Письма в прошлое

Кравец – девичья фамилия Галины Максовны Константиновой, под которой её с детства и студенческих лет знают многие иркутяне, а также любители поэзии. С 1979 года, после окончания факультета кибернетики Иркутского политехнического института, она живёт в Братске, где до выхода на пенсию работала инженером-системотехником. Её стихи печатались в журналах и альманахах «Сибирь», «Зелёная лампа», «Иркутское время», «Литература Сибири» (Красноярск), «Северо-Муйские огни», в коллективных сборниках. Есть и книжка стихов «Заповедная зона», вышедшая в 1998 году. Галина Максовна активно участвует в литературной жизни города, у неё широкий круг общения на творческих сайтах, а кроме того, она ведёт занятия в детском литературно-творческом объединении «Карамбулька». Сегодня мы представляем прозу Галины Кравец, обращённую к её иркутскому детству.

Я никогда не писала дневников. Но всегда любила писать письма. В юности вместо дневников я писала письма, то ли себе, то ли своему первому любимому... Можно писать письма себе в будущее. Но мне хочется написать себе в прошлое... себе той, маленькой, познающей мир, удивляющейся своим открытиям.

Наверное, это будет калейдоскоп воспоминаний, беспорядочных и удивляющих, как картинки в старом детском калейдоскопе. Мой калейдоскоп был в картонном корпусе с каким-то полинялым рисунком. Разбирала я его миллион раз, вытаскивая все зеркала и стёклышки, часто экспериментировала, убирая одни осколочки или добавляя другие и подолгу потом разглядывала складывающиеся узоры. Но никогда они мне не нравились так, как те, которые получались при самом большом разнообразии мелких разноцветных стекляшек. Разнообразие! Яркость красок и насыщенность картинок. Вот, пожалуй, что отличало моё детство – жизнь казалась ярким красивым праздником, который никогда не кончится.

Счастливое утро

Это – когда просыпаешься от запаха сладких блинчиков. Лениво и сонно проворачиваются мысли, обволакивает расслабляющая нега, и ты понимаешь именно по этому запаху, ещё не включив сознание, что сегодня – суббота! Мама стряпает блины, можно немного поваляться в постели, отдавшись лени. И потом с наслаждением уплетать мамины блинчики со сметаной (как папа), с вареньем (как брат), разогретые в масле (как мама, потому что пока нам пекла и нас кормила, её завтрак остыл, и она разогревает себе блинчики в сливочном масле, поджаривая оставшиеся несколько штучек все вместе, прямо стопкой в сковороде).

Это – когда просыпаешься первого января и бегом босиком бежишь к ёлке. Где, где там подарки от Деда Мороза? И неважно, что тебе уже 6, или 10, или 15, и ты точно знаешь, что никакого Деда Мороза не существует! Ведь подарки есть! И там обязательно что-нибудь желанное-загаданное или наоборот настолько неожиданное, что дух захватывает!

Это – когда в день рождения просыпаешься ночью, в темноте угадываешь стул с подарками возле кровати. И обязательно наощупь, не включая свет (чтоб не разбудить брата, который спит тут же в комнате), ты пытаешься перебрать всё, что там есть, понять, а что это тебе приготовили твои родные? И, успокоившись, что подарки есть, никто о тебе не забыл, что подарков много (и уже неважно даже, а что же там лежит), ты засыпаешь до утра, умиротворённый и довольный, что ещё капелька тайны осталась, что утром тебя ждёт что-то, что ты ещё не разгадал до конца!

Самый запоминающийся подарок? Наверное, это тогда, когда мама втайне от меня сшила двум моим самым большим куклам Ларисе и Марине зимние пальто с меховыми воротниками, с шапочками из того же меха, обула их в сапожки сшитые и усадила их возле моей кровати. Это было тогда, когда ещё не было этих многочисленных Барби с их шикарными гардеробами. И я несколько лет подряд, наверное, где-то с 5 до 8 лет засыпала накануне дня рождения с мечтами о кукольном гардеробе, с платьями и пальто, с туфельками и сапожками и многими мелочами. И так велико, видимо, было разочарование на моей мордочке поутру, что мама не выдержала и пошила наряды моим любимицам. Больше всего меня мучил вопрос, когда же мама это успела сделать, ведь она целый день на работе, вечером крутится в кухне допоздна... И ещё не одно десятилетие после моего отъезда из родительского дома эти куклы жили там, ими играла моя дочь в редкие наши приезды. И даже когда родителей не стало, ещё многие годы они там ждали нашего приезда в отпуск, старились и дряхлели, словно люди. Расставание с ними навсегда было неизбежно и так болезненно.

