Вернулись немногие...

«Мы – дети войны. Следующее за нами поколение уже не помнило тягот страшных лет, а мы запомнили. И это, конечно, наложило отпечаток на всё наше творчество. И на его тематику, и на тональность наших произведений». Из беседы Андрея Григорьевича Румянцева с писателем Кимом Николаевичем Балковым

Встреча фронтовика

Первый фронтовик, Сергей Огурцов, вернулся в деревню весной сорок третьего. До этого, месяца три­четыре, его жена Мария не получала от мужа никаких известий. Смуглолицая по родове, Маша почернела ещё больше и ходила на колхозную работу через силу. Когда вечерами она шла домой с пятилетней дочкой у подола, то казалось, что это подняли с постели человека при смерти и отправили полуживого на погост. Помутнённым разумом Маша уже точно знала, что её Сергей лёг в чужую землю, и только не могла додумать, как она поднимет на ноги четверых своих девчонок, которые обретались в пустой и голодной избе.

И тут, как молния среди слепого, затяжного морока, – письмо из госпиталя. Ещё не разобравшись толком, что за конверт принесла ей почтальонка, а лишь взглянув на чернильные буквы, Мария осела там, где стояла, – у открытых ворот, на их грязный порожек: «Живой! Его рука!» И в голос завыла.

Молодая почтальонка, которая чуть ли не каждую неделю слышала такой вой и видела баб, распластавшихся у её ног и царапавших ногтями землю в чёрном, незаслуженном и проклятом горе, тут осерчала и возмущенно закричала на Марию:

– Дура! Он живой, а она воет! – девка помогла солдатке встать на ноги и толк­нула к крыльцу. Ей хотелось первой услышать новость, которая через час разнесётся по всей деревне.

Из письма Мария узнала, что её Сергею оторвало снарядом обе ноги, что поначалу, когда очнулся в лазарете, он не хотел жить, но в Омске, в госпитале, его починили и теперь, хочешь не хочешь, живи калекой. «Не такого ты ждала, Маша!» – выстонал в конце письма Сергей, забыв даже передать поклоны родственникам, как делал это раньше.

Деревня ополоумела. Везде – в избах, у бригадной конторы, на ферме, тонувшей в талом навозе, у склада с неводами, ещё пахнувшими прошлогодней тиной, – одни разговоры: «Сергей Огурцов едет!» Гадали, когда и на чём он приедет, кто его, безногого, носит с места на место; рассказывали такие подробности ранения солдата, которых вовсе и не было в письме; сообщали «точно», что за последний бой земляк получил «большой» орден – а как же, обе ноги человек потерял, как не дать орден?

Председатель послал за Марией нарочного. Она пришла с письмом, догадываясь, что Василию Фёдоровичу не терпится прочитать его, – и, конечно, не ошиблась. Председатель на три раза перепахал глазами листочки, шевеля губами и время от времени скорбно качая головой.

– Ты вот что, Михайловна, – начал он, возвратив конверт. – Ты наперво себя обустрой... девчонок тоже... Возьми баб, вымойте избу, приберите во дворе. Выписываю тебе пять килограммов муки и полпуда рыбы. За вином не мечись... принесём в складчину... Знай, стряпай, а подвода на станцию, провожатый – это всё за мной...

Встречали Сергея огромной толпой у Марусиного подворья. Когда брат фронтовика Кузьма, уже пожилой, изработавшийся, остановил коня у вереи, народ хлынул к повозке, обступил её так тесно, что Марии и девчонкам пришлось протискиваться к солдату, ожидавшему их с вытянутыми руками. Сергей был бледен и худ, но побрит, аккуратно подстрижен и в незастиранной, почти новой гимнастёрке. На ней золотилось несколько наград, может быть, медалей, но разве для деревни важно, медали это или ордена; всяк подумал: а ведь правду говорили про орден!

Маша, упав на повозку, обеспамятев, долго держала голову мужа, не стеснявшегося своих слёз, и опять выла, но уже не по-кладбищенски, а живым, тёплым голосом. И плакали навзрыд дочки, переломившись худенькими телами и дотянувшись до отца. Плакала вся толпа: старики, неловко стирая корявыми пальцами неуправляемые слёзы, смахивая их в весеннюю чёрную кашу под ногами, бабы – с подвывом. То тут, то там поднимала иная вдовица высокий, обречённый, смертный крик и обрывала его, бессильно уткнувшись в плечо односельчанки или упав кому-то на руки.

Председатель тоже протиснулся к повозке, с поклоном снял картуз, долго, родственно обнимал солдата, что-то шептал сквозь слёзы.

