Поездка из Забайкалья на Амур через Маньчжурию

1865 г., Иркутск

Если вы взглянете на карту верховьев Амура, то увидите, какую громадную дугу описывают Аргунь и потом Амур в своем течении до Благовещенска. Дуга эта, выгнутая к северу, тянется приблизительно на 2000 верст, между тем как прямой путь через Маньчжурию, составляющий хорду этой дуги от Старо-Цурухайтуевского караула на Аргуни, в юго-восточном углу Забайкалья, до Благовещенска на Амуре, должен быть не длиннее 600 верст, и, конечно, было важно найти такой кратчайший путь... Опираясь на силу трактатов, наши караваны стали в последнее время двигаться из Забайкалья по Монголии по всем направлениям; таким образом, оказалось возможным направить один караван и из Старо-Цурухайтуя для отыскания прямого пути на Благовещенск. При постоянной закупке в Благовещенске (до 2000 голов) весьма важно было бы покупать его не у маньчжур, а у забайкальских казаков на юго-восточной границе, причем масса серебра, ежегодно отправляющегося за границу (около 35 000 руб. сер.), оставалась бы в наших руках. Вот для чего были вызваны охотники из казаков составить торговый караван, при некотором пособии от правительства. Охотники, конечно, нашлись, и 21 мая мы двинулись из Старо-Цурухайтуя в Маньчжурию, на восток. Караван состоял из нескольких торгующих казаков с работниками, 40 лошадьми и 4-мя телегами, нагруженными товарами и съестными припасами на один месяц. Товаров было, конечно, взято очень немного, на пробу, так как неизвестно было, найдется ли им сбыт в лесах Большого Хингана и в городе Мергене, лежащем на нашем пути. Впрочем, в хребтах думали найти у бродячих орочон пушнину, быть может, даже соболей – эту постоянную приманку наших передвижений на восток.

Хотя право странствования по Маньчжурии и не оговорено в трактате, однако нельзя было ожидать каких-либо препятствий со стороны наших недоверчивых соседей: уже за несколько месяцев было им объявлено о нашей поездке, и они не протестовали; ясно было, что караван пропустят. Получив возможность присоединиться к каравану³⁰, без сомнения, как частный человек, я поспешил воспользоваться таким прекрасным случаем ознакомиться с этим уголком земного шара, где не была еще нога европейца.

21 мая мы переехали Аргунь. Явились караульные чиновники, с возможною подробностью описали все, что у нас есть, и, покуривши трубки, выпивши немного крепкого русского спирта и похлебавши из грязнейших чашек грязнейшего варева, проса, вскипяченного в воде (без соли к тому же), расстались с нами самым дружеским образом. Мы тронулись в путь верхом на бойких, крепких, косматых степных (конечно, некованых) лошадях.

Долго толковали мы в Старо-Цурухайтуе, какой дорогой идти. Можно было двинуться круто на юго-восток к городу Хайлару, оттуда прямо на восток в Мерген и из последнего в Благовещенск. Мергена нельзя было миновать: оставалось выбрать дорогу до этого пункта. Долго было бы описывать все «за» и «против»; порешили идти кратчайшим путем, сперва прямо к востоку по реке Гану без дороги, а потом, выйдя верстах во ста на дорогу близ деревни Олочи, продолжать путь к юго-востоку до Мергена. «Но тут страшные болота, непроходимые леса, заваленные упавшими от пожаров деревьями, хребты да горы, намаетесь вы»,— говорили монголы. Тем не менее по многим причинам решено было выбрать этот путь, и мы тронулись с тем чувством, которое, естественно, испытывает всякий, отправляющийся в неизвестную еще страну. Кругом высокие степи, слегка волнистые, служащие продолжением наших забайкальских степей, о которых я писал недавно в одном из моих писем из Восточной Сибири. Среди них, вышедши из гор, разлилась в широкой долине река Ган, впадающая в Аргунь с восточной стороны. Недолго пришлось идти такими степями, и уже скоро стали обрисовываться лесистые холмы и утесы, окаймляющие долину Гана.

В здешних лесах много водится зубров, лисиц, лосей и других зверей. Сюда, запасшись на несколько дней сухарями и сушеным мясом, отваживаются проникать наши «промышленные» и заходят иногда за сто и более верст. Здесь в былое время нередко происходили стычки между промышленниками и бродячими орочонами. Незавидна участь промышленника, но он не променяет ее на безопасность избы; незавидна и участь бродящих в этих хребтах орочон. С длинным ружьем за плечами, тяжелым, но очень недалеко бьющим, с ножом и большим куском трута за поясом, в одежде из звериных шкур, часто с тряпкой вместо шапки на голове, на бойкой лошаденке пускается он в хребты с их бесчисленными перепутанными падями (узкими долинами). Зверей много в этих хребтах: козы выскакивают чуть не на каждом шагу, но порох и свинец дороги орочону; число выстрелов в его пороховнице на счету, и бросать заряд из-за такого пустого зверя, как коза, не всегда приходится: неравно выскочит зверь (изюбр), пожалуй, нечем будет встретить желанного гостя. Если счастье послужит и он настреляет достаточно зверей, чтобы можно было пропитаться выручкой с их рогов, тогда будет и праздничная пища в семье и материал для одежды и для покрышки юрты, обыкновенно состоящей из древесных сучьев и ветвей, перед которой теплая войлочная юрта монгола нечто вроде дворца. Но не все орочоны на свободе занимаются охотой: есть и такие, которые попадают в кабалу к даурам, обитающим на восточном склоне высокого Хингана. Дауры – племя оседлое, занимающееся хлебопашеством и живушее в домах, схожих с китайскими. Они отправляются в хребты, составляют артели из орочон и, снабдив их порохом и свинцом, странствуют все лето и осень в горах, причем все убитые звери, особенно его дорогие «понты» (рога, очень уважаемые китайцами) достаются дауру, который в вознаграждение дает орочону несколько проса и пороху со свинцом, сколько необходимо для его пропитания.

Первые полтора дня нам нетрудно было находить дорогу: стоило только держаться вала, тянувшегося почти прямо на восток, в гору и под гору, по косогору и по пади, без разбора. Теперь этот громадный вал, возведенный некогда по северной границе Монголии на несколько сот верст, почти рассыпался и развалился, и только след его обозначается на холмах по степи. Мы направлялись по валу, пока он не повернул в сторону от того направления, которого мы должны были держаться. Далее наш путь лежал по пади Гана. Постоянно проваливаясь в изрытые кротами норы, сквозь тонкий слой рыхлого чернозема, пробирались наши обозные лошади среди кочек, набросанных тысячами кротов. Хорошо еще, что весна была сухая, а то трудно было бы пробираться через грязные протоки. Идя без проводников, мы забирались иногда в такие места, что подчас задумывались, как бы только выбраться, между тем как после обыкновенно оказывалось, что можно было пройти гораздо лучшей дорогой по невысоким пологим холмам.

Впрочем, скоро, после стоверстного пути, мы выбрались на реку Эекен, приток Гана с юго-востока, по которому идет дорога из Олочей в Мерген. Здесь мы вступали мало-помалу в горную страну, изрезанную глубокими долинами и составляющую Большой Хинган^*. Хотя он поднимается полого и мы выбрались уже на дорогу, однако лошадям пришлось еще поработать, особенно когда мы углубились в горы, нагроможденные кругом нас и прорезанные падями. Тут мы очутились в лабиринте пологих падей, сбегающихся, чтобы составить реку Малый Хайлар, которая с ручьем – Большим Хайларом – впоследствии образуют Аргунь.

Пади эти покрыты такой яркой зеленью, что издали можно заглядеться на них. Но ступит лошадь, и под ковром травы везде сочится вода, тихо-тихо пробирающаяся по пологой покатости. Вся падь покрыта таким слоем чернозема, напитанного водой, как губка. Кругом все мертво: время от времени только раздается «рявканье» гурана (самца дикой козы); людей не видно, в одном только месте наткнулись мы на двух прятавшихся за деревом орочон. С испугом просили они казаков не трогать их жен и детей, оставленных в таборe, к которому мы скоро должны были дойти.

