Румынские оккупанты

Глава из книги А. Д. Табачника «Незабываемое прошлое»

После основательной «чистки» гетто зимой 1942 года жизнь, если это можно было так назвать, вошла в новое русло. Хотел было сказать – спокойное, но язык не повернулся. Дело в том, что власть в Балте, похоже, перешла от немцев к румынской администрации. Массовые казни на время прекратились, но тем не менее, террор продолжался в различных формах.

Как я уже отмечал, дом, в котором мы с тетей жили, подвергался частым облавам оккупантов, и привыкнуть к этому было невозможно. Соседка, считавшаяся хозяйкой дома, открывала дверь и на ломаном румынском языке отвечала, что она работает в румынской префектуре, показывала какой-то документ. Солдаты после этого осматривали помещения, забирали кое-что из приглянувшихся вещей и уходили. Заглядывали и в нашу комнатенку, но ничего интересного, естественно, не обнаруживали. Однако до самого утра уже невозможно было уснуть, сердце бешено колотилось от рефлексивного страха – ведь мы каждый раз ожидали расстрела или пыток.

В одну из таких кошмарных ночей в доме напротив произошла трагедия. Там среди нескольких еврейских семей проживал врач с женой и дочерью-подростком. Девочка была старше меня на два-три года, очень красивая, с огненно-рыжими пышными волосами и развитыми формами.

Мы были с ней приятелями, хотя виделись очень редко, так как на улицу ее родители не выпускали и во время облав прятали в погреб. Отец девочки, не местный, из бессарабских евреев, бескорыстно оказывал больным врачебную помощь. Во время моих болезней он также оказывался вовремя у моей постели, от чего я до сих пор ему бесконечно благодарен и помню его доброе, участливое лицо с неизменным пенсне на носу…

…В ту страшную ночь румынский патруль из четырех человек ворвался в комнату семьи врача и на глазах родителей четверо бандитов изнасиловали его дочь. Крики несчастных родителей разбудили нас с тетей, и мы долго не могли уснуть и не понимали, что же происходит в доме напротив. Выходить же интересоваться было опасно. Я тогда сильно чем-то болел, и мы ждали утреннего прихода соседа-врача.

Утром врач не пришел, и тетя сходила узнать, в чем дело. Она быстро вернулась и сказала, что врач заболел, после чего заторопилась в свою инфекционную больницу. Не было доктора и последующие несколько дней…

Позже (наверное, через неделю), уже на улице, я узнал от ребят-сверстников о произошедшей трагедии. Бедная девочка, потрясенная зверским насилием оккупантов, на следующую ночь, когда ее родители спали, повесилась…

…Еще мне навсегда запомнилось чуть ли не роковое посещение с моим другом Изей Гойхманом балтского базара.

Необходимо отметить немалую роль этого базара в нашей тяжкой еврейской судьбине.

Дело в том, что в первые месяцы оккупации немецкие военные власти ввели суровые правила поведения для иудеев, строжайше запретив им выходить за обозначенные пределы гетто. За нарушение этого запрета грозили расстрелом. Об

этом неустанно всем евреям напоминали русские и украинские полицаи, состоявшие на службе у оккупантов. Особенно рьяно следил за этим полицай, за которым укрепилась кличка Белые туфли (фамилию этого подонка не запомнил). Он всегда был щегольски одет, носил очень хлесткую нагайку. Кроме того, немцы с первых дней оккупации потребовали, чтоб каждый еврей и еврейка, включая детей, носили на груди и спине желтые нашивки – «магндавид» (шестиконечную звезду Давида – символ принадлежности к иудейскому племени…).

