Взошло. И снова зашло...

Глава из новой книги Валентины Рекуновой

Иркутяне Григорий и Стелла Солоповы, 1914 г. Из собрания Е. П. Савицкой

— Мама, мама, там про солнышко будут рассказывать! – младший сын Арсений проскочил сени и влетел в кухню, даже не сметя с валенок снег.

Старший, Виктор, поправил:

— Будет лекция о Солнце в рабочем клубе «В знании – сила».

— Это где же такой? – удивилась Василиса.

— Так у нас же ведь, в Знаменском – через две улицы. Целый лекторий открывается.

— А про Солнце-то будет рассказывать Головщиков?

— Написано, что Петров.

— Вон как...

Лет четырнадцать или пятнадцать назад, то есть в 1904 либо в 1905 протоиерей Головщиков приглашал всех послушать о Солнце в 1-е Общественное собрание. Василисе страсть как хотелось, но подруг на лекцию было не заманить, а одной неприлично да и боязно возвращаться по темноте. На извозчика тятя нипочём бы не разорится, да одной-то и на извозчике страшно ехать в конец предместья. Брат Семён на заработок ушёл, печи класть, и хотя недалёко (в конец Знаменского предместья), да только не оторваться ему теперь до конца недели, а лекция, ждать не будет, как солнышко, взойдёт и зайдёт. «Разве что с Фёдором мне пойти? – осторожно подумала и тут же засомневалась. – Только он ведь потом не отстанет, присватываться начнёт, а этого мне совсем и не надо... Парень вроде он совсем молодой, а, как присмотришься, староватый: на ухе бородавка, глаза мутноватые и голос глухой!» Но ближе к лекции неприятный ухажёр стал прорисовываться как степенный, серьёзный молодой человек из небедной семьи, всегда готовый ей угодить и исключительный трезвенник. Он похвалил Василисин воротничок, связанный специально для лекции, и по первому её слову съездил в Общественное собрание за билетами. Но в последний момент у него объявилось вдруг срочное дело (Фёдор служил приказчиком в одной торговой конторе), но сколько-то лет спустя проговорился: не собирался он ни на какую лекцию и билетов не брал.

«Без приглашения заберутся на сцену и мучают»

Рассеялась и мечта Василисы вырваться из предместья: у свекров была в центре поместительная усадьба, и главный флигель был обещан Фёдору после женитьбы, но тот молчком подыскал квартирантов, а сам снял квартиру рядом с тестем. Говорил, что на год, а прошло уже целых четырнадцать.

В пасхальные дни муж возил Василису на главную площадь (Тихвинскую), но тамошние балаганы только раздражали её. С куда большим удовольствием посмотрела б она, как Спортивный клуб открывает каток да купила бы ребятишкам городские коньки на ботинках или хоть взяла на прокат. Из тех денег, что давал ей мух на хозяйство, сэкономить было нельзя, и раза два Василиса наводила Фёдора на разговор, но сначала он сделал вид, что не понял, а потом резанул:

— Бегают по Ушаковке – и ладно. Я  и сам бегал этак, без выкрутасов, на валенки железки прикрутишь и пошёл, а то напридумывали теперь всякого, лишь бы денежку  потрясти из кармана. Ты ещё на лекцию с ними сходи в мужскую гимназию – там какой-то заезжий спортсмен учит ха-ха-ха плавать. И ведь находятся дураки: пятьсот человек, говорят, набралось в первый раз! До нашего Знаменского предместья эта мода пока не дошла, но, думаю, ждать недолго осталось, если и артисты уже под боком, смотри, не хочу!

— Ну артисты-то так себе! – притушил его новый знакомец, представлявшийся Глебом Константиновичем. – Любители, для которых не нашлось места в центре.

— Но режиссёр-то вроде как из известных?

— Некто Туманов, из беженцев. Будто бы московский артист. Но, может, и не московский, они ведь все теперь пишут: «любимец столичной публики». Одно знаю: упёртый он, этот Туманов. Велим ему набирать артистов из рабочих, а он втюхивает своих!

— Так это ж и правильно, Глеб: беженцы пропитание ищут! – Да и какие из тутошных-то артисты! Их бы хоть читать обучить...

— Кстати, Фёдор, передавай, кого встретишь: при нашем пономарёвском училище школа для неграмотных открывается. Всё объявлениями заклеили, а народ не спешит. Твоя-то Василиса расписывается или только крестик ставит?

— Министерское училище у неё, а всё мало! Ежели не придерживать, так куда-нибудь обязательно вставится – шебутная она. По лекциям бегать хотела, солнцем очень интересовалась. А чего о нём знать-то? Вон оно, ходит туда-сюда...

