«По небу полуночи ангел летел». Конспект судьбы

Этот очерк написан мною в девяностых годах прошлого столетия. Тогда он был опубликован в «Молодёжке». Недавно я нашёл его в своём архиве. Обычно не люблю перечитывать свои материалы, тем более давние. Но тут что-то торкнуло – перечитал. И понял – эти судьбы со временем стали ещё трагичнее. Главные герои, Людмила и Игорь Шешуковы, их жизни и дела, давно и прочно забыты. Не стало и остальных «действующих лиц и исполнителей» – Тамары Шешуковой, Эдуарда Володарского, Николая Караченцова, Людмилы Гурченко, Веры Глаголевой, Олега Борисова, Николая Рыбникова. Фильмы режиссёра Игоря Шешукова снова легли на полку. На этот раз на полку времени – с неё обычно не возвращаются. Но я думаю, что они были бы интересны и нынешним зрителям. По крайней мере, два из них: «Вторая попытка Виктора Крохина» и «Танк Клим Ворошилов-2». Да и «Преферанс по пятницам», «Последняя охота» и «Красная стрела» зрители стали бы смотреть, тем более что в двух из них снимался замечательный артист Кирилл Лавров. Кстати, все эти фильмы доступны пользователям интернета. Но главная моя забота – оживить память о наших замечательных земляках Тамаре Леонидовне, Людмиле и Игоре Шешуковых. Со времени первой публикации очерка прошло 27 лет. Выросло новое поколение читателей. Из старого многие или забыли, или ушли из жизни. Только поэтому я решился на то, чего никогда не делал – предложил опубликовать материал ещё раз.

Жизнь моя – кинематограф, чёрно-белое кино. Юрий Левитанский

Оказывается, жизнь конечна…

Когда со всей неизбежностью осознаешь это, в жизненном про­странстве вокруг уже зияют невосполнимые пустоты. И твой друг – косая челка над цыганским глазом, яблочный румянец сквозь прикопченную смуглость – истаял где-то в водах Тихого океана. А другой – монгольские скулы, вздернутый нос, улыбка до ушей – упал на ходу, не успев сделать следующего шага. Тот до вечного сна напился бай­кальской воды. Этот – проклятого зелья. Пятый... Шестой... Десятый... И вот они уже слива­ются в сплошную черную стену, массу, уходят от тебя все дальше... До встречи. До вечной встречи. И только память, как узкий луч прожектора, возьмет да и выхватит какое-то лицо, не всегда самое родное и знакомое – память, она такая, она выбирает сама.

Никогда не объяснить, почему мне так долго не давала покоя эта судьба. Судьба человека, которого я, строго говоря, почти не знал. Так, встречался, видел не­сколько раз.

Я запомнил Игоря Шешукова по университету. Не потому, что он ворвался туда такой уж яркой личностью. Личностей, слава богу, хватало. Еще захаживал по­рой на лекции пятикурсник Саня Вампилов, иронически улыбаясь и роняя остроты. Только что пол­учил диплом, но уже удивлял необычными очерками в «Молодежке» Валя Распутин. Это только два имени, которые сегодня знает каждый читающий чело­век. А сколько было других, каждый из которых считал себя, может, еще талантливее, да время, мол, еще не пришло, но вот по­годите, увидите! Филологи в ту пору, когда спор между физиками и лириками далеко еще не завершился в пользу первых (те­перь, впрочем, все не то проиг­рали, не то выиграли), были вов­се не в поле обсевками – такие парни шли на этот традиционно девичий факультет, такие грена­деры да ухари!

Шешукова я запомнил пото­му, что встретились мы с ним в драмкружке, где великолепная наша Надежда Владимировна Ковригина, замечательный педа­гог и человек, наскучив ставить отрывки из Толстого и Лермонтова, решила вдруг взяться за современную многоактную пье­су (потом с ней что-то не залади­лось). Народу понадобилось уйма, пришли новенькие, в ос­новном – с младших курсов, и среди них он, Игорь, смуглый красавец с восточным профилем, томными горячими глазами. За­помнился он потому, что как-то сразу и безоговорочно получил главную роль. Да еще потому, что говорили: папаша у него – большой партийный начальник. Тогда еще не знали ругательных слов – «партноменклатура, «партократ», про привилегии только начинали говорить, да и то, пожалуй, без особого осуждения, а завидовать отцу-начальни­ку тоже, пожалуй, не завидовали – папаша, конечно, большая шишка, а сами-то вы кто будете?

Вот, пожалуй, и все. Разве что еще запомнилось, что рядом с ним все время была тоненькая, невзрачная на вид девушка, дев­чушка совсем, по имени Люда, с фамилией необычной – Чупаха. Она как будто все время обвива­лась вокруг него, как стебелек.

Хотя, наверное, она сейчас так помнится, а тогда вряд ли бросалось в глаза – каждый из нас представлял интерес для какой-нибудь девушки, а они так каждому из нас были интересны, ка­жется, все.

Не знаю, почему, но с тех пор до меня все время доносились глухие отголоски этой судьбы. Слышал я, что Игорь работал на телевидении, потом – что поступил во ВГИК (ого, об этом мно­гие мои сверстники даже мечтать не могли, говорили о каких-то фантастических конкурсах – сотни человек на одно место!), потом – что окончил его, даль­ше – снял картину о полковнике в отставке, наставнике молодежи (модная была тема); дальше – длительный период слухов о не­урядицах, неудачах, срывах (ко­го из российских интеллигентов обошел этот джентльменский на­бор?); потом – большое, страш­ное несчастье, и, как трагический финал, – подводящая черту весть о гибели...

Вот, кажется, и весь конспект судьбы, правда, очень приблизительный. И человек-то почти не­ знаком. А вот, поди ты, свербило оно и свербило, как будто кому-то что-то должен. Наконец ре­шил – попробую узнать, что смогу, авось да напишется что-нибудь, во всяком случае, еще одного нашего земляка, человека, судя по всему, незаурядного, кто-то узнает да и помянет, гля­дишь...