Тихо ползет караван среди дикой, мертвой природы, следуя изгибами поближе к холмам, чтобы не забраться в болота. Мертвая тишина мрачных хвойных лесов нарушена: побрякивают колокольчики^* под дугами наших одноколок, стучит табун, а подчас и тунгус, поехавший лесом, чтобы огласить тайгу своим метким выстрелом. Вот приходится переезжать поперечную падь: лошади осторожно перебираются с кочки на кочку, настороживши уши и дико поглядывая на непривычную им стихию, затем начинают проваливаться, и из скважин проступает мутная, красноватая вода. Но, к счастью для орочона, хозяина этих мест, болота Большого Хингана не бездонная тундра Тобольской губернии; напротив, на небольшой глубине, нигде не более аршина, а большей частью и менее, провалившийся конь находит твердую почву из мелкого наносного камня или крупного красного песка, и наши телеги без труда пробираются по болотистым падям. Достигнув верховья речки, по которой мы следовали и которая превратилась наконец в ничтожный ручеек среди болота, мы вдались в глубь темного, густого лиственничного леса. Во время сухого прошлогоднего лета лесные пожары навалили на дорогу множество громадных лесин, прибавившихся к прежде наваленным в этих местах лесными пожарами и бурями. И кому оттаскивать с дороги эти лесины? Раз в год проходит здесь караван китайских купцов из Мергена и один или два караула маньчжурских солдат, идущих на смену к границе на низовья Аргуни. Но они не обрубают лесин, а объезжают их в своих легких двуколках. Оттого дорога и вьется несметным количеством изгибов в густом лесу посреди лиственниц, грязи, каменьев и цветущего багульника, постоянного спутника диких лиственничных лесов на горах. Три версты поднимались мы таким образом, незаметно забираясь в гору, когда наконец показалась груда каменьев, накрытая хворостом с отверстием внутрь. Тут закутанный в бересту под хворостом лежал труп человека; был ли это погибший шаман или орочонский родоначальник, которого похоронили на вершине хребта, не знаю. Далее такая же груда, но цельная, без отверстия: это «овон» – знак на вершине хребта, род жертвы духам гор. Всякий проезжающий мимо считает долгом подбавить к груде камень или хворосту и привесить часть конской гривы или несколько кусочков цветной материи в благодарность за счастливый перевал через хребет. Овон соответствовал громадности цепи: он был сажени в две вышины, самый большой из всех виденных мной овонов.

Скоро затем мы уже спускались с высоты этой громадной цепи; крутым обрывом падает он к востоку, и дороге приходится извиваться в лесу, чтобы сделать спуск возможным для повозок. Прямо под горой мы очутились в узкой пади с превосходным лугом, на котором горели уже огни орочонского табора и где расположился караван солдат, едущих на Аргунь на службу.

У большого костра восседало несколько чиновников, которые угощались, должно быть, уже для храбрости перед перевалом через хребет. Все – лицо, склад фигуры, одежда, пища, даже подогревающаяся просовая водка – составляло резкий контраст с орочонским табором. Там нищета, загнанность, грязь. Солдаты-дауры, шедшие на службу, продали водки за какие-нибудь лосиные или козьи шкуры, и орочонки пируют без мужей. Варится подозрительная бурда; водка обходит всех; дети с открытыми ртами, грязные, ободранные сидят у костров, давая огню свободно играть на их белых, прелестных зубах. Глазенки так и искрятся в ожидании пищи. Картина дополняется громадными растрепанными лиственницами и несколькими десятками лошадей, привязанных к деревьям.

Началось угощение, болтовня – казаки говорят по-орочонски (тунгусски) не хуже самих орочон, – и крошечная чашечка с просовой водкой то и дело наливается и обходит всех.

Долго продолжалось веселье; несколько тунгусов, бывших в караване, всю ночь прогуляли, так что на следующий день едва могли ехать: отъедет вперед на рысях да и завалится где-нибудь спать, а потом догоняет караван на бойком забайкальском коне.

Отсюда дела наши поправились: казаки повеселели; лошади отдохнули и стали даже отъедаться на превосходных пойменных лугах. Немало способствовала улучшению нашего настроения духа и природа, разом изменившаяся. Мы шли также по пади, закрытой горами, но исчез уже дикий характер гор западного склона: лиственница, сохраняясь еще на северных скатах гор, на южных склонах уже, уступала место более легкой, изящной зелени дубков, черной березы и орешника. Сперва деревья эти слабо заявляли свои права, появляясь кустарниками на солнцепеке, а потом уже заняли все скаты гор, оставляя только берега речек тальниковым, ивовым и тополевым кустарникам. Вместо однообразного темно-зеленого остреца степей, вместо бледноватой болотистой растительности западного ската появилась густая, разнообразная трава, хотя и не очень богатая сама по себе, но роскошная сравнительно с тем, что мы видели по ту сторону хребта. Идя по прямой, гладкой пади Номина, мы удивлялись, отчего эти чудные луга не возделываются, отчего нет берестяных ставок орочон, не видно никакого жилья. Ответ не замедлил явиться, когда 1, 2 и даже 3 июня хватил нас мороз в 4°Р [еомюра] перед восходом солнца. Три дня шли мы, не встречая живой души: орочоны, как я сказал выше, откочевали в горы при нашем приближении. Только гураны ревели в горах, зазывая своим «рявканьем» наших тунгусов, утолщавших нас свежим козьим мясом, которое мы жарили у огня, нарезав кусочками и насадив на палочку. Смею уверить гастрономов, что, раз отведав этого кушанья, они дорого платили бы за возможность иметь его почаще на своем столе. Впрочем, не знаю, каким оно было бы на сервированном столе, а нанизанное на чистой палочке, воткнутой в землю, причем всякий расправляется руками и ножом, оно бывает особенно вкусно.

Все дальше и дальше идем мы по пади Номина; вот Номин уже пробился через три порфировые и гранитные цепи. После трех ворот, говорили нам, людей встретите, а их все еще не было. Наконец, мы увидали телегу в кустах. Люди спрятались, но чего-чего казак не разыщет. Оказалось, что это были дровосеки, пришедшие плавить лес для Цицигара и Бутхай-ула-хотоня и ждавшие прибыли воды в Номине. Разговорились с ними: они боязливо спрашивали казаков, имеют ли право рубить здесь лес, ихняя ли это земля или русская? Другие зазывали нас в свои шалаши, предлагая купить водки или поношенный озям^*, причем в шалаше нельзя было высидеть и пяти минут от вони. Случалось находить и временные юрты, но в них вонь от чеснока была до того сильная, что ее не в состоянии были вынести даже невзыскательные нервы казаков.

Кроме этого временного населения, довольствующегося поставленными на землю телегами, мы не встречали другого. Первые деревушки стали попадаться только через несколько дней, когда после небольшого перевала через несколько низких отрогов гор мы перешли в долину реки Гуюйрли, притока Гана^*. Тут попалась первая даурская деревня домов в двадцать с очень хорошими пашнями и плотным рабочим скотом. Далее мы проехали несколько деревень оседлых орочон...

Мы старались расторговаться с жителями, но первые слова их были: «маймаху угэ» (торговли нет). Дело объяснилось тем, что присоединившиеся к нам чиновники ехали обыкновенно вперед И предупреждали в деревне, что торговать нельзя, что не следует говорить названия деревни, речек и т. п.

Войдя окончательно в долину реки Гана, мы очутились в области исключительно китайцев, а ближе к Мергену – маньчжур. Не имея переводчика, мы должны были объясняться по большей части знаками, В одной деревушке на берегу Гана, куда мы пришли поздно вечером, нас уже ждали, и тут приготовлена была переправа на багах (узких, длинных лодках, сколоченных из пяти досок), которыми китайцы мастерски управляли. Еще раньше выезжал к нам навстречу чиновник, очень любезный, неглупый, который был выслан встретить нас, а потом ехать вперед, устроить перевоз на Гане по приказанию цицигарского дзань-дзюня (генерал-губернатора), который сделал это распоряжение, получивши из города Хайлара известие, что мы перешли границу. Мы

приняли чиновника как могли, усердно угощали его спиртом, а пил он так, что весь караван похвалил его за крепость. Все население деревни теснилось возле нашей палатки, заглядывая вовнутрь и целый час глазея на то, как мы раскладываем огонь, пищу варим и т. п. Женщины с высокой прической, с цветами, с заткнутыми в волосы булавками и «ганзами»^* в руках поглядывали на нас с пригорка, причем эта привилегия предоставлялась только старым, молодые же тайком выглядывали только из-за щелей заборов или из-за спин старух.

От этой деревни немного оставалось нам до Мергена, составляющего главную торговую цель нашего путешествия; здесь могли мы распродать наших лошадей, наши товары, здесь должно было разрешиться, чего можно ждать от китайских властей. А потому понятно, с каким любопытством мы расспрашивали всех, кто понимал по-монгольски или тунгусски, про этот город. Отзывы доходили неблагоприятные: городишко маленький, торговых домов (фуз) не больше десятка, и то все мелочники. Мало-помалу исчезали надежды на выгодный торг.

Наконец блеснула Нонни из-за тальников; через несколько минут показался пологий плоский берег, река сажен в семьдесят ширины с чистой, прозрачной водой и за ней массы, густые, сплошные массы народа. Все, что было в Мергене свободного и способного ходить, высыпало на берег посмотреть на невиданное доселе чудо, на варваров с белыми лицами. Вся жизнь города сосредоточилась на берегу: тут были и отупелый от опиума старик-чиновник, и рядом с ним молодой франт-чиновник в синей «курме» (род короткой мантильи из сукна или терна поверх длинного серого платья), с искусно вышитым шелком кисетом, щегольской трубочкой и часами в нескольких коробках за поясом; был и Полицейский солдат, который из любви к искусству немилосердно хлестал по головам напирающую вперед массу с разинутыми ртами, черными глазами, улыбающуюся, переговаривающуюся и смеющуюся над нами, конечно; тут и повар в муке, который ради такого необычного события бросил кухню; тут и курильщик опия, сбросивший с плеча халат, обнаживший голое черное тело, и попивавший что-то из склянки, закусывая белыми кусочками чего-то твердого растительного; тут и разносчики бабанов (печенья из муки на отвратительном травяном масле); тут и купцы, преважно стоявшие впереди, покуривая из маленькой трубки на длинном, тонком черном чубуке с большим нефритовым мундштуком, там, на заднем плане, старухи.