Или самое счастливое утро, когда просыпаешься в родительском доме оттого, что подозрительно тихо. Не дёргает тебя за одеяло двухлетний сын с какой-нибудь нелепой просьбой, типа «Хочу писать» или «А когда будем кушать?»

Оттого что закрыта дверь в твою спальню и только слышно еле-еле звяканье посуды, приглушённый шёпот мамы: «Тише, пусть мамочка твоя поспит немного». И вдруг ощущаешь себя не мамой, не женой, а маленькой девочкой, накрытой неосязаемой пеленой маминой заботы.

Я очень давно не просыпалась счастливой...

Запреты

Было несколько родительских запретов в моей жизни. И конечно же, как каждый запретный плод, самым желанным было вкусить запретного.

Когда мне было примерно лет пять, мы жили в кирпичном многоквартирном доме, а во дворе его было много деревянных домишек «под снос». Когда расселили людей из них, дома начали разбирать. Вот эти­то полуразрушенные дома, с рассыпанным скарбом, с провалившимися полами, с выбитыми окнами и манили детвору всего двора, как запретный ящик Пандоры. Не было ничего желаннее пойти поиграть «на руинах», как говорили у нас. Там были несметные сокровища: битые цветные стёкла от самых разных ваз и сервизов. А каждый уважающий себя ребёнок в те времена имел свою коллекцию цветных осколков – предмет гордости и хвастовства. Брат со своей компанией 10­12­летних подростков пропадал там часами. А мне было запрещено не только самой туда ходить, но и рассказывать маме, где Женька гулял. Этот двойной запрет давил на плечи, отравлял жизнь и подталкивал к самым непредсказуемым поступкам.

Например, однажды «взрослый» Вовка (лет 14!!!) с соседнего подъезда предложил покатать меня на велосипеде вокруг нашего дома. Это тоже было запрещено, потому что я его хорошо не знаю, потому что за домом дорога с машинами, потому что «со двора ни ногой!» Но ведь брат ушёл «на руины», он нарушает мамины запреты, значит, и мне можно! И я гордо усаживаюсь на жёсткую раму к Вовке, я горланю громко во всё горло песни и говорю ему: «Это ты не меня катаешь, это просто у тебя радио играет. Видишь, как громко поёт!»

Но однажды у нас несколько дней жил Женькин друг, потому что его родители уезжали ненадолго и попросили маму присмотреть за Мишкой. Наши мамы дружили, папы работали вместе, и ничего особенного в той просьбе не было. Это было весело – играть втроём. Я жалела только, что Мишкиного братика, двухлетнего Игоряшу, тоже не оставили пожить у нас... И вот из очередного рейда «на руины» Мишка вернулся с разорванной губой. Они с Женькой пришли все грязные, Мишка с окровавленной рожицей, и самое главное, долго что­то выдумывали и дрожащими голосами объясняли, где же они так разукрасились. Ведь о том, где они лазили, говорить нельзя!

Конечно, мама всё узнала потом. Мишке зашили в травмпункте рот, маме пришлось объясняться с тётей Таней, Мишкиной мамой, почему не доглядела... А я на всю жизнь запомнила, что мамины запреты «растут» не на пустом месте. Всё обоснованно. И если мама сказала «это опасно», значит, этому можно верить.

Ложь

В нашем доме царил культ правды. За ложь наказывали строго лишением удовольствий и прогулок. Родители были порой очень строги и неизвестно, что было страшнее: родительский гнев за провинность или гнев за попытку солгать, выгораживая себя.

Этажом ниже жила моя подружка Вера. Побывать у неё дома, поиграть там было всегда заманчиво и жутко интересно. Потому что там всё было не так, как дома. Её родители много лет проработали в Китае, дом был полон чудесных необычных вещиц, куклы у Веры были изумительные, фарфоровые лица и руки, такие, которые сейчас считались бы коллекционными. Нам и тогда не особо разрешалось их трогать. Но удержаться было невозможно.

Мне разрешалось бывать в том доме, тем более что папа Веры был непосредственным начальником моей мамы. Но не более, чем часок, не нарушая приличий!

