Последний фильм Эйзенштейна. Рассказ (Продолжение)

– Не можешь привыкнуть, что Рувим Осипович до сих пор не режиссер? – засмеялся Сергей Сергеевич.

Фото dzen.ru

– Нет, что на свете есть посредственность с таким именем. Ты знаешь, я не удивлюсь, что скоро появятся анекдоты про эту ситуацию. Рувим в Москве рассказал про себя анекдотичный случай, как он приехал на Центральную студию заказывать синхронную группу и свет.

«Захожу, говорит, в осветительный цех познакомиться, отдать заявку и представляюсь – Эйзенштейн, а начальник осветительного цеха, тоже мне остряк, назвался – Михайло Ломоносов. Я что, говорит Рувим, не знаю, кто такой Ломоносов? Умник нашелся! Еще поинтересовался: у вас оператор, часом, не Тиссэ? Я его резонно спрашиваю: а это кто такой? А он: «Вы что, своих операторов по фамилии не помните?» Как же не помним, говорю, у нас оператор Саша Ковтунов».

Я смеялся до спазма в животе. Вот и привыкни... – Старик снова засмеялся.

– Да, – согласился Сергей Сергеевич, – смех и грех! Ты хоть просветил Рувима Осиповича?

– Сказал ему... А он: «Все же невозможно знать».

Саша с Рувимом Осиповичем уехали снимать приготовления к встрече.

***

В поселке старались вовсю. А в стране, как всегда, тотальный дефицит.

Надо было гостей принять, угостить. Своих-то ладно, а перед заграничным нельзя ударить в грязь лицом. Вынесли во двор обшарпанный самодельный стол, за которым должен был сидеть гость, и заменили его полированным, отчего вся остальная мебель мигом стала казаться убогой. Ну, что теперь делать, всю мебель не заменишь, где ее возьмешь. Будь что будет!

Районные власти распорядились продать со склада продукты, которых в магазинах давно не видали. Приобрели, а хранить было негде. Холодильник-то тоже не купишь! Решили все сложить в ведро или два, опустить в колодец, там холодно, по бокам еще не растаял лед.

Большую часть ночи Полине Дмитриевне пришлось провести у колодца – а вдруг кто заветное ведро стащит! Хотя… вроде все свои. Ну, да береженого Бог бережет.

Конечно, все узнали, что мать ждет сына, приехавшего из Германии. Откуда-то родня отыскалась. Многих она вообще видела впервые. Понаехали отовсюду в надежде – раз нашелся заграничный сын, значит, его будут ублажать. Может, и им что-то перепадет?

Осмотрелись – вроде халявы пока не видать. Стали ворчать: «Хорошо бы с властей что-то поиметь, нельзя же все пустить на самотек. А может, получила да скрывает, делиться не хочет?»

В такую обстановку попали Саша и Рувим Осипович. Надо было что-то снимать. Колодец с дефицитными продуктами и ночным сторожем не снимешь – неидеологично, родню, с их «доброжелательностью», тоже. Выставленный во двор стол, сиротливо стоящий под навесом, Сашу не интересовал. Он ходил расстроенный, ему было стыдно за страну, как будто и он в чем-то виноват. Поснимал общие планы поселка, рабочее место матери, сослуживцев, ну, в общем, собрал кое-какой материал.

***

Наконец настал день приезда. Было много народу: официальные лица районного масштаба, родня, мать, зеваки, пришедшие посмотреть на происходившее. Всем сразу стало интересно и весело.

Старик в съемки не вмешивался. Он познакомился с заведующим отделом культуры райисполкома. Тот не так уж часто общался с кинорежиссерами, стал угощать Леонида Борисовича выпивкой и, несомненно, угодил в точку. Они говорили о кинематографе, ощущая, с пьяных глаз, и свою причастность к мировой культуре. Саша снимал наиболее выразительные сценки общения людей.

Районное начальство, продумывая весь ход события, отвело этому эпизоду два дня. Парня надо определять на работу, размещать в собственном жилье, в отдельной общежитской комнате. Оставлять его в поселке, где нет должных условий, где все удобства в огороде, где в магазине шаром покати – резона не было. В перспективе, после получения квартиры, мать могла бы переехать к сыну, если они решат жить вместе.

Но даже за эти два дня Фриц многое понял. Никто не ожидал, что в этом захолустье найдется человек, кроме переводчика, которой бы знал немецкий язык. Он выскочил, как черт из табакерки.

Саша увидел, как его герой сидит на бревнах и беседует на немецком языке с каким-то местным. Он снял план. В этом кадре был какой-то колорит – бревна все-таки, а не стулья. Приглядевшись, Саша увидел, что у Фрица по щекам текут слезы. Потом выяснилось, что местный «гид» рассказал начистоту, как готовились к его встрече, какие усилия были предприняты и вообще какова реальная жизнь здесь.

На Рувима Осиповича эта ситуация подействовала гнетуще. Он сам от себя не ожидал, что его заденет лицемерие властей и что оно может зайти так далеко.

«Говорят о каком-то ежегодном повышении жизненного уровня, а в глубинке, по сравнению с Европой, нищета беспросветная. Зачем только я сюда приехал, лучше этого вовсе не знать, – думал он. – Надо, пожалуй, заканчивать эту работу. Был бы помоложе, еще куда ни шло, а в пятьдесят лет бегать, как савраска, за билетами, перемещаться по стране – дело хлопотное. Романтика хороша издалека, а когда приблизишься, проступает проза».