Масса заколыхалась, когда отделилась лодка, на которой ехал чиновник с неизменным синим шариком встретить нас. Потом он преусердно работал веслом на корме, перевозя нас. Конечно, первым нашим делом, как только разбили палатку, было отправиться с визитом к амбаню – начальнику города, захватигши с собой подарки; самовар, прибор к нему, подносик, пуговицы и т. п. Загремел по Мергеню «карандас»^* зазвенели два колокольчика под дугой, и пара бодрых коней катила нас по улицам, несмотря на то что китайцы считают неприличным сановитым людям ездить так скоро, и мы, следовательно, роняли себя в их глазах. По мы люди не сановитые, а купцы, и потому на рысях проехали по городу так, что полдюжине полицейских, вскочивших на подножки и на дроги нашей повозки, было куда как неудобно трястись на таких седалищах.

Амбань, истый китаец, принял нас вежливо донельзя, В комнате с развешанными по стенам плетями, башмаками из толстой кожи и другими атрибутами кары, имеющимися в руках амбаня для наказывания провинившихся, толпились прислужники, чиновники, во время переговоров пьяный шут вздумал щупать мое лицо, за что и был с позором отогнан амбанем. После утомительных церемоний, улыбок, поклонов, уговариваний с нашей стороны принять подарки и отказов с другой, угощения и т. п. мы вернулись назад. Результаты визита были неутешительны: торговать не запрещено, но «в городе, говорят, нечего покупать». Подарки не приняты. «Дело дрянь», – решили казаки, наученные опытом, и действительно так и вышло: едучи домой, мы не могли купить ни одной трубки взамен поломавшихся в дороге и залеплявшихся каждый раз перед куреньем грязью, ни куска мяса – ничего. Напрасно на другой день выезжали мы и, разложив все наши металлические безделки, материи и т. п. в одной лавке, думали заманить покупателей. Ответ был один: торговать нельзя, «амбань запретил». Пришлось действовать другим путем: послали амбаню три серебряных рубля, пусть же он покупает нам мяса и все, что нужно, а мы донесем о таком нарушении трактата своему генерал-губернатору, и он напишет в Пекин. Не успели вернуться наши посланные, как явились подарки от амбаня, состоявшие из разных съестных припасов, явились и покупки наших посланных, которым амбань нарочно дал чиновника, чтобы разрешить жителям торговать и уверить, что это было «печальное недоразумение».

Конечно, все обрушилось на приставленного к нам чиновника, оказалось, что он переврал, что мы с первого же дня имели право торговать: все это он перепутал. «Завтра, – говорили нам, – бы можете ехать в назначенный для этого дом, туда придут купцы, там будете торговать». Но с утра еще казаки, посланные нами к амбаню с несколькими пустыми подарками в благодарность за присланные им съестные припасы, вернувшись, объявили, что около двенадцати часов амбань сам приедет к нам отдать визит. Чем объяснить подобную любезность? Во всяком случае надо было приготовить все, чтобы принять амбаня и угостить его приличным образом. Пока мы здесь занимались приготовлениями, прибежало еще несколько чиновников известить нас о визите, и вскоре показался чиновник верхом, за ним желтая крытая двухколесная тележка с синими занавесками, довольно изящно сделанная из лакированного дерева и запряженная белым ослом. За тележкой шел мальчик (тоже чиновник с синим шариком) и нес подушку, без которой никуда не может ездить важный чиновник. Амбань вышел из тележки, и начались всевозможные вежливости и любезности. Наш караванный старшина старался вежливостью превзойти самого амбаня и, извиняясь в невозможности лучше принять такую важную особу, позабывал поговорить о запрещении торговать, о трактате³¹ и т. п.; между делом забавлял его разными безделками, стереоскопом, ключиками с микроскопическими изображениями и пр. Но тем не менее мы были очень рады, когда, проводив амбаня, могли ехать в отведенный нам дом, немножко грязный, но ради нашего приезда выметенный и с чистыми циновками на нарах. Тут разложили мы наши товары, и скоро во всех углах завязалась торговля.

Мерген – ничтожный город, напоминающий по своему характеру русский уездный городок, основанный ради правительственных соображений. В начале XVIII века был основан город Хайлар на дороге из Цицигара к северо-западу, в теперешнее Забайкалье; город Мерген с лубочной крепостью стоит на одной с ним широте, по дороге из Цицигара же в Айгун (на Амуре), и основан, по-видимому, около того же времени или во время появления русских на Амуре. Иначе как объяснить существование города, – вопреки нашим понятиям о китайских городах, – вовсе не торгового, с десятком всего лавок, в которых можно найти только самые необходимые для китайца предметы. Правда, и тут видно намерение устроить что-то вроде торговой улицы, с тремя деревянными арками (то же самое есть и в Хайларе). Но эти разваливающиеся ворота с резными украшениями, грозящие гибелью неосторожному проезжему, который заденет за них осью, так и переносят вас в родимый уездный город, где и гостиный двор устроили, а все-таки торговля не привилась, да и торговать некому, а главное, не с кем. Только бродят по улицам толпы чиновников, и время от времени жители окрестных деревень приезжают продавать свои продукты для прокормления амбаня, его громадной свиты и тех десяти купцов, которые поселились ради нужд чиновничества. Но маньчжуры любят плодить чиновничество, любят эффекты, и Мерген возведен на степень города, и войско заведено (никуда не годное), и город, верно, зовется «крепостью», благо выстроен на потеху людям вал с двумя деревянными частоколами, которые, конечно, развалятся от собственных выстрелов...

Мерген лежит среди довольно густого, работящего земледельческого населения; муку, мясо, все припасы можно иметь в изобилии, и жизнь должна быть очень недорога. Мерген – род большой почтовой станции на дороге из Цицигара в Айгунь, который, как и Цицигар, благодаря соседству русских^* обогащается русским серебром. Конечно, кое-какие крохи перепадают и на долю Мергена, как самой большой деревни на перепутье. Пока, впрочем, Мерген может быть для нас важен только в том случае, если нашим купцам удастся забраться в него для покупки разного рода хлебов на месте, потому что, повторяю, он лежит среди многих деревень, производящих в обилии разного рода хлеба: пшеницу, просо несколько сортов, овес и гречу. Нужно пожелать только, чтобы первая наша торговая неудача не отбивала охоты ходить в Мерген за хлебом. Трактат дал нам право торговать в Китайской империи, и если мы не хотим, чтобы это право утратилось, то нужно пользоваться им, и как можно чаще.

Ясно, что в таком городе мы немного могли наторговать, имея для продажи табун лошадей и кучу металлических безделок, рассчитанных на население, которое в первый раз увидит европейские товары. Между тем здешние купцы уже понасмотрелись на русские товары из Айгуня. Правда, большинство жителей, никогда не бывавшие на русской границе, знало наши товары только понаслышке да по некоторым безделкам, завезенным из Айгуня, и немало дивилось тем диковинкам, которые мы навезли; но что же могли они предложить нам в обмен на зеркальце, подносы, жестяные спичечницы (до которых китайцы очень падки) и тому подобные мелочи? Другое дело, если бы нам позволили торговать в деревнях, и мы решились брать муку и разные хлеба в обмен на наши товары, тогда торг мог бы быть выгоден (особенно при другом выборе мелочей, более полезных)⁸. Из купцов никто не решился взять гуртом все наши мелочи, так как мергенские купцы очень небогаты. Нам оставалось только продавать на джосы (мелкая медная монета), но я должен сознаться, что ни мои спутники, ни я не имели определенного понятия о ценности этой монеты^*.

Вот почему результаты нашей торговли были самые пустые; удалось сбыть (правда, за хорошую цену) только штуку хорошего плиса (№ 14 попроще и подешевле, № 5 не купили), самовар и несколько зеркальцев и мишуру; плис пошел в обмен на бумажные материи, самовар – на фаянсовые чашечки, употребляемые всем нашим амурским и забайкальским казачеством взамен ложек (каждый наливает себе щи большой ложкой в чашечку и затем ест уже из чашки через край). Когда таким образом несколько купцов приобрели, что им было нужно, они больше уже и не смотрели на наши товары, и никто ничего уже не покупал. Переход от оживленной торговли к полному бездействию был так разителен, что мы поневоле усомнились, не было ли позволено купцам торговать только для вида до известного часа. Не берусь решить, насколько вероятно это предположение, сделанное нашими казаками.

Видя, что больше ничего мы не добьемся, на другой день еще раз безуспешно разложив свои товары, мы сложили их и к вечеру выбрались из города, направляясь к востоку по прекрасной, торной дороге в Айгунь.

Отсюда до переезда через второй меридиональный хребет Ильхури-Алинь, окрестности становятся оживленнее; чаще и чаще попадаются деревни или хуторки, торчащие среди пашен, чаще встречаются жители. Под видом едущих на службу присоединялись к нам и провожатые – чиновник и два или три солдата в повозках. Впрочем, они так лениво перепрягали лошадей, так долго «чаевали» на станциях, что обыкновенно им приходилось догонять нас на рысях и, догнав, опять спешить на станцию, чтобы снова чаевать.