Конечно, предусмотрительные немцы знали, что с такими опознавательными знаками евреи вряд ли посмеют самоубийственно высовываться за пределы гетто. В первые же месяцы оккупации такое мероприятие привело к почти полной изоляции евреев от остального населения, голоду и инфекциям. Ели буквально все, что попадет под руку – и пищевые отходы, добываемые со дворов неевреев, проживавших на территории гетто, лепешки из отрубей с сеченой соломой или опилками и другую пакость… Инфекционные болезни косили людей. Я даже никак не могу вспомнить, как и где мы мылись…

Хлеб для нас был настоящим деликатесом, особенно зимой. Сахара и в помине не было, пользовались только сахарином. Чаем считался крутой кипяток. Выручала, конечно, кукурузная мука, из которой варили мамалыгу. У молдаван и румын это была национальная еда, и нам за наши жалкие гроши удавалось ее покупать.

О мясе у меня сохранилось единственное воспоминание: кажется, в 1943 году, зимой, медперсоналу еврейской больницы выдали по килограмму какого-то темно-красного на вид мяса; тетушка моя его мелко нарубила секачом, смешала с чем-то вяжущим и в виде котлет поместила на большую сковороду, наказав мне следить за плитой. Вскоре котлеты стали буквально на глазах разбухать, теснить друг друга из сковороды, издавая при этом аппетитный, но какой-то резкий и специфический запах; я позвал тетю, которая перепугалась увиденным и решила немедленно выбросить эти котлеты, так как была очень брезглива и всегда опасалась всяческой заразы. Но правильно говорят, что «голод – не тетка»… Я запротестовал и приватизировал эти котлеты, съев с аппетитом две или три штуки, после чего еще пару дней доедал остальные… Как выяснилось позже, мясо было то ли конское, то ли ослиное…

…С переходом власти к румынской администрации как-то само собой получилось, что упомянутые «знаки отличия» исчезли с одежд евреев, и это было некоторым, я бы даже сказал, ощутимым облегчением для нашего существования.

Нам, шустрым и вездесущим пацанам, удавалось часто проникать на запретную территорию, налаживать, как сейчас выражаются, «деловые контакты» с русскими, украинцами, а то и приворовывать на базаре продукты у приезжих крестьян, если это удавалось.

В один из летних дней 1942 года мы с Изей окольными путями пробрались на базар в поисках удачи. Конечно, это мероприятие было очень рискованной авантюрой, так как нас, даже без звездных нашивок, можно было без особого труда опознать как иудеев – по нашим изможденным лицам и еврейским носам…

Был «базарный день», то есть установленный день торговли, когда рынок переполнялся торговым людом и покупателями, множеством телег из окрестных сел. Везли и продавали за немецкие марки и румынские леи все, что продавалось и покупалось – овощи, фрукты, молочные продукты, хлеб, арбузы, кукурузу, зерно, подержанные вещи и всякую прочую дребедень. Широко применялся товарообмен – вещи на вещи или вещи на продукты, а также наоборот. Инстинкт выживания нееврейской части населения на оккупированной территории заставлял заниматься посильным сельскохозяйственным производством и мелким ремеслом – иначе нельзя было уцелеть.

На всякий случай у нас с моим другом были припасены за пазухами, в рубашках, папиросы и зажигалки, которые мы сами изготавливали и ими торговали.

Мы затерлись в густую толпу, отыскивая телеги, где сидели небдительные тетки, охранявшие добро, в то время как мужики отпускали товар и не могли обращать на нас внимания. Обычно таких теток было мало, и нам иногда все же удавалось кое-что умыкнуть с телег – маленький арбузик, кочан кукурузы, а иногда даже буханку хлеба…

Но в тот день мне не повезло. Я напоролся на опытную охранницу, которая делала вид, что потеряла бдительность, и с кажущейся беспечностью лузгала семечки, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я уже не помню, на какой ее товар нацелился, но как только я приблизился к телеге, эта тетка заорала визгливым голосом на весь базар:

– Караул! Жиды грабят! Ловите воришку!

Я понял, что почти попался в мышеловку. Мгновенно нырнув в толпу, я лихорадочно пробивал себе дорогу, стараясь вырваться на свободное пространство.

