных нет... Дальше обращаться было некуда.

Тогда же, вслед за отцом, несколько зацепили и мать. Так я теперь понимаю. Потому что меня вдруг отвезли в детский дом, в Пушкино (тогда Детское Село). Я ждал-ждал мать, и через два месяца она появилась. Вроде бы болела. Но я этому не верю. У многих матери болели, это со всеми было, но дети были с ними.

Про отца я знаю только, что его звали Чен Кин Сан, а по-русски - Леонид. Так что в действительности я Юрий Леонидович Чен. Никто, конечно, этого не знал, не ведал, но в школьные годы, глядя на мою физиономию, меня прозвали Мао Цзе-дун, или, сокращенно, - Мао. Но дразнили как-то не зло, без издевки, и я не обижался. В последние времена, когда стало модно выяснять национальные корни политиков, а я был уже политиком, губернатором и членом Совета Федерации, начали подозревать - из-за отчества Абрамович, - что я еврей. Ельцина в том же подозревали, даже пустили в ход версию, что настоящая его фамилия -Эльцер. Но стоит посмотреть на физиономию Ельцина, и сразу поймешь, что он с матушки-Волги -то ли мордвин, то ли чуваш, что-то в этом роде. И на меня можно посмотреть, и все будет ясно.

Так и отстали. Больше национальных проблем у меня не было.

Мать, как я уже говорил, русская, приехала в Ленинград из Иваново - очевидно, вслед за старшей сестрой, Клавдией Семеновной. Клавдия Семеновна поступила в институт и стала врачом.

Мать институт не одолела, окончила курсы медсестер и вышла замуж. Через два года после того, как отец исчез, она снова вышла замуж - за Ножикова Абрама, рабочего. Какой рабочий, что за рабочий - не знаю. Рабочий - да и все. Не скажу, что я его любил, он был для меня чужой, и я держался поближе к матери. Да и видел его мало. Он непрерывно воевал. Сначала в финскую, когда служил действительную, а потом, немного побыв дома, ушел на отечественную. Там и погиб. Это я знаю точно - пришли документы, я получал за него пенсию.

Выйдя замуж за Ножикова, мать быстро перевела все документы и меня на его имя. Так я стал Юрием Абрамовичем Ножиковым. Почему она это сделала? Думаю, опасалась за мое будущее, за дальнейшую жизнь. Если отец был действительно репрессирован - а, наверное, так оно и было, - то никакого будущего у меня не было. А так - другая фамилия и даже другой отец...

Тетка моя, старшая сестра матери, Клавдия Семеновна, о которой я уже упоминал, тоже два раза выходила замуж. И ей тоже, как матери, не повезло. Не знаю, что сталось с первым мужем, а второго расстреляли. И сама она, будучи инструктором Ленинградского губкома партии, загремела по 58-й статье. За что - Бог его знает. Тогда не объясняли. Говорили - по 58-й, и всем было ясно. Отсидела она восемь лет полностью, от звонка до звонка. Вернулась больная, курила беспрерывно «Беломор», одну за другой - видно, в лагере приучилась. Вернулась она в Иваново (при Хрущеве реабилитировали), работала врачом - она гинекологом была. Ей все таскали - тогда принято было - продукты всякие. И нам полегче стало... Деньги тогда ничего не значили. Потом ей предложили хорошее место - на торфоразработках. Весь народ жил в бараках, а она - в отдельной двухкомнатной квартире, с прислугой-домработницей, еды - сколько хочешь. Я к ней часто приезжал. Мне там нравилось. Но тетка долго не прожила - скоро умерла от рака желудка. Тогда многие умирали от рака желудка.

В Ленинграде мы сначала жили в подвале. Окна чуть над землей были - я видел ноги тех, кто шел по улице. Потом переехали в хороший дом на проспекте Майорова, теперь - Вознесенского, в квартиру на третьем этаже. Это была большая квартира, видно, раньше в ней жил богатый человек. Ее разделили перегородками на 17 комнат, и каждую «занимала семья. Одна такая комната нам досталась - метров четырнадцать. Кухня была общая, но места всем хватало - у каждой семьи был столик с примусом и прочее. У богатых людей не бывает кухни в 6 или 8 квадратов...

Не так давно я был в этом доме, у этой квартиры. Теперь там живут - я посчитал по звонкам -пять семей (все еще коммуналка). Спустя пятьдесят лет... Наверное, еще через пятьдесят лет все вернется в нормальную колею - в любой квартире будет жить одна семья. Мать целый день была на работе, я ходил в детский сад. В Ленинграде его называли «очаг». Ходить мне туда было неохота. Почему - не знаю,

неохота - и все. Правда, ходить было недалеко -через дорогу. И туда, и обратно чаще всего ходил один. Я с детства часто оставался один и привык к самостоятельности. Движение тогда было слабое, не страшно - пройдут за день несколько машин, и все. Правда, одна все-таки меня зацепила, протащила немного. Но скорости тогда маленькие были, ничего не случилось, обошлось.