— Ты, Федя, вроде как и не тёмный, но как скажешь порой – будто в лужу дунешь! – Глеб Константинович резко поднялся и вышел, не попрощавшись.

Василиса не подала виду, что слышала, но про себя-то отметила и поддержку, откуда не ждала, и нерешительность мужа. Всё говорило за то, записалась-таки в клуб «В знании – сила», и вскоре набежало туда много знаменских с выводками детей. Привлекали их, в основном, постановки, «жизненные» и «справедливые».  Правда, перед спектаклями лекторы безо всякого приглашения забирались на сцену, ругали безработицу и требовали свободы крестьянам.

— От кого же вы их хотите освободить, – однажды не выдержала Василиса. – Помещиков у нас в губернии не было никогда...

Женщины засмеялись, ребятишки подхватили, а строгий докладчик рассердился. Но всё же пришёл в другой раз и долго мучил «Положением женщин-работниц».

На один из мартовских вечеров 1919 был назначен концерт. Артистов снова задвинули и выпустили первым номером Глеба Константиновича с докладом «О женском пролетарском движении». Василиса высидела минут десять и пошла из зала, не приглушая шагов.

Была младшей – стала старшей

Лет до девяти у Василисы был младший брат. В их околотке меньше четверых ребятишек не заводилось, а у Ковригиных только двое – она да Сёмка. Сначала он казался ей живой куклой, но когда встал на ножки, оказалось: одна ножка короче другой, а куклы ведь не хромают. Василиска испугалась, что ребятишки будут Сёмку дразнить – и стала защищать его от ребятишек. А потом защищала от бешеного петуха, от быка бодучего и от слишком жаркого солнца. Отдавала ему первую малинку, первое яичко от пёстрой курочки. Звала Семечкой, а он звал её Васькой и ходил по пятам, забывая о матери. Та смеялась:

— А ну как в школу скоро Василиску возьмут? В сумку прыгнешь к ней или на закорки усядешься?

Семечка ронял голову, но слезу не пускал, а только сильно задумывался. И вот в то самое лето 1896-го, как Василиске в школу пойти, отправили её к тётке в Смоленщину, на прополку. Проездила три недели, а как вернулась, Семечку не узнала: вырасти он не вырос, но глядел-то вокруг как маленький крепенький мужичок, что-то будто считавший в уме и чем-то недовольный. Василисе сказал после небольшого раздумья:

— Приехала, значит.

И всё, перестала она быть старшей. А Семечка стал Семёном и поднимался теперь вместе с отцом и вместе с ним шёл на хозяйственный двор – что-нибудь мастерил там, мёл, вывозил коровьи лепёшки.

Околоточные мальчишки все лазали летом по огородам – набросать за рубаху чужих огурцов, объесться соседской малиной считалось удальством; но Семён поселился в шалаше, а налётчикам объявил:

— Буду солью стрелять, тятька мне заготовил патроны.

Лет двенадцати подружился он с квартирантом Легосовым, печником, и стал ему подавать кирпичи, а к шестнадцати разобрал в родительской бане старую каменку и новую сложил. Плотничал с отцом, причём требовал за работу денежку и откладывал на столярный инструмент; правда, первую-то копилку передал Василисе «на обзаведение» – когда замуж пошла. Хотя с мужем её Фёдором и не сошёлся.

Своей семьёй обзавёлся когда отстроил уже собственную усадьбу. Ох как завидовали его Дарье, и никто и подумать не мог, что на тридцать втором году, в 1919, уважаемый всеми Семён Ковригин вдруг поступит в типографию учеником(!) печатника, снимет тесный угол неподалёку и сойдётся с забастовщиками.

От такого поворота растерялись и родители, и тесть с тёщей; у жены и вовсе изумление не сходило с лица. И только тётка из Смоленщины не удивилась:

— ДолжОн был сорваться твой Семечка, Василиса, а то ведь чистой воды ангелок. Тесту надобно выходиться, а парнишке перебеситься. Те, которые от пелёнок сурьёзные, всё одно срываются – когда в возраст войдут. Но тогда уж не всыплешь им ремнём: была воля да вышла.

Василиса кивала, соглашаясь. Она опять стала старшей сестрой, но не знала, как брату помочь.

«Во всём виноваты Белоголовые!»