Здесь идет уже почтовый тракт и большая дорога, по которой движутся из Цицигара в Айгунь и обозы с водкой, чаем бумагой и гурты скота. Скот закупается в Цицигаре, куда сгоняется отчасти с юга, отчасти от нашей же границы Забакайлья, где он покупается преимущественно на кирпичный чай.

Хлебопашество составляет главное занятие жителей окрестных деревень. Так как китайский способ обработки земли совершенно разнится от употребительных у нас, то я позволю себе сказать о нем несколько слов. Пашут, обыкновенно, длинными во все поле прямыми бороздами не шире 4 или 6 вершков. Борозды эти тянутся замечательно прямо, как бы вытянутые по шнуру, на полверсты и более, и при этом безукоризненно соблюдается их взаимная параллельность. Пашется обыкновенно узкой сохой, не глубже трех вершков, причем земля ложится в одну сторону. Раза два вспахав поле и раздробив камки каменным катком, китаец, приступает к посеву. Тут он еще раз пропахивает борозду и вместе с тем сеет, высыпая хлеб из ящиков, приделанных к сохе, через тростниковую дудку. Семена сыпятся таким образом на гребень борозды и сейчас же засыпаются землей; Но этим не кончается уход за посеянным хлебом, несмотря на палящий жар, китаец проходит по бороздам своего поля шаг за шагом, вырывая сорные травы и присыпая новой земли. Говорят, что эта работа повторяется несколько раз в лето. И зато земля дает чудные урожаи! Напомню о конопле выше сажени, о которой я писал с Амура, и о просе аршина в четыре, о котором я писал с Сунгари.

Вот почему при китайском трудолюбии и обилии рук мы видели во всех деревнях громадные запасы пшеницы, проса и овса. Случалось видеть, что целые амбары, занимавшие одну сторону широкого квадратного двора, были засыпаны хлебом в зерне, а немолоченый хлеб лежал еще в скирдах, кроме того, громадное количество гречи было ссыпано просто в сарае, где ее топтали коровы и ели свиньи.

Бесспорно, такие способы обработки возможны только в Китае, где труд несравненно дешевле, чем у нас, и где привыкли довольствоваться просом, дающим на одном стебле -несколько сот зерен. Употребление катка и посев через дудку, причем зерно тотчас засыпается землей, – приемы, заслуживающие внимания. К сожалению, я не видел уборки хлеба, а потому ничего не могу сказать о ней.

На второй день пути от Мергена мы начали входить в пологие отроги Ильхури-Алиня. Этот хребет носит в себе несомненные признаки вулканических Извержений, бывших в недавние времена. Так, на западном его склоне, поднявшись на высокую плоскую возвышенность, покатую к северо-востоку, мы увидели вправо от дороги отрезной конус, которого наружная форма – пустота внутри и прорыв на северной стороне – несомненно доказывала его вулканическое происхождение. По полям разбросаны громадные куски лавы, составляющие дорожку, которая идет от конуса к северо-востоку по ложбинке, направляющейся к речке. Кроме того, и в нескольких других долинах мы также находили куски лавы, вероятно, занесенные из главного хребта.

На следующий день мы перевалили через главный хребет Ильхури-Алиня. Незаметно вдались мы в отроги гор, поднимаясь по долине одной речки; незаметно, наконец, поднялись на хребет, заросший превосходным крупным березняком, и так же круто, как с Хингана, спустились вниз. Присутствие населения в окрестностях заявило себя: если высокий Хинган увенчан на перевале только «овоном», зато несравненно меньший хребет Ильхури увенчан большой, красивей кумирней.

Китайские кумирни, виденные мной как в этот переезд, так и на Сунгари, все на один лад и различаются только величиной и богатством отделки. Все они состоят из трех главных отделений: в первом, у ворот, стоят за решетками истуканы двух коней, во втором, главном, восседает Гысырь-хан с приличным количеством богатырей, в третьем – жены и опять богатыри, сподвижники или враги Гысырь-хана^*. Иногда к этим трем главным зданиям прибавляются еще два маленькие, в которых помещаются разные старухи и старики с книгами. Часть этих разноцветных (белых, черных и бронзового цвета) богатырей отличается замечательным безобразием, и им приданы самые разнообразные позы. Некоторые из них держат мечи, другие – зеркальце, третьи стоят с веревкой на шее и имеют приличную обстоятельную мину, четвертые, наконец, просто благословляют двуперстным благословением. Все эти отдельные здания обнесены одной общей оградой, в которой еще находится помещение для бонз (духовенства), а на дворе перед главной кумирней возвышаются две высокие ели, искусственно выращенные с замечательно правильно и горизонтально расходящимися ветвям^*.

От перевала через хребет путь наш представляет уже мало интересного; скажу только, что, круто повернув к северо-востоку, дорога направляется по падям разных речек, пересекает еще один, тоже меридиальный кряж гор, тоже увенчанный кумирней, и идет от деревни то среди крупных березовых лесов, то по превосходным лугам. Деревни попадаются часто, и все они такие же хлебородные, как и те, которые попадались около Мергена. Горы исчезают, и места их заступают холмы из глинистых сланцев и песчаников. Наконец, после последнего переезда по такому высокому песчаному хребту, с которого во все стороны видны деревушки, мы верстах в двенадцати от Айгуна вступаем уже в. долину Амура и по ровным местам доходим до Айгуня.

Про Айгунь столько уже писали несколько лет тому назад, что о нем я говорить не стану; скажу только, что мы долго бродили по закоулкам города, напоминающего любой наш уездный город, покуда выбрались наконец на берег широкого Амура. Надо было видеть восторг тех казаков, которые прежде ничего не видали, кроме своей ничтожной Аргуни, чтобы понять те восторженные отзывы, которые еще в XVII веке долетали с Амура.

В Айгуне я переехал на наш берег и направился в Благовещенск. Но казаки оставались в Айгуне в надежде поторговать. Увы, надежда оказалась напрасной. Амбань, вероятно недовольный приходом русских еще «непоказанным» путем, абсолютно «запретил своим подчиненным торговать с казаками»; мало того, один китаец, падкий до иноходцев, который купил у казаков коня и увел его к себе, оставя задаток, на другой день возвратил покупку под пустым предлогом и отказывался даже от задатка.

Зато, переехав в Благовещенск, наши казаки живо распродали своих коней, тех, которые стоили кругом по 14—15 руб.,— за 30 руб., а иноходцев по 40—50 руб. Часть мелочных наших товаров тоже удалось продать в Благовещенске.

Теперь дорога проложена; остается только пожелать, чтобы по ней ходили каждый год; тогда можно надеяться, что дорога всего в 650 верст до Цурухайтуя от Благовещенска, которую мы с обозом и табуном прошли в 16 дней без труда^*, чтобы эта дорога, говорю я, не заглохла, а всегда была доступна для нас... Сами казаки едва ли пойдут в следующем году с товарами и табуном; хотя продажа лошадей оказалась не безвыгодной, но поездка требует слишком много времени на обратный путь, притом казакам, пожалуй, выгоднее будет ходить в Долон-нор^*, чем в Благовещенск, да и вообще они не очень подвижны. Чтобы побудить их идти в Благовещенск, нужно было бы дать им подряд скота, хотя в небольших размерах, например, за те же 18 руб. серебром ((25 руб. 20 коп. по курсу серебра), которые платятся маньчжурам за каждую голову рогатого скота в 8 1/2 пуда весом. За эту цену казаки ухватились бы с радостью, тем более, что они брались доставить скот, немного разве помельче маньчжурского, за 18 руб. бумажками. Подряды на скот заключаются большей частью для сплава в Николаевск и, кроме того, для батареи и для казачьих войск (для лазаретов, если не ошибаюсь). Но, к сожалению, ни сплавное, ни батарейное, ни казачье начальство не решилось заключить подобного контракта с казаками, вероятно сомневаясь, пропустят еще караван или нет. Конечно, на первый раз было бы рискованно заключить контракт на большой подряд, но в небольших размерах, сообща трем ведомствам, можно было бы сделать подряд без всякого неудобства уже потому, что в случае, если бы караван не пропустили, можно было бы достать необходимое количество скота у маньчжур и попозже. Но контрактов не заключили даже и на малое количество скота, казаки сами тоже, пожалуй, не пойдут, а потому приходится думать, что наша поездка и сделанные казной и казаками расходы так и пропадут даром.