Летом детский сад вывозили за город, на дачу. 21 июня нас вывезли на такую дачу в Териоках, теперь - Сестрорецк. Переночевали, говорят - надо ехать назад. Почему - непонятно. Надо - и все. Приехали, узнали - война. Окраины уже бомбили, мы жили в центре, до нас не долетало. Приказали заклеить бумажными полосками окна, во время тревог из подъезда не выходить. Нам все это было интересно, с удовольствием клеили, во время тревог носились по подъезду - для нас, детей, это вроде игра была.

Потом велели собирать теплые вещи. Мама собрала меня, погрузили наш детский сад на поезд и повезли. А мать вслед за отцом ушла на фронт -как медсестра.

Привезли нас в Ярославль, на станцию Некоуз. Там я пошел в школу. Тогда принимали с восьми лет, мне было семь, но я упросил. Мне хотелось учиться, немного уже читал, был я повыше сверстников, и меня взяли.

Через полтора месяца школу закрыли: немцы бомбили Ярославль и нашу станцию. Один раз немецкий самолет пролетел над нашим домом низко-низко. Мы, конечно, высыпали на улицу - посмотреть, и я даже видел лицо немецкого летчика. Он тоже, видно, увидел, что дети, и улетел, не стал бросать бомбы.

В общем, погрузили нас в Ярославле на пароход и отправили вниз по Волге. А в Сызрани пересадили в теплушки - и дальше, в Молотовскую (теперь Пермскую) область, на Урал. На станции посадили на телеги и привезли в деревню Меча, там был интернат.

Была уже осень. Кормили нас плохо. На иждивенца полагалось 300 граммов хлеба, до нас доходило 200, половину по дороге кто-то съедал. Утром давали кусочек хлеба и стакан с водой, днем, в обед - такой же кусочек и супчик с половиной синей картофелины, вечером - опять хлеб с водой. А мы росли. Но голода настоящего еще не было. Деревенские носили в школу еду из дому и делились с нами. Потом и у них все до крошки выгребли - для фронта. Вот тогда и наступил настоящий голод. Мы таскали из огородов все, что могли, ели всякую траву, крапиву толкли с солью -чтобы не так жглась - и тоже ели. Соли серой, каменной, там полно было. Маялись, конечно, животами, но молчали. Лекарство одно - не есть...

Я до сих пор помню этот голод. Главное ощущение детства - голод. Страшнее ничего не было. Я потом спрашивал мать, не страшно ли ей было на фронте, ведь там убивают. Она сказала: «Нет, сынок, не страшно. Сегодня одного убили, завтра - другого, послезавтра - третьего, и тебя могут каждый день убить - привыкаешь. Тащишь раненого с поля боя и не о смерти думаешь, а смотришь - не завалялся ли где у него сухарик... В госпитале его накормят...»

Некрасиво выглядит - но так оно и было. Голод страшнее смерти. Смерть - одномоментное дело. А голод тянет постоянно...

Мать ранили на фронте, и, когда сняли блокаду, она приехала в Иваново и сразу стала разыскивать меня. Пришло от нее письмо на газетной бумаге - такой треугольник. Между печатными строчками - свои. А вслед за письмом появилась и она. Медиков тогда в деревне не было, и ее оставили работать в интернате. Через полгода интернат расформировали - часть детей вернулась в семьи, часть перевели в другие интернаты. Мы с матерью поехали в Иваново, к бабушке. Больше некуда было. Правда, потом пришло письмо из Ленинграда, что за нами сохраняется жилплощадь. Но мы в Ленинград не поехали - там никого не было, не к кому прислониться. А тут все-таки бабушка.

О бабушке можно написать целую повесть. В духе Лескова или Мамина-Сибиряка.

Она была из староверов. Ходила в церковь, молилась, утром сто поклонов, вечером - сто. И меня к молитве приучала. До сих пор помню: «Отче наш, иже еси на небесех: да святится имя твое, да приидет-цар"твие твое, да будет воля твоя яко на небеси и на земли, хлеб наш насущный даждь нам днесь...»

Бабушка хотела меня крестить. Я носил пионерский галстук, но это ее не смущало. Она говорила, что все это суета, внешнее, а Бог - в душе. Я уже и сам готов был креститься, но мать, обычно человек мягкий, уступчивый, тут стояла как стена, насмерть. Думаю, боялась испортить мне дальнейшую жизнь. Я был у нее один свет в окошке, и она оберегала меня со всех сторон.

Бабушка была очень строгая. Она никогда не кричала на меня, но я боялся ее пуще огня. Она не терпела никакого беспорядка и требовала, чтобы все было сделано по-настоящему, без халтуры. Не скажу, что я ее любил, но, теперь думаю, она мне многое дала. Она никого и ничего не боялась. Сталина ругала на чем свет стоит. Как ему не стыдно, говорила, его по радио хвалят-возносят, как Бога, неужели не слышит? Надо отдать должное властям - ее и других таких, стариков, не трогали. Неактивное политически население - шепчет себе в углу, ну и пусть шепчет... Правда, бабушка мне говорила, чтобы возле серого дома в центре города я ходил поаккуратней, не баловался, ничего там не выделывал, не дай Бог. Оказывается, это был дом НКВД... Еще она боялась, чтобы я не попал в дурную компанию. Возраст был переходный, мог качнуться хоть сюда, хоть туда. Но повезло - не качнулся.