По понедельникам и четвергам Семён Ковригин ходил на биржу труда – и будто что-то там оставлял всякий раз. Он не сворачивал вместе со знаменскими в пивную, но, как и они, наливался злостью. И подбородок у него тяжелел и выдавался вперёд. Прежде Семён каждое утро брился, а тут опустил бороду, и она торчала теперь странным рыжим клином. А все иркутские Ковригины были светловолосы, круглолицы и бороды носили окладистые. Семёна долго не узнавали в его новом обличье, но оно отвечало его нынешнему состоянию.

— Кто угодно получает работу, но только не мы, печатники! – угрюмо повторял он сестре.

Василиса выдерживала минуту, давая загаснуть его раздражению, и подавала белёный чай с черёмуховым пирогом. А после осторожно пробрасывала:

— Ты ведь и как печник на бирже зарегистрировался?

— Да, и как печник, и как плотник, но безо всякой надежды ведь: до лета на них заявок не будет. Вот печатникам и зима не указ!

— Тоже ведь не всегда есть работа...

— Заказов много, я узнавал. Заказов много, а у Белоголового машины простаивают! – рыжий клин взметнулся к образам, нацелившись в Николая-угодника.

«Только б не в Иннокентия! – взмолилась Василиса, бросая робкий взгляд на суровый лик святителя. – А святой Николай не рассердится, он поймёт.

Николая-угодника у Ковригиных почитали семейным покровителем – с давней ещё поры, когда прадед Семёна и Василисы выскочил на мороз в чём пришлось – шибко он рассорился с женой Акулиной. Бросился за ворота, а на лавочке незнакомый старичок в лёгонькой васильковой рубашке и плисовых шароварах, с глазами весёлыми. Вроде как и не мёрзнет совсем.

— Не серчай, Степан и возвращайся к своей Акулине: ребёночка он ждёт. Проживёшь с ней счастливо всю жизнь.

— Почто знаешь про Акулину, дедушка?

— Все вы мои знакомцы, – и ножкой весело покачал, а на ножке-то одни лапти на босу ногу.

— Кто ты, дедушка? Где живёшь?

— Зовут меня Николай. А живу я в соседстве с тобой, на горке, – и на церковь указывает.

Оглянулся Степан, а старичка уж и нет...

Пошёл на другое утро в церковь. В спину лёгонький ветерок, будто и не февральский. У батюшки голос простуженный, но густой, как настоянный мёд. Свечки сальные светят тускло, но отчётливо видно образа. Степан вглядывается – и Николай-угодник подмигивает ему.

История эта передавалась от отцов к детям, но пересказывалась нечасто – Николая-угодника не беспокоили, но свято верили в его покровительство. И теперь, глядя в гневное лицо брата, Василиса взывала мысленно к Николаю-угоднику: "Наставь его, дай ему разума!"

А вслух говорила:

— Белоголовому никак нельзя вас нанять: вы его разорили своей декабрьской забастовкой. Он машины купил, бумагу, нанял помещение; ему, может, и дом пришлось заложить или взять в долг под проценты. Он рассчитывал деньги вернуть, а вы вон как ему подкузьмили-то!

— Ды мы только выполняли требование забастовочного комитета. Опасно быть штрейкбрехером, и семейному человеку об этом нельзя не думать.

— Конечно, никто вас за это не упрекнёт. Но и Белоголового...

— Да этот Белоголовый сам во всём виноват: надо было по первому требованию дать прибавку к зарплате – и обошлось бы!

— А как же требование городского забастовочного комитета?

— Ну там тоже не дураки, наверное! Главное – не соглашаться на подачки. Ты посмотри, как в других-то городах: томская управа недавно постановила выплачивать всем своим рабочим с заработком триста в месяц тридцать процентов прибавки, меньше, чем триста – сорок процентов. А у нас на товарной станции Иркутск грузчики получают по 222 руб. в месяц – и только-только созрели до забастовки.

— Недавно шапочники сезонной мастерской постановили в несколько раз увеличить свои жалования. Они тоже грозят забастовкой, а ведь не понимают простого: если исполнить их требования, мастерская просто закроется.

— Ладно, пойду я. Хорошие у тебя пироги, Василиса.

• Хотите читать нас в социальных сетях? Пожалуйста: Одноклассники, ВКонтакте. А еще есть Яндекс-Дзен.

Не будем ссориться, просто уволим всех женщин

19 февраля 1919 года в иркутском профсоюзе печатников прошло очередное собрание. Председательствовал Боровский. Он же сделал доклад о текущем положении и озабоченно сообщил:

— У нас в забастовочном фонде образовался дефицит, – осторожно обвёл взглядом зал, – в 2317 рублей. Мы, правление, предложили членам профсоюза отчислить однодневный заработок, но по непонятным причинам поддержали только профкомы типографий Окунева, губернской и штаба военного округа. А рабочие Макушина, «Забайкалья» и «Гранита» отказались. Таким образом, наши безработные поставлены в тяжёлое положение. Они рассчитывают на срочную выдачу им больничных пособий.