Вот и поехал я в столицу, поговорил кое с кем из тех, кто знал Игоря, работал с ним (с кем с глазу на глаз, а с кем по телефону, как уж получилось); не один час провел в беседах с ма­терью его, Тамарой Леонидов­ной Шешуковой, человеком, ко­торого многие иркутяне хорошо знают, уважают и любят, и беседы эти были ой как нелегки, прежде всего для нее, конечно; но зато я узнал, что близкие к ней люди принимают как аксиому – какой она мужественный, по­истине героический человек, как достойно держится в этой страш­ной жизни. И склонил голову перед этой женщиной, и проникся к ней бесконечным уважением. И если я все-таки напишу этот очерк, то это будет – во многом – отданным ей долгом. Но – не только...

Я неприкаянно мотался по ве­сенней, грязной, орущей, торг­ующей, затурканной Москве, часами просиживал в тревожном, как корабль перед гибелью, Доме кино (когда в разговорах, а когда и в бесплодном ожидании – увы, небожители так же нео­бязательны, как простые смерт­ные) – все пытался увидеть сквозь пелену пусть небольшого, но все же прошедшего времени человека, который ушел и никогда не вернется. Разговаривал с актерами, режиссерами, сценаристами, организаторами кино­производства, профессорами... И мне становилось все яснее, что нельзя рассказывать только о ки­норежиссере Игоре Шешукове. Надо говорить о двух иркутянах. О их короткой судьбе.

О Шешуковых. Людмиле и Игоре.

Попробую рассказать о них так, как мне удалось почувство­вать их в разговорах с разными людьми; на большинство ссы­латься не буду; некоторых ссы­лок не избежать. А так как никакую судьбу нельзя изложить на бумаге, я так и определил жанр – конспект судьбы. Но и конс­пект будет далеко не полным – со многими людьми встретиться не удалось, кое-кто – не захотел (об этом скажу), кого-то не удалось найти. Понимаю, что обяза­тельно надо было побывать в Санкт-Петербурге – не получилось. Но не писать тоже не могу – так сложились обстоятельства, так распорядилась судьба. А уж что получилось – судить не мне.

Жизнь, как кино

Про Люду и Игоря в свое время в Иркутске много сплетни­чали. Суть можно выразить не­русским словом – мезальянс. Дескать, ишь какая шустрая провинциалочка – захомутала мальчика из хорошей детской. Да и то сказать – кто не захочет себе таких свекра и свекровь, тем более – девочка из Зимы, где всех достопримечательностей – еще несооруженный памятник Евтушенко?

Скажу сразу, да это известно всем, кто близко знал эту пару, – никаким неравным браком, а тем более расчетом здесь и не пахло. Более того, сейчас, когда все итоги трагически подведены, ясно, что брак этот был счастли­вым прежде всего для Игоря. Он нашел не только жену, но и друга на всю жизнь, человека, разделившего все замыслы и помогающего их выполнять; няньку, сиделку, наконец, скорую помощь, готовую бросить самые важные свои дела и мчаться хоть на край света, если надо помочь любимо­му, спасти его...

Что же до давних сплетен, то... о ком не сплетничали? А на самом деле, как сказал Булат Шалвович, «я клянусь, что это любовь была, посмотрите, ведь это ее дела...» Да-да, как бы ни улыбались и ни кривились скеп­тики и циники, это была она, голубушка, в чистом виде, хоть про нее, как и про Бога, долго твердили, что ее нету. Есть она, есть, только приходит редко, к избранным. Но уж если пришла – отдай ей все, что имеешь, и будет мало.

А у Людмилы был этот ре­дкий нынче талант – отдавать. И потому вся ее недолгая жизнь сосредоточилась на том, чтобы было хорошо ее Игорю, Игорьку, золотку, драгоценности, чтобы он мог нормально работать, что­бы снял все свои талантливые картины, чтобы все увидели – он не менее способен, чем его однокурсники, а среди них, слава Господу, не какие-нибудь посредственности, хватит назвать хотя бы двоих – Динара Асанова и Сергей Соловьев.

Но я неимоверно забежал вперед. А ведь надо было еще дойти до свадьбы, и путь этот был непростым. Когда Игорь еще учился в Иркутске и его отправили на практику в далекое село в глухом Казачинско-Ленском районе, вдруг выяснилось, что Люда поехала за ним. Поднялась легкая паника, мама была в трансе (а вы бы не были, если бы вдруг узнали, что ваш мальчик в далекой темной деревне – вдвоем с девочкой?), но Алексей Пет­рович, отчим, которого Игорь всегда уважал, как уважают не всякого отца, проявил мудрость, сказав, что ему этот поступок нравится, она ведь декабристка, девчонка-то, и вообще, наверное, это любовь.

Ходила еще сплетня – дескать, мальчик-то картинка, а девочка рядом с ним – серый воробушек…

А теперь представьте, каково было новой зиминской родне переступить порог этого сановного, по их мнению, дома в ореоле этих слухов, которые не могли не до­носиться и до них. Представьте трепет, с каким переступила его мама, завуч скромной зиминской школы, папа, маленький служащий, вся многочисленная родня, порог дома, хозяин которого – всемогущий секретарь обкома. Давайте попробуем забыть о нынешнем представлении о партийных чиновниках как о монстрах, и вспомним, что мы, обыватели, в большинстве своем относились к ним со священным трепетом и – что греха таить – с завистью к их жизни и возможностям. И вот родственники Люды из зиминских деревянных домов – перед высоким обкомовским порогом. Как в воду!

И... ничего не случилось. Вернее, случилась хорошая свадьба. Звонкая, веселая, хлебо­сольная. И Тамара Леонидовна, и Алексей Петрович (давно, к несчастью, покойный, начавший скорбную череду несчастий в этой трагической семье) – люди открытые, умеющие веселиться и веселить, скоро заставили забыть всякие различия; все стали – родные, все пили, кричали «Горько!», пели, плясали, ходили гулять на вечернюю набережную Ангары.