Бабушка не терпела слабости характера и четко делила людей. Если человек не может заработать себе и близким на хлеб - значит, никудышный, плохой. Моего отца, хотя он был другой нации и вроде другой веры, она уважала - за деловитость, за то, что мог обеспечить семью. Мою мать, свою дочь, напротив, не воспринимала. Считала ее мало приспособленной к реальной жизни, излишне, что ли, сентиментальной и романтической, богемной. Слов таких бабушка, конечно, не знала, но смысл был именно такой.

Деда к тому времени уже не было. Он был сапожник и до революции имел свой дом и мастерскую. Дом был двухэтажный - вверху жила семья, внизу - мастерская. В семнадцатом году все отобрали. Когда ввели нэп, дед взбодрился и опять завел мастерскую. Нэп кончился, и его снова раскулачили. Дед сломался, запил и вскоре умер. Бабушка, конечно, не пила, характер у нее был крепкий, и она до конца тянула свою лямку.

Она жила с огорода, продавала кой-какие оставшиеся вещи. Сохранила только фарфоровую люстру - я таких нигде не видел. Домик у нее был небольшой. Чистая горница, туда мы обычно не заходили - для гостей, для праздников, напоказ, кухня за русской печкой и придел. В приделе жили мы с мамой, за печкой, в кухне, - бабушка со своей внучкой, моей двоюродной сестрой. Она была старше меня, уже в институте училась, в медицинском. Медики - это стало вроде нашей семейной профессией. Мать тоже хотела, чтобы я стал врачом. Или инженером. Она говорила, что и отец -родной отец - хотел, чтобы я получил образование. Но меня к медицине не тянуло. Я думал о другом...

Но это было уже в 1951 году.

* * *

После войны мы жили бедно. Да и потом - тоже. Утром - картошка, днем, в обед - картошка, вечером - картошка. Ну, бывало, лапша какая-нибудь, без масла. Или рисовый отвар мать из больницы принесет. Рис там отварят, кормят больных, а это сливают. Она и приносила - беленькую такую водичку. Напрешься картошки, набьешь живот, еще с бабушкой стаканов пять чаю опрокинешь с кусочком рыжего вареного сахару или с сахарином - и сидишь, паришься. А потом опять есть охота. Все время есть хотелось...

Картошку прямо на улицах сажали. Оставляли свободной от нее только узкую полоску посредине - чтобы телега или машина могли проехать. Потом, когда голодные годы прошли, ушла с улиц и картошка. С огорода у нас была капуста, морковка, другая мелочь, огурцы. Помидоры почему-то не сажали. В огороде у бабушки и у нас, когда мы с матерью стали жить отдельно, были фруктовые деревья - сливы, вишни, яблони. По лесам собирали грибы, жарили, сушили, собирали ягоды. Мяса, пока мы с матерью не завели кур и индюшек, не видели. Да и те, кто жил получше нас, не очень его ели, не могли себе этого позволить. Помню, пришел к товарищу, у которого отец был военный летчик. Отцы тогда вообще не у всех были, а тут еще - офицер. Считалось - обеспеченный дом. Мать моего товарища позвала нас на рынок, за мясом. Пошли. Она купила 400 граммов. Сварила первое, второе, семью накормила и меня тоже...

Хотя и в то время были люди, которые чувствовали себя не так уж плохо. Это те, кто был у власти и что-то от этого имел, или жулики, спекулянты, которые нажились за войну. Помню - обычные с виду граждане, а сметану лопали ложками. Мне такое и не снилось...

Угля мы не знали, топили дровами. Возьмем порубочный билет, свою тележку двухколесную или у кого-нибудь телегу с лошадью попросим - и в лес. Так целое лето возили сухостоины и хворост. С бабушкой, с мамой, а чаще всего я один. Огород лопатой копал тоже я. И хозяйство было на мне -сыпал курам, которые сидели у нас в клетке, что-то давал индюкам - они жрали побольше нашего. Мать утром, часов в восемь, уходила и возвращалась вечером, часов в девять-десять. До войны это была очень красивая, высокая, стройная женщина. А теперь ей было всего тридцать три года, но она выглядела как старуха - в каком-то старом платьишке, в фуфайке, в разбитых, стоптанных туфлях или валенках. Перестала следить за собой, тянулась только для меня. Она могла на меня и накричать, если нахулиганю, мальчишка все-таки, но я ее любил. И слушался - видел, как она старается меня поддержать и оберегает. Если она говорила, чтобы я позже одиннадцати домой не приходил, - я и не приходил. Она была добрым, возвышенным человеком, мне с ней было интересно. Я был уже в институте, а мы вместе ходили в кино. Она любила кино, по нескольку раз смотрела «Возраст любви» с Лолитой Торрес, «Свадьбу с приданым» - знаменитые тогда фильмы... Иногда просто гуляли по городу. В магазинах уже кое-что появилось, купим хлеба, трески вареной, на скамеечке на газетке разложим, поедим, дальше гуляем...