Русский вестник. М.; СПб., 1865, т. 57, июнь, с. 585—681

Примечания

1. Высокий хребет, который тянется от севера к югу окраин возвышенной степи Гоби. Полого поднимаясь с запада, он круто склоняется на восток в Маньчжурию. (обратно)

2. Казаки на другой же день после выхода в путь подвязали их: «веселее как-то ехать». (обратно)

3. Верхняя одежда, пятипольный халат, довольно удобный для верховой езды. (обратно)

4. Река Гуюйрл, по другим произношениям Хуюр. Река Ган впадает в Нонни около Мергена, Нонни в Сунгари, Сунгари в Амур. (обратно)

5. Трубочками. (обратно)

6. Тарантас, то есть попросту телега на дрогах. (обратно)

7. То есть не Айгунь, а вернее – деревушка Сахалан против Благовещенска, что, впрочем, все равно, так как купцы в ней из Айгуня. (обратно)

8. Кстати замечу, что, выбирая предметы для торговли сообразно со вкусом монголов, мы часто идем с ними и в Китай и Маньчжурию, делая этим большую ошибку, так как разница между вкусами монголов и китайцев громадная. (обратно)

9. Многие сказали бы большое спасибо редакции Академического Календаря, если бы он был пополнен хорошей таблицей ценности китайских монет. Источники нашлись бы, особенно в английских книгах и журналах. (обратно)

10. Легенда о Гысырь-хане переведена с монгольского И. Шмидтом³². (обратно)

11. Этого достигают накладыванием тяжести на ветви. (обратно)

12. Казаки нашего каравана, возвращающиеся домой по Амуру на пароходе и далее на лошадях, употребили на проезд 40 дней. (обратно)

13. Город вблизи Калгана к западу. Калган верстах в ста от Пекина по дороге в Кяхту. (обратно)

Путешествие по р. Лене^*

[1866 г., Крестовская]

Если большие реки, служащие главными сплавными путями, везде имеют громадное значение для края, в котором они протекают, и для местностей, которые они между собой связывают, то почти нигде это значение не было и не есть до настоящего времени так велико, как в Восточной Сибири. Редкость населения, трудность сообщений везде, где бы вы ни уклонились хотя на несколько десятков верст от больших трактов, особенно в гористой стране; хребты, заросшие непроходимыми, в полном смысле слова, лесами; болотистые, мшистые пади везде, даже в южной полосе Восточной Сибири, где только повыше поднимаются горы, – все это вместе взятое клонит к тому, чтобы помимо промышленного значения увеличить значение рек для Восточной Сибири. Летом они служат сплавными путями, зимою – единственным возможным трактом для сообщений между крайне отдаленными местностями. Такова в особенности Лена, как река, текущая с юга на север, из страны населенной и хлебородной – в дичь, в тайгу и через тайгу в тундру, в Якутский край, не производящий для себя хлеба, в Олекминский округ, где промыслы, производящие сотни пудов золота, снабженные тысячами рабочих и лошадей, поглощают громадное количество хлеба и всевозможных продуктов, доставляемых из Иркутска или Иркутской губернии. И не одни рабочие и их управляющие прокармливаются продуктами, доставляемыми по Лене, даже лошади и те кормятся овсом и сеном, доставляемым по той же реке.

Как бы ни было ничтожно поселение Якутского края, как бы ни казались малы требования промыслов, если бы мы стали сравнивать их с промышленностью хотя бы губерний средней полосы России, но тем не менее в Сибири, при ее условиях, и этим требованиям удовлетворить нелегко, и, с нашей точки зрения, Лена приобретает для нас немалую важность.

Оставляя в стороне вершины Лены, образующейся из многих ручьев, вытекающих из распадков Байкальского хребта, – вершин, посещаемых большей частью только зверовщиками, – я скажу о ней несколько слов с того места, где она примыкает к «тракту», где выезжают к ней из Иркутска, с Качугской пристани, служащей местом отправления значительной части всех продуктов, сплавляемых по Лене.

Довольно быстро проплывши по Лене до устья большого ее притока Витима, я, конечно, принужден буду ограничиться немногими замечаниями, сделанными почти на лету, но, может быть, и в них читатель найдет что-нибудь интересное.

Добираясь до с. Качуга, находящегося на 240 верст к северу от Иркутска, проезжая по превосходной луговой плоской возвышенности, называемой Кубинской степью и населенной бурятами-хлебопашцами, торопясь ко времени ярмарки, бывающей в Качуге около 9 мая, во время отправления барок и павозков, человеку, впервые приехавшему в Сибирь и не присмотревшемуся к ее промышленности, можно было бы ожидать встретить в Качуге что-нибудь вроде оживленной торговой пристани, широкую реку, машины для нагрузки – вообще жизнь, и жизнь одушевленную, особенно если вспомнить о громадности края, снабжаемого всеми из Иркутской губернии.

Ничуть не бывало: вы едва замечаете ничтожную реку Лену, через которую медленно ползет самолет; у одного берега плавают какие-то четырехугольные ящики, назначение которых не сразу угадает новичок, у другого несколько десятков павозков в виде утюгов, на которых развеваются флаги и происходит мелочная торговля; на берегу несколько тюков с товарами и тарантасы купцов, несколько десятков лавчонок, из которых в каждой можно найти все; кремни, сапоги, сахар, свинец, красные товары и пр., и пр. Рассмотревши эти четырехугольные ящики, кое-как сколоченные нагелями из толстейших досок, вытесанных топором, вы узнаете, что это барки сажень в 8—10 длины при 6—7 саженях ширины, сидящие в воде от 4 до 5 четвертей и поднимающие груза до 5000 пуд.

На 6еpeгy же вы имеете перед собой ярмарку, возникшую вследствие того, что купцы, проезжающие в Качуг с товаром до прибыли воды в Лене, открывали торговлю для окрестного населения, преимущественно бурят, из числа товаров, которые везутся ими на Лену для деревень, получающих все этим путем. Кроме этих купцов приезжает еще несколько человек иркутских купцов с такими же товарами и, наконец, на 40 лавчонок с товаром открывается более десятка кабаков для рабочих, отправляющихся на частные золотые промыслы, и для бурят, продавших хлеб и имеющих несколько деньжат. Поэтому ярмарка вполне ничтожна, здесь нет ничего подобного торговым оборотам, заключению контрактов на доставку местных произведений или даже на обмен местных произведений на непривозные, напротив того, местные произведения фигурируют лишь в виде какой-нибудь яичницы с кашей, кваса, сена и овса для прокорма лошадей, и то в ничтожном количестве, по страшно дорогой цене и вообще съестных припасов для собравшихся на ярмарку.

Одним словом, для лиц, знакомых с тем, что такое ярмарка в небольших селах, хотя бы Калужской губернии (с населением около 300 человек), прибавлю, что из одной такой ярмарки можно бы сделать три, четыре, до пяти качугских, как по количеству лавок, так и по числу посетителей; продажи же местных произведений, как я уже сказал, вы не увидите, так что если сельская русская ярмарка характеризует производительность окрестных деревень и с тем вместе их потребности, то качугская характеризует только их потребности*.

Буряты – главные покупатели; они накупают своим женам всяких нарядов, а те навешивают их на себя как попало: намотают на шею большой шерстяной платок (шаль по-здешнему), наденут на голову мужскую пуховую шляпу, к которой приделают или красную ленту, или привесят пестрый шелковый платок, наденут кунгурские сапоги и с трубкою в зубах щеголяют, побрякивая моржанами (плохие кораллы).

Число барок, отправляющихся собственно из Качуга, незначительно – я насчитал тут не более 30 барок и от 40 до 50 купеческих павозков. Но кроме этих павозков отплывает от вершин Лены значительное число других барок, строящихся и нагружающихся в деревнях ниже Качуга, в Верхоленске, а также по рекам, впадающим в Лену, – Илге и Куте, куда хлеб преимущественно доставляется из долины Ангары, более богатой хлебом, чем долина Лены. Так, например, по Илге строили в 1866 году около 70 барок, на которые было нагружено от 300 до 350 тысяч пудов хлеба. Главная доля всего сплавляемого хлеба приходится, конечно, на частные золотые промыслы (около 400 тысяч пудов).

Постройка и сплав барок служат немалым источником: Дохода для жителей верховьев ленской долины, так как постройка барок для Качуга происходит в деревне Бирюльке (30 верст выше Качуга), а ниже либо в самих деревнях по Лене, либо по рекам Илге и Куте. На сплав барок ходят крестьяне окрестных деревень и при недостатке хлеба, особенно в 1866 году, крайне дорожат этим заработком. Так, крестьяне из деревень, лежащих вблизи устья Илги, больше месяца жили там, где строились барки (40 верст выше устья), чтобы идти со сплавом, но не дождались воды, которая была очень мала в 1866 году. Около 21 мая она стала прибывать, тогда нужно было видеть, как торопились крестьяне из окрестных деревень, чтобы попасть на сплав. Я встретил партию крестьян, шедшую почти на рысях из деревни Шамановской, в 5 часов вечера им оставалось до Усть-Илги еще 60 с лишним верст, а они норовили к утру попасть в Усть-Илгу, чтобы хотя там застать барки. Другие же из Усть-Илги, как только заметили прибыль воды, побежали вверх за 40 верст, чтобы наняться провести барки по Илге, за что получают иногда рубля по три на человека.

Те, которые издавна плавают по Лене и заслужили репутацию хороших лоцманов (отцы иногда приготавливают к этому своих детей), нанимаются в лоцманы и зарабатывают хорошие деньги; чтобы сплыть от Качуга до Жигаловой (130 верст), берут 10 руб., от Жигаловой до Омолоя (280 верст) платят хорошему, лоцману до 40 руб.