Но до этого произошло еще одно маленькое чудо, хотя, мо­жет быть, и не маленькое... Пе­ред тем как садиться за стол, молодые пошли делать Люде прическу. Стали собираться гос­ти. Многие еще и не видели не­весту. Дамы спрашивали: «Ну, как молодая?» Тамара Леонидов­на, человек прямой, отвечала: «Девочка как девочка, невзрач­ная. Что делать, любовь...» Стрелки часов перешли за восемь: молодые не появлялись, напряжение росло. Звонок раздался в пять минут девятого. Тамара Леонидовна бросилась открывать и – ахнула: на пороге стояла красавица! Она и сейчас недоумевает: не прическа же так изменила девушку. Косметики Люда никогда не употребляла.

Да нет, она и была красива – красотой, которая не бросается в глаза, тем она милее. Здесь же ее осветило счастье, которым лучи­лись глаза. Эти лучистые глаза видны на каждой её фотографии.

Так начиналась их жизнь – юность, любовь, свадьба. Люд­миле за день до свадьбы испол­нились восемнадцать лет. Игорь был немножко старше.

А дальше началась жизнь. Жестокая, беспощадная жизнь в столице нашей родины Москве. Людмила недолго прожила в семье Шешуковых после того, как Игорь уехал во ВГИК. И хотя приткнуться там было некуда, она все время твердила – поеду, по­еду, в Москву, к нему! Тамара Леонидовна отговаривала – ну куда ты поедешь, где будешь жить, учиться, работать? Хоть кем, хоть дворником, только с ним. И, конечно, уехала, никто ее не смог удержать.

Удалось самой, без всякой помощи перевестись в Московский университет – а это по тем временам уже подвиг; не только успешно училась, окончила аспирантуру, но выучила еще и языки – польский и итальянский (соседки по комнате были, как сейчас говорят, «из-за буг­ра»).

Игорь кончил ВГИК, спорил о Феллини – Антониони, гото­вился перевернуть мировой ки­нематограф. Потом была дип­ломная работа – две части в киноальманахе «Это мы не проходили», и судьба уже обозначилась – министерство просвеще­ния предъявило к фильму пре­тензии, что-то про очернительство советской школы, были поправки-переделки... Потом начались мытарства на «Ленфильме» – тяжкие поиски «своей» темы, хотя бы просто приличного сце­нария; неустроенность быта, от­сутствие собственного угла, мотания по маршруту Москва – Ленинград (недаром один из его фильмов называется «Красная стрела»), не столь частые, но пугающе-регулярные запои... По­стоянно сопутствующие ему раз­носы и переделки картин. В результате главная, как теперь яс­но, его лента – «Вторая попытка Виктора Крохина» – на многие годы улеглась на зловещую «полку».

Жили где придется – то приютят хорошие знакомые, одно время снимали комнату, было и так – Люда в Москве, Игорь в Ленинграде, самое страшное, особенно для Люды, время.

Но все это было – жизнь. И молодость. И даже такая жизнь, при всей тягости, была иногда и счастливой. Наполненной душевной работой. И это тогда, когда большинство наших сограждан, полностью разуверившись вo всем, принялись жрать, красть все, что попадется по руку, махинировать, до конца и цинично отказавшись от желания обога­тить свой ум «знанием всех богатств, которые выработало человечество». И, наверное, уж тогда кучки людей, которые читали не только Булгакова и Платонова, но и Набокова, Алданова, Солженицына и Бердяева, в океане мерзости были не только остро­вками духовности, но и зонами повышенной опасности – за такое чтение можно было познакомиться с экзотическими местами, огороженными колючей прово­локой. А Игорь, и Люда, конеч­но, и близкий к ним круг людей читали все, что мы сейчас, во времена свалившейся на нас, как вешалка с пыльными шубами, гласности, только-только успели проглотить. И это была не мода, а душевная потребность, так же, как желание собирать хорошие книги, слушать настоящую му­зыку... Все товарищи Игоря вспоминают его блестящую эрудицию, тонкий, тренированный художественный вкус. Поэтому многие его коллеги по ремеслу, даже несравненно более удачли­вые, ходившие в мэтрах, считали полезным пригласить Шешукова для просмотра отснятого матери­ала и совета.

На съемках фильма «Вторая попытка Виктора Крохина»: Людмила Гурченко, Николай Рыбников, Игорь Шешуков

Был, конечно, тягостный, изматывающий быт – есть, пить, одеваться надо, но было и другое – радость общения. Он никогда не был миссионером или лицом страдательным, не рядился в такие одежды – любил хорошую компанию, мог, как говорится, поддать, веселый был человек. И в то же время кинодраматург Евгений Григорьев, близкий ему в последние годы, вспоминает, что он видел в Игоре несколько разных людей. Один, например, – стихия, мощная, трудно управляемая; другой – очень «отчеканенный» человек, без аффектации, почти без эмоций, механизм. Третий – очень милый, ироничный, но несентиментальный. Его фундаментальные знания озадачивали.

У них был широкий, далеко не только киношный круг общения. В него входили и университетские преподаватели Люды. У одной из них, Елены Андреевны Земской, между прочим, племян­ницы Михаила Булгакова, Люда жила, когда ее выставили из об­щежития по причине окончания аспирантуры. Игорь приезжал сюда из Ленинграда.

Я вхожу в эту московскую квартиру, в которой еще, кажется, звучат их голоса, и ощущение того, что эти чужие, но уже такие близкие мне люди никогда не откроют эту дверь, не обнимут Елену Андреевну, не засмеются, – пронзает меня как неотвратимая страшная весть.

Но... мы живем, пока нас помнят. Елена Андреевна вспоминает, каким умным, открытым, душевным человеком была Люда, как весел был Игорь, как любил шутки и розыгрыши, еще – рассказывать смешные истории и пересказывать хорошие фильмы – впервые фильм «Кто-то пролетел над гнездом ку­кушки» она пережила как рассказ Игоря. Здесь давались весе­лые прозвища: хозяйка звалась Родитель, ее дочка, конечно, Ребенок, Игорь именовался Золотко, Люда – Пеикнощ, по-польски – красота или красотка. Вместе переживали горести и беды. Игорь, как сиделка, возился с безнадежно больной матерью Земской, носил ее на руках в ванную, а когда она умерла – взял на себя основные скорбные хлопоты. Это были – родные люди. Здесь – надолго, практически навсегда – стал их второй родной дом.