Бедность, конечно, угнетала. Я не мог никого пригласить к себе домой - стыдно было. Мать я уже говорил, из кожи вон лезла, работала с утра до вечера (на две ставки, наверное), но что она могла сделать? Сначала получала 375 рублей потом - 450. Плюс моя пенсия за убитого отчима -200 рублей. А на рынке буханка хлеба сотню стоила...

В школе давали талоны на одежду - самым бедным. Первый талон - мне, Ножикову. Я не чувствовал унижения, не чувствовал обиды - кругом была бедность, безотцовщина. Бабушка говорила что в нашей родове погибло семнадцать мужиков' Сестра ходила в институт в фуфайке. Правда, к ней приходили подруги, у них были пальто с котиковыми воротниками - тогда это самый модный мех был. Я в фуфайке не ходил - мать старалась, чтобы я все-таки был «на уровне», не хуже других не ниже бедности. Но одеждой я отличиться не мог. Не мог отличиться и силой, чтобы дать кому-нибудь по морде. Но я мог отличиться в учебе знаниями - тогда это уважали. На знания я и налегал. Матери приятно было ходить на родительские собрания - там меня хвалили.

В Иваново я уже пошел в четвертый класс. В мужскую среднюю школу. Тогда были отдельно мужские и женские школы. Что происходило в женской, не знаю, но у нас, в мужской, творились лихие дела. Воровали на военном аэродроме он был неподалеку, такой белый порошок - натрии. Выдолбишь в парте дырочку, туда - этого натрия, водички - и поджигай! Посреди урока - огонь вылетает. Один раз кто-то и из ракетницы пальнул. Самое невинное - перед контрольной карбид в чернильницы насыпать. Чернила обесцвечиваются - не попишешь, да и смесь тоже горючая выходит...

В школе у меня произошла первая социальная стычка. Совсем неожиданная.

* * *

В классе ребята были на два года старше меня. Я уже говорил, что пошел в школу раньше положенного. И еще во время войны в Иваново школы на год закрыли, а мы на Урале учились.

Меня взяли под крыло два, как теперь говорят, авторитета. Сказали: учи уроки и нам подсказывай - никто тебя пальцем не тронет. Я так и делал, и меня не трогали.

А стычка произошла вот какая. Я пришел в пионерском галстуке. Так мы все на Урале ходили. Обычная форма. А тут в классе увидели, окружили, гогочут: «Ты чего это ошейник одел, собака, что ли?» И давай меня за галстук по классу таскать. Таскали, пока не зашла учительница. В школе был переполох, учительница меня три дня домой провожала. Больше никаких последствий не было. Потом, помню, и тут появились пионеры и всякие пионерские дела.

Вот говорят, в стране было полное единодушие, все были преданы советской власти, смотрели ей в рот. Это - миф. В Ленинграде население было более лояльное, а в Иваново, на окраине, где мы жили, была не то чтобы оппозиция, а просто более свободный дух. Мы, например, пели:

Союз нерушимых, Голодных и вшивых, Сплотила навеки Голодная Русь...

Не знаю, кто это принес, но пели довольно громко. Дети - не понимали, что хорошо, что плохо. Вернее - что можно, а чего нельзя...

В Ленинграде больше пели хулиганские, блатные песни. Вот такую помню:

Когда я был мальчишкой, Носил я брюки «клеш», Соломенную шляпу, В кармане финский нож и т. д. Или очень тогда известную:

Позабыт-позаброшен С молодых, юных лет. Я остался сиротою, Счастья-доли мне нет...

Это мы пели еще в детском саду. Дети улицы - что там слышали, то и приносили... Пели, конечно, и другие - геройские военные песни.

В школе на нашей окраине учились тогда обычно до седьмого класса. Дальше - в ФЗО, в ремесленное, чтобы в семнадцать лет пойти работать, приносить деньги, помогать семье. Но мать послала меня в восьмой класс. Все твердили ей: «Ты что, с ума сошла? Нищая - а туда же, со свиным рылом в калашный ряд. Пусть идет работать и приносит хлеб!» Но она никого не слушала, и я учился дальше.

В восьмом классе уже остались дети из зажиточных, как бы теперь сказали, элитных семей. Может, они и не такие богатые были, но по сравнению с нами... Я, в своем бумазейном, вроде лыжного, костюме, с пузырями на коленках, чувствовал себя уже не очень хорошо. (Первый пиджак мать мне сшила, вернее, перелицевала из старого отцовского, в десятом классе, к выпускному.) Налегал на учебу, знал больше других, ко мне обращались с вопросами, просили что-то объяснить, помочь, и это как-то утешало, успокаивало мое самолюбие.