Рувим Осипович наглядно увидел, как формируется материал для картины. Что снимается, что отсекается, что подается в нужном виде.

«Зачем мне, простому Эйзенштейну, такое кино?» – решил Рувим Осипович.

Он подошел к Саше.

– Этот поц на бревнах рассказал-таки нашему немцу за развитой социализм с человеческим лицом… После такого рассказа любой заплачет.

Саша с грустной улыбкой согласился.

***

В конце дня все разъехались. Съемочная группа следовала за своим героем. Старик уже знал, что Фриц будет работать в ремонтной бригаде при городской ТЭЦ. У съемочной группы было немного времени, за которое надо было подснять натурные городские планы, саму ТЭЦ, ее работу и действующие приборы, которые потом поступят для ремонта в руки героя фильма.

На рабочее место Фрица привела целая делегация. Познакомили с коллективом, состоялась дружеская беседа. Через переводчика новоиспеченный рабочий узнал о своих обязанностях и порядке работы. Был снят первый рабочий день, общение с сослуживцами. Они все рассказали и показали. На этом съемки приостановили. Старик решил, что позже Сашу пошлет сюда – снять, как тут будут идти дела.

В назначенное время появился Саша. Он застал Фрица за верстаком разбирающим поврежденный манометр. Они обрадовались встрече. Фриц уже знал некоторые слова и целые выражения, понимал, о чем идет речь. Подошел начальник цеха. Саша спросил:

– Как идут дела у вашего подопечного?

– Просто замечательно, – начальник был словоохотлив. – У нас ведь как принято: утречком ребята на работу пришли, поздоровались, перекурили, дела обсудили. Кто про рыбалку, кто про футбол, кто про жену, кто про что... Потом за дело взялись, поработали, перекурили, смотришь – обед. То же самое после обеда…

А этот утром пришел, инструмент в руки и за верстак до обеда. Сходил на обед, без опозданий снова к верстаку до конца рабочего дня. Что тут скажешь – немец! У наших скопилась груда приборов, ожидавших свой очереди, не успевали, так сказать, а он взялся за них. За месяц, потихоньку, все отремонтировал. Вот... таким образом один сделал больше, чем вся ремонтная бригада. Теперь приборов для ремонта нет, возвратов тоже нет. И никаких социалистических обязательств не брал, просто работал и все. Что теперь делать с этой бригадой, не знаю.

– Как его здесь зовут? – поинтересовался Саша.

– Тут целая история. Когда только появился все стали его звать Фриц, но с неохотой. Язык не поворачивается. Кажется, что мы оскорбляем его этим именем. Ребята предложили: «давай мы тебя будем величать по-русски Федором, а между нами Федей». Он, вроде, согласился, а когда паспорт получил, там Юрий написано. Теперь не знаю...

Рувим Осипович посмотрел на Фрица-Федю и понял, что в нем что-то, почти неуловимое, изменилось.

«Его стригли у нас», – понял профессиональный парикмахер. Ближе к шее снято больше волос, шея подбрита, у них так не делают, на висках тоже снято больше... Теперь он походил на русского. У немецкого Фрица проступили зримые оттенки русского Феди. Сняли эпизоды на работе, во Дворце культуры на каком-то мероприятии, на водохранилище. Везде было хорошо, с добрыми отзывчивыми людьми на красивой сибирской природе.

Съемочный период, казалось, был закончен. Теперь предстояло сложить картину и отвезти в Москву, в комитет.

***

По приезде Саша сдал материал в проявку. Старика на работе не было. На следующий день Рувим Осипович позвонил ему домой. Жена ответила, что Леонид Борисович болен, но в это верилось с трудом. Скорее всего, он попивает, и в пьяном виде на студию появляться не хочет, или Галина его просто не пускает. Время терпело, последний материал еще в обработке, но это день-два, и надо смотреть сырой материал и садиться за монтаж. Рувим Осипович по-человечески переживал за своего режиссера.

«Вышибут за пьянку, что он будет делать? Один раз я ему «помог», дурак, как только додумался? Он, пожалуй, самый способный человек на студии, но водка его доконает». Теперь ему Старика было искренне жалко.

***

Главный редактор позвонил ему домой.

– Привет, Старик! На пятницу директор назначил худсовет. Будет приемка твоего материала. Ждем ровно в десять. Приезжай.

Он явился без опоздания, трезвый, как стеклышко. Посмотрели весь материал. После просмотра повисла пауза. Никто первым говорить не хотел. Директор студии, немного подумав, повернулся к автору.

– Леонид Борисович, как вы сами оцениваете свой материал?

Старик не спешил с ответом, хотя понимал, что все с нетерпением ждут, что скажет режиссер про свои труды. Он даже понял ход Алексея Александровича. Авторы чаще находили достоинства своих работ или оправдания своим ошибкам. Кто же себя не любит!

– Я думаю, что это не весь материал, который должен быть в этой картине.

В зале стало еще тише. Все ждали, что режиссер скажет дальше. Это понимал и Старик. Сидящие рядом вдруг почувствовали, что им до его размышлений далеко, а может, и не дотянуться никогда.

Ранее:

• Последний фильм Эйзенштейна. Рассказ
• Последний фильм Эйзенштейна. Рассказ
• Последний фильм Эйзенштейна. Рассказ
• Последний фильм Эйзенштейна. Рассказ

(Окончание следует.)

• Расскажите об этом своим друзьям!