В избе уже были накрыты столы, поставленные цепью, от порога до горничного окна. Кузьма с племянником-подростком, подхватив фронтовика под мышки, пронёс его в передний угол. Сергей жадно оглядывал родные стены, гладил рукой лавку и столешницу, будто проверял, надёжны ли они, как прежде...

Живо помнится это застолье: шумный, разноголосый говор, неожиданный плач, чей-то весёлый выкрик и долгий смех за ним, потом опять плач... Мы тёрлись около матерей, тесно сидевших за столом; каждая, не таясь, совала своему оборванцу обломок жареной рыбы, рваный кусочек булки, стакан с недопитым киселём. И казалось возвращение первого фронтовика таким праздником, за которым придёт совсем другая, сытая и тёплая, жизнь, потому что каждый из нас, сопленосых, ожидал своего солдата: вдруг он приедет с войны завтра и зайдёт в дом на собственных ногах! Бывают же чудеса!

Из всех разговоров застолья в память врезались слова деревенской дурочки. Она была седоволосой, морщинистой, с ласковыми глазами, и все звали её не иначе, как по имени-отчеству. Александра Петровна улучила минутку затишья и, уставясь на медали Сергея, громко и ласково пообещала ему:

– Дай Бог, вырастут ножки! Вырастут, дай Бог!

Никто не прыснул, никому эти слова не показались смешными и глупыми. Отмеченные судьбой глаголят истину. Александре Петровне закивали: может быть, теперь начнут приходить оттуда непокалеченные. Дай-то Бог!

«Скажи­ка, дядя...»

Сельцо наше о семидесяти дворах – немыслимая глушь, но о солдатах, побывавших на фронте, только и можно было сказать: ну, это тёртые ребята! Безунывные и бесшабашные, они, казалось, балагурили, пели, плясали и за тех сорок семь односельчан, которые не вернулись домой. Да что говорить!

Мальчишкой я всё приставал к соседу Ивану Никаноровичу:

– Никанорыч, а как ты ногу-то потерял?

Он вскидывал сивую лохматую голову, как конь на лесной поляне, при оводах, и скучным голосом отвечал:

– Сам, паря, не знаю. Бежал с ребятами по увалу, голосов не слышал, одни взрывы. Тут, там... Вдруг сзади меня как жахнет! Я, как во сне, увидал: моя нога к небу летит! Ей богу: сапог-то мой, сапог я не спутаю с чужим!

– А дальше?

– А дальше известно. Очнулся в полевом госпитале. Приходит врачиха, фигуристая така баба. Спрашивает: «Как, Иван Никанорыч, ночевал?» Я отвечаю: «Ни х... себе ночевал». Она мне: «Вы што же это материтесь?» А я ей: «Извиняйте, у нас в Шерашово все так говорят». «Жалобы, – спрашивает, – есть?» Я: «Больших жалоб нет, а малая найдётся. Подушку у меня хто­то спи…л, без подушки маюсь». Она аж заикаться начала: «Вы... Выдайте ему подушку!» И – за дверь.

– Что же ты, в самом деле, так с женщиной разговаривал?

– Молодой был, дурак. Накатывало на меня: сосед, мол, с ногами, а я калека. Несправедливо!

Моего родного дядю Яшу, тоже покалеченного на фронте – на боку его шершаво бугрился страшный рубец, – трудно было раскочегарить. О войне он не рассказывал. Может быть, не находил слова для нас, огольцов. На войне, думал я, все истории неожиданные и страшные. Пугать ими дядя Яша не хочет, а сочинять, посмеиваясь, не привык. До войны он закончил семилетку, работал в райкоме комсомола и на фронте был политруком. Чаще всего он подталкивал меня к брату:

– Вон к Ваське иди. Он тебе о своём геройстве так расскажет – кино не надо.

Тот был постарше и, в отличие от дяди Яши, выдумщик. Его взяли в армию в тридцать восьмом. Служил он пограничником на Дальнем Востоке. Пришло время снимать шинель – а тут война. И застрял солдат ещё на пять лет.

В августе сорок пятого, когда наши войска ударили по Квантунской армии японцев, дядя Вася с однополчанами пошёл по Маньчжурии во втором эшелоне. Пограничники зачищали освобождённую территорию от остатков самураев.

– Наткнулись на сарай, – привычно травил фронтовик, чаще посматривая на взрослых, навостривших уши, чем на меня, пацана. – Старший предупредил: там могут быть японцы. Бери, говорит мне, отделение, зайдёшь с тыла... Начали штурм с двух сторон. А сарай-то весь в бурьяне, трава высоченная. За сараем выстрелили, мы ответили. Слышь, никаких японцев не оказалось, а в нашем взводе – трое раненых...

