«Сад моей памяти». Давид Боровский

Эта книга известного иркутского фотохудожника Александра Князева ещё не издана, но уже привлекла к себе внимание многих. " Сад моей памяти" автор не просто написал, а сложил из фотографий и скупых воспоминаний. Получился цикл фотоэссе, где, кроме иркутян, вы встретитесь со многими интересными людьми... Читайте и смотрите!

Он был, жил и творил, когда была жива Таганка. Разумеется театр, а не тюрьма. Он строил его каждым спектаклем вместе с Ю. Любимовым, В. Высоцким, А. Демидовой, З. Славиной, В. Смеховым... Можно перечислить всех, кто был единым телом театра, каждый со своим лицом, нравом, голосом.

«Мы научились штопать паруса и закрывать пробоины телами!» – Владимир Семёнович сочинил это к 10-летию Таганки, и в песне всё про театр сказано. Каждый спектакль Таганки был открытием «и Колумбовым, и Магеланным».

За горизонт ходили вдвоём – за остывший театральный горизонт – Юрий Любимов и Давид Боровский, художник театра. Потом дерзость одного, соединившись с изобретательностью другого, селилась в актёрах и прорастала в зрителях безнадёжно и навсегда.

Гамлет. Мы входим в зал полутемный и холодный... Нагая сцена открыта до кирпичной пожарной стены, под ней кто-то сидит на полу и, настраивая, пробует гитару... Уж не Высоцкий ли? Точно, он! Пока все рассаживаются, он занят своей нехитрой работой и отделяет его от зрителей только свежевырытая могила посреди авансцены, – живая земля на подмостках спирает дыхание.

Гаснет свет и тут же вспыхивает прожектором... Под ним Высоцкий:

Гул затих. Я вышел на подмостки,

Прислонясь к дверному косяку, –

Я ищу в далёком отголоске

Всё, что будет на моём веку...

Вдруг откуда-то свыше медленно оседает тёмное полотнище, – уже не парус – выдавливает Гамлета, спеленав по рукам, и он едва удерживается на краю могилы, если бы не появление Клавдия и Гертруды, – полотнище грубой вязки послушно, как пёс, прячется за их спины, обернувшись троном.

Это занавес, но придуманный и решённый Давидом Львовичем с небывалым театральным волшебством: он движется во всех плоскостях сцены, меняет форму, смысл, порой становясь полновесной метафорой... Занавес взвивается и носится вихрем, когда Высоцкий вопрошает: «Быть или не быть...», и знаменитый монолог оборачивается фехтовальным поединком, но пока с самим собой. Занавес перехватывает действие, обозначая то грозный Фатум, то паутину зла, и в них барахтаются обитатели Эльсинора, идя к неотвратимому финалу.

Подобного не знал прежний театр: там режиссёр придумывал мизансцены, художник рисовал декорации, причём задник сцены заполнялся живописнейшим пейзажем, а занавес только открывал благодарным зрителям подробности быта и закрывал их в перерыве, – таковы горизонты соцреализма, а дальше ходить не велено, правда, шаг вправо или шаг влево уже позволялся... И театры бодро маршировали.

Таганка, рождённая брехтовским бунтом, стала другим театром, угодным миру и неугодным власти: мир дежурил каждый вечер у театрального подъезда за лишним билетом, власти же приходили и уходили, оставляя после себя унылый след глупости и чванства на пути к мавзолею.

«Бунт обнажает мир!» – сказал мудрец... И вот брехтовский бунт на Таганке обернулся нагим театральным пространством, в котором мир представлялся голым до безобразия, прозрачным до младенчества, жалким до уродства и ненасытным в своей плоти... Театр легко срывал ветхую рвань с «призрака коммунизма», и открывалась такая кровавая нагота, что зрители единым стыдом укрывались... Уже не король голый, а все мы – голытьба по крови, в которой вопиет слеза младенца.

30 лет работы Давида Боровского вместе с Юрием Любимовым на Таганке подарили миру невиданный прежде театр высочайших энергий, глубокого смысла, художественной изобретательности... Здесь художник поставил двадцать спектаклей.

По-существу, он стал равноправным соавтором таких известных постановок Таганки, как «Обмен», «Товарищ, верь...», «Живой», «Мать», «А зори здесь тихие...», «Гамлет», «Дом на набережной», «Высоцкий» и др. Последняя по времени работа – спектакль «Шарашка» (по роману Александра Солженицына «В круге первом»).