Но если постройка и сплав барок и служат вообще источником дохода для ленского жителя, то нельзя того же сказать про закуп хлеба. В 1866 году хлеб продавался вообще в верхнем течении Лены от 1 руб. до 1 руб. 20 коп. и 1 руб. 30 коп. Только вблизи Илги, вследствие подвоза с Ангары (волок составляет тут всего 200 верст), в течение всего двух дней, продержалась цена 80 коп. Таковы частные цены; не говорю уже о том, что крестьяне по продаже хлеба совершенно находятся в руках «бусовщиков»

(скупщиков хлеба), а последствия таких порядков известны, но, кроме того, еще казна покупает хлеб, а так как доныне в Восточной Сибири не расстались с системой принудительных закупок, то в то время, когда хлеб для частных лиц не выходил из рубля, в казну он куплен за 80 коп. Когда же мы, наконец, отстанем от той системы «уговаривания крестьян сбавить цены», поручаемого чиновникам? Неужели факт уменьшения хлебопашества в Иркутской губернии и Забайкалье, факт страшной дороговизны хлеба, зависящий, правда, и от неурожаев, но и в значительной мере от принудительных закупок, неужели эти факты еще недостаточны, чтобы показать ошибочность системы?^*

Барки строятся чрезвычайно неуклюже из обтесанных топором досок, самая форма их, четырехугольная, делает управление ими чрезвычайно неудобным, да к тому же и средства передвижения невелики: сила 7—10 человек, владеющих двумя длинными веслами – кормовым и носовым. Весла эти делаются так: лесину выдергивают с корнем, комель и корень стесывают в плоскость, и это расширение заменяет перо у гребня. Вся работа сделана наскоро, конечно, ради дешевизны, так как раз уже сплывшая барка разбивается и идет в поделки. Впрочем, все-таки такая барка стоит около 200 руб., павозок – от 75 руб. до 125 руб. и в очень редких случаях до 150 руб.

Павозок – это род барки в виде утюга, такой же работы, имеющий одну кормовую гребью и две боковые. Он поднимает до 1200 пудов груза. Выйдя на те места, где Лена уже достаточно глубока, павозки и барки счаливаются по две, как и плывут уже в нижнем течении.

Кроме этих посуд для перевозки тяжестей существуют 2 парохода, из которых один ходит по Витиму, а другой по Лене. Третий, «Муравьев-Амурский», купленный г-ном Бенардаки³⁵ у закрывшейся Амурской компании и перевезенный с Амура на Лену, в приезд наш был собран в Верхоленске и будет ходить по Лене, буксируя тяжести. Пароход очень хорош; не знаю только, что из него выйдет в неискусных руках*. Вообще про это пароходство, сидящее во время сплава еще на местах за неимением припасов, и говорить не стоит. Известно, как вообще наше купечество ведет свои промышленно-технические предприятия; так и тут ведутся эти дела. Дешевенький капитан, который при случае не вломался бы в амбицию за неловкое обращение, – вот идеал пароходного хозяйства у большей части наших торговых лиц. Ну и кончается тем, что, например, пароход въезжает на реке Витим на такую мель, где за 30 сажень надо ходить за водой, а спуск его из этого импровизированного адмиралтейства обходится десятки тысяч. Один из пароходов, принадлежащих г-ну Хаминову, тому самому, которому (вместе с г-ном Русановым) принадлежит байкальское пароходство. Для тех, кто плавал по Байкалу, одного этого имени достаточно для характеристики пароходства... Третий пароход неизвестно что скажет; пока он поступает в распоряжение того же капитана, который завел витимский пароход на сухое место. Вообще скажу одно: много и много еще нужно поучиться нашему сибирскому купечеству, пока оно доучится до заведования пароходством. Пока много ли есть таких, которые умеют заведовать хозяйством четырехугольных барок?

Как только прибудет весенняя вода, все эти посуды, четырехугольные, пятиугольные и утюгообразные, пускаются вниз по Лене; зевать не приходится, а то, упустивши весеннюю воду, пришлось бы ждать коренной, происходящей от таяния снегов, накипней и от летних дождей. В 1866 году весенней воды не было и все эти посуды стояли на местах, а отправились только барки с Куты и Илги да несколько павозков*. Крестьяне ждут не дождутся, когда пройдет «казна». «Много от нее беды терпим, – говорят они, – лоцманов наймут подешевле, барки все по мелям рассажают, а там и сгоняют нас их снимать». Конечно, так как хлеб везется в Якутск, где к весне уже всегда в нем нуждаются, то и торопятся его доставить, а потому, несмотря ни на какие работы, крестьян гонят снимать барки, между тем время прохождения барок соответствует очень дорогому для крестьянина времени подготовления пашен и посева.

Павозки плывут очень медленно, если они так называемые «торговые», они заезжают тогда во всякую деревню, сколько-нибудь стоящую этого названия, и снабжают как крестьян, так и торгующих по всем деревням и в городах Верхоленске и Киренске всем тем, в чем они нуждаются из привезенного, т. е. чаем обыкновенным кирпичным, сахаром, красными товарами, сапогами и пр., и пр. Павозков ждут не дождутся, когда они замешкаются, везде вас спрашивают, скоро ли приплывет ярмарка, – иначе без нее плохо; например, в деревнях вышел весь чай, и вот уже несколько недель, как большинство пьет настой всяких трав и кореньев взамен чая, без которого сибиряк не может жить.

Вот каковы ленские сплавы; статистических данных очень трудно добиться, так что приходится ограничиться этими сведениями.

Берега Лены считаются страною гористою. Хотя оно не совсем правильно в физико-географическом отношении, так как в верхнем течении долина Лены просто углублена в высокое плоскогорье, в котором Лена промыла себе узкую щель, а побочные речки размыли себе глухие узкие пади, но в разговорном языке оно справедливо. До Киренска вы плывете по узкой долине, над которой с обеих сторон высятся часто вертикальные утесы и большей частью крутые склоны гор, заросшие густыми хвойными лесами; вдоль берегов с перерывами тянется узкая полоска наносов, тоже заросшая лесом: сосною, елью и лиственницей; местами попадаются острова, заросшие преимущественно тальником, также негодные для хлебопашества. На первых 300 верстах хлебопашество идет еще сколько-нибудь успешно и часть хлеба поступает в продажу, но чем дальше, тем хуже. В Орленгской волости долина Лены суживается, леса становятся все гуще и гуще, расчистка труднее, и, следовательно, хлебопашество хуже. К тому же вообще в верхнем течении Лены, а особенно в Орленгской волости, грунт не завидный. Пласт растительной земли, который нельзя назвать черноземом, не более пяти вершков, ниже идет суглинок с супесью, образовавшийся из разложения красных песчаников, составляющих берега Лены почти до Киренска, и сланцеватых затверделых темно-бурых глин, залегающих пластами между песчаником. Но это еще ничего, главное же то, что пашни приходится распахивать по склонам гор, между тем при бывающих нередко проливных дождях водою смывается здесь весь пласт чернозема. Вообще после двух посевов, ниже же и после первого посева, приходится оставлять землю под пар, а пашни, ближайшие к деревням, «наземять» (унавоживают), явление, с которым мне впервые пришлось встретиться после четырехлетних разъездов по Иркутской губернии, Забайкалью и Амуру. Если в верхних частях и продают хлеб, то ниже (по Орленгской волости) приходится покупать его. Вспомним при этом, что чем ниже, чем чаще морозы губят хлеб, тем позже высевают его, тем больше довольствуются ячменем. Так, года два тому назад, в июле (ранее Ильина дня), выпал такой иней, что «хоть топор наколачивай»; хлеб был в то время в цвету, и его, конечно, почти весь уничтожило*. С другой стороны, между 20 и 25 мая были в 1866 году такие инеи, что вода замерзала. Посевы бывают очень поздно; выше их начинают в начале мая, ниже никогда не начинают раньше 9 мая, еще ниже, наконец, к Киренску, они продолжались еще 25, 26 мая. Едва верится, чтобы такой хлеб успевал вызревать до морозов; между тем он вызревает, и так, что на низовьях раньше кончается жатва, чем в верховьях. Особенно глухи последние деревни к Усть-Куту (Рижная, Туруцкая и др.), где горы совершенно спирают Лену. Огородничество не достигает больших размеров, да оно и не мудрено при здешних морозах; овощи высевают еще позднее, после посева хлеба, и нередко они гибнут от инея.

Если в верхних частях до Жигаловой скотоводство порядочное (зажиточные имеют до 20 голов рогатого скота, лошадей, баранов, обыкновенные хозяева от 5 до 10 голов рогатого скота), то ниже оно значительно сокращается, и хозяин, имеющий от 7 до 10 голов рогатого скота, считается зажиточным; лугов очень мало, так что косят (и пашут) и за 12—15 верст от деревни, а летом скот пасется в бору, довольствуясь часто узкой полоской вдоль берегов. Медведям раздолье, они очень смелы; в мой приезд нашли коня, зарезанного медведем возле деревни, в 1 версте. Размеры медведей очень уважительны. Шкура от носа до хвоста (не считая последнего) бывает обыкновенно от 13 до 16 четвертей, недавно же убили одного в 17 четвертей, как подтвердили крестьяне обеих соседних деревень; понятно, что такой зверь не поцеремонится зарезать коня чуть не в виду людей и втащить его на яр, круто поднимающийся от берега.

