Пока живу – помню

Документальный рассказ Ольги Давыдовой, составленный со слов ее героини – Валентины Степановны Сверловой.

Ваня (в кучерском армячке):

– Папаша! Кто строил эту дорогу?

Папаша (в пальто на красной подкладке):

– Граф Пётр Андреевич Клейнмихель, душенька!

Н. Некрасов. «Железная дорога»

Девочка (в красном галстуке):

– Мама! Кто строил эту дорогу?

Мама (в железнодорожной форме):

– Мы, детка. Заключённые… Я была тогда чуть постарше тебя.

Из разговора в вагоне электрички Иркутск ­– Слюдянка

Дорогу мы строили быстро

Всякий раз, проезжая в электричке мимо тех мест, она переживала все заново. От начала до конца. Почти каждый день. Почти 25 лет. Сначала приятный женский голос объявлял: «Огоньки. Следующая станция – Таёжный». Электричка набирала ход. За стеклом убегали длинные белые крыши, крупные красные буквы на арке детского лагеря «Огоньки», разноцветные перила мостика через Олху. Нет забора с колючей проволокой. Нет вышек. Справа на секунду показался и тут же пропал небольшой безлюдный полустанок: голубая табличка с белой надписью «Таёжный». Слева мелькнули домики дачного посёлка: там когда-то стоял её лагерь, в котором свой срок отбывала она. Может, вон на том пригорке садилась передохнуть, когда тащила охапку хвороста? А на ту сопку засмотрелась, когда шли этапом? Пологие каменистые склоны наполовину закрывают небо, мрачные сосны – немые свидетели былого – надменно смотрят с вершин. Под стук колёс сами оживали в памяти строки, сочинённые заключёнными:

Дорогу мы строили быстро,

Дорога крепка и стальна.

И сколько костей на дороге,

Вся кровью она залита.

А кровь эта алая жгучая

По рельсам стекает стальным,

За муки несчастных и бедных

Достанется счастье другим.

Выживала вопреки

В жизни Валентины Степановны Сверловой обстоятельства часто складывались трагически. Чудом оставалась в живых. В шесть лет от холода её спас дворовый пёс, а от болезни – соседка, в 13 уберегла от голодной смерти табельщица, в 16 – спрятали от непосильного труда конвоиры в лагере.

Про тятю, его боевого коня Серко и пулю колчаковскую

Несчастья её начались в детстве. Рано осталась сиротой. Отец воевал с Колчаком в Красной армии. С гражданской вернулся на боевом коне. Был раненый. Пуля в нём сидела колчаковская. В деревне женился. Братовья помогли в Баклашах дом выстроить. Мама через год рожала: четверо их было, сестёр. Дом как дом, бедный, без сеней. Валя помнит, как сестры прямо с улицы заползали в избу. Отца тятей звали. В деревне так принято. Серко, вороного коня с белой звёздочкой на лбу, помнит. Пасся на поляне возле дома. В круглой корзине курица сидела. Серая, большая, её любимая. Цыплят выводила.

Отец долго болел. Пуля не давала покоя. Ходила по организму. Иконы в углу висели. Он перед ними больной, согнувшись, тихо сидел. Помнит, как подняли шум с девчонками, А он ругался. Потом совсем слёг. Тетки ей рассказывали – мама запрягла Серко в телегу и повезла отца в больницу, в город. На гору стала завозить Смоленскую, а тятя вдруг стонать перестал. Мама наклонилась к нему – не дышит. Развернула коня, отпустила вожжи и мёртвого обратно привезла в деревню. После похорон отца умер и конь Серко. Сильно тосковал по хозяину.

Приёмушка

После смерти отца всё на матери было. Мама работала в колхозе от зари до зари. Уйдёт – девчонки дома одни. Острые и внезапные у матери случались приступы аппендицита. Глядя на голодных детей, забывала про боль. Перетянет себя полотенцем и снова на работу. Лопнул аппендикс тоже где-то на работе. Увезли маму в больницу в город. Умерла от заражения крови. На Иерусалимском кладбище дядья похоронили её, чтоб не возить тело из города в деревню.

Хорошие новости тихо плетутся, а эта страшная весть долетела до деревни вмиг. Заскочила в избу тётка: «Ох, деточки! Бедные вы мои сиротки!» А сама на сироток и не смотрит, стреляет глазами по углам. Корзину с курицей маминым кашемировым платком завернула, прижала ношу к животу и в двери. «Ты зачем курицу понесла нашу?» – задыхаясь от волнения, спросила дрожащим голоском Валя. Не церемонясь, расчетливая родственница с порога бросила через плечо с ухмылкой: «А она вам больше не нужна».

В тот год голод в деревне страшный был. Старшая сестра сказала сурово и по-взрослому: «Сидите тихо», – и ушла. Ходила по соседям, кусочек хлеба просила для сирот, чтоб не умерли. Набрела на председателя. Он накормил, принёс им молока и хлеба, куль муки притащил. Стал к родне обращаться, совестить: «Дети-то ведь родственники вам. Они разве виноваты, что сиротами остались?» После тех разговоров Степу, младшую, дядька взял, потом она ему не нужна стала – отдал чужим людям. Надю забрал в дети председатель из Введенщины. Нина, старшая, в деревне осталась, а её – Валюшку – увез в Глазково дядька. У них своих детей не было. Относились к ней хорошо, сочувственно. Уж дядьку отцом стала называть, а его жену – мамой. А у ней был рак. С постели не вставала. Поднимет голову, подзовет её к себе: «Доченька, доченька...» Гладит по волосам и тихонько плачет. А потом исхудала до кости. Позовёт её, как обычно – «Доченька!», а Валя застынет в дверях и ни шагу дальше: смотреть – смотрела, а подходить боялась. Однажды утром проснулась на печи – народ в избе ходит, говорят вполголоса. Глянула: тётя мёртвая на лавке лежит. Уже обмыли. Какая-то незнакомая женщина подошла, всхлипнула: «Мама твоя умерла. Вторая». Прожила Валя с ней всего 1,5 года.

Трезор

После похорон дядька с горя запил по-черному. Как-то раз закрыл ставни, запер дом и ушёл, оставив её, шестилетнюю девчушку, в осеннее ненастье на улице.

Съёжившись от холода, полуодетая, на корточках сидела в дощатом сарае у стены. В щели задувал ветер. На лицо брызгали капли дождя. Никто не приходил. Хотелось есть. В открытую дверь через двор темнели окна пустого дома.

Смотрел жалостно рыжий дворовый пёс Трезор. Казалось, всё понимал. Заползла к нему в будку, подбила под себя сена. Спасал он её, безродинку, сироту, потому что по-собачьи понимал, как холодно ночами одному. Обнимет. Да как-то лапы ещё сверху на неё сложит. Станет тепло двоим. К его животу прижималась и засыпала.

А утром – солнышко взойдёт – озябшая Валюша вылезала на заваленку греться. Там и увидела её пожилая соседка. Подошла. Взглянула строго на закрытые окна: «Отца-то давно нет?» – «Два дня», – прошевелила губами девчонка. Куда-то пропал голос. Щеки пылали. Бил озноб. «Детка, да ты вся горишь», – пощупав лоб, спохватилась женщина. На руках занесла в дом. Накормила. Врача вызвала. Пичкала снадобьями. Обтирала водкой. Выходила. Пришло исцеление, а вместе с ним необходимость решать судьбу: «В детдом пойдешь?»

Другая фамилия

В детдоме ей дали другую фамилию. Свою она не помнила. Спрашивали: «Как фамилия?» Смотрела испуганными глазами: «Не знаю...» – «Как отца звали?» – «Мама Степаном кричала» – «А маму как звать?» – продолжали допрос. «Не помню». Потом от тёток узнала, что её Евгенией звали. Записали в чистой метрике: Валентина Степановна. А фамилию придумали сами – Михайлова. Сестра старшая приехала навестить, спросила с упрёком: «Почему у тебя чужая фамилия?» Из загса метрику привезла. Когда пришло время получать паспорт, растерявшись, подала два свидетельства о рождении. Там разбираться не стали. Записали обе – через чёрточку. Так и жила на двух фамилиях: Сверлова-Михайлова. Первая – своя, вторая – детдомовская.

До сих пор Валентина Степановна считает годы, проведённые в детском доме, за счастье. Потому что кормили вдоволь, одевали, учили. А на праздники всегда дарили подарки. В тумбочке конфеты лежали, сохли. Уже смотреть на них не могли. В столовой – первое, второе, третье блюда. Ешь сколько хочешь. Да еще выбирали, копались. Шнурок порвётся, а ботинки целые. Придёт – ботинки выдадут новые. Через десятилетия скажет: «Хоть Сталина и хают, что он враг, только сирот он не обижал».

Детдомовцы друг друга в обиду не давали. Учиться ходили в сельскую школу. Старшеклассники встречали и провожали младших. Защищали от деревенских мальчишек – те проходу не давали. Беспризорниками их дразнили, били.

Вечерами в детдоме пели:

Эх, мать моя родная,

Зачем на свет ты родила,

Судьбой несчастной наградила,

Котомку с палкою дала.

Котомку с палкой презирают,

Нигде проходу не дают,

Лишь только слышно – укоряют,

Что беспризорные идут.

Мы беспризорные ребята.

Мы не боимся ничего.

Пускай счастливые смеются,

А беспризорным всё равно.

Стёпа

Когда подросла, отпросилась проведать младшую сестрёнку. Знать не знала, что увидятся со Степой в последний раз. Постучалась в ворота. Хозяева в тот день в лес уехали за ягодой. Степаниду в доме одну заперли. Степка вылезла на крышу в каком-то замызганном, похожем на тряпку, халатике, чумазая, ручонки протягивает, плачет: «Сестренка, забери меня отсюда. Меня тут бьют. Есть не дают. Живу почти что в стайке. Что свиньям варят, то я и ем... «На всю жизнь в память эта картина впилась занозой. У хозяев кроме неё ещё одна приёмная дочь была. Ту любили, а Степу – нет.

Валя кинулась к директору детдома. Расплакалась: «Мне нужно сестрёнку сюда забрать». Ответил: «Заберём, подожди пару дней». Пара дней растянулась в две недели. Когда Валя приехала за сестрой, Степу похоронили уже. Соседи рассказали, что чем-то её дома ударили по голове. От кровоизлияния умерла в больнице. Искала потом могилку на кладбище – не нашла.

Табельщица спасла

Она ещё училась в школе, когда началась война. Потом их, детдомовских, разбросали кого куда. Её в КЖО отправили работать. Коммунально-жилищный отдел. Подсобной к слесарям. Вместе с другими девчонками помогали нарезать, таскать трубы. На чердаки, в подвалы с ними лазили.

Жила впроголодь. А однажды украли у неё хлебную карточку. Вытащили из кармана телогрейки. Два дня ничего не ела. На третий встать не могла. От слабости кружилась голова.

На работе потеряли. Отправили табельщицу узнать, что случилось.

В нетопленой комнате, укрывшись одеялом, лежала на железной кровати. Уже не хотелось есть. Стали затихать, куда-то исчезать все звуки. Тянуло ко сну. Вдруг увидела родную избу, залитую светом. Сильные отцовские руки подбрасывают её к потолку. Было радостно и легко. Ощущение счастья. Слышала какие-то детские голоса, смех рядом...

Отчаянно колотила в дверь табельщица. Кричала что-то в щель. Подпрыгивал крючок. Ничего не слышала. Как взломали дверь, как увезли в больницу и чем там спасали – не помнит.

Ростом невеличка. Брезентовые ботинки

Когда исполнилось 14 лет, отправили работать на завод Куйбышева. Сначала ничего не умела. Специальности-то не было никакой. Убирала стружку возле станка. Подметала цеха. Потом уже доверили работу на фрезерном станке. Чтобы дотянуться до штурвальчиков, подставляла под ноги деревянный ящик. Колодки ей выдали – обувь такую. К деревянной подошве брезент пришивали. На день их не хватало – пятки отрывались.

Работала в самом большом и холодном третьем цехе. Эшелоны с танками подбитыми прямо с платформ в цех загоняли: ремонтировать. Рядом цех – бомбы, снаряды к самолётам делал. Всё для фронта выпускали. На территории иркутского завода находился эвакуированный из-под немецкого наступления краматорский военный завод. Станки вывезли вместе с людьми. Краматорцев вселяли в семьи иркутян. А где только место свободное было в цехе – ставили станки. Но люди в семьях не жили. Потому что завод не останавливался ни на минуту. И работали там, и спали.

«Курский вокзал»

Её поселили в заводском общежитии на Фридриха Энгельса, за тесноту и многолюдность прозванном в народе непонятными для неё словами –«курский вокзал». (Что это такое Курский вокзал, узнала много позже, когда побывала в Москве.)

В одной комнате, бывшем складе, жили сорок женщин. Бочка железная вместо печки. Дрова метровые. Зимой невозможно было находиться, хоть топили круглыми сутками. Вши заедали. А утюги заправляли древесным углём. Погладит рубаху, только наденет – зачесалось.

На заводе паёк – 700 граммов хлеба. В день. Стряпали из ржаной муки наполовину с картошкой. Клейкий. Кусочек маленький, а тяжелый. Чтобы как-то наполнить желудок, обмануть голод, делала жидкую похлебку – что-то вроде супа. Раскрошит хлеб в чашечку, кипятком зальёт, посолит и выхлебает.

Не до нарядов было. Ходила в рабочем халате, спецухе, что на заводе выдали. Платьице ситцевое, детдомовское, единственное, берегла как зеницу ока. Под мышкой с собой таскала, чтобы в общежитии не украли.

Длинные летние дни добавили чуточку времени. С подружками ходили по городу – весь Иркутск в госпиталях. На Ленина и на Карла Маркса из открытых окон им кричали, руками махали раненые. Приветствовали. Ходила на Иерусалимское кладбище. Искала могилу матери. Не нашла. Только плиты безымянные, травой заросшие.

Весной отправили на подсобное хозяйство от завода Куйбышева. Там голодала снова. Капустой кормили прокисшей. Холодильников не было. Червяки в супе плавали. Пацаны в хранилище дыру сделали – картошку воровали.

Об одном мечта – наесться досыта

Как-то познакомилась на заводе с двумя девчонками, мобилизованными из деревни. Те бедолаги вроде пожалели её и однажды предложили: «Давай убежим. В деревню поедем к нам. Там картохи досыта». Соблазнили. Родители деревенских подружек встретили её недовольными взглядами: «Зачем привезли дармоедку, лишний рот? Своих едоков хватает». Девчонки пробовали заступиться: «Она детдомовская, никого у неё нету». – «Всё равно пусть уезжает». Шофер деревенский ехал на грузовой машине в город. Договорились с ним. Привез её в Иркутск.

Валентина на завод возвращаться боялась. Знала – накажут строго. Не имела ни крова, ни пристанища. Улицы захватывала зима. Приютили беспризорники. По ночам собирались в Ивановской бане на Дзержинского. Залазили в окно. Спали на трубах, которыми отапливалось здание. Днём выходили попрошайничать. А её уже разыскивала милиция. Забрали на базаре. Подошёл сотрудник: «Пройдемте, гражданка». Увели в КПЗ на Урицкого.

За прогул – семь лет лагерей

...Ей даже разрешили сесть. А в глазах было только красное пятно скатерти и взгляды со стен: Сталин глядел с укоризной справа, Ленин – слева. В этом кабинете всегда проходили показательные суды. Наверное, на каждого провинившегося смотрели со стен укоризненно вожди, со стульев вдоль стен – цеховое начальство: бригадиры, мастера. Высказывались быстро, один за другим. Говорили, что всегда: время – военное, завод – военный, дисциплина – военная. Бросила производство – предательница. Всё ясно? Всё! Приговор: семь лет лагерей. Тогда за самовольный уход с работы всем так давали.

Наручников ей не надевали. Помнит, что милиционер взял за руку, как маленькую девочку, и увёл в тюрьму. А она и была 15-летней девочкой. Сейчас в этом возрасте школу ещё не заканчивают.

...«Чёрный ворон» подъехал к тюрьме. Её вызвали из камеры. Набилась полная машина осуждённых. В основном женщины. Расселись по лавкам. На коленях держали крепко узелки с вещами. У неё с собой не было ничего. Снаружи доносился шум городской суеты. Всё стихло, когда выехали за окраину. Трясло на ухабах. Брезент нещадно трепало ветром. От холода коченели руки и ноги. Никто не знал, куда везут, зачем везут. Сердце сжимал страх. Вдруг в темноте кто-то сказал едва слышно: «Может, расстреливать...»

Трудовой лагерь

Их привезли в Таёжный: забор, ряды колючей проволоки и четыре смотровые вышки по углам – трудовой лагерь для заключённых.

По одну сторону протекала речушка Олха. По другую стояли дома для охраны. Кругом на многие километры простиралась тайга.

В деревянном бараке жили триста человек. Из-за малого роста её место на нарах было внизу – высоко не могла лазить. Выдали матрас. Куль набила соломой, края подогнула – вот и подушка. Укрывалась суконным одеялом. Зимой спали в одежде – телогрейке, ватных штанах. От холода постоянно простывала. Чирьи её мучили. Только прорвет – и новый появляется. Всех одолевали.

Заключённые носили военную форму. Солдаты умирали в госпиталях – их сношенное обмундирование отправляли в лагерь. Иной раз ещё и в крови. Ремней, понятно, не давали. Тряпку какую-то нашла – подвязала брюки.

Они строили железную дорогу от Таежного до Култука. Дорогу называли «объектом». Вначале те, кто работал «под бронью» – инженеры, мастера, – взрывали скалы. Потом пригоняли лагерных – разбирать завалы. Паровоз тащил вертушки – платформы, на которые грузили камни, щебёнку. Рельсы прокладывали, шпалы. Однопутку делали. Вверху на склонах сопок стояли охранники с автоматами и собаками, внизу, в яме, муравьи – заключённые волокли на себе камни.

На объекте. Идеальные рабы

В солдатской шапке с опущенными ушами, так что видны одни глаза, в телогрейке, ватных штанах, валенках больших, не по размеру, суконных рукавицах, со всего размаху ударяла киркой по булыжнику. Пока он не разбивался. Увесистые осколки по одному таскала до платформы. Да смотрела под ноги, чтобы не споткнуться и не скатиться в яму. Хрустела щебёнка под валенками. Сгребала её лопатой и забрасывала вверх. Сильно уставали руки, болела спина. А отдыхать долго нельзя – охранник увидит – ругаться будет. Да и мороз такой, что шевелиться надо, иначе околеешь. Женщины рядом позвали на помощь: «Валя, иди сюда». Закатывать громадный валун по трапу – широкой, крепкой доске. Подбежала. «Вставай сбоку – не лезь под тяжесть, тебе ещё рожать». Уперлась руками в валун по одну сторону от трапа на пару с женщиной, с другой – тоже двое, столько же, но поздоровее, с середины подпирают и стараются доску удержать на месте. Взялись. Потянули. Да боялись, как бы камень не сорвался и не прибил кого. Где место ровное – возили породу на тачках. Здесь услышала поговорку: «Кирка, лопата – это мой товарищ, а тачка – верная жена». В любую погоду гремели лопаты, звенели кирки. В лютый мороз в стылой сибирской тайге, под палящим солнцем летом: глотали каменную пыль, смахивали пот с лица. Подставляли спину дождю и снегу. В лагерь ползли еле-еле ноги волоча. От плохой и однообразной еды слабые все были. Ходили полуголодные.

Кормили турнепсом мёрзлым. Крупу какую-нибудь бросят туда. Баланду такую давали. И хлебную пайку. Повара – тоже заключённые. Брала железную миску, деревянную ложку, подходила к окошечку. Поварёшку баланды плеснут. Добавки не положено.

Случай у Голодного мыса

Однажды грузили они платформы возле Голодного мыса – высокой горы недалеко от Таёжного. Орлов, пожилой высокий мужчина, прораб – «вольный», и Калита – тоже немолодой, ниже ростом, мастер заключённых – вертушку груженую обмеряли. Её паровоз должен был утянуть и высыпать в другом месте, где ямы. Заключённые ждали. Момент решающий: от того, как начислят проценты, зависит размер хлебного пайка. Мерили грунт деревянной рейкой. Стояли на платформе. Получалось по-разному. Орлов занижает, срезает проценты, хочет, чтобы заключённый меньше хлебную пайку получил. Калита другое доказывает. Для него это был буквально вопрос жизни и смерти заключённых. За перевыполненную норму – усиленный хлебный паёк. Ругань стояла до небес. Мастер рассердился, сгоряча кувалду схватил, швырнул в Орлова. И – убил. Калиту сразу арестовали и увезли. Больше она о нём не слышала.

Всех заключённых положили в грязь: «Ложись! Ползти!» Ползли на карачках. Уже подтаивало. Собаки злобно скалились, лаяли до хрипоты. Дубели мокрые штаны и телогрейка, схватывались льдом. А вокруг глухой стеной стояла тайга.

Указница

Её и других, тех, кто сидел за уход с военного предприятия, в лагере называли указниками. Много таких было. С завода Куйбышева кроме неё ещё женщина. Другие за горсть пшеницы сидели. По пустому полю ходили, колоски собирали. А им приписали, что урожай, дескать, разворовывали. Одна женщина сидела за огурец. Где-то работала на складе или в теплицах. Взяла огурец. Детям. Обыскали. Нашли. Русая. Средних лет. Плакала постоянно. Дети остались с бабушкой. Муж – на фронте. Больше года ей дали. Уголовных сюда не отправляли – только указников и «воров», которые взяли у государства кто огурец, кто горсть зёрен. У щипачей, домушников сроки были меньше.

...По ночам Вале снился детдом. Добрые внимательные воспитатели. Весёлые лица подруг и друзей. Просыпалась от холода. Дуло от стены. Как в сарае у дядьки. На улице взлаивали собаки. Не Трезор. Поправляла телогрейку, что лежала сверху одеяльца. Вспоминала детство: сиротливое, безрадостное. И к горлу – комок. Накрывалась одеялом и плакала горько. О том, что одна одинешенька. Никому не нужна. И кто только хотел, тот и мог обидеть. В отчаянии упрекала родителей: «Зачем нас народили на такие страдания!» А за окном пела песни вьюга. Пела и убаюкивала.

Бежать – некуда

Охранники её жалели. Увидели как-то раз с горы. Поползли вверх брови от удивления: «А эта малая что тут делает? «Ребёнок ведь совсем». Поманили рукой. Глянула с опаской на собаку. « Иди, иди сюда – не укусит». Стали расспрашивать. Узнали, что сирота да из детдома. Один приказал: «Ну, ступай, хворост тащи. А то холодно. Я мёрзну». Жгла им костры. В лес за сучьями уйдет – они и не смотрят. Топчутся в валенках на войлоке – под ноги стелили, чтоб на снегу не стоять. Разговаривают. А она, проваливаясь по колено в сугробы, притащит охапку хвороста, подбросит в огонь. Пока ветки горят, согревается. И эта «дровяная суета» была её спасением от каторжной молотьбы промерзшего каменного грунта. Двум другим охранникам на соседнем склоне поддерживал костёр мальчишечка. Охранники не беспокоились о них: знали – не убегут. Некуда.

А летом лагерную мелюзгу брали по ягоды в лес. Дадут сколотень – туесок так называли. Сами уйдут подальше, а ей покажут: «Вот тут собирай». Наестся черники сама, да ещё полный туесок принесёт в лагерь, отдаст – заключённые делят.

Единственная радость – баня

Раз в неделю водили в баню. Хозяйственное мыло дадут на барак. Тёмное, не такое, как сейчас. Один кусок на всех. Намылить голову, вехотку мазануть – и всё. Передай следующей. Всем не хватало. Кто помылится, а кто – нет. Говорили: «Вши воду видали – и ладно». Полотенца у всех из дома, свои. У неё не было. Одна женщина тряпку дала какую-то. Старенькую, домотканую. Ею и вытиралась. Мылись партиями. Надзирательница командовала. Лишних не запускала. По два ковшика горячей воды на человека, по два – холодной. В деревянной шайке разводила. Получалось: два – помыться, два – ополоснуться. Бельё чистое – в месяц раз. Рубахи, кальсоны. У кого из дома было – могли ещё юбки надевать. Она только солдатское носила. Какая-то женщина из жалости дала футболку серую, старенькую и мужские трусы. Спала в них.

Дорога на костях

На Голодном мысе много погибло заключённых. Разбились со скал. Взорвут гору, а камень висит. Карабкались вверх и его ломом ковыряли. Чтобы, когда линию выстроят, не упал на неё. Камень летит со скалы и заключённый иной раз вместе с ним. Народ слабый был. Еле живые ходили. Знала двух мужчин – работали вместе на объекте – нарочно со скалы бросились.

Надоело всё. Не выдержали.

Люди были убиты горем. И на объекте, и в бараке на нарах думали только об одном: «Скорей бы война кончилась да домой бы отпустили».

Бежать даже не думала. Но видела, как это пытались делать другие. В то ясное осеннее утро светило солнце. Они работали на объекте. Сквозь стук и грохот камней услышала автоматную трескотню. Подняла голову. В кого стреляли – не заметила. Потом узнала, что хотел убежать мужчина. Место выбрал заранее. Думал незаметно уйти. Охранник его засёк. Труп заключённые вечером тащили по земле в лагерь – для отчёта. За полы шинели. Позади всех. Она шла в шеренге рядом.

Блатные

Блатные её не трогали. Принесут, например, женщине в лагерь передачу. Они подходят: «Давай, угощай, делись». А если не поделится, всё отберут. На объекте, сколько раз видела, работать не хотели. Под вагон залезут. В карты играют. Охранник заметит их: «А ну, вылазь, сейчас стрелять буду». Тогда только выходят. Вразвалочку. Нехотя. Самая главная у них за воровство сидела. И не раз. Боялись её все. Молодая, высокая, курила много. Голос грубый. Добудет картошку вареную, ломоть хлеба деревенского из посылки. Принесет, скажет: «На, ешь». Жалела. А иной раз в койку что-нибудь съестное сунет. После войны встретила её в Иркутске на базаре. Омулем торговала. Обрадовалась. Не вынимая папиросы со рта, расспрашивала, как живёт. В гости звала. Здоровенной рыбой угостила.

Из Таёжного в Култук

Закат багрянцем окрасил верхушки сосен. Глубокой тенью окутались склоны гор. Казалось, пути не будет конца. Шёл этап. По узкой лесной дороге. Их перегоняли дальше, в Култук. Лагерь в Таежном закрыли. Там они основную работу сделали – линию пробили. Её отправили в первой партии. Шагала крайней третьей в задней шеренге. Сбоку – конвоиры. Слышалось шарканье усталых ног в пыли да окрики охраны: «Шевелись!» За спиной скрипели колёсами телеги. Тех, кто падал, не мог идти, клали на них. Подошёл охранник: «Садись, а то не дойдешь», – подхватил и поднял на повозку. Пайку съела давно. Утром раздали по кусочку хлеба. На весь день. Откусывала по чуть-чуть. Катала во рту. Медленно разжевывала. Растягивала. Чтобы хватило подольше. Крошки губами собрала с ладони.

Пришли в Култук. Осмотрелась. Лагерь – лучше. На солнечном месте. Двор большой и чистый. Бараки широкие, свободные. Не так, как в Таежном – нары налеплены и негде повернуться.

Амнистия. Третья в списке

Однажды приехали с объекта. В гимнастерке, солдатских штанах шла по коридору. Из открытых окон лился солнечный свет. Вдруг услышала шум, крики. Почувствовала: что-то случилось. Сердце забилось сильнее. Никогда не видела здесь столько счастливых лиц. Все смеются, обнимаются, танцуют, целуются. «Ой, девчонки, война кончилась! Амнистия!» Списки повесили. В первую очередь освобождали указников. Её увидели: «Валя, ты третья в списке. Ты – третья в списке!» На побеленной стене висела деревянная чёрная доска, точно в школе, с двумя белыми длинными листками, исписанными фиолетовыми чернилами. К ней не подступиться. Подхватили под руки, протолкнули вперёд. Отыскала вверху глазами свою фамилию и расплакалась. Все плакали. И те, кто в список не попал, тоже. Их женщины утешали: «Ничего, и для вас скоро амнистия будет».

Одевали её всем бараком. Не в галифе же ехать. Юбку дали старенькую чёрную, такого же цвета кофтёшку, тапки серые тряпичные, немного поношенные, когда-то белые.

Уезжали ранним утром: не на воронке – на бортовой машине. Уже без охраны. Один только сопровождал, с документами. Прощались. Текли из глаз слёзы. И у тех, кто уезжает, и у тех, кто остаётся. Ей дали направление обратно – на завод Куйбышева.

Вторые сутки сидела на вокзале в Иркутске. На завод идти боялась. Не знала, как примут. И примут ли. Сотрудник милиции подошёл. Представился. Вежливо поинтересовался: «Девушка, я смотрю, что-то вы никуда не идёте. Вторую ночь хотите здесь ночевать?» Призналась: «Некуда». Прошли в дежурку. Выслушал. Позвонил на завод: «Вот тут ваша работница. Её освободили. Боится к вам идти». «Да почему? – удивлялись в трубке – пусть приходит». Опять пошла в цех стружку мести. Но работать там уже не могла. Казалось, что на неё как на врага смотрят. Уволилась. Документы выдали чистые, без единой помарки. А те 1,5 года, что в лагере провела, включили в трудовой стаж. Как будто и не было судимости вовсе.

Без обиды на жизнь

Прошли годы. Валентина Степановна Сверлова вырастила четырёх детей. Всем свадьбы отыграла. Была награждена шестью медалями. Одна из них – «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».

Об авторе: Ольга ДАВЫДОВА (Родилась и живёт в Иркутске. Окончила ИГПУ (факультет ПиМНО), ИГУ (отделение журналистики).

• Еще воспоминания свидетелей века - по ссылке: https://moi-goda.ru/memories

• Расскажите об этом своим друзьям!