Был еще один дом в Москве, где их любили, – квартира Веры Арсентьевны Белошапковой, руководителя Людмилиной диссертации. Сначала это была профессорская коммуналка на три семьи (слышали о таком изобретении времен развитого социализма?), где собирались гонять чаи, спорить о литературе, обменяться книгами, в основном сам- или тамиздатом. И, представьте, ни разу не погорели, стукачей в этом маленьком кружке не было. Потом Вера Арсентьевна переехала в приличествующее ее званию жилище на Ленинских го­рах, но в их общении мало что изменилось: все те же разговоры-споры – о светлом и мрачном в искусстве и жизни, об отношении к Богу и человеку, о сти­хах Мандельштама, о Толстом и Достоевском...

Это – мир, в который Игоря ввела Люда. Неудивительно, что Белошапкова в семейном дуэте Шешуковых на первое место ста­вит Людмилу. Считает, что она была и сильнее как личность и талантливее своего супруга. Что она – еще более нераскрытый человек, чем Игорь. Могла бы стать отличным ученым – идеями ее кандидатской интересовал­ся даже русист из Англии. Начала писать книгу, которая очень нужна, но до сих пор никем не написана – о порядке слов в русском языке. Не успела... Она могла бы быть хорошим вузовским педагогом. Наконец, Люда была рождена, чтобы быть ма­терью многих детей.

Все это – в сослагательном наклонении. Могла бы…Но не стала.

Потому что, при всей широте ее натуры, у Люды было одно занятие, и увлечение, и страсть – Игорь. Он был для нее и сын, и муж, и друг... Для него она, кандидат наук, автор многих ста­тей, могла бросить все и уехать на «Ленфильм» редактором дубляжа.

Так думает Вера Арсентьев­на, как же было на самом деле – кто знает? Да разве это важно, особенно теперь, когда их судьбы – в прошлом и в них невозможно поправить ни одного мгновения? К тому же, любовь двоих, их отношения на интеллектуальном уровне – это вовсе не состязание, не спор кто ум­нее, кто сильнее, хотя бывает, может быть, и так; но чаще это стихия, природа – как они сложились, так уж и сложились, и ничего тут не поделаешь. И, наверное, Люда, несмотря на все жизненные мытарства, была счастлива, что в ее жизни была такая любовь. Может, и Игорь, хотя он и был явно невезучим в творчестве (говорят, на «Ленфильме» у него и кличка такая была – Непруха), тоже был очень счастлив хоть иногда. А кто из них и в чем перед другим виноват – Бог их рассудит, уже, наверное, рассудил.

Люда умерла счастливой. Окончились двадцатилетние скитания без своего угла, наконец-то получено двухкомнатное гнездышко. Начались хлопоты, тоже довольно утомительные, но все же приятные, по обустройству своего угла по собственному вкусу. Подобрать обои, красочку для дверей и подоконников, люстры и светильники, да мало ли что нужно в новый дом, ведь в нем собирались жить долго. А жизни-то, оказывается, не осталось...

Была поздняя осень 1985 го­да. Холодно, сыро и скользко. Игорь и Люда, взявшись за руки, шли в свою новую квартиру. И вдруг он почувствовал, как родные тонкие пальцы вырываются из его ладони... И увидел, как его жена летит по воздуху.

«По небу полуночи ангел летел...»

Видно, по небу нашей отчизны ангелы не летают. Летают убиенные, мертвые тела…

Миша был кремлевским мотоциклистом из тех, что сопровождают вельможные эскорты. Он привык ездить где угодно и как угодно. На этот раз он сидел за рулем собственного автомоби­ля, изрядно выпив хорошей водки. Да и бутылка была при нем (потом, правда, исчезла). Разве он виноват, что было скользко и он не вписался в поворот?

Игорь сам обзвонил близких ему людей, прямо из больницы сообщил о гибели Людмилы. Говорят, делал он это напористым, жестким голосом, может быть, не хотел допустить причитаний и криков: наверное, в нем все клокотало, рвалось на части, и он боялся каждого неосторожного слова. Он как будто закаменел, жизнь вокруг остановилась и шла без него.

А в жизни этой происходили странные вещи. Уже на следующий день, когда собрались оглушенные горем друзья, явились два полковника и стали говорить, дескать, не советуем очень-то раздувать кадило, знаем мы вас, киношников, слышали, не те фильмы снимаете, чуждые нашей идеологии, так что смотрите, хуже бы не было.

Немного пришел в себя Игорь уже на суде. Вокруг творилась страшная фантасмагория, которую не придумаешь ни в одном кино. Косой от вранья и от перепуга адвокат нес нечто несусветное. Документы об алкогольном опьянении испарились бесследно, как спиртные пары. На плечах у Игоря и его друзей висели какие-то личности в штатском и буквально в их уши излагали свое просвещенное мнение о том, кто такие диссиденты, куда их надо сажать и что потом с ними делать. В довершение всего к Игорю подошла прекрасно упакованная куколка и взволнованно попросила: сделайте что-нибудь, чтобы Мишу не посадили, я же буду скучать. Разве могла эта темная, неразвитая душа понять, какую боль она доставляет человеку, художнику, который мечется в этом враждеб­ном ему мире, который только что потерял бесконечно близкого человека и этой пустоты никогда уже не заполнит. Каково же было удивление Григорьева, когда он услышал от Игоря: «Достаточно и одной смерти, не стоит требовать в искупление несчастий для других...»

Так закончилась жизнь двоих на планете, в нашей неуютной стране, которая не только «для веселий мало оборудована», но и для простой человеческой жизни. Игорю после Люды было от­пущено немного, и хотя за это время была снята даже значительная картина («Танк «Клим Ворошилов-2»), кажется, это бы­ло доживание у двух могил – Людиной на Востряковском кладбище и картины «Вторая по­пытка Виктора Крохина» на полке Госкино. Картину, к счастью, удалось воскресить. Об этом – рассказ впереди. Люди же – не фильмы, их судьбы не снимешь заново с полки, не подмонтируешь эпизод, не переозвучишь, не передумаешь...

Кино, как жизнь

Многие из тех, с кем я общался, говорили, что Игорь Шешуков мог бы полнее реализоваться, если бы занялся наукой – историей или литературоведением. Вера Арсентьевна Белошапкова считает даже, что он зря пошел в кино, потому что человек он книжный, больше идущий от искусства, чем от жизни, то есть вторичный, а для истори­ка это – в самый раз. Теперь это все – досужие разговоры: жизнь написана до последней точки. Хотя посмотрите фильмы Шешукова, ту же «Вторую по­ пытку», и у вас вряд ли останется впечатление, что это сделано человеком, далеким от жизни.

В бумагах Игоря Тамара Леонидовна нашла такую запись: «Профессиональная болезнь ре­жиссера не что иное, как страх. Страх, который никогда не поки­дает душу режиссера. Каждое решение он принимает, обливаясь потом от ужаса. Этого не знает никакая другая профессия. А стыд? Ни одна профессия не стыдится так своей работы, результата, как режиссер, когда в зале гаснет свет. Но фильм кончен, и все начинается снова. Этот страх и стыд съедают душу режиссера».

Их поколение напутствовали люди, которые стали легендой отечественного кино. Игорь вспоминал слова Козинцева, ко­торый говорил: «Вам будет трудно, ребята. Я что-то не вижу голодного волчьего блеска в ваших глазах». Напутствуя молодых, Ромм сказал: «Главное качество режиссера – уменье выжить». Старики знали, о чем говорили, – они выжили в самые страш­ные годы, при этом умудрялись снимать приличное кино.

Сопоставим эти слова с тем, что написал Шешуков. После него осталось два небольших рассказа, объединенных одной темой. Автор обозначил ее так: «Главная для меня тема – тема человеческой доброты. Это я знаю точно, потому что для меня славное в человеке, определяющее и самое ценное, – доброта. Человек может быть умен, талантлив, силен, наконец, гениален, но если все это не освещено стремлением делать добро, стремлением принести в мир и отдать ему частицу собственной доброты, собственной человечности, – этот ум, сила, талант, даже гениальность не нужны людям – ни раньше, ни сейчас, ни тем более в будущем».

Есть в этом призыве к доброте некая абстрактная проповедь, свойственная шестидесятникам. Вспомните – призыв к доброте был очень популярен в те годы, но, как потом выяснилось, он так же мало соотносился с социалистической действительностью, как и лозунг «Догоним и перегоним Америку!». А теперь прикиньте, как этот символ веры монтируется с волчьим блеском в глазах, с уменьем выжить, как главным качеством, и вы пойме­те, как непросто должно было прийтись такому человеку в этом обществе воинствующего фарисейства. При этом Игорь, конечно, был по-молодому искренен, а старики – мудры и знали, почем фунт лиха.

И вот такой человек выходит в мир, где волки носят финские тройки, а волчицы употребляют французские духи и носят шубы из меха задранных ими баранов.

При этом человек провел благополучное детство, и жизнь еще не выскочила на него из-за угла, как стопорила с кастетом в потной жмене.

Может быть, потому первый большой фильм «Полковник в отставке» был не очень интересен, но выбор темы кажется логичным: мудрый старый военный, который пришел к молодым рабочим и стал для них отцом родным, – может ли быть более фальшивый образ в стране, которая стала ядерной дубиной для всего мира, предварительно споив в лоскут свой самый передовой в мире рабочий класс? Но искренность молодого режиссера и талант и обаяние замечательного актера, покойного ныне Николая Гринько, спасли-таки сценарий, и фильм получился заметный.

А потом началась эпоха «Второй попытки Виктора Крохина». Работалось над этой картиной, видимо, хорошо, счастливо – хороший сценарий опытного Эдуарда Володарского, отличные артисты – Людмила Гурченко, Олег Борисов, Николай Рыбников, Александр Пашутин – чего еще желать? Объединением на «Ленфильме», где снималась «Вторая попытка», руководил Глеб Панфилов, а уж он­-то был в состоянии и оценить работу, и помочь в ней.

Фильм этот – о спорте, о человеке в нем. Фильмов про это в нашем кинематографе не много, но не так уж и мало. Скроены они, как правило, по шаблону спортивной Золушки – хоро­ший парень (девушка) приезжает из захолустья и благодаря своей природной чистоте и деревенской закалке, а также высокой политико-моральной подготовке, преодолевая козни околоспортивных деляг, поднимается на пьедестал почета. Как говорит один мой знакомый, финал апофеоза!

Лента Шешукова – совершенно другая. Для его героя спорт – возможность вырваться из нищего бытия коммуналки, избавиться от скудности – вечного спутника среднего советского человека, зажить красиво. А потому – наверх любым путем! А уж взобравшись, требуй – отдай мое! Удивительно ли, что боксер, игравший главную роль (Игорь взял на нее не артиста), посмотрев смонтированный материал, удивленно сказал: «Так я, оказывается, плохой человек!» Натура непосредственная, не испорченная цивилизацией, он точно вы­числил то, что потом так напугало чиновников от кинематографа и спорта.

А сначала был почти триумф. На «Ленфильме» ленту приняли как событие. Глеб Панфилов прижимал молодого режиссера к груди. Ждали признания зрителей, лавров и даже, возможно, престижных призов. Получили... Но не будем забегать вперед.

Если смотреть «Вторую по­пытку» и не брать в расчет, что снята она а 1976 году, многое может показаться вторичным. Что делать, кино – такое искусство, которое стареет гораздо бы­стрее других, например, литературы. К тому же «полочные» фильмы беззастенчиво растаскивались другими режиссерами, актеры не стеснялись повторять самих себя в других картинах, все равно эту зрители не видели.

Когда учтешь все это, начи­наешь соображать, что многое в этом фильме тогда было новым для нашего кинематографа, а кое-что, пожалуй, и открытием.

Например, вряд ли кто до Шешукова так решительно и беспощадно показал все прелести коммуналки. Я не киновед, но могу предположить, что именно в этой ленте Людмила Гурченко отошла от амплуа поющей и танцующей красотки и предстала в полной силе своего таланта характерной актрисы, которой подвластно и трагическое, и смеш­ное. И только позже я узнал, что «Вторая попытка» сыграла в ее судьбе незабываемую роль, практически принесла ей второе рождение в кино.

Очень хотелось узнать об этом от самой Людмилы Марков­ны, но, к сожалению, она отказалась встретиться со мною, сказав, что про режиссера Шешукова она мало что знает, работала у него всего несколько съемочных дней и толком его не помнит. Что поделаешь, нет – так нет, жаль только, что талантливому человеку в такой же мере не свойственно желание поделиться доброй памятью о человеке, который сыграл какую-то роль в его блистательной судьбе.

О том, как Гурченко пришла сниматься к Шешукову, мне рассказал Эдуард Володарский, автор сценария «Крохина», пожалуй, рекордсмен но «полочным» фильмам среди сценаристов. Он и привел Людмилу Марковну к Шешукову. А было так. Перед этим на съемках фильма «Мама» Гурченко сломала ногу – щиколотка, на которую со всего маху упал грузный Олег Попов, была разнесена вдребезги, до брызг на рентгеновском снимке. Прима уже ставила крест па актерской карьере, пыталась смириться с тем, что век ей придется доживать, подвизаясь на радио. Очень помог курганский кудесник Илизаров – собрал косточки по кусочкам, как мозаику. Дело по­шло на поправку, появилась надежда, но все равно настроение было подавленным, будущее ка­залось мрачным.

В больнице ее навестил Володарский. Увидел – худенькую, как девочка, в скромном халатике, с потухшими глазами... Вдруг предложил: «Может, снимешься?» – «Да кто меня такую возьмет?» – отмахнулась актриса. «Я поговорю с режиссером».

И тут же поехал к Шешукову. Игорь сразу ухватился за это предложение, и больше никого на эту роль даже представить себе не мог. Хотя в выборе актеров был довольно переборчив. С Высоцким, к примеру, они категорически не сошлись. Владимир Семенович прошел пробы на роль, которую потом сыграл Олег Борисов, пробы были удачные, но характеры режиссера и актера как-то не подошли, Игорь отнесся к Высоцкому довольно холодно, не пожелал искать под­ходящего обоим графика съемок и... в результате, играл, и блестя­ще, Борисов, который, кстати, трепетно относился к памяти Шешукова, что и подтвердил в разговоре со мною по телефону, пообещав обязательно встретиться. Но что-то не сладилось по причинам, которые не зависели ни от кого.

Гурченко отработала на площадке самоотверженно. Посмотрите, если удастся, фильм, и вы ни за что не поверите, что актриса снималась, превозмогая боль, каждый раз, выходя из кадра, хваталась за палочку, без которой ей было трудно не то что двигаться, но и стоять. Результат, по-моему, получился блестящий.

Жизнь Шешукова на «Лен­фильме» и до «Второй попытки» была нелегкой. Его очень невзлюбила и держала в черном теле тогдашний главный редактор Гукасян. Три года он вообще ходил без работы, мучился; и как бы прожил, если бы не поддержка Люды и Тамары Леонидовны, – неизвестно. Володарский, например, приносил три сценария – специально для Шешукова. Ответ был один – сценарии берем, Шешукова – нет.

Но вот пришел Глеб Панфилов, дано разрешение на «Вторую попытку», фильм снят, и снят хорошо. Ждут, не без опасений, сдачи в Госкино СССР. Принимать садится Борис Павленок – могущественный замначальника ведомства Ермаша. И началось! Начался просто скандал. Павленок стал орать, что это – чернуха, кош­мар, ужас, это не люди, а ублюдки, и вообще – где вы видели такую жизнь, кто у нас так живет?

Этого показалось мало. Павленок позвонил спортивному министру Сергею Павлову и сказал примерно так: «Ты посмотри, посмотри, что наши придурки с «Ленфильма» наснимали!» Удивительно ли, что подготовленный министр, посмотрев ленту, разразился гневной «телегой»? А настоящим спортсменам фильм очень понравился. Юрий Власов пришел в восторг. И вообще люди, от которых судьба фильма не зависела, говорили о нем только хорошо. Кинокритик Плахов, посмотрев «Вторую попытку», сказал: теперь попятно, что эстетика «Ленфильма» пошла не только от Германа, но и от Шешукова тоже.

Но у чиновников – всегда свое мнение, сходное только с мнением другого чиновника. Председатель Госкино Ермаш пришел в не меньший перепуг и возмущение, чем его зам. Человек, произросший в номенклатурных кущах, кричал: «Такое мог сочинить только человек, который никогда не видел наших коммуналок! Там всегда царил дух сплоченности и дружбы!» Было бы чудо, если бы секретарь ЦК Зимянин обрел другое мнение по поводу опальной картины. Но у них чудес не бывало.

Маленький серый человек посмотрел фильм и невозмутимо вышел из зала, бросив вполголоса: «Это ужасно, это ни в какие ворота не лезет…» И все, фильму пришел конец! После четырнадцати (!) переделок и сдач, не похожая на себя, изрезанная, измордованная, напичканная каким-то идиотским закадровым текстом, лента «Вторая попытка Виктора Крохина» легла на зловещую полку. В конце концов все-таки принятый (да-да, Павленок сказал: жаль народных денег, выбросили, понимаешь, кошке под хвост 650 тысяч народных рублей, давайте примем, все равно смотреть его никто не будет, – и тут он был прав, потому что такая искалеченная картина действительно стала никому не нужна), фильм лег туда, как в могилу. Слава богу, это оказалась такая могила, которая разверзлась раньше страшного суда.

Такой жизнью Игорь и Люда жили весь 1976-й и начало 77-го года. Бесконечные сдачи, новые разносы, переделки, стояние на ушах неизвестно ради чего, когда все, чьё мнение он уважает, сказали, что он сделал настоящую работу, – от этого не запьешь? Он знал, конечно, что так же страдают многие большие художники, что мучат Киру Муратову, угнетают и гонят Тарковского, закрывают картины Германа – прячут шедевры, тут у них был безупречный вкус, плохие картины па полку не ложились. Говорят, на миру и смерть красна. Но, с другой стороны, когда бьют по площадям, убивают все равно каждого в отдельности.

Тамара Леонидовна, человек энергичный, деятельный, не раз говорила: «Игорек, так нельзя. Надо бороться! Все упирается в Зимянина – добивайся, иди к Зимянину». Но он-то знал, что такое художнику пойти на поклон к партийным бонзам. Когда Кира Муратова на приеме у Андропова в отчаянии воскликнула: «Как же мне жить? Или кончать самоубийством?» – шеф КГБ, а после первый человек страны, холодно бросил: «Это ваше дело».

Я много думал над этим – может быть, именно такая судьба главной картины так надломила Игоря и оп­ределила его трагическую, творческую и человеческую судьбу? И прихожу к выводу – скорее всего, так оно и есть. Может быть, звучит кощунственно, но эта творческая беда (которая перевернулась из явной удачи) для него была сопоставима с гибелью Людмилы. От этих ударов он так и не смог оправиться.

Он снял, правда, несколько фильмов («Последняя охота», «Красная стрела», «Везучий человек», «Пространст­во для маневра»), но все это были работы проходные, сделанные, как сказал про одну из них Николай Караченцов, «чтобы как-то жить и не потерять квалификацию».

Была одна приметная работа – «Преферанс по пятницам». Это история такого советского Гамлета, который решил восстановить доброе имя погибшего при странных обстоятельствах отца и натолкнулся на сопротивление могущественных людей. Это все, что могу сказать про содержание фильма – в прокате его обнаружить не удалось, и я его не посмотрел. Знаю только, что в нем снимались великолепные актеры – Кирилл Лавров, Екатерина Васильева, Вера Глаголева, открытие Шешукова – молодой Александр Смирнов.

Не имею права говорить, каким получился фильм, знаю только, как работалось на нем – со слов Веры Глаголевой. Имею удивительное свидетельство Екатерины Васильевой о том, как она сама увидела свои кинопробы на этот фильм и как – с ужасом и стыдом – ощутила их совершенно провальными, а Шешуков все же поверил в нее, что для творческого человека бесконечно важно...

Вера Глаголева рассказала о той удивительной атмосфере, которая царила на съемках. «Мне страшно нравилась его манера общаться с актером, во всяком случае, со мною – он все время иронизировал. И в то же время был чуток. У моей героини по сценарию была постельная сцена, но у меня очень не лежит душа к такому кино. Игорь не стал показывать режиссерскую твердость и довольно легко от нее отказался. Эта картина мне очень дорога – именно общением с цельным человеком. Он многое понимал, знал, чего не знали другие... Такому человеку вообще нелегко в жизни, а в нашем кино – особенно. Тем более что, в отличие от многих, у него не было поддержки. Только Люда».

В экспедицию съемочная группа выезжала в Новгород. Приехала туда и Людмила, может быть, была потребность находиться рядом с Игорем, или воспользовалась возможностью познакомиться со старинным русским городом. Вера и Люда много ходили, смотрели, говорили, когда мог, присоединялся к ним Игорь. Для Глаголевой эти дни незабываемы... Она увидела образец отношения женщины к мужчине.

Но и эта картина была сдана нелегко – у него не было легких картин. Партийная цензура, вы­сасывающая душу и мозг художника, усмотрела крамолу и здесь. Естественно, им не понравилось, что корни коррупции уходят куда-то в вершины власти. Художественный образ? Знаем мы эти образы! А чего он похож ого-го на кого? Зачем вам понадобились эти обобщения? Давай­те мы легонечко опустим проблему с государственного уровня на полочку местного мясокомбината – и получим высокохудожественное произведение. И опять – резать по живому, что-то кроить, латать, лепить. Да Господи, кто оценит всю меру гадостей, которые партийные эстеты понаделали только в кино! На том же «Ленфильме» все ленты про­сматривались еще и в Смольном, была там даже специальная дама по фамилии Круглова, которая, конечно, знала все лучше любого режиссера. Какой конституционный суд посчитал загубленные судьбы художников и самые их жизни? Володарский сказал: «Да назови только одни фамилии затравленных, угробленных ки­нематографистов – вовсе не в ГУЛАГе, позже – это же какое-то кладбище Пер-Лашез!»

Портрет Игоря Шешукова работы актёра Юрия Богатырева

Если кому-то хочется снова творить искусство под мудрым руководством генералов типа Стерлигова и партийного фельдмаршала Зюганова – пусть вспомнит этот скорбный ряд имен...

Ясно – если бы страна жила по другим законам, и всё, в том числе и искусство, не выстраива­лось бы по ранжиру, не подгонялось бы под стандарт, судьбы художников были бы другими; глядишь, иные беды обошли стороной и Шешукова.

Трудно представить, как он смог пережить гибель Люды и вернуться к работе. Думаю, в какой-то мере образовавшуюся пустоту смогла заполнить Тамара Леонидовна, человек громадного оптимизма и энергии.

И все-таки удивляет, как он смог подняться и снять картину, которую, не броди нынче наша страна во мраке, где светят ядовитым светом только посредственные иностранные фильмы, а наше кино, если и снимается, то пробивается к зрителю разве что чудом, – не будь этого, ее наверняка заметили бы. Я говорю о фильме «Танк Клим Ворошилов-2».

Не буду рассказывать, как мне удалось посмотреть эту ленту – это отдельная, почти детективная история. Скажу только, что единственная копия имеется в Черемхово (!), единственная в прокате не то что Иркутской области, но и всей России – никто ее не купил. Посмотрев этот фильм, я с тоской подумал: и в наше сумеречное время, видимо, снято не так уж мало хорошего кино, но никто его, к несчастью, не увидит, и эти добротные лен­ты, которые и составляют воздух искусства, так и пролежат в безвестности.

Фильм этот – о войне. Без единого выстрела, без единого фашиста, без единого убитого в кадре. Он – о том, как, по выражению Евтушенко, «когда мелка вода, мы посуху вперёд Россию тащим»... А вода у нас мелка всегда. Он – о нас, замороченных лозунгами, обманутых, но всегда готовых стать насмерть. В нём рассказывается, как «экипаж машины боевой», состоящий из случайно встретившихся людей – догоняющего свою школу курсанта, совершенно штатского учителя, солдата, прошедшего ужас финской кампании, контуженного, полусгоревшего сержанта и деревенского мальчиш­ки, – пытается воеватъ на никому не нужной, брошенной колымаге, пытается дотащить ее до места боев – потому только, что называется она – танк «Клим Вopoшилов-2». И эта нелепая колымага, эта «индийская гробница» становится-таки боевой единицей – чтобы погибнуть вместе со своим экипажем, ничего не добавив на весы нашей победы и, в то же время, определив ее – ведь мы смогли победить, только потеряв десятки миллионов человеческих жизней и не считанные тонны железяк.

Вот и все, что я скажу здесь про последний фильм Игоря Шешукова. Мог бы сказать гораздо больше, но тогда это будет рецензия, а рецензировать фильм, который никто не видел, – нелепо.

О том, как Игорь снимал этот фильм, я говорил с Инессой Туманян, художественным руководителем объединения «Зодиак» киностудии имени Горького. Она рассказала, как это трудно было для него, чужака, – ведь у нас все держится на знакомствах и связях, для чужого на студии вечно – того нет, этого нет... Как ходили доброжелатели – кого вы взяли на фильм, он же пьет! Туманян отвечала: пусть пьет, лишь бы кино снимал, а вы забыли, как пил Вася Шукшин, из которого вы теперь делаете икону? Она знала, что Шешуков делает некассовый фильм, сознательно шла на это, надеялась, что такое кино кому-то нужно, а не только коммерческое... Ему давали шанс с этой картиной подняться, вырваться из забвения, которое накатывало на него, как снежная пелена; а вокруг шептали – да, Шешуков, что ж, хороший режиссер, но... вчера, это уже вчера... Но он не мог быть вчера или завтра – он был, какой был.

Рок преследует его. На съемках погиб человек, совершенно посторонняя старушка, случай­но, нелепо. И это осталось с ним, мучило, давило, не давало спать.

Фильм сняли. Никаких сдач, никакой цензуры к тому времени уже не было. Профессионалы приняли картину хорошо. О ней шел большой разговор в «Кино­панораме». Виктор Мережко сказал: «Мне картина понравилась. Мне она показалась чис­той, нравственной и очень искренней. Я настоятельно советую вам посмотреть эту картину. По­верьте, она того стоит».

Но, как я уже сказал, никто фильм не купил. Уже заказывались совсем другие песни – по­громче и покруче. А тут еще военные, не потерявшие боевой мощи, встретили ленту в штыки – ГлавПУР заявил, что воины никогда этот фильм не увидят. Они еще верили, что искусство так и будет приниматься строем, по команде, как кирзовая каша. Впрочем, они правы – военные «Танк» не увидели (штатские то­же). Хотя… когда я разыскивал картину, как-то мне сказали, что сейчас показать не могут – увезли в воинскую часть.

Было в последние годы жизни Игоря одно радостное событие, редкий миг, о котором я уже упоминал, – воскрешение «Второй попытки Виктора Крохина».

Когда пошли на свободу арестованные на полках фильмы и мы увидели «Комиссара», «Моего друга Ивана Лапшина» и «Проверки на дорогах», пришла очередь и «Крохина». Володарский орал в трубку: «Игорь, ищи, что можешь, надо восстановить картину!» Все сложилось счастливо – где-то в подвалах «Ленфильма» бесконечно преданная Игорю монтажница сохранила все срезки, и теперь уже Игорь радостно кричал Володарскому: «Представляешь, даже титры нашлись!» А из-за этих титров ког­да-то было столько шума, потому что шли они на фоне поднимающегося в честь победителя красного знамени; Павленок кричал: они дошли до того, что свои поганые фамилии написали на фоне нашей святыни! Фильм возродился в своем почти что первозданном виде, был маленький клочок счастья, и, может быть, даже поверилось в возможность чуда. Чуда воскрешения…

Но чудес не бывает, а бывает – промозглая прибалтийская осень 1991 года. Последняя, не снятая картина... Называлась она – «Последний взгляд»... Это был какой-то детектив из тех – «лишь бы не потерять ремесло». И тем не менее, как говорит Николай Караченцов, который должен был играть главную роль, фильм для Шешукова был важен как еще одна возможность вернуться в жизнь, творчество.

Караченцов тоже хотел сниматься, его занимал характер главного героя, психология человека, выпавшего из обоймы, но не потерявшего способности и желания вытащить из грязи чью-то живую душу. Но главное для него, как признался мне Николай Петрович, было – работать с Игорем, потому что с ним все, весь ужас кино, его организа­ции, всякие накладки, неувязки, – все уходило на задний план и обнажались только взаимоотношения – режиссера, актера и сути дела. И это было прекрасно!

И еще Караченцеву нравилось, что к традиционной команде: «Мотор! Камера! Начали!» Игорь добавлял: «С Богом!» «Мы всегда понимали друг друга, – говорил Караченцов. – Я преклонялся перед его эрудицией, феноменальной памятью. Это был сложный человек. Потому такой сложной получилась его недлинная жизнь. Когда уходит большой художник – его никто не заменит на земле. Эта потеря невосполнима».

Фильм доснимал другой режиссер. Ни один план из снятых Шешуковым в монтаж не вошел. Караченцов сниматься отказался. Как и почти вся группа.

Из очередного, последнего штопора Игорь не вышел... Как и Люда, он умер в падении.

«По небу полуночи ангел летел...»

Может быть, мы страна падших ангелов, и потому обречены на мученья? Но помните, как там дальше? –

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез...

И прекрасно-печальное, как звуки флейты:

И долго на свете томилась она.

Желанием чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Пусть осенит ушедших добрый ангел. Пусть он поет им добрые песни, которыми их так обделила земля...

Москва – Иркутск, 1992–1993 гг.

• Расскажите об этом своим друзьям!