Но эти же леса служат и источником дохода для населения. Весной на лыжах гоняют с собаками северного оленя, летом и в начале осени бьют косуль, а как только наступит покров (1 октября), все способные носить оружие отправляются в тайгу белковать. Проходивши весь октябрь и часть ноября (до 8-го), зверовщики возвращаются с порядочным запасом белки; трудно сказать, сколько ее приходится кругом на человека, но полагаю, что от 10 до 200 шт., смотря по местности. Последнее, впрочем, редко, обыкновенно не более 150 шт. Есть молодцы, которым случалось настрелять до 1000 белок, но это исключение, зависящее от личности стрелка и от благоприятных обстоятельств (год хороший). На белку же, как и на все другое, бывает и урожай и неурожай, который, к сожалению, совпадает с урожаем и неурожаем хлеба; хлеб не родится – и шишка не родится, говорят крестьяне, а от урожая шишки зависит и урожай белки. К тому же в октябре часто выпадают такие снега, что зверовщики бывают вынуждены возвратиться раньше срока, т. е. в 20-х числах октября.

Хотя и принято считать Сибирь неисчерпаемым источником относительно леса и зверя, но как все истощается при чрезмерном пользовании, так точно и зверь. Было время, когда в деревне на дом (и домов-то тогда было меньше) приходилось по убитому оленю. Теперь со вздохом говорят вам; и один-то олень. На деревню попадет – и то спасибо, вся деревня смотреть соберется. Сохатый, рысь попадаются изредка, и хотя их шкура будет продана соответственно дорого, но явились уже кое-какие потребности, прежде неизвестные (самовар, например), да и хлеб-то, закупаемый и в казну и на быстро размножающиеся промыслы, стал соответственно дороже. Таким образом, с уменьшением количества зверя народ переживает один из тех периодов, которые описал г-н Щапов³⁷. Количество зверя заметно убывает, выживающие особи уходят все глубже и глубже в хребты и леса, подальше от населенных местностей, и если прежде, когда деревушки состояли из 2—3 домов, промышленник, чтобы настрелять достаточно белки, ходил по две недели около дома, теперь он должен удаляться в хребты на 5 недель и исходить в день верст по десяти, чтобы вернуться с сотней или двумя белок. Я писал как-то раньше по поводу Тункинского края, как мало приносит выгоды беличий промысел, и высказывал мысль, что только незнание других промыслов, более выгодных, отсутствие этих промыслов, нуждающихся в капитале, который, в свою очередь, направлен на разработку промыслов, наконец, высший руководитель – привычка – поддерживают там этот невыгодный промысел. Сколько мне кажется, эта пора еще не наступила для ленского зверовщика, но и здесь можно наверное сказать – она скоро наступит. Что же тогда? Во-первых, при самом заселении долины Лены едва ли имелось в виду образование хлебопахотного населения, а потому мы видим крестьян, живущих в таких местах, где хлебопашество на протяжении целых сот верст никогда не разовьется; нужно посмотреть, какие леса приходится теперь уже расчищать, – что же дальше? Где возьмется сено для скота при неразвитии пароходства, которое могло бы подвозить его из тех мест, где его больше (например, Киренский округ в нижних частях)? Во-вторых, и это самое главное, легко ли из зверовщика стать хлебопашцем? Самая жизнь зверовщика не имеет ничего общего с жизнью земледельца. Правда, зверовщик привык ко всевозможным трудностям и лишениям, но сравните его с тяжелым мускульным, ручным трудом земледельца, и на чьей стороне окажется перевес? Как бы то ни было, но этот переход совершается, и очень-очень медленно, причем непременно будет сопровождаться обеднением. Этот период обеднения необходимо должен будет пережить ленский крестьянин.

Да и теперь ленская долина представляет нам невеселую картину, которая не удивит жителя какой-нибудь Вятской губернии, переживающей тот же период, но которая бросится в глаза тому, кто знает села в Сибири, хотя в хлебородных местностях Забайкалья, или Иркутской губернии, или, наконец, в окрестностях Благовещенска. Вы увидите, правда, ряд изб обыкновенной сибирской постройки, но где же найдете вы хотя один из тех щеголеватых домов, которые радуют вас в названных местностях? На берегу встречает вас народ низкорослый, с мягкими, одутловатыми чертами лица; волосы, как мочала, вся фигура, хотя и коренастая, но ленивая, вялая... Конечно, можно упрекать этих людей в лености и вялости; подробный разбор жизненных условий, вероятно, выяснил бы эти причины. Давно ли на Лене вывелись курные избы? Давно ли почти соседние деревни ознакомились друг с другом? Какие у них средства сообщений и, следовательно, между кем преимущественно происходят браки? Доставив на лодке проезжего, гребцы спешат сейчас же вернуться домой, зная, что раньше, как в день, не успеют сделать перехода, если только прибыла вода и «взыграли» речки. А нужно видеть, как они «играют»! Речку, которую вчера переходили посуху, сегодня со страшным трудом можно переехать вброд пешком, вода сбивает коня, которого приходится переводить на веревке; на дне вода ворочает громадные каменья, готовые ударить по ногам коня, который, идя до половины брюха в воде, едва держится на ногах, А прежде часто ли приходилось и почту возить в соседнюю деревню? Кроме исправника и заседателя, крестьянин целый год почти никого не видел. А осенью жизнь в тайге! Летом же, во времена обилия зверя, много ли пахал крестьянин и привыкал к труду? Теперь прибавьте к этому отсутствие мяса в течение лета, преимущественно хлебную пищу, частое питье всякой дряни вместо чая...

Все это ряд условий, далеко не благоприятных, особенно если к этому прибавить частые недостатки хлеба, чая и т. п. Подробное исследование местных условий, особенно относительно браков, недостатка примеси посторонней крови и пр., и пр., вероятно, еще более разъяснило бы дело, но, мне кажется, и этих условий достаточно для того, чтобы препятствовать образованию здорового, живого, сильного племени.

При таком хлебопашестве и скотоводстве особенно важную роль приобретают, конечно, заработки. Самый существенный из них – это «ямщина», т. е. деньги, получаемые за почтовую гоньбу. Эта гоньба так устроена: на станции полагается столько-то пар лошадей, общество круговой порукой берет на себя отбывать гоньбу зимой и осенью лошадьми, летом гребцами и получает за пару от 200 до 225 руб. в год из земских сборов, смотря по тому, какая цена будет установлена на подряды. Затем каждый берет на себя отбывать столько гоньбы, сколько придется по раскладке, сообразной с числом имеющихся у него лошадей. Кто берет полпары, кто одну и т. д.; затем полученные за ямщину деньги делятся сообразно с этою раскладкою по числу душ, |которые отбывали гоньбу, причем в полгода приходится на душу около 10 руб. Этими деньгами выплачивают подати, на них покупают и хлеб. Так как хлеб, например, надо закупать своевременно во время продажи, бывающей, например, в Коймоновой по р. Куть, а прочие продукты во время ярмарки, то своевременное получение ямщины донельзя важно для крестьянина, между тем в 1866 году они не получали ее вот уже в течение 3 месяцев после срока, время покупки хлеба упущено, а подати между тем требуются.

Летом почтовая гоньба отбывается на лодках и в таком виде, что не оставляет желать ничего лучшего. Впрочем, говорят, что осенью это справедливо только для тех, кто носит фуражку с кокардой; с частными же проезжающими, особенно когда с приисков возвращается много служащих, проезд для едущих по частной подорожной очень и очень труден. Вы плывете в просторной лодке с будкой, подплывая к станции, вы уже видите на берегу готовых гребцов, и через несколько минут вы можете плыть дальше, но это только для тех, кто плывет вниз, назад же приходится возвращаться либо в лодке же, причем вас очень медленно тянут конями на бечеве, либо верхом, что при громадности расстояний и неровности пути куда как неудобно. Плавание же вниз по реке на лодке очень удобно, все прилажено как следует, да и гребцы вполне привыкли к воде. Лена их истинная стихия; интересно видеть, с какой ловкостью мальчик 11 —12 лет управляет лодкой, как хорошо он знает, где в мелководье пройдет лодка, а где нет, и как даже старики слушают его, или с какой ловкостью и силой гребут гребцы, когда почему-нибудь хотят поскорей добраться назад.

Для деревень, лежащих в окрестностях Киренска, есть, наконец, еще один заработок – доставка сена Для тех, кто берет подряды на доставку его на промыслы. Эта статья немаловажная, так как сена доставляется очень много и на все промыслы олекминской системы, но и тут крестьяне находятся в руках капиталистов, которые имеют дело с промыслами.

Наконец, мне остается сказать еще несколько слов о рыбном промысле. Хотя, казалось, Лена должна бы изобиловать рыбой, но тем не менее (по крайней мере, в верхнем течении) ее добывают очень немного. Преимущественно добывается она с помощью заездков: перегораживается часть реки, заделывается плетнем И ставятся морды. Этот способ, страшно портящий реку, так как он способствует образованию мелей, очень распространен, и, может быть, благодаря ему вблизи деревень образуются мели и переливы. Затем употребляют невода (30 до 50 саженей длины), ряжи (более редкие невода) и крючья. Ниже Киренска ловят стерлядей, а ниже Витима нельму выше же большей частью некрупную рыбу – налима, хариуса и т. п.