Я много читал. Не только по обязательной школьной программе. Помню, прочитал огромный том, «Сагу о Форсайтах», еле одолел, измучился, мало что понял, только голова заболела. Потом, лет в тридцать, перечитал снова - взахлеб, оторваться не мог. Прочитал «Петра I» Алексея Толстого. И не один раз. Мне понравился Петр. Тем, что был работник, что мог все сделать своими руками, хотя и царь был. А так - читал все, что попадалось под руку - от «Приключений Рокамболя» до «Василия Теркина». Книги брал в основном в библиотеках, была и своя дома. Хотя какая это библиотека - книг двадцать, покупать я особенно не мог, что-то менял, что-то дарили.

В школе, в старших классах, я приучился к музыке. Подобралась компания ребят, которые увлекались этим. Причем музыкой классической, оперной. При Сталине оперы часто передавали по радио, это приветствовалось. Оперетта шла как бы вторым сортом, эстрада - тоже, хотя мы знали и Утесова, и Шульженко, и Бунчикова с Нечаевым. Русские народные песни тогда, как сегодня, не распространялись, но их тоже пели.

Слушали музыку по радио, по приемникам, на пластинках - даже у меня был патефон. Один раз приезжал Молотовский оперный театр, мать дала деньги, я пошел на «Пиковую даму». Она не ходила - дорого. С ребятами мы прослушали почти всех итальянцев - Россини, Пуччини, Беллини, Верди, неаполитанские песни, наших - Чайковского, Римского-Корсакова, Глинку. Потом, попозже - Баха, Шопена, Вагнера, Вивальди. Слушали, потом обсуждали в классе - это было интересно, еще и престижно - как-то выделяло нас...

Я часами мог слушать один. Музыка требует сосредоточенности, проникновения, чтобы ничто не мешало, не отвлекало, одному лучше всего. Я и теперь, находится время, один слушаю. Среди нынешней суеты и всяких скандалов, что постоянно происходят, - она как-то останавливает, успокаивает, умиротворяет... Сейчас, при магнитофонах и дискетах легче, удобней стало - записывай, что хочешь, и слушай.

У меня были знакомые, несколько товарищей, но я никогда не привыкал к компании. Еще в интернате я жил как-то отдельно, обособленно, своими интересами. Там не читали книг, а я читал, почти не ходили по лесу на лыжах, а я ходил... Видно, и характер, и интересы в человеке уже природой заложены.

...В десятом классе к нам стали наведываться агитаторы из разных городов и вузов - даже из академии бронетанковых войск. В Иваново самым престижным был энергетический. Затем шли химико-технологический, текстильный, самыми последними - пед и мед. Так и говорили: «лед и мед -хуже нет». Если кто не проходил по конкурсу в технические вузы, нес документы в пед или мед и там свободно проходил. Там и стипендия намного меньше была. Сталинская политика подготовки кадров была жесткой, определенной, тогда, может, и оправданной: все - на индустриализацию, на восстановление хозяйства! Чуть где перекос, в угольной промышленности плохо или, допустим, в металлургической, - туда сразу по постановлению ЦК все деньги и ресурсы бросают. Главное внимание обращали на технические специальности, которые сразу давали отдачу. А какая отдача от учителей и врачей - ее не видно, не пощупаешь. По-настоящему об образованности, культуре, о здоровье населения не заботились. Тянет лямку - и ладно. Хотя и лошадь должна быть здоровой. Какая отдача от больного, пусть даже самого высококвалифицированного специалиста. Сгорит как свечка...

Сейчас говорят, что государство бросило учителей и врачей. Да оно давно их бросило! Они и тогда меньше всех получали. Я, мальчишка, когда поступил в институт, получал стипендию в 600 рублей, а мать в больнице пахала от зари до зари за 450...

Но я немного забежал вперед. Мать, я уже говорил, хотела, чтобы я стал врачом или инженером. Врачом я не хотел, хотел в кораблестроительный, в Ленинград. Почему -сейчас и сам не помню. Море и корабли я видел в основном на картинках или в кино, хотя много читал о разных путешествиях, особенно мне нравилась книга «Водители фрегатов». Но мать сказала: «Знаешь, я тебя в Ленинграде не потяну. Поступай здесь». Здесь, в Иваново, первым номером шел энергетический. И конкурс громадный, и учиться трудно, легенды ходили - там на экзаменах в обморок падают, хотя никто не падал. Что еще пацану надо? Пробиться туда, где трудно и страшно, себя показать, честь заслужить. Да и стипендия самая большая, что тоже для меня было немаловажно. Хотя меня туда не влекло, но я понимал: мать права - в Ленинграде она меня не вытянет.

И я пошел в энергетический. Шесть экзаменов, большой конкурс. Из нашей школы, из двух выпускных классов, поступили всего восемь человек. В нашей группе - ни одного по блату, это я знал точно. Было несколько ребят после армии, по льготам. Но мы считали, что это справедливо.

Началась моя студенческая жизнь.