И мне это удалось. Оставив позади прилавки и телеги, я уже почти добежал до калитки в заборе рынка, за ней была свобода… Сзади еще раздавались крики: «Ловите жиденка!»

Я уже был в проеме калитки, как вдруг лицом к лицу столкнулся с могучим стариком – обладателем огромной седой бороды и цепких рук.

Он мигом сориентировался и заключил меня в свои крепкие объятия. Я оказался пойманным, правда, не с поличным, но у меня за пазухой был товар, нельзя было доказать, мой он или сворованный…

Старик тащил меня, отчаянно вырывающегося, обратно, в гущу базара. Вокруг раздавались возмущенные крики – то ли в мою защиту, то ли в осуждение…

Мне было не до них. Я заметил приближающихся к нам патрульных румынских жандармов. Их было несколько человек. Старик бросил меня оземь, и жандармы принялись меня, лежачего, бить своими коваными ботинками. Я извивался от боли и страха, а они меня все били и били… Толпа зевак окружала нас плотным кольцом, но их реакции я не мог ощущать – мне не до этого было.

Я, видимо, потерял сознание и лежал уже недвижно… Когда очнулся, весь в пыли и собственной моче, вокруг меня народ уже разошелся. Как добрался домой – уже не помню, но долго болел, и тетя меня едва выходила. А Изя был более удачлив: вовремя выскочил из базара, избежав экзекуции...

Летом 1942 года в Балту прибыл румынский диктатор Ион Антонеску.

Сквозь щели сооруженного временного забора мы, мальчишки гетто, наблюдали за церемонией встречи румынского диктатора на улице Кузнечной.

Помнится, как он вышел из машины, в военном мундире, с аксельбантами на кителе, с золочеными погонами, в фуражке с необыкновенно высокой тульей. Взяв под козырек, он шагнул к делегации, которая его встречала.

Возглавлял ее какой-то церковный иерарх в пышной рясе, который протягивал к Антонеску руки с хлебом-солью на белом вышитом полотенце… За иерархом стояла кавалькада местных то ли богатеев, то ли гражданских чиновников – представителей власти и «общественности».

Многие наивные еврейские люди в гетто, когда разнесся слух о приезде Антонеску в Балту, надеялись и даже верили, что его визит положит конец произволу и насилию, творимому румынскими оккупантами. Но, как это оказалось на деле, они глубоко заблуждались. Гуманизация отношения властей к узникам гетто не входила в планы диктатора…

Когда заходит речь о том, кто из бандитов являлся более безнравственным, подлым – тот, кто, ограбив свою жертву, убивает ее тут же, или тот, который после ограбления издевается над ней, избивает и насилует, калечит, но «великодушно» дарует жизнь, то у нормальных (разумных и добропорядочных) людей не может быть альтернативы: оба бандита – подонки, к которым неприменимы нравственные критерии. С этой позиции и немецкие, и румынские оккупанты, и их подлые приспешники в лице полицаев могут быть поставлены в один ряд военных преступников, к которым надо применять критерии уголовного права. Речь, следовательно, идет не о степени подлости, а о тяжести совершенного преступления.

Так вот, в целом румыны и немцы как оккупанты просто отличались друг от друга менталитетами.

Немецкие оккупанты были принципиальными, идейными врагами евреев и уничтожали их из расистских убеждений, вне зависимости от того, можно или нет извлечь для себя лично из этого пользу (я называю это зоологическим антисемитизмом).

Румынские оккупанты в этой жестокой трагедии террора играли вспомогательную роль нахлебников – шакалов и гиен, довольствующихся мародерством, грабежами и насилием, а также не брезговали другими видами террора – пытками и расстрелами, когда это им было выгодно или необходимо было продемонстрировать перед немцами свою союзническую верность.

…Как бы то ни было, но я убежден (и это выглядит парадоксально): румыны предоставили евреям балтского гетто определенные шансы на выживание, которые к концу оккупации, когда немцы организовали массовые расстрелы, оказались сведенными почти что к нулю…

• Расскажите об этом своим друзьям!