Рассказы Вольдемара Антипина

Черный

Он оправдывал свою кличку на все сто: весь, без единого пятнышка, был черным, как уголь. Поджарое красивое тело, широкая мощная грудь. Плоский гладкий лоб, острые небольшие усики и круто закрученный хвост крутым калачом. Большие глаза на черном фоне сурово поблескивали, а мощная шея бодро держала его благородных форм голову. Суровый взгляд глаз был обманчив: собака была покладиста, спокойна, послушна и умна. Ее хозяин, Николай, не сюсюкал с Черным, был ровен в отношениях с ним. Собака его хорошо понимала, слушалась беспрекословно, выполняла команды «лежать», «сидеть», «в машину», «вперед». Умный был пес. Уважение охотников команды он заслужил сразу своей самостоятельностью, незлобивостью, внимательным взглядом суровых глаз, трудолюбием и сообразительностью.

Пунктом сбора у охотников нашей команды был карьер, недалеко от деревни. На площадке у этого карьера останавливались в назначенный час автомашины, и из них в полной экипировке выгружались члены команды. Черный, выпрыгнув из машины, в которой находился его хозяин, подходил неспешно, виляя хвостом-калачом, то к одной группе охотников, то к другой, словно здороваясь, позволяя поглаживать себя по лбу или между ушей. Команда разбивалась на тройки, прекращались шутки-прибаутки, подначки, все слушают капитана. Черный сидит рядом с ним, поворачивая голову то вправо, то влево, тоже слушает.

Команда: «По машинам!» Черный стремительно несется к хозяину, устраивается на переднем сиденье, внимательно смотрит в лобовое стекло.

Охотники привыкли к Черному, считая его полноправным членом коллектива, бессменным гонцом и талантливым следопытом – подранков он выслеживал отменно...

Если Николай, хозяин Черного, не шел в гонцы, он оставлял собаку у кого-нибудь из гонцов, спокойно приказав: «Сидеть!» Черный безропотно усаживался у гонца, высунув из пасти большой розовый язык, ожидая команды «вперед» или «пошел». Как только дальний гонщик кричал: «Пошли!», Черный стремительно бросался в лесной массив и, если поднимет косуль, преследовал их, взлаивал, как бы давая знать стрелкам: «Внимание, будьте начеку, козы есть...»

Как-то я стоял в не совсем удобном месте: справа и слева чаща, а передо мной высокий густой кустарник. Я выбирал место для лучшего обзора и тут совсем недалеко услышал взлай Черного. Застыл, приготовился. Из густых зарослей кустарника прямо на меня – гуран. Стреляю – гуран останавливается, спотыкается и стремительно исчезает в кустах. В мыслях: «Не ранил, уйдет». И тут выкатывается Черный, дышит тяжело, язык набекрень, глаза смотрят с укоризной. Я командую: «Ищи!» – и он уносится вслед за гураном. Через несколько минут – лай, злой и постоянный. Я к нему. Не добежав метров двадцать, увидел картину: гуран стоит, набычив голову рогами на собаку, она зло бросается на него, отскакивает и снова бросается, но встречает рога. Я прицелился, но на мушке вместе с гураном все время мельтешит Черный. Не знаю почему, я скомандовал: «Черный, ложись!» Черный посмотрел на меня и с новым остервенением стал бросаться на гурана. Подал новую команду: «Черный, ко мне!» Черный повернул голову и сделал несколько скачков в мою сторону.

Прозвучал верный выстрел. Черный схватил гурана за шею, затем за ногу и улегся на мох рядом, внимательно наблюдая за моими манипуляциями над гураном...

Черный исчез до обидного нелепо. Николай, его хозяин, взял собаку с собой на картошку, на поле, которое располагалось в семи километрах от дома. Черный вел себя как всегда – убегал в лес. Носился по полю, прибегал, отдыхал. Пришло время ехать домой, а Черного нет. Николай покричал, посвистел... Не появился.