А бабушка Веры угощала всегда такими вкусностями! А мама её знала столько стихов и песенок на английском! И она вязала такие наряды для Вериных кукол... Было большим соблазном поиграть в том доме и два, и три часа... Но нельзя, мама будет ругать! И вот в моём восьмилетнем мозгу созрел гениальный план! Надо создать ситуацию, когда мама не накажет за ослушание. Например, если я теряю ключ, то мама только пожурит слегка и порадуется, что я не гуляла весь день по весенним лужам, не продрогла, а нашла пристанище у соседей! Но терять ключ, это всегда чревато тем, что папа будет искать новый замок, мучиться весь вечер с дверью, меняя замки (а вдруг кто-то найдёт ключ и придёт, когда маленькая дочка одна дома?!). Тогда нам с Верой приходит в голову новая великолепная идея: ключ надо потерять «на время», а потом его «найти»! Во дворе у нас построили новую телефонную станцию, и вокруг неё начали отсыпать гравием дорогу. Эти огромные кучи гравия насыпали ещё с осени, а нынче уже весна! Зароем ключ, запомним место и назавтра «найдём» ключ. Вот обрадуется папа, что не надо замки менять! Сказано – сделано. Соорудили башенку красивую над могилкой ключа. Веточку воткнули, чтоб заметнее было. И с обеда до самого вечера играли у Веры всласть. И в магазин с весами крошечными с настоящими гирьками (ни у кого во дворе таких не было!). И в доктора. И в куклы, примеряя на них нескончаемые наряды, связанные мамой Веры. Потом учили английский с Вериной мамой. Пили чай с её бабушкой. А когда пришли мои родители, они нашли приколотую к дверям незатейливую записку, над которой потешался весь подъезд: «Мама! Я у Веры. Ключ потеряла. Верёвка на шее». Эта верёвка – это был мой главный аргумент. Ведь строго настрого запрещалось снимать с шеи ключ на верёвочке, чтоб нигде не потерять его. Мы все бегали в то время с ключами, висящими, как драгоценные кулоны. А у кого несколько ключей было в связке, так те позвякивали, как колокольчики у козочек, и всем было весело. Так вот, то, что верёвка на шее осталась, а ключ волшебным образом потерялся – было самым загадочным во всей этой истории. Но моей же вины в том не было?

Конец этой истории был непредсказуем! Пожурили-посмеялись родители над моей «верёвкой на шее», но делать нечего, спать легли с планами назавтра в очередной раз (сколько же мы с братом ключей до того реально теряли?!) поменять замки. И каков же был мой ужас, когда наутро я проснулась от натужного рёва тракторов, разравнивающих ту гравийную дорогу у нас под окнами! Мамы с папой уже давно нет, а меня до сих пор мучает раскаяние. Я так и не призналась, что это излишне, когда папа старательно врезал новый замок. Не призналась, что ключ никто и никогда не найдёт. Что он надёжно упрятан под новенький асфальт за окнами.

Захлопнуть дверь и ключ похоронить

На сутки, чтобы не ругала мама.

Как просто было нам тогда решить

Свободу обрести путём обмана.

И где найти нам тот заветный ключ,

К свободе открывающий дорогу.

Чтобы, пройдя раскаяния путь

Вернуться в детство, к отчему порогу.

Страх

Это было самое начало нового 1965 или 1966 года, точно не помню. Ещё во всех домах стояли наряженные ёлки. Ещё детвора не насладилась первыми каникулярными январскими деньками. Я проснулась, когда родители уже ушли на работу, и сидела в зале с книжкой (кажется, это было что-то захватывающее о Шерлоке Холмсе). Я старалась не шуметь, чтоб не разбудить старшего брата, который любил в каникулы поваляться в постели подольше. И вдруг всё вокруг затряслось мелкой дрожью, зазвенела посуда в серванте, игрушки на ёлке, которая начала раскачиваться. Мне показалось, что книжный шкаф за моей спиной сейчас опрокинется на меня!

– Женька! – закричала я во всё горло, – Что это такое? Сейчас ёлка упадёт!

– Дура, – спокойно отвечал разбуженный и слегка раздражённый от этого брат, – у нас крест от ёлки к полу привинчен, так что не упадёт.

– Женька, сейчас шкаф на меня упадёт!

– Дура, пересядь из этого кресла, и не ори, – опять спокойно отвечал брат, – подумаешь, землетрясение!

А потом в двери начали оглушительно звонить. Пришла соседская бабушка с годовалой Оленькой на руках и заторопила:

– Быстренько выходите на улицу, немедленно все выходите. Землетрясение! Сейчас ещё толчки, наверное, будут. Опасно дома оставаться.

Кое-как одевшись, мы выскочили во двор, где вокруг Оленьки с её самоотверженной бабушкой столпились все дети из нашего подъезда. Всё казалось забавным новогодним приключением. И только увидев торчащие голенькие ножки из-под одеяла, укутывающего Оленьку на тридцатиградусном морозе, я вдруг осознала своим детским умишком, что это всё серьёзно и страшно. СТРАШНО.

Много лет спустя, будучи взрослой, уже после разрушительного Спитакского землетрясения, я читала в интернете и в газетах о том, что землетрясение в Иркутске в том далёком году было одним из сильнейших в 20 веке в нашем регионе.

• Расскажите об этом своим друзьям!