Спрашивается теперь, в каком положении находится население Лены, увеличивается оно или уменьшается? Конечно, все-таки увеличивается, бедность этому не мешает, а отсутствие рекрутского набора в Киренском округе способствует тому. Поэтому там, где в проезде Эрмана (1826) было 6—8 дворов, во время проезда Щукина (1841) было по 12—17 дворов, теперь же по 15 – 25. Считая число дворов, я нашел, что там, где на протяжении 80 верст (в вершинах, выше Жигаловой) было в 1841 году 254 двора, теперь 286 дворов; в Орленгской волости вместо 310 дворов на протяжении 280 верст стало 400 дворов; в части Макаровской волости вместо 278 дворов на протяжении 180 верст стало 335 и т. д. Следовательно, население увеличилось в 25 лет, не знаю, насколько увеличились средства существования. Особенно увеличились некоторые большие села, занимающие выгодное относительно сплава Положение.

Для того чтобы дать полное понятие о производительности ленской долины, нужно бы, во-первых, дать больше цифр, но официальные ненадежны, а для собирания неофициальных нужно больше времени, чем то, которым я располагаю; во-вторых, надо бы сказать о слюдяном промысле на Витиме, об извозничестве, но так как я пишу не статистическое обозрение долины Лены, то довольствуюсь этими беглыми заметками и полагаю, что они могут дать некоторое понятие о великой реке, а также показать, сколько мы имеем в Сибири, под боком у себя, неисследованного, о чем желательно бы иметь более точные сведения.

Записки для чтения³⁸. СПб., 1867, № 1, отд. 3, с. 1—16

Примечания

1. Отправившись в 1866 г. для разыскания скотопрогонного пути из Олекминского округа в Забайкальскую область, пути, нужного золотопромышленникам для прогона скота из Нерчинского округа, я плыл вниз по Лене на купеческом павозке. Лена очень мало еще известна, про нее писали только Эрман³³ и Щукин³⁴ (в 1841 г.), а потому мне казалось, что не без интереса будут следующие заметки. (обратно)

2. Вот цены некоторых товаров на ярмарке: мука ржаная 1 руб. 10 коп., овес 1 руб., пуд табаку 3 руб. 50 коп., 1 фунт табаку 8 коп., аршин деревенского сукна 25 коп., плохие войлочные шляпы 40 коп,, кожа дубленая 2 руб. 25 коп., дроби фунт 30 коп., коса 80—90 коп., серп 45—70 коп., сахара пуд 16 руб. (в Иркутске 15 руб.). (обратно)

3. За доставку хлеба на частные промыслы (в Крестовую и на Мачу) золотопромышленники платили в 1866 году 1 руб. 80 коп. (обратно)

4. Когда я писал это письмо, он пришел на Мачу, «резиденцию» золотопромышленников. Баржа, которую он буксировал, села на мель около Жигаловой и брошена, пароход пошел один. Другой пароход пошел вверх по Витиму с 12 000 пудов груза и пойдет до устья Бодайбо³⁶. (обратно)

5. Они тронулись около 25 мая, казенные уже сидели в это время по мелям. (обратно)

6. Такой же мороз был в 1862 г. в низовьях Аргуни 4 июля. (обратно)

• Расскажите об этом своим друзьям!

• Легенда молодости нашей. К юбилею Александры Пахмутовой
  
  Эта маленькая светловолосая женщина давно стала символом советской эстрады. Она считалась и считается одним из самых востребованных композиторов СССР и России. По ее песням можно проследить всю историю страны, ее обычной жизни, великих строек и больших побед на военном и мирном поприще.
• …И революция – в подарок. 145 лет назад родился Лев Троцкий
  
  Он появился на свет 7 ноября 1879 года (по старому, действующему до февраля 1918 года стилю, – 26 октября) – ровно в день, когда в 1917 году победила Великая Октябрьская социалистическая революция, как ее официально, на государственном уровне, именовали в советскую эпоху. И вся биография Льва Давидовича Троцкого похожа на революционный вихрь.
• Искренне и от души
  
  Татьяна Ивановна Погуляева, окончив в 1986 г. филологический факультет Иркутского государственного университета, уже почти сорок лет работает учителем русского языка и литературы, в настоящее время в МБОУ г. Иркутска СОШ № 77. В 2020 г. стала победителем (1­е место) Всероссийской олимпиады «Подари знание» по теме «Инновации в современном образовании» и Всероссийского педагогического конкурса в номинации «конкурс песни "Аты-баты, шли солдаты"» (2­е место).
• «Буду тебе петь – все на мотив звезд...»
  
  «Зеленый трамвай». Остановка вторая
• Абилимпикс, клининг и другие
  
  Ох, и гостеприимен же наш русский язык! И какого только беса он не привечает! Вот недавно во вполне официальном сообщении споткнулся на слове «абилимпикс». Сразу и не понял, что за зверь такой, что за набор в общем-то знакомых букв? Раскрыл словарь – а это в дословном переводе с английского означает «олимпиада возможностей». Ну чем не вполне адекватное название известному движению? Но захотелось какому-то грамотею «европеизироваться», и пошло гулять иностранное словечко по интернетам…
• Cтарик и белка. Рассказ.Окончание
  
  Мы тогда под Темрюком стояли. В аккурат под Новый год прислали нам с пополнением молоденького лейтенанта. Мы калачи тертые, видим – не обстрелян, не обмят, тонковат в кости, глаза шибко умные.
• Строки судьбы
  
  Редко встретишь в Байкальске, да и в Слюдянском районе, человека, прожившего здесь хотя бы одно десятилетие, чтобы он не знал её. Большинство мгновенно представят эту женщину, чья трудовая деятельность напрямую или косвенно связана с их судьбами.
• Харрис или Трамп?
  
  Казалось бы, что нам Америка. Мало ли кого и куда там избирают, у нас тут свои проблемы, по большинству житейские. Так, да не совсем. Через несколько ступенек, но исход заокеанских выборов заметно аукнется и в России. Хотя бы в отношении всего, что связано с Украиной. А это, между прочим, тот или иной объем, то или иное количество смертей, ранений, разрушений, расходов. То – или иное. Или вообще без них. Разумеется, санкционное давление и много чего еще влияет на российскую экономику и на повседневную жизнь – и сегодня, и в будущем.
• Между дьяволом и ангелом: вспомним Лаврентия Берию
  
  Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.
• Старик и белка. Рассказ. Третья часть
  
  Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйкапыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагомупорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.
• Время комсомола: есть что вспомнить!
  
  Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
• Тыл за колючей проволокой
  
  В Магадане, имевшем в то время население 20 тысяч человек, вице-президент США и сопровождавшие его лица осмотрели порт, авторемонтный завод, школу-десятилетку, дом культуры, побывали на одном из участков прииска имени Фрунзе, побеседовали с рабочими. Один из вопросов звучал таким образом: «Целесообразно ли на территории Чукотки и Колымы иметь железную дорогу или более рационально использовать авиацию?».
• «Не ко двору и не ко времени»: к 130-летию со дня рождения Юрия Тынянова
  
  Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых столетий.
• Старик и белка. Рассказ. Продолжение
  
  Трепетное свечение угасало вместе с остывающим солнцем и вскоре растворилось в сиреневом сумраке вечера.Оставив в сердце неизъяснимое томление и грусть по чему-то несбывшемуся.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка. Каких только упреков я не выслушал от генералов. Но прежде, чем что-то сказать, они смотрели на Андрея Антоновича, а потом уже ко мне… В чем обвиняли? Офицеры не так показаны. Солдаты в фильме в конце не награждены… Короче, претензий!.. В итоге Гречко передал мне длинный убийственный список поправок. Шел я оттуда черный. Исправили? Три-четыре от силы. Изловчился как-то. Шолохов заступился. Фильм вышел. Правда, не к 30-летию Победы, а к 70-летию со дня рождения М. А. Шолохова». (Евгений Степанов «Это действительно было». Книга мемуаров.)
• Опять две России?
  
  Нет, разумеется, страна с таким названием – одна. И государство – тоже. Речь о духовно-нравственном измерении, если хотите – о разном восприятии и окружающего мира, и самих себя. По-иностранному – о ментальности.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Франция. Канны. Город кинофестивалей. В 2010 году южный город встречал российскую культуру. В 13-й раз. Два российских региона представляли свое творчество, самобытность, народные таланты: Санкт-Петербург и Хакасия.
• Герой мутного времени
  
  15 октября исполнилось 210 лет со дня рождения Михаила Лермонтова. Вот лишь некоторые из интересных фактов из жизни «поэта любви и печали».
• Тыл за колючей проволокой
  
  Роль ГУЛАГа в Великой Отечественной войне и послевоенные годы.
• Старик и белка. Рассказ
  
  Сегодня мы начинам публикацию рассказа А. Семёнова «Старик и белка» времен «Молодёжки». Прототипом этого рассказа стал большой друг редакции «СМ» той поры, талантливый журналист и великолепный спортивный радиокомментатор, участник Великой Отечественной войны Лев Петрович Перминов.