Мне такие истории, без подвигов, были не интересны. Но я не переставал смотреть на медали дяди Васи, на его тонкую, танцующую фигуру. Не мог я забыть первую встречу с ним...

Утром того дня кто-то позвонил со станции в колхозную контору: пусть, мол, Аграфена встречает сына. Бабушка отстала от ума. Чуть ли не с год, ежедневно и ежечасно, ждала, а тут – нате: весть застала её врасплох!

– Лезьте на крышу, смотрите, не идёт ли, – приказала бабушка, и мы, пяток внуков, кинулись во двор.

Лучше всего просёлок просматривался с бани. Она стояла в углу ограды, и дорога с её крыши была видна, как на ладони, не заслонённая серыми ширмами соседских домов. Я, как самый настырный, сел на конёк, впереди всех.

Но проходил час, другой, третий, а никакой солдат не появлялся вдалеке. Бабка кликнула на обед – никто не оставил дозорного места. От солнцепёка мы посоловели, уже не ёрзали бойко по скату крыши, реже взглядывали на дорогу слезящимися глазами. Пешеходы будто поклялись забыть о нашей деревне. Только обыкновенная телега с длинной тёмной поклажей и мужиком на передке свернула с просёлка к домам.

Я уже высматривал за обрезом крыши, внизу, травяной пятачок без крапивы, чтобы спрыгнуть туда, как вдруг в створке ворот появился человек в зелёной одежде, в такой же фуражке с тёмным глянцевым околышем и с медалями на груди. Бабушка Груня сидела на крыльце и сыпала в корытце семечки для кур. Вдруг она вскрикнула и метнулась было к воротам, но схватилась за полисадник и стала оседать. Солдат бросился к ней.

Мы посыпались с крыши. Я не помню, как подбежал к дяде Васе, за кем по очереди обхватил его шею. Я только знал, что человек, о котором бабушка твердила каждый день, такой же родной для меня, как она сама, как мои отец и мать...

В первые дни новой жизни дядя Вася обошёл родню. Больше, чем в других деревнях, её было в Жилино, красивом селе на берегу Селенги, перед впадением её в Байкал. Здесь родилась бабушка.

За столом у её сестрицы пограничник поинтересовался девчатами.

– У нас все невесты на ферме. Сходи-ка туда, – посоветовала хозяйка племяннику.

Коров доили прямо на речном берегу, под навесом. У огорожи солдата, зыркавшего глазами, встретила приёмщица молока.

– Вы кого ищите?

– Невесту.

– Чью?

– Свою.

– Девки! – оглашенно крикнула баба на весь двор. – Жених пришёл!

Девчонки побросали работу, подступили к высокому ладному пограничнику.

– Ну, выбирай, – продолжила игру приёмщица.

Василий указал на высокогрудую дивчину с кудряшками и пухленькими щеками.

– Губа не дура, – засмеялась баба.

– Пойдёшь за меня? – спросил Василий.

– Ишь ты, какой шустрый!

– Не ходи, Дуська, – подсказал кто-то. – Он не первой тебе предлагает.

– До этого таким, как ты предлагал, а теперь покрасивше выбираю...

И что вы думаете? Через два дня привёз дядя Вася домой жену, Евдокию Петровну. Говорили, дело решила её мать.

– Ты, слышала, Агрофенин сын? – будто бы спросила она торопливого жениха, заявившегося в чужой дом после похода на ферму. И получив ответ, посоветовала дочери: – Выходи, дочка, лучшего не найдёшь.

Через неделю после свадьбы дядя Вася уже работал трактористом, как до войны. Расстёгивая грязнущую спецовку, он рассказывал тёте Дусе, которая держала ковш с водой, мыло и полотенце, что он запахал у Николина поля... медвежью берлогу и завтра не поедет туда, потому что боится зверя. Тётя Дуся заливалась лёгким молодым смехом:

– Зачем я пошла за такого героя?

Дядя Яша был, конечно, серьёзней. К нему приходили солдатки, старики и даже свой брат – фронтовики, вели разговоры о продуктовых карточках, об устройстве какого-то сироты в школу ФЗО*, о запросах на пропавших без вести. И, помнится, дядя Яша чуть ли не на второй день после фронта стал ездить в район, хлопотать за односельчан. А ведь и он жениховствовал, пел на гулянках, плясал, зажимая рукой шрам на боку. Брат моей матери, он женился на младшей сестрёнке моего отца, к радости обеих бабушек, и вскоре стал председателем нашего колхоза...

_____________________________________

* ФЗО ­ популярные после Отечественной войны школы фабрично-заводского обучения.

• Расскажите об этом своим друзьям!