От нашей окраины до центра, до института, было шесть километров. Добираться - автобусом и двумя трамваями. Но я ходил пешком. Удобнее, надежнее - не толкаться, не ждать, не догонять. Ходил я быстро, и без пяти, без трех минут восемь был уже в аудитории.

Наша школа готовила хорошо, и на первых двух курсах, где шли общеобразовательные дисциплины, было не очень трудно. Потом пошло сложнее. С той же высшей математикой, со специальными предметами, например, с таким, как регулирование паро- и газовых турбин. Но я старался, иногда даже удавалось обгонять других. Помню, была контрольная, дали на нее два часа, я сделал минут за двадцать и ушел. Преподаватель сказал, что я - прирожденный математик. Преувеличил, конечно.

Экзамены я сдавал неплохо, но однажды поскользнулся. На марксизме-ленинизме. Я и тогда не понимал, что это за предмет такой, и теперь не понимаю. Сплошные декларации. Политэкономия - это еще куда ни шло. Особенно политэкономия капитализма - там конкретные вещи. А политэкономия социализма - там и запоминать нечего, болтовня. К этому марксизму-ленинизму я совсем не готовился. Неохота было - и все. С детства я привык к открытости и, если чего на экзамене не знал, прямо доставал учебник, искал там. Преподаватели на это не обращали внимания. А тут обратили, учебник отняли. Попался мне XIX съезд партии. Я что-то наговорил, что слышал по радио. И схватил трояк, остался без стипендии. Мать меня утешала, но мне перед ней стыдно было. Такой здоровый лоб - и зря хлеб ест, на шее у матери сидит, на иждивении. А как ей дается это иждивение, видел. И дал себе слово: готовиться к экзаменам так, чтобы получать гарантированную четверку. И следующую сессию сдал на отлично, на повышенную стипендию.

Танцами и девушками я не увлекался. Танцевать научился на пятом курсе - тут я был с поздним зажиганием. Маму уважал и слушался, и, когда она мне сказала - это было на четвертом или пятом курсе, - чтобы я не встречался с девушкой, я тут же перестал встречаться. Мама не хотела, чтобы я женился. Она столько сил на меня положила и боялась, что вот кто-то придет, чужая какая-то, и уведет...

Потом, когда мать заболела, она уже говорила, чтобы я женился. Теперь боялась, что я останусь один...

В институте были почти сплошь парни, отношения были суровые, я бы даже сказал - жестокие. Девчонок ни в грош не ставили, они даже жаловались на нас в деканат... Да и между собой не церемонились. Если кто-то не захочет сам разбираться, задаст преподавателю простой, элементарный вопрос, то над ним не только посмеются, но и могут прямо сказать: иди в отдел кадров, забирай документы - и в ремеслуху, там тебе место...

Водки и всего такого мы не знали. Однажды старшекурсники затеяли вечеринку, так их всех, человек пятнадцать, выгнали. С пятого курса! Чтоб другим неповадно было. Тогда многое так делали -в назидание всем остальным. Правда, через год их по слезной просьбе приняли назад, но год-то они потеряли - страшное было наказание. Помню еще, кто-то принес такое известие: девчонку из нашей группы видели в ресторане. Хлоп, тут же - комсомольское собрание. Стоит она, бедная, пытают: с кем, почему, зачем? В ресторан никто из нас не ходил, самое большое - в кафе. Денег не было, да и у кого были, туда не заходили. Ресторан считался чем-то нехорошим, «не нашим», запретным.

Но мы вовсе не были технарями-сухарями. На практике на целую ночь танцы закатывали - прямо на шоссе Москва - Калуга. У домов нельзя было - жильцы в милицию жаловались, что спать не даем, вот мы и устроили «пятачок» на шоссе. Машины тогда редко ходили, а ночью их совсем не было. Я, как староста, наблюдал за этим «пятачком», охранял порядок, следил, чтобы инцидентов не было...

В пятьдесят третьем, мы были на втором курсе, умер Сталин. Все страшно переживали, многие плакали. Привыкли: есть начальник, вождь, красное солнышко - и вдруг его не стало. Как жить, что делать? Я не плакал, так здорово не переживал, но все-таки Сталина уважал. Хотя то, что его чересчур хвалили, возносили, кланялись ему, раздражало не только мою бабушку-староверку, но и нас, молодых, какой-то протест вызывало. Вот сидим мы в актовом зале на собрании, читают доклад. Чуть назовут Сталина - все вскакивают, хлопают. Ну что это такое? Назвали - опять вскочили. Мы с Борей Зискиндом - был у меня приятель, его потом исключили, - сидим. На нас оглядываются, шипят. Опять называют Сталина, опять все вскакивают - мы сидим. Шипят еще сильнее. Боря не выдержал, встал. Я сижу, держу марку. Спрашивают: почему сидишь? Боря говорит: у него нога болит. Обошлось. Но понял: дело пахнет керосином, может плохо кончиться. Больше себе такого не позволял...

Потом нам читали письмо о культе личности, набивались полные аудитории, на окнах висели. Не скажу, что это было совсем неожиданным, как снег на голову, - уже разоблачили и расстреляли Берия. Да и раньше мы, хоть пацаны, видели, что что-то не так делается. Каждый год, в марте, снижали цены. А зачем снижать, если магазины пустые? Это уже тогда мне, десятикласснику, в голову приходило. Теперь думаю: вот когда по-настоящему началась инфляция. Студентами нас посылали в деревню на уборку. Выкопаем картошку, свезем в сарай. Приезжаем через неделю -она вся заморожена. Отправляют на спиртзавод. Почему? Видели заколоченные избы, целые улицы. Нас определяли на постой к деревенским, они и кормить нас должны были - а им и самим есть нечего. Каждые три дня мы посылали в Иваново за продуктами. Правда, еще не повально плохо было. Ничего не было в Комсомольском районе, а в Гаврилово-Посадском хорошо жили. Вечером с работы придем, поставят сметану, здоровенную миску щей, густых, наваристых, с мясом - наваливаемся...

Мужики ничего не объясняли - научены были не говорить, помалкивать. В институте мы спросили преподавателя: почему избы заколочены, бросают деревни? Он ничего не сказал, ушел от ответа. Мол, разбирайтесь сами. В общем-то, честно поступил, не стал лапшу на уши вешать. Мы поняли, что объяснить он просто не может - нельзя ему...

Совсем мальцами, еще на Урале, мы тоже кое-что про деревню запомнили, про отношения в ней. Запомнил я, например, такую частушку:

Бригадира я любила,

На работу не ходила,

Ночь гуляла, день спала

И ударницей была.

Скажу сразу, что и реформы Хрущева мне не понравились. Все вожди после Сталина старались показать себя, выделиться, отличиться, не особенно задумываясь о последствиях. Вот объявили пятидневную рабочую неделю. Зачем? Чтобы дать свободное время, чтобы расцветала личность. Какой расцвет, если бедность кругом, нет крыши, все в общежитиях, ничего не купишь... Надо работать больше, чтобы из этого выбраться, а мы меньше. А кому помешали частные коровы? Опять - для освобождения, расцвета личности. Все будем получать из механизированных-автоматизированных агрогородов. Городов, конечно, не построили, коров извели. А вернуть - не так просто. Кто держал, поняли, почувствовали, что это хомут на шее. Утром - подои, вечером - подои, накорми-прибери, сена накоси, в стадо погони... Привязан - не то что в отпуск, на день никуда не оторвешься.

...Мама все-таки меня вытянула. Она заболела, когда я был уже на пятом курсе. Рак желудка - как и у ее сестры. Сделали операцию - разрезали, посмотрели и зашили. Сейчас ничего с этим сделать не могут, а тогда - тем более. Она умерла у меня на руках. Я пришел в больницу - она была уже без сознания. Она болела всего несколько месяцев. Конечно, все понимала - сама медик. Я тоже понимал. Приду в больницу, сижу с ней рядом, смотрю - слезы наворачиваются. Она просила, чтобы я не плакал. Говорила, что надо заканчивать институт, надо жениться - искать хорошую девушку... Не хотела, чтобы я остался один.

Ей было всего сорок пять лет.

На том закончилась моя юность.

Из детства и юности я вынес два главных правила, два убеждения. Первое: все достается своими руками и головой, никто, как говорится, не принесет тебе на тарелочке, готовое. Я давно уже дома хозяйствовал один. Хочешь тепла - принеси дров, затопи. Хочешь есть - работай в огороде, вари. Не хочешь быть бедным - учись, опережай других знаниями, прояви себя, чтобы уважали и ценили, чтобы за кусок хлеба не кланялся. Второе правило: обходись с людьми по-божески. Это бабушка в меня вложила. Она была суровой, независимой, ни себе, ни другим слабости не прощала, никому не потакала, но была справедливой и боголюбивой. Хотя она и ругала Сталина, но власть уважала. Не терпела, не уважала бедности. Говорила: если бедный - значит никчемный, пустой человек, сам виноват.

С этим багажом я и отправился в жизнь. Продал дом, сбросал в рюкзак нехитрые пожитки, пару книг и поехал по назначению.

• Расскажите об этом своим друзьям!

• Легенда молодости нашей. К юбилею Александры Пахмутовой
  
  Эта маленькая светловолосая женщина давно стала символом советской эстрады. Она считалась и считается одним из самых востребованных композиторов СССР и России. По ее песням можно проследить всю историю страны, ее обычной жизни, великих строек и больших побед на военном и мирном поприще.
• …И революция – в подарок. 145 лет назад родился Лев Троцкий
  
  Он появился на свет 7 ноября 1879 года (по старому, действующему до февраля 1918 года стилю, – 26 октября) – ровно в день, когда в 1917 году победила Великая Октябрьская социалистическая революция, как ее официально, на государственном уровне, именовали в советскую эпоху. И вся биография Льва Давидовича Троцкого похожа на революционный вихрь.
• Искренне и от души
  
  Татьяна Ивановна Погуляева, окончив в 1986 г. филологический факультет Иркутского государственного университета, уже почти сорок лет работает учителем русского языка и литературы, в настоящее время в МБОУ г. Иркутска СОШ № 77. В 2020 г. стала победителем (1­е место) Всероссийской олимпиады «Подари знание» по теме «Инновации в современном образовании» и Всероссийского педагогического конкурса в номинации «конкурс песни "Аты-баты, шли солдаты"» (2­е место).
• «Буду тебе петь – все на мотив звезд...»
  
