Первая встреча с врагом

Главы из книги Александра Табачника «Незабываемое прошлое» (воспоминания и размышления)

…Как сейчас, помню эту первую встречу с немецкими оккупантами.

Я лежал в огороде, под огромными лопухами, и слышал зловещий грохот и скрежет немецких танков, шум мотоциклов и машин, движущихся по дороге через деревню туда – на восток, завоевывать «великой Германии» жизненное пространство. Мне было очень страшно, но и жутко любопытно: кто они – наши злейшие враги, такие могучие и пока непобедимые.

Любопытство взяло свое: я подполз к краю огорода и залег под прикрытием лопухов в глубокой придорожной канаве. Оттуда, высунув немного голову, я увидел фантастическую для меня картину движения немецкой бронетехники: танки, машины с прицепными артиллерийскими орудиями, мотоциклы, огромные грузовики, обтянутые тентом…

В грузовиках сидели солдаты и громко пели на чужом языке какие-то бравурные песни. Изