Было дело: Сталин сочинял стихи, а еще часто давал писателям задания

Биограф и историк Рой Медведев о том, как лидеры России относились к литературе и литераторам

Для русской литературы всегда была значима тема отношений с властью. А для советской литературы и советских писателей тридцатых — пятидесятых годов было жизненно важно отношение персонифицировавшего власть Сталина. Литераторов репрессировали, но в то же время вождь защищал тех, кого были готовы стереть в порошок правоверные коммунисты — товарищи по перу. Хрестоматийный пример — Булгаков, но было и немало других. На тех же, кто его не устраивал, Сталин обрушивался с яростной, глубоко личной ненавистью. Хрестоматийные примеры — Платонов и Зощенко, которым тем не менее удалось уцелеть и даже сохранить свободу. Велико искушение приписать это пристрастие, живой интерес к литературе тому, что в молодости Сталин был подающим надежды поэтом, да и к искусству имел отношение. Сложно представить, что у молодого Сталина был прекрасный тенор, что мальчиком он пел в церковном хоре, и меломаны города Гори ходили в церковь послушать «ангельский голос» юного Джугашвили. Историк Рой Медведев, при Брежневе диссидент, в 1990–1991-м член ЦК КПСС, писал и о круге чтения Сталина, и о его маргиналиях, пометках на полях книг, об отношениях с писателями других лидеров СССР.  И состоялся разговор о том, что за этим стояло.

— Рой Александрович, у Сталина была огромная библиотека. Он говорил, что читает по 500 страниц в день, — там были и рабочие бумаги, доклады, но была и беллетристика. В молодости он и сам писал стихи, их печатали. Насколько для него была значима книга?

— 300–500 страниц, если быть точным. Книга для него была очень значима. Он пристрастился к чтению еще когда был в семинарии, в 13–15 лет. Для него это было способом овладения русским языком, кроме того, он сам одно время мечтал стать литератором — и написал пятнадцать довольно неплохих стихотворений. Они были опубликованы в грузинских газетах, потом их перевели и издали в библиотеке «Огонька». В то время он читал много грузинской художественной литературы. Его любимым писателем был Александр Казбеги. Из его романа он взял свой псевдоним Коба, имя борца за независимость Грузии и свободу крестьян. Критики Сталина, в том числе и Троцкий, писали, что он ничего не читает и ничего не знает. Это было фальсификацией — Сталин много читал и всегда сохранял любовь к литературе.

Когда советская верхушка переехала в Кремль, Сталин, Каменев, Троцкий и другие начали составлять библиотеки. Они собирались из огромных библиотек, которые принадлежали бежавшим из России аристократам и купцам. Был огромный книжный фонд, и из него специалисты подбирали для вождей Советского Союза библиотеки по их спискам. Первую библиотеку Сталин составил в 10 тысяч томов, потом увеличил ее до 20 тысяч. Из них, по крайней мере, пятая часть была художественной литературой. Грузинскую литературу он читал на грузинском, немного знал немецкий язык. Читать по-немецки Сталин мог достаточно свободно, но немецкую художественную литературу в оригиналах не читал.

В семинарии он много читал революционной литературы. Его любимым писателем был Виктор Гюго. В туруханской ссылке составил себе первую библиотеку — умер один собиратель книг из ссыльных, все остальные думали, что его книги станут общим достоянием. А Сталин, поскольку был с ним хорошо знаком, его библиотеку присвоил. Это была большая библиотека — и политическая, и историческая, и художественная. Во время Гражданской войны он ничего не читал, не до этого было. Но в начале двадцатых годов жизнь восстановилась, он получил постоянную квартиру в Кремле и дачу под Москвой, — вначале одну, потом вторую, — и начал собирать эту большую библиотеку.

— Что стояло за его пристрастным отношением к литературе и писателям?

— У Сталина была своего рода мания — в каждой науке, в каждом искусстве и области человеческой деятельности должен был быть лидер. В политике это был сам Сталин, в физиологии Павлов, в биологии — Мичурин и Лысенко. Он мыслил иерархически: в литературе должен быть главный писатель, за ним следуют писатели первого и второго разряда, а третий разряд его уже не интересовал.

Сталин навязал свою дружбу Горькому, окружил его заботой, и Горький стал первым писателем СССР. Когда Горький умер, Сталин сделал первым писателем Шолохова. Первым поэтом он публично назвал Маяковского, написав на докладной записке Ежова: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи».