  «Зеленый трамвай». Остановка вторая
• Абилимпикс, клининг и другие
  
  Ох, и гостеприимен же наш русский язык! И какого только беса он не привечает! Вот недавно во вполне официальном сообщении споткнулся на слове «абилимпикс». Сразу и не понял, что за зверь такой, что за набор в общем-то знакомых букв? Раскрыл словарь – а это в дословном переводе с английского означает «олимпиада возможностей». Ну чем не вполне адекватное название известному движению? Но захотелось какому-то грамотею «европеизироваться», и пошло гулять иностранное словечко по интернетам…
• Cтарик и белка. Рассказ.Окончание
  
  Мы тогда под Темрюком стояли. В аккурат под Новый год прислали нам с пополнением молоденького лейтенанта. Мы калачи тертые, видим – не обстрелян, не обмят, тонковат в кости, глаза шибко умные.
• Строки судьбы
  
  Редко встретишь в Байкальске, да и в Слюдянском районе, человека, прожившего здесь хотя бы одно десятилетие, чтобы он не знал её. Большинство мгновенно представят эту женщину, чья трудовая деятельность напрямую или косвенно связана с их судьбами.
• Харрис или Трамп?
  
  Казалось бы, что нам Америка. Мало ли кого и куда там избирают, у нас тут свои проблемы, по большинству житейские. Так, да не совсем. Через несколько ступенек, но исход заокеанских выборов заметно аукнется и в России. Хотя бы в отношении всего, что связано с Украиной. А это, между прочим, тот или иной объем, то или иное количество смертей, ранений, разрушений, расходов. То – или иное. Или вообще без них. Разумеется, санкционное давление и много чего еще влияет на российскую экономику и на повседневную жизнь – и сегодня, и в будущем.
• Между дьяволом и ангелом: вспомним Лаврентия Берию
  
  Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.
• Старик и белка. Рассказ. Третья часть
  
  Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйкапыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагомупорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.
• Время комсомола: есть что вспомнить!
  
  Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
• Тыл за колючей проволокой
  
  В Магадане, имевшем в то время население 20 тысяч человек, вице-президент США и сопровождавшие его лица осмотрели порт, авторемонтный завод, школу-десятилетку, дом культуры, побывали на одном из участков прииска имени Фрунзе, побеседовали с рабочими. Один из вопросов звучал таким образом: «Целесообразно ли на территории Чукотки и Колымы иметь железную дорогу или более рационально использовать авиацию?».
• «Не ко двору и не ко времени»: к 130-летию со дня рождения Юрия Тынянова
  
  Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых столетий.
• Старик и белка. Рассказ. Продолжение
  
  Трепетное свечение угасало вместе с остывающим солнцем и вскоре растворилось в сиреневом сумраке вечера.Оставив в сердце неизъяснимое томление и грусть по чему-то несбывшемуся.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка. Каких только упреков я не выслушал от генералов. Но прежде, чем что-то сказать, они смотрели на Андрея Антоновича, а потом уже ко мне… В чем обвиняли? Офицеры не так показаны. Солдаты в фильме в конце не награждены… Короче, претензий!.. В итоге Гречко передал мне длинный убийственный список поправок. Шел я оттуда черный. Исправили? Три-четыре от силы. Изловчился как-то. Шолохов заступился. Фильм вышел. Правда, не к 30-летию Победы, а к 70-летию со дня рождения М. А. Шолохова». (Евгений Степанов «Это действительно было». Книга мемуаров.)
• Опять две России?
  
  Нет, разумеется, страна с таким названием – одна. И государство – тоже. Речь о духовно-нравственном измерении, если хотите – о разном восприятии и окружающего мира, и самих себя. По-иностранному – о ментальности.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Франция. Канны. Город кинофестивалей. В 2010 году южный город встречал российскую культуру. В 13-й раз. Два российских региона представляли свое творчество, самобытность, народные таланты: Санкт-Петербург и Хакасия.
• Герой мутного времени
  
  15 октября исполнилось 210 лет со дня рождения Михаила Лермонтова. Вот лишь некоторые из интересных фактов из жизни «поэта любви и печали».
• Тыл за колючей проволокой
  
  Роль ГУЛАГа в Великой Отечественной войне и послевоенные годы.
• Старик и белка. Рассказ
  
  Сегодня мы начинам публикацию рассказа А. Семёнова «Старик и белка» времен «Молодёжки». Прототипом этого рассказа стал большой друг редакции «СМ» той поры, талантливый журналист и великолепный спортивный радиокомментатор, участник Великой Отечественной войны Лев Петрович Перминов.