Его называли гением вещественности, творцом предметного мира, признавали философом и поэтом. Щедрость фантазии и самоограничение, свобода и аскетизм, целостность и цельность мировоззрения, чувство юмора и чувство цехового братства сделали Давида Боровского легендой художественного мира. Он – Мастер, у которого огромная школа в границах целого мира.

Будучи человеком скромным, он был невероятно скуп на глаголы о мастерстве, говорил мало и негромко, впечатлениями делился только с близкими, но со всеми был щедр в готовности понять... «Знаете, если есть какой-то прибор, которым можно измерить зависимость, то сценограф, вероятно, и впрямь самый зависимый человек. Уж очень много факторов он должен учитывать. Есть мир автора – Чехова или Достоевского. Есть моё представление об этом мире. Есть представление о нём у режиссёра. Есть театр, в котором будет идти спектакль со своими настроением и труппой. И надо себя не потерять и это всё как-то выразить. И сделать так, чтобы артистам было удобно. Я знаю прекрасных художников, которые рассуждают примерно так: вы там как хотите, а я уже всё придумал. А по-моему, сохранять зависимость, оставаясь при этом самим собой, это и есть самое увлекательное в нашей профессии...»

В другой раз по вескому поводу он скажет: «В искусстве важно так поставить глаз, чтобы видеть... Большинство лишь смотрит, но есть те, которые видят».

Его видение пространства было ближним и точным. Мне посчастливилось быть тому свидетелем. В 1980 году в Хабаровском театре драмы репетировали спектакль по В. Шукшину «А поутру они проснулись...», где режиссёром был уже знаменитый Иосиф Райхельгауз, а сценографом Давид Боровский. Меня пригласили снимать рекламу спектакля. Увиденное в театральном зале ни с чем не спутать: железобетонный пожарный занавес отрезает от зрителей сцену, сама же сцена достроена до половины зала и уставлена белыми железными больничными койками (действие происходит в вытрезвителе). Всё! Железобетон совка и пьянь, и обыденная трагикомедия... наотмашь в зал.

За три дня до премьеры прилетает Давид Львович. Садится в зале где-то сбоку, словно не при деле, вяло наблюдает генеральную репетицию час-другой, потом шепчется с режиссёром. Из театральной столярки приносят мешки свежих опилок, и Давид рассыпает их подле каждой кровати и просит обрызгать их водой... Через минуту аромат вытрезвителя переполнил зал. На следующей репетиции он слоняется по залу и разглядывает прожектора, что будут светить от зрителя. Тут же ему приносят кисть и красный пигмент, которыми он спокойно мажет медицинский крест на линзе каждого фонаря. Теперь по лицам актёров блуждает ущербное красное пятно, как кумач в сортире... И всю свою работу Давид делал легко, с тем самым вялым спокойствием часовщика, что властвует временем.

Шёл 1980. Страна спала. Хабаровск праздновал театр.

Многие годы спустя после шумных премьер по всему миру Давид Боровский решился выставить свои театральные работы чуть ли не впервые...

Все отговаривали его ехать в Колумбию. Но он был непреклонен.

Ему говорили, что там трудный климат для сердечника. Но он был непреклонен.

Ему напоминали, что он постоянно отказывался от персональных выставок в Москве, Берлине, Париже; зачем ему выставка в Колумбии? Он был непреклонен.

Как будто судьба вела его туда.

Выставка «Давид Боровский. Избранное» открылась в Боготе 1 апреля 2006 года. Через три дня у Давида Львовича случился обширный инфаркт. 6 апреля его не стало.

Но его присутствие продолжается.

Лев Додин, великий питерский режиссёр, был долгие годы рядом и вместе с Мастером: «Давид за всю свою жизнь не совершил ни одного сомнительного поступка, он был абсолютно честным человеком, великим российским гражданином, настоящим русским интеллигентом, и поэтому, разумеется, подлинным гражданином мира. Постепенно я обнаруживал, что почти все крупные художественные личности XX века так или иначе соприкасались с ним или, вернее, как он считал, он соприкасался с ними. И всегда говорил о них с огромным почтением. Вообще способность увлекаться людьми, любить их, уважать было каким-то его удивительным свойством. Я не знаю людей, которые его не любили, и практически не знаю людей, которые его ненавидели. Когда такие люди уходят, что-то необратимо меняется в составе нашей крови»...

• Расскажите об этом своим друзьям!