– Придет, куда денется, не в первый раз, – подумал Николай.

Черный не появился ни через сутки, ни через двое. Поиски его были безуспешны. Через некоторое время Николаю сообщили о том, что там, в Макарово, видели стайку полудиких собак во главе с крупным черным псом...

***

Повороты жизни

BKB Сигналы далекого прошлого

Шел пятьдесят третий год. Наша родная двухэтажная школа, весело смотревшая своими большими окнами с пригорка на село, сгорела дотла. Печальные руины пожарища долго дымили. Мы учились в парткабинете райкома партии. Непривычно было сидеть на стульях за плоскими столами, в помещении с небольшими окнами, высокими, деревянными, застекленными шкафами, заполненными книгами...

Перемены были длинными, по 20-30 минут, так как классы были разбросаны по всему селу, расстояние между ними от трехсот до восьмисот метров. На преодоление этого расстояния учителя и тратили по 20-30 минут. Мы болтали о том о сем, ожидая Антониду Григорьевну Исаеву, учительницу литературы. Прошло минут сорок, а ее все не было. Наконец дверь отворилась, и в комнату-класс как-то боком, с опущенной головой, тихонько, что было ей совсем не свойственно, вошла Антонида Григорьевна. Мы притихли. А она, не поднимая головы, очень тихо произнесла: «Ребята, умер Сталин». Подняв голову, она смотрела на нас глазами, наполненными слезами, и молчала... Мертвая тишина в классе, только слышно, как шелестят страницы открытых учебников, перебираемые ветерком, ворвавшимся через форточки. Через несколько минут ребята загалдели, заговорили: «Как же так?! Не спасли! Не уберегли! Ведь Москва же! Лучшие врачи!» Девчонки утирали глаза платочками, всхлипывали не стесняясь.

Антонида Григорьевна, попросив нас успокоиться, передала просьбу секретаря райкома комсомола Георгия Даниловича Скорнякова подготовить Дом культуры к митингу. Уроки были отменены, и мы всем классом отправились в ДК, обсуждая печальную весть. Все разговоры сводились к одному: как же без него теперь, как все будет дальше? Прибрав зрительный зал, мы поднялись на сцену, поставили стол, трибуну на положенные места, подошли тесной группой к знакомому портрету Сталина. Огромный, во всю заднюю стену сцены живописный портрет его давно был исполнен местным художником-портретистом и, надо сказать, весьма талантливо. Мы стояли, смотрели на такое знакомое лицо, на такие привычные звезду Героя, воинский китель, фуражку, пышные усы, на его взгляд, устремленный вдаль. Не верилось, что его больше нет. Мы молчали. И вдруг через нашу группу, тесно стоявшую у портрета, протиснулся начальник почты Илья Степанович Канин.

Его скрюченная, какая-то жалкая фигура, опирающаяся на костыль, с поджатой ногой оказалась впереди нас, метрах в двух от портрета. Большая голова на тонкой длинной шее с двигающимся кадыком была поднята вверх, туда, к глазам вождя. Он жевал губами, что-то шептал и вдруг чисто, громко произнес: «Ну что, усатый, и до тебя она добралась? А говорили, ты бессмертен!» Помолчав, наклонил голову и зло плюнул в сторону портрета... Мы оцепенели. Канин же резко повернулся и поковылял вон из ДК. Мы не знали, что это значило, не знали, как реагировать на увиденное. Нас охватило чувство возмущения, удивления и какой-то неосознанной тревоги. Мы долго молчали...

Прибежал мальчишка и сказал, что митинг будет на улице, у райкома комсомола, что народ уже собирается. Это и вывело нас из оцепенения. Мы ринулись к райкому. А там на небольшой площади было уже много народа. Не было того обычного гула, разговоров, смеха, как это бывало на прежних митингах. Стояла какая-то вязкая, глухая, тяжелая тишина. Лишь шепот слышался то там, то тут да откровенные всхлипывания женщин... Георгий Данилович ухватил меня за локоть и, сунув листочек с отпечатанным текстом, скороговоркой выпалил: «Прочтешь от имени комсомольцев и молодежи района». Я долго вчитывался в текст, но вникнуть в содержание не мог. Были речи, были призывы, слезы. Наконец очередь дошла и до меня. Я зачитал текст, который так и не освоил, запомнив лишь последние слова своеобразной клятвы: «Клянемся быть верными делу Ленина, Сталина, быть надежными борцами за интересы народа, страны». Митинг закончился, но народ не расходился, разбиваясь на кучки-группы, люди тихо обсуждали событие, и главным вопросом был: что будет дальше? Как оказалось, тревога людей в те далекие годы была не беспочвенной...

Прошло полтора десятка лет, я работал секретарем по идеологии райкома партии. Как-то вызывает меня первый к себе в кабинет: «Зайди, интересный разговор намечается». Захожу в кабинет: за длинным столом заседаний бюро друг напротив друга сидят двое – Илья Степанович Канин и плотный пожилой человек с коротко подстриженными волосами, с большой орденской колодкой на пиджаке. Они, словно два петуха, склонившись над столом, побагровев, перебивая друг друга, говорили на повышенных тонах. Илья Степанович стучал костылем о пол, его кадык ходил ходуном, он торопился, захлебывался, повторялся. Плотный, поставив твердо локти на стол, говорил жестко, громко, неотрывно глядя в глаза Ильи Степановича: «Сними орден, ты его не заслужил. Ты приспособленец, ты двурушник. Ты работал и на белых, когда они выдавливали из сел красных, и на красных, когда они выбивали белых... И не совестно тебе носить орден, да еще Красной Звезды? Ведь ты предавал красных, когда слал сообщения по телефону от белых...»

Илья Степанович как-то невнятно, путано оправдывался и все сильнее багровел, содрогаясь всем телом. Первый секретарь райкома Николай Федорович Галкин вызвал шофера и попросил его отвезти Канина домой, прервав беседу, которая накалилась до предела. Илья Степанович, тяжело ковыляя, шел из кабинета первого, а вдогонку ему неслось: «Хамелеон, предатель, двурушник! Нет тебе оправдания и прощения!» Когда напряжение спало, посетитель хорошо поставленным голосом поведал нам о том, что Илья Степанович в гражданскую войну был единственным телеграфистом на все Приленье, где разворачивались жестокие схватки между белыми и красными. Он, восемнадцатилетний парнишка, одинаково охотно обслуживал и белых, и красных на телеграфном аппарате. «Обидно то, – говорил посетитель, – что он в боях не участвовал, а награжден боевым орденом Красной Звезды». Помолчав немного, тяжело вздохнул, произнес: «Бог с ним! Пусть живет с двойной личиной, это его совесть».

Первый ушел провожать посетителя, а я, нагруженный неожиданной информацией, сидел у себя в кабинете, обдумывая ее. Теперь стала понятна реакция Канина на смерть Сталина в пятьдесят третьем. Понятно и то, почему он был репрессирован и отсидел в лагерях несколько лет, реабилитирован, вступил в партию и, как старый коммунист, участник Гражданской войны, был почетным пионером, почетным комсомольцем, почетным членом всех президиумов собраний, совещаний. Он был активен: много встречался с молодежью, собирал материал о революционных событиях в районе, выдвинул немало полезных предложений по жизнедеятельности района. Словом, был активным членом советского общества. А его прошлое, его юность? Тогда, в те суровые годы он оказывался то по одну сторону баррикад, то по другую! И как это соотнести с гибелью Ивана Большедворского, одного из первых комсомольцев Верхоленского уезда, у которого, еще живого, белогвардейцы вырвали сердце только за то, что он комсомолец? Ему было шестнадцать, Канину в те годы – восемнадцать. Вопросы, вопросы, вопросы...

Качуг, октябрь 2021 г.

• Расскажите об этом своим друзьям!