— Из забастовочного фонда? – насторожённый голос из зала.

— Нет. Как я уже говорил, в забастовочном фонде дефицит...

— Значит, мы должны передать им свою больничную кассу?

— Именно это и хотел я сказать. Другого выхода нет.

Боровский рассчитывал на поддержку членов правления, но они неожиданно разделились, пришлось мигнуть запасному Кашину.

Тот сразу вскочил и громко, отчётливо:

— У меня отличное предложение! Предлагаю не будировать этот вопрос, а чуток обождать. Вот когда у нас кто-то три получки подряд не сделает отчислений в забастовочный фонд, тех уволить, а на их места принять безработных.

Председательствующий подхватил:

— Собрание безработных постановило распределить их по типографиям незамедлительно. То есть на какое-то время уступить им места.

Зал как будто не понимал.

— А мы-то сами куда? – очумело переспросил печатник из «Гранита»

— А вам мы устроим гулевые дни, – обворожительно улыбнулся Боровский.

— А кто нам будет платить?

— Зачем же платить, если дни гулевые? Кажется, вы не поняли; в отпуск вас отправим, без сохранения содержания.

Зал вышел из оцепенения и так загудел, что пришлось второй раз выпустить Кашина. И тот громко, отчётливо, со всем присущим ему артистизмом предложил:

— Не будем ссориться. А просто уволим всех женщин, и на их места примем безработных мужчин!

Все быстро согласились и поддержали голосованием.

Семён не хотел никому рассказывать о собрании, но всё же не удержался – ему не терпелось узнать, что скажет сестра. Но она ничего не сказала, просто выслушала. А оставшись одна, сняла со стены икону святого Николая:

— Слабые они, дай им силы! И дай им разума, ведь не ведают, что творят: увольняют с предприятий, которые им не принадлежат.

— Мало дать – надо взять. Не видят. Не слышат. Не берут...

По свидетельству газеты «Мысль» от 13.03.1919., в феврале 1919 г. на иркутской бирже труда зарегистрировалось 492 безработных (368 муж. И 124 жен.) Из них мужчин: спецов металлообработки – 28, деревообработки – 21, обработки продуктов животноводства – 4, обработки волокнистых веществ – 1, бумажного и полиграфического производства – 57, производства пищевых продуктов – 11, строительных рабочих – 4, продавцов –  17, работников транспорта – 11, для личных услуг – 48, работников гигиены – 3, работников свободных профессий – 2, конторских и иных служащих – 38, прочих профессий –  143. Женщин: для швейного производства – 3, для торговли – 8, для личных услуг – 63, для гигиены – 6, конторских служащих – 11. В феврале 1919 г. зафиксировано 1793 явки безработных. Спрос на труд составил 160 мест, реально же места получили 104 чел.

15.11.1918 г. в Иркутской обозной мастерской установили следующие оклады: слесарный мастер – 480 руб. в месяц, кузнечный, колёсный, литейный, столярный мастера, а также инструментальщик, машинист, электротехник – 450 руб., пом. машиниста и электротехника –  420 руб., конторщик 1-й категории – 400 руб., кочегар – 360 руб., конторщик 2-й категории – 350 руб., табельщик и кладовщик 2-й категории – 350 руб., малярный мастер – 350 руб., конторщик 3-й категории – 300 руб., караульный, рассыльный, чернорабочий – 260 руб., маслёнщик (мальчик) – 130 руб., кузнец 1-й руки – 17 руб. 50 коп. (в день), каменщик 1-й руки, колёсник, литейщик, маляр, слесарь, столяр, токарь – 17 руб. (в день), кузнец 2-й руки – 16 руб. 50 коп. (в день), каменщик 2-й руки – 16 руб. (в день), шорник – 16 руб. в день, кузнец 3-й руки – 15 руб. 50 коп. (в день), каменщик 3-й руки, молотобоец – 15 руб. (в день), старший чернорабочий – 14 руб. (в день), мальчик 1-й руки – 7 руб. (в день), мальчик 2-й руки – 5 руб. 50 коп. (в день), мальчик 3-й руки – 4 руб.

Служащие Иркутского отделения Русско-Азиатского банка получали от 300 до 750 руб. в месяц, плюс 50% надбавка на дороговизну и наградные в размере трёхмесячного оклада.

• Расскажите об этом своим друзьям!