Незабываемое прошлое (часть 5)

Главы из одноименной книги Александра Табачника.

Ранее:

• Незабываемое прошлое: итальянцы в строю и столкновение с власовцами
• Незабываемое прошлое
• Незабываемое прошлое (часть 2)
• Незабываемое прошлое (часть 3)
• Незабываемое прошлое (часть 4)

Эти нескучные школьные годы

1 сентября 1944 года, при невероятных бытовых и организационных трудностях, местным властям и героическому учительскому составу балтской русской средней школы № 3 удалось начать новый учебный год.

Все предшествующее лето я наверстывал пропущенную в условиях гетто учебу. Тете Еве и многим родителям школьников, оказавшихся в моем положении, удалось нанять частных учителей для освоения в течение летних месяцев годовых учебных программ. С разрешения районного отдела народного образования мы могли сдать экстерном экзамены за пройденный летом курс учебы и таким образом наверстать один год пропущенных школьных занятий.

Учеба давалась очень тяжело. За годы оккупации мы, отставшие школьники, забыли многое из предыдущих классов. Я до войны успел окончить два класса начальной школы с отличными оценками и похвальными грамотами. Не забыл, конечно, таблицу умножения, хорошо читал и писал, был усидчив и старателен.

Благодаря этому и терпению учителей мне удалось успешно сдать экзамены за третий класс и перепрыгнуть в четвертый.

У нас были прекрасные учителя, о которых расскажу далее, по ходу повествования. А первой из них вспоминается учительница… пения.

Не знаю, кто и зачем придумал для начальных классов обязательные уроки пения… Видимо, из благих побуждений?..

Но для некоторых из нас, учеников четвертого «А» класса, уроки пения были хуже гестаповских пыток… Дело в том, что я и мои ближайшие друзья – уже не раз упомянутый Изя Гойхман, а также Лева Шойхет, совершенно не имели музыкального слуха и, главное, голосовые связки до такой степени были враждебны пению, что никак не поддавались тренировке и обучению.

А учебная программа никому не давала скидок. Учительница пения была неумолима и упорно добивалась от нас хотя бы посредственных отметок. Музыкальные экзекуции выглядели следующим образом.

В качестве задания на дом каждому ученику выдавался текст песни, который надо было выучить наизусть к следующему уроку, то есть через неделю.

На очередном уроке учительница вызывала несколько человек – по журналу – и проверяла задания на дом. Затем она садилась за пианино, играла мелодию песни и предлагала каждому из вызванных спеть эту песню под ее аккомпанемент.

Песни были, как правило, популярные, мелодичные, легко запоминались. Девочки и некоторые мальчики расправлялись с ними, как с семечками…

Но для меня и моих двух друзей эти славные песни были камнем преткновения. Текст песни осваивался без проблем, даже мелодия запоминалась, однако исполнить это в полный голос, перед всем улыбающимся классом, было выше наших сил. Голоса постоянно срывались, некоторые высокие ноты мы вовсе не могли взять и «давали петуха», закашливались и т. д…

А тем временем класс с затаенным дыханием ждал «выступлений» нашего злополучного трио… Дело в том, что с некоторых пор учительница пения, дабы сократить время экзекуции, стала нашу троицу вызывать не поодиночке, а втроем. Согласитесь, что это немного облегчало наше положение, так как коллективная ответственность всегда приятнее индивидуальной…

И мы стали к этому постепенно приспосабливаться, подстраивать друг другу подленькие штучки. После первых музыкальных аккордов, когда учительница произносила «раз-два», вместо дружного, синхронного начала пения вдруг у кого-то из нас троих происходил «фальстарт», то есть вырывался вперед один голос… Это двое из нас, предварительно сговорившись, просто открывали рты, не произнося ни звука, а несчастный третий, под хохот класса, вырывался вперед… Наш же палач, дождавшись, пока класс успокоится, как ни в чем не бывало заставляла повторить все с начала…

Чаще всего всем троим за такие исполнения ставилась двойка, но иногда уязвленное наше самолюбие совершало подвиг, и мы все дружно получали «трояки»...

Зима 1944–1945 гг. для школы была тяжелым испытанием. Котельная не работала из-за отсутствия топлива, в классах стояла минусовая температура, чернила в чернильницах замерзали, а мы их отогревали своим дыханием. Сами же сидели за партами в верхней одежде, но зябли, а ноги застывали…

Летом 1945 года я и ряд моих сверстников повторили «фокус» 1944 года, пройдя за два месяца курс учебы пятого класса, и уже 1 сентября 1945 года я начал учиться в шестом классе. Учился на хорошо и отлично. Однако пробелы в моем образовании, получившиеся из-за летнего сжатия программы пятого класса, дали себя знать: я плохо изучил ботанику, не пристрастился к изучению жизни растений и, к сожалению, до сих пор барахтаюсь в этом разделе естествознания…

Первые послевоенные годы, особенно 1947 год, почти для всех балтян, да и жителей большинства областей Украины, оказались новым испытанием на живучесть. В том году разразилась страшная засуха. Почти всю весну и половину лета не было дождей, солнце палило нещадно, а температура в тени доходила в отдельные дни до 45 градусов по Цельсию. Помню, как на главной улице города под прямыми солнечными лучами асфальт с тротуаров в некоторых местах, словно вулканическая лава, сползал в кюветы…

Неурожай зерновых на полях был катастрофическим. Хлеб и другие продукты получали по карточкам, и их не хватало для нормального питания. Ели что попало. Как и в войну, делали лепешки из отрубей с добавлением «макухи», то есть отходов после отжима подсолнечных семечек, а также древесных опилок и молотой соломы, жевали разную траву, а картофель варили и ели без ошкуривания.

Вместо сахара, как и при оккупации, служил сахарин. Потеря продуктовых карточек была настоящим горем. Нас, юношей 15–17-летнего возраста, военкомат перевел в разряд так называемых допризывников и направил в колхозы для уборки скудного урожая. Помню, как выглядело житное поле: островки низкой ржи чередовались с плешинами выжженной земли. Мы косили рожь серпами – под самый корень, а девушки-школьницы вязали снопы. Потом мы вместе с учителями ходили собирать колоски, а колхозные бригадиры проверяли, как убрано поле – не оставлено ли чего на нем…

В то памятное лето я загорел на полевых работах до такой степени, что мог вполне сойти за африканца. Но спина все-таки перебрала солнечных лучей сверх допустимого и вся покрылась большими волдырями. Врач поставил диагноз – перегрев организма, солнечный удар. Несколько дней я лежал на груди, температура тела доходила до 40 градусов. Тетя меня еле выходила…

Цены на базаре были страшенные. При тетиной зарплате в 300 рублей большая двухкилограммовая буханка ржаного хлеба стоила 150 рублей!.. Малоимущие, к которым и мы относились, все, что было дома мало-мальски ценного, меняли на хлеб.

Еще в 1945 году из побежденной Германии в Балту вернулись мои две двоюродные тети – урожденные Винер (Сарра, переделавшая имя на Зою, и Фаина).

Они демобилизовались обе в чине капитана. Обе служили в медсанбатах, увешаны были орденами и медалями. Зоя была не замужем, Фаня – замужняя. (Это ее мать Роза и дочь Розина жили вместе с нами в гетто и умерли от тифа).

Тетя Фаина привезла мне в подарок фотоаппарат – зеркальную камеру «Кодак» – это чудо фототехники того времени. Я долго ждал подходящей поры, когда этот аппарат можно было пустить в ход, так как трудно было достать фотоматериалы и фотопринадлежности. Но наконец это мне удалось, и я успел сделать в начале лета 1947 года несколько фотографий моих друзей, а они запечатлели меня, шестнадцатилетнего, на турнике, а также с двухпудовой гирей в руке. Эти снимки сохранились до сих пор… Я был, пожалуй, единственным среди моих сверстников в школе счастливым обладателем такой импортной техники.

И вот такую замечательную вещь пришлось на базаре выменять за… одну буханку хлеба! Вот как голодно было тогда!

Но, слава богу, и это испытание мы выдержали. Жизнь продолжалась!

Ура! Я – комсомолец!

Совершенно случайно мне в руки попал очень интересный документ с грифом Министерства обороны Союза ССР: «Личное дело ст. лейтенанта Табачника Александра Давидовича».

Этому документу в 2004 году исполнилось ровно 50 лет. Начато было личное дело военной кафедрой института, в котором я учился с 1950 по 1955 год, а закончено и закрыто – за ненадобностью, по достижении мною пенсионного возраста.

В этом деле 27 листов, которые бесстрастно зафиксировали многие важные даты моей биографии, в том числе и дату вступления в комсомол.

Произошло это 18 ноября 1947 года.

В актовом зале нашей средней школы состоялось комсомольское собрание, на котором рассматривалось мое заявление с просьбой «принять меня в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза молодежи». Сейчас на такое событие можно взирать с усмешкой, но тогда это было знаменательным явлением в жизни большинства молодых советских людей.

Собрание было бурным. Присутствовало на нем, кажется, человек 80–100. Мне пришлось рассказать, как это было положено, свою биографию, обозначить свое отношение к репрессированию моих родителей, честно и правдиво признаться в своем образе жизни на «временно оккупированной немецко-румынскими войсками советской территории»…

Чем подробнее и честнее я рассказывал, тем больше возникало вопросов и сомнений в моей искренности. Были даже такие вопросы: «Не пособничал ли ты оккупантам?». Хорошо еще, что у меня хватило ума не рассказать о родах, которые моя тетя принимала у жены власовского офицера!..

Самыми трудными все же были вопросы об отношении к репрессиям родителей. Это были очень болезненные вопросы. Отмежеваться от родителей публично не позволяла совесть. Да и приставшая ко мне в школе от недоброжелателей кличка Троцкист, очень обидная, не позволяла этого сделать. На эту кличку я всегда бурно реагировал и давал обидчику сдачу. Правда, и мне при этом нередко доставалось…

Я считал, что мои родители ни в чем не виноваты, об этом мне твердили с детства все мои родственники, особенно тетя Ева, втихаря поносившая Сталина («…изверг он!»). Но и советской власти и партии я свято верил – эту верноподданность нам вдалбливали днем и ночью, в школе и на улице, в книгах и газетах, по радио и на митингах. Такая раздвоенность много лет разъедала мою душу, да и не только мою. Я не мог, тогда своим детским, а позднее юношеским умом проникнуть в эту тайну жестокости и лицемерия власти, отнявшей у сотен тысяч детей их ни в чем не повинных родителей…

Поэтому на собрании я честно отвечал, что родителей своих врагами народа не считаю, а их арест – это недоразумение, в котором наша партия и советская власть рано или поздно разберутся. Я оказался прав: они действительно разобрались, реабилитировали их, но слишком поздно – после их казни…

Такой ответ многим комсомольцам очень не понравился, и закипели страсти.

Я сидел в зале, взволнованный, и ждал своей участи – голосования.

Значительным большинством голосов меня приняли в комсомол! Но противники такого решения не унимались и подали протест в райком комсомола. Через несколько дней меня вызвали в райком, и экзамен на благонадежность был продолжен. Хорошо, что большинство членов бюро райкома оказалось здравомыслящими людьми, которые меня внимательно слушали, знали о моем примерном поведении на уборке урожая, выслушали также мнение директора школы и учителей. И я стал комсомольцем…