Шолохову он позволял больше, чем другим. Первый и второй тома «Тихого Дона» вышли и вызвали всеобщее восхищение, а третий том задержали в печать Фадеев и Парфенов. Они говорили, что это контрреволюционный роман, что Шолохов поворачивает в другую сторону, воспевает белых в их борьбе против красных. Роман полтора года лежал в типографии, и Шолохов обратился к Сталину. Сталин прочитал, понял, что это не в пользу большевиков, но Шолохов был ему нужен. Он попросил Шолохова написать о коллективизации, и тот эту просьбу выполнил, а в обмен Сталин разрешил издать до конца «Тихий Дон». Куда повернет Шолохов, туда и повернет. Полная свобода.

Шолохову было все позволено, Сталин даже позволял ему грубить. Он часто с ним встречался, и писатель приходил к нему выпивший (потом он стал алкоголиком). Сталин ему сделал замечание, а тот ответил: «Иосиф Виссарионович, от такой жизни, какая теперь стала на Дону, любой запьет». Кроме «Поднятой целины» и «Тихого Дона», Шолохов ничего при Сталине не написал, все остальное было при Хрущеве. Сталин составлял о писателях свое мнение: одних репрессировал, к другим проявлял большую снисходительность. Таких примеров много, начиная от сталинского звонка Булгакову до Мандельштама, которого было невозможно спасти.

— Когда Мандельштама в первый раз арестовали, Сталин был сильно раздражен, последовала гневная сталинская записочка наркому внутренних дел Ягоде. Затем был звонок Пастернаку, которого он впоследствии не дал репрессировать, — Сталин хотел выяснить, «мастер» ли Мандельштам...

— А Ягода принес Сталину стихотворение Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны». Оно никогда не было записано, Мандельштам держал его в голове. Но не удержался и два раза прочитал стихотворение в кругу своих друзей. Кто-то из них донес. Со слов доносчика его записал Ягода и показал Сталину. Конечно, Сталин был разгневан. Бухарин бросился защищать Мандельштама к Ягоде, тот показал ему это стихотворение. Бухарин прочел, понял, что спасти Мандельштама нельзя, и уехал.

Когда Мандельштама сослали, ему позволялось работать, и он даже написал довольно бездарную поэму о Сталине. Капитуляцию Мандельштама Сталин принял к сведению, но не простил его. До известной степени Сталин терпел, но, когда человек переходил красную черту, он поступал жестко.

— И все же: такое отношение к писателям и литературе было инструментальным, как к полезному орудию, или в несостоявшемся литераторе шевелилось что-то живое?

— Я полагаю, в основном все-таки инструментальным. Что-то живое, конечно, оставалось от молодости... Он часто давал задания писателям. Алексею Толстому он прямо сказал: «Надо написать роман о Петре Первом». Его роман «Хлеб» был написан по заказу Сталина.

Актером он, конечно, был прекрасным. Однажды писатели собрались и спросили: «Иосиф Виссарионович, о чем сейчас надо писать?» Сталин в своем обычном стиле молча походил по кабинету, потом повернулся к писателям и сказал: «Пишите правду!» Он умел говорить значительно, присутствующие были впечатлены. Но основные обсуждения шли на заседаниях Комитета по Сталинским премиям. Он собирал комитет, во главе которого вначале стоял Фадеев, и разбирал книги, сам рекомендовал те или иные произведения на премии:

— ...Почему Твардовскому за «Василия Теркина» даете премию второй степени?

А они понимали, что поэма прекрасная и заслуживает премии первой степени, но в ней ни разу не был упомянут Сталин и не было Коммунистической партии. «Писательскому генералу», главе Союза писателей Фадееву за это сделали выговор и заставили переписать «Молодую гвардию». А «Теркину» такого условия не было поставлено, Сталин любил эту поэму.

Он полюбил Твардовского еще с его первой поэмы, «Страны Муравии». Когда писателей в первый раз награждали орденами, Твардовскому было всего лишь 25 лет. К тому же он был сыном кулака и в этот список не попал. А Сталин прочел «Страну Муравию», она ему очень понравилась. Фрагменты про раскулачивание Твардовский не печатал, он оставил это себе.

Сталин спросил:

— Почему здесь нет Твардовского?

Все молчали.

— Я думаю, что Твардовскому надо дать орден Ленина...

Орден дали, и Твардовский страшно этому удивился, — в списке поэтов он оказался первым. Так Сталин назначил его первым поэтом страны после Маяковского.

Среди писателей он выделял Симонова и очень хорошо к нему относился. Симонов не был поэтом и драматургом номер один, но все-таки был довольно талантливым человеком и очень легко и быстро выполнял пожелания Сталина.

Демьяна Бедного он не любил, тот его оскорбил. После революции Бедный был самым главным литературным генералом, жил вместе с «вождями», в Кремле, но так и не понял, что там надо быть очень осторожным. Как-то Демьян Бедный сказал своему приятелю, что Сталину нельзя давать читать книги, потому что он оставляет на их страницах следы своих жирных пальцев. Сталину это передали, он от всей души возненавидел Бедного, и того низвергли, отстранили от власти, лишили всего, перестали печатать. А до этого они были друзьями. Демьян Бедный не понимал, почему с ним так обошлись, а Сталин ему не говорил. Он такого никогда не прощал.

У Сталина, конечно, был комплекс неполноценности. У него было шесть пальцев на одной ноге (так значится в полицейских описаниях), и иезуиты назвали бы его порождением дьявола. Левая рука у него была сухой, не росла. Он страшно не любил, когда его называли «узколобым» — Троцкий и Зиновьев несколько раз так говорили, и это им дорого обошлось.

Маяковский писал: «Мудрый, человечий ленинский огромный лоб...» А у Сталина был низкий лоб, всего два сантиметра, а дальше шли жесткие волосы. На всех картинах лоб Сталина увеличивался, следы от оспы убирались, подправлялся нос, и когда незнакомые люди с ним встречались, они поражались его несходству с портретами. Когда высмеивали его внешность, он мстил, незаметно, неожиданно и ничего не объясняя. Человек оказывался выброшенным из жизни — или убитым. Мандельштама погубили сталинские «тараканьи усища», о которых он написал в своем роковом стихотворении, и слова «его толстые пальцы, как черви, жирны».

— Сталин был книжным человеком?

— Он был не книжным человеком, а политиком-интриганом. Он ценил книги, любил книги, собирал их, но его главной страстью была власть, ему доставляло удовольствие заставлять людей трепетать перед ним. Он так и говорил генералам:

— ...Трепещете?

— А по сталинским маргиналиям, заметкам на полях книг, какое-то представление о его внутреннем мире можно составить?

— Сталинских маргиналий очень много, и то, о чем я писал, лишь небольшая их часть. Он маргиналии оставлял не только на книгах из своей библиотеки. Он писал маргиналии и на книгах, которые ему присылали из издательств по рассылке. Каждая важная книга из издательств присылалась секретарям ЦК на просмотр и только после этого шла в продажу.

Эти маргиналии не вошли в мой очерк «Маргиналии Сталина», но некоторые из них я помню. В 1940-м издали четырехтомник Бисмарка, и первый том с предисловием прислали Сталину. Он внимательно прочел вводную статью. Там было написано, что Бисмарк хорошо понимал, что воевать на два фронта бессмысленно и Германия победить Россию не может. А Сталин написал на полях то, что очень удивило редакторов: «Не надо пугать Гитлера!»

Он написал на книге Детгиза «Детство и юность Сталина»: «Не надо издавать вообще».

Сталин подчеркивал слова Троцкого о необходимости революционного террора, на полях он написал: «Верно, верно».

На форзаце книги Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» он оставил выразительную надпись, не имеющую к ее содержанию прямого отношения: «1) слабость, 2) лень, 3) глупость — это единственное, что может быть названо пороками. Все остальное — при отсутствии вышеуказанного — составляет, несомненно, добродетель!»

В книге «Курс русской истории», изданной в 1916-м, Сталин подчеркнул слова о том, что Чингисхан перебил много людей, говоря: «Смерть побежденным нужна для спокойствия победителя!»

В книге Лозинского «История древнего мира» Сталин чрезвычайно внимательно прочел главу о диктатуре Суллы, подчеркнув определение слова «проскрипции» — «это списки лиц, приговоренных к смерти без суда и следствия и без указания мотивов: этих людей мог убить каждый, они объявлялись вне закона, и их имущество отбиралось в казну».

В 1931-м, прочитав в журнале «Красная новь» повесть Андрея Платонова «Усомнившийся Макар», Сталин написал на полях: «Талантливый писатель, но сволочь!» О дальнейшей трагической судьбе Платонова мы говорили: но его, по крайней мере, не убили.

В одном из словарей, против изречения, говорящего о народной любви к хорошему правителю, Сталин написал на полях: «Лучше пусть боятся, чем любят».

И это Сталин умел в совершенстве. Он был непредсказуемым и очень опасным человеком.

— Как после смерти Сталина менялось отношение к литературе у тех, кто управлял страной?

— Хрущев сохранил сталинское, очень внимательное отношение к литературе. Сам он читать не любил и ничего не писал, потому что был малограмотным, помощники читали ему книги вслух. Мы благодарны Хрущеву за то, что он высоко оценил «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Политбюро было против публикации, а он два раза его собирал; и говорил, что «хорошую повесть о рабочем человеке» надо напечатать. И настоял на издании.

Однажды, когда Хрущев отдыхал на юге, он пригласил к себе писателей, в том числе Эренбурга и Твардовского. Все немножко выпили, были расслаблены, и Твардовский прочитал свою сатирическую поэму «Теркин на том свете». Он написал ее еще в 1954-м, много раз переделывал, но к печати не предлагал — по тем временам это было невозможно. Все смеялись, а Хрущев сказал, что поэму можно было бы и напечатать. Хрущев был переменчив и мог отменить свое решение, поэтому его зять Аджубей прямо на следующий день велел опубликовать поэму в газете «Известия», где он был главным редактором. Цензоры не могли этому помешать. Они просили Аджубея, чтобы были сняты хотя бы строчки о том, что дураков отправляют «как водится, в цензуру — на повышенный оклад». Но Аджубей и Твардовский на это не пошли. В следующий раз поэма была напечатана только после смерти Твардовского, в годы гласности.

Хрущев реабилитировал Эренбурга, который попал в опалу еще при Сталине. Он тоже не привечал Эренбурга, но тот был ему нужен для связей с европейскими деятелями культуры. И он пригласил его к себе — поговорить. Я лично разговаривал об этом с Эренбургом, и тот мне сказал, что он поставил Хрущеву условие:

— Сделаю, если вы реабилитируете Федора Раскольникова...

Это был близкий знакомый Эренбурга, крупный революционер, не реабилитированный после XX съезда. Хрущев согласился, вскоре вышла большая статья о Раскольникове, означавшая реабилитацию этого человека. А Эренбург выполнял его просьбы — хотя к Сталину он питал определенную симпатию, как к «твердой руке», а Хрущева презирал за малограмотность.

Хрущев очень часто вмешивался в дела литературы. Он нередко собирал писателей у себя на даче и выступал перед ними — в первый раз это было, по-моему, в 1957-м. Потом эти доклады печатались в газете «Правда». Хрущев обрушился на Пастернака за «Доктора Живаго», и это стало началом гонений. Он очень грубо его обругал, публично назвал «свиньей». Все гонорары за изданного в Италии «Живаго», привезенные в СССР в чемодане, были конфискованы, возлюбленная Пастернака и ее дочь арестованы.

Некоторым писателям Хрущев покровительствовал, к Шолохову он даже прилетел на самолете. Во время одной из поездок по югу велел приземлиться в Вёшенской, там для этого построили посадочную площадку. Он тоже хотел, чтобы Шолохов был его главным писателем.

Брежнев литературой не интересовался и ничего не читал. Он любил кинофильмы. Фильмы, вызывавшие цензурные сомнения, показывали Брежневу, и чаще всего он относился к ним довольно либерально. Против «Белорусского вокзала» возражал глава МВД Щелоков, он требовал исключить сцены, плохо характеризующие советскую милицию. Кроме того, из песни Окуджавы хотели вырезать строчку «мы за ценой не постоим».

— ...Как это не постоим?! Мы должны воевать малой кровью!

Фильм показали Брежневу, и в сцене, где ветераны собрались вместе и поют эту песню, он прослезился. Фильм сразу же разрешили, таких случаев было несколько. Литературе Брежнев предпочитал американские кинобоевики, с Шолоховым он не встретился ни разу. А тот просил о встрече. В своем кругу крепко выпивший Шолохов говорил: «Сталин меня принимал всегда, когда я об этом просил. Хрущев ко мне в Вёшенскую прилетел. А этот (тут следовало нецензурное слово) меня к себе не пускает!»

— А что было дальше?

Очень любил литературу Андропов. Он все читал и обладал, как и Сталин с Лениным, абсолютной памятью, запоминал книги целыми страницами. Андропов высоко ценил романы Окуджавы. Горбачев художественную литературу не читал, Ельцин тоже был к ней равнодушен. Не знаю, как к ней относится Путин. Читает он много, но в основном книги по истории и, видимо, политические...

Люди разные и не все любят литературу, читают и понимают ее. Имеют право, как говорится. Жаль только, что порой судьба таланта зависела (и зависит, может быть?) не от собственно его труда и ценности произведений, а от того, какие личности, полномочиями наделенные, встретились на пути.

В связи с поднятой темой читайте также:

• Как поэта Андрея Вознесенского чуть не выслали из СССР
• Лия Ахеджакова: Сейчас очень модно плевать в интеллигенцию
• «Владимир Владимирович! Мы пенсионеры...» Хлёсткие рифмы об актуальном

По инф. portal-kultura.ru

• Расскажите об этом своим друзьям!