Изба на отшибе. Култукские истории (часть 2)

Было странно, что он не повысил голос, не выматерился, спокойно докурил сигарету, щелчком отправил её в сторону костра и полез в зимовьё.

Ранее:

• Изба на отшибе. Култукские истории

День был солнечный и сухой, какие бывают в начале сентября в Прибайкалье, и мы поползли по склону искать злополучные лямки.

Солнце уже закатывалось, но свет и тепло ещё держались на склоне, медленно сползая в низину.

Искать было бессмысленно, настроения не было никакого, и ещё предстояло объяснение с Федей железным, каким оно будет.

– Федя, делай что хочешь, хоть убей, но лямки мы не нашли.

Федя посмотрел на Мишу без удивления, как будто иного результата не могло быть.

– Ну, ладно. У меня ещё одни есть.

Мужики, сидящие вокруг костра и наблюдавшие развитие сюжета, захохотали, но комментировать ситуацию побоялись.

Утром мы смотрели, как Федя поверх горбовика положил мешок с орехом, надёжно привязал его. Ко второму большому крапивному кулю привязал лямки, попробовал их на прочность, опустился на колени спиной к ноше, накинул лямки на плечи, потом вытянул из-под себя в стороны ноги, медленно поднялся и, ни слова не говоря, двинулся по склону. Через какое-то время он вернулся пустой, взвалил на плечи горбовик. Так он и будет идти челноком, попеременно перетаскивая то одну ношу, то другую до Тункинского тракта, будет останавливать машину, чтобы добраться до Слюдянки, а там рассчитается орехами и ягодой с шофёром, а потом понесёт орехи на рынок, чтобы иметь хоть какую-нибудь прибавку к нищенской пенсии.

Но я думаю, что не только заработок, тяжёлый заработок, гонит людей в тайгу, есть в этом промысле другая сторона, романтическая.

В советское время, 70–80-е годы прошлого века, в сезон, в дни отдыха, тайга наполнялась рабочим и служилым людом, ехали на электричках, на организованном на производстве транспорте. Личных машин в те времена было немного, но и они наполняли свое чрево до отказа. Не все и не всегда возвращались с добычей, но движение в таёжные дали не прекращалось.

Чай из самовара

К сыну пришёл Виталька, соседский мальчишка, лет семи. Я разжигал-растапливал самовар. Снял трубу, затем крышку, залил из ведра воду, крышку закрыл, бросил в самоварное нутро бересту, затем настрогал лучин, бросил две горсти сосновых шишек, потом всякого мелкого древесного мусора, наконец запалил содержимое. Самовар не разгорался. Я взял сапог, надел его голяшкой на горловину и стал, как насосом, раздувать пламя.

Виталька внимательно следил за моими действиями. Он никогда не пил чай из самовара. К тому времени появились электрочайники, и самовары выбрасывали за ненадобностью. Я собрал их около десятка, не задаваясь целью, а просто подбирал встречающиеся на свалках за посёлком, возле заборов. У горожан на дачах была мода на обычные самовары, хотя в ходу были уже и электрочайники.

Но сам процесс, обряд, так сказать, дымок, вьющийся над трубой, посапывающее и посвистывающее нутро самовара рождали какое-то ностальгическое чувство, воспоминание о старине, о чеховских дачниках, о романтических историях…

Виталька смотрел-смотрел, и вдруг спросил:

– А что, вы это всё потом пить будете?

Не зная устройства самовара, он, видимо, думал, что я растопку складывал прямо в воду.

– Будем, конечно, и тебя угостим.

– Нет уж, спасибо, я лучше к бабушке пойду.

Василиса прекрасная

Пошел за водой, а точнее сказать поехал, потому что воду возил на специальной двухколесной тележке, на которую с помощью крюка цеплялась алюминиевая фляга. Встретил жену Бориса Гагарина, Галину, их дом находился рядом с водокачкой, и с давних времен повелось, что кто-то из Гагариных включал насос, обычно эта была баба Аня, мать Бориски – так она его сама звала, и ключ от водокачки всегда хранился у них.

– Как у вас вишня? У нас вся повымерзла, снегу-то не было.

– Да у нас та же история. На горе сухая стоит, а внизу, видимо земля влажнее, перезимовала.

– А вы в пятницу приехали, я смотрю, жена у тебя нарядная, такая трудолюбивая, всё время в огороде.

Я хотел было сказать, что один приехал, но понял, в чем дело. В это время начинала созревать ирга, ягода, любимая всеми птицами, а особенно сорокопутами, свиристелями и чечевицами (свист этой птицы все знают, особенно он забавляет детей, и в переводе на человечий язык звучит так: «витю видел», да и в самом названии заключено это звучание). Отбиться от этих обжор было невозможно, и я сделал чучело: сбил крестовину, повесил на неё какую-то цветную хламидину, нацеплял разноцветных полиэтиленовых лент, шуршащих от ветра, а сверху надел старую яркую женскую шляпку. Это пугало соседка и приняла за мою жену: через два забора да разные кусты не мудрено было и меня признать за Василису прекрасную.

Лови Петра с утра

Первая осень в Култуке. Вышел во двор, смотрю на Байкал, на Хамар-Дабан, вправо – влево. Брусницы бы набрать, куда идти? Взял ведро и пошёл прямо за речку – через мосток. Тропа в верх пошла – не меньше часа забирался в гору, взмок. Взошёл на вершину, прошёл по плоскотине метров сто: мать честная, брусника, нетронутая, крупная, спелая, хоть граблями греби. Встал на колени и махом наскрёб ведёрко полнёшенько, - а ягоды не уменьшилось, - обмотал его сверху рубахой, завязал рукава на случай, если ненароком запнёшься об коряжину, и скатился на радостях с горы как на лыжах, и к обеду поспел.

Пошёл на Лесную, там один Михаил Трофимов, погреб копает. Ни Байбородина, ни Просекина, ни Филиппова.

Утром, пока поднялись, пока чаю попили, Миша пришёл. В гору полезли. Я – с полутораведерным горбовиком, и Миша – тоже прихватил самодельный, поменьше моего,.

Настроение в предвкушении благостное, не заметили, как на месте оказались. Смотрим, посреди поляны горбовик ведра на четыре стоит, и мужик култукский доскребает последние плодоносные метры «комбайном» (так у нас совок для сбора ягод называют, а ещё «хапушником», от глагола «хапать»), Приди мы пораньше – нам досталось бы. Так что лови осетра с утра. И Петра тоже.

***

Брусника, самая уважаемая и серьезная ягода. Все остальные – для лакомства, а брусника – для жизни: и при простудах морс незаменим, и в капустку добавить при засолке не лишне. Официальные сроки сбора объявляются в зависимости от созревания, но всегда день выпадает на субботу, а значит, в субботу чуть свет все работающие култукчане устремлялись в ближайшие ягодные места. Места, конечно, известны большинству, но главное – успеть первым.

Брать белобокую бруснику настоящий ягодник не будет, дождётся, когда она дойдёт, и будет брать её хоть по оборышам (если нормальной не найдёт), но спелой, когда она уже бурая, почти чёрная. Тогда в ней и терпкость, и сладость, и всё то, что делает эту ягоду царской.

Случается, бродишь с ружьишком по весне, и где-нибудь на солнцепёке, на проталине, наткнёшься взглядом на нетронутые с осени ни человеком, ни птицей, каким-то чудом удержавшиеся на плодоножках гроздочки переспелых чёрных ягод; осторожно соберёшь на ладонь, отправишь в рот. Нет в мире ягоды более запоминающегося вкуса. Кто не ел спелой брусники, только поморщится при упоминании: «Кислая», не зная вкуса созревшей и подмороженной ягоды.

***

В одну из суббот зашёл к нам Миша Трофимов, мы всем нашим колхозом – я, жена Тамара, шурин Роман, сын Сашка – были в сборе, потому что сговорились накануне сходить за брусникой. Подняли свои горбовики, рюкзаки, вёдра и двинулись за речку Култушную и вдоль неё: мест не знаем, идём – куда тропа ведёт. Вдруг видим - впереди какие-то женщины с вёдрами, значит, местные, – городские с горбовиками в такую даль едут.

– Надо за ними идти, они нас в ягодник приведут, – это Миша Трофимов, шепотом.

Стараясь не шуметь, на приличном расстоянии двигаемся за ними. Они свернули в распадок – мы за ними, они стали подниматься в гору – мы за ними. Взобрались наверх – брусничник стал попадаться. Выходим на самый верх, а там – как на первомайской демонстрации: голоса, звон вёдер, только транспорантов не хватает до полноты картины. И дети, и взрослые – словом, опоздали.

Я предложил Мише пройти дальше, спуститься в распадок. Но Миша сказал, что будет брать ягоду здесь. Ползать по оборышам у меня желания не возникло. Мы спустились в низинку и напали на голубицу. Там её уже брали до нас, но, видимо, давно, когда она поспела только на солнцепёке, а в тенистых местах сохранилась нетронутой.

Пособирали вдоль ручья, развели костёр на сухом взлобке, вскипятили чай, перекусили, потом ещё пособирали. Тронулись в обратный путь. На том месте, где мы разошлись с Михаилом, Тамара вспомнила про Михаила:

– Интересно, а где Миша сейчас может быть.

Ходили разговоры, что Миша блудит в лесу, один ходить боится, и поэтому я в шутку ответил:

– Да здесь где-нибудь.

И крикнул во весь голос, просто ради шутки:

– Ми-и-ша-а-а!

– Я здесь, – отозвался Миша из под куста недалеко от тропы под общий хохот, как будто весь день просидел на одном месте.

Сбор ягод – дело фартовое. Бывает, придёшь в ягодник, кажется, всё кругом выбрано на версту, но возвращаться пустым не хочется. Пойдёшь в одну сторону, другую, ноги изобьёшь, еле волочишься и вдруг наткнёшься на нетронутую рясную ягоду – два-три часа – и полон кузов. Но бывает, что излазишь вокруг, сколько сил достанет, – и пусто: не уродилась.

***

Вспоминился Чанчур. Есть такой последний обитаемый пункт в верховьях Лены, а дальше, до самого истока – одни медведи живут да прочие таёжные жители, это уже территория Байкало-Ленского заповедника. Как-то осенью, лет десять назад, был я в тех местах. Старший инспектор заповедника Владимир Петрович Трапезников, позвал меня на рыбалку, а заодно и за ягодой, за брусникой. День мы шли на моторе вверх по Лене, переночевали в небольшой зимовейке, стоящей на взлобке возле ручья, а утром, взяв только горбовики и еды на два дня, двинулись в направлении ягодника. Места здесь низменные, болотистые, иногда тропа поднималась чуть вверх по склону, затем снова сходила вниз, чавкала под болотниками в лывах вода, осеннее солнце прожигало насквозь инцефалитку, пропитанную на спине потом, к вечеру мы дошли до зимовья. Сбросили поклажу с плеч, стали разводить костёр на воздухе, затопили печь в зимовье, она не топилась с прошлой весны, надо было прогреть сырой и пахнущий плесенью дух, чтобы приятно было спать.

– Я пойду ягоду посмотрю, пока светло, а ты сваргань супец.

Неприхотлив русский человек в тайге и таёжная еда проста: начистил картошки, порезал на кубики, бросил в котелок, запузырилась вода, можно бросить макароны, лапшу или какую-то крупу, конечно, лук, при достаточной готовности опрокидываешь туда банку или две тушёнки, в зависимости от количества едоков – дёшево и аппетитно.

Вернулся Петрович не скоро.

– Вот надо же, в прошлом году я здесь двести литров набрал, по снегу на снегоходе вывозил, такая была замечательная брусника, а в этом году, видимо, весной морозом побило.

***

Городские жители, покупающие дома в деревнях и посёлках, всегда чужаки, их называют «городские», вкладывая в смысл не только место проживания, но и чужесть. И никогда, каким бы хорошим, добрым, порядочным человек не был, не станет «своим». Дом горожанина все знают, он становится объектом грабежа, причём, грабят постоянно, стоит уехать и вернуться через неделю, а неожиданные гости уже отметились. Поначалу уносили что-нибудь из съестного: банку тушёнки, сгущёнки, прихватят транзисторный приёмник, какую-нибудь одежонку, случайно оставленную в спешке, для тайги сгодится. Постепенно приучали к тому, что всё надо прятать.

В девяностые годы была в государственных масштабах внедрена диверсия по сбору металлолома, цветного и чёрного, стали тащить всё, что содержит металл: провода, лопата, вилы, кувалда, лом, столярный инструмент, железные кровати, печные заслонки, чугунные плиты и дверцы, металлические печи из бани, любой электроинструмент, содержащий медь, не оставляли и алюминиевых ложек. Никакие запоры, металлические двери и железные навесы не помогали. «Против лома нет приёма» – совершенно точно сказано, лом – инструмент универсальный. Не брали только эмалированную посуду; алюминиевые кастрюли, сковородки, чугунные латки и прочее уносилось за милую душу.

Анатолий Байбородин человек основательный. Навесил на окна железные ставни, заказал сварную металлическую дверь с гаражным замком. Для верности и надёжности соседских мужиков, приезжая, угощал городской бормотухой, опохмелял, бывало, лечил особо слабых на глотку. Но и это не спасло, один из этих прикормленных, припоенных, казалось, уже совсем ручных мужиков, которые, напиваясь, в дружбе до гроба клялись, однажды от нестерпимого желания выпить, подломил надёжные запоры, унёс электроинструмент, купленный на скудные писательские перестроечные гонорары, сбагрил за бесценок. а потом, сам же и признался по - пьянке. Не со зла же он это сделал и не корысти ради, какая корысть – опохмелка?.. А что с него возьмёшь? Разве что в рассказе каком-нибудь пропишешь для вящей славы родной литературы.

(Продолжение следует.)

• Расскажите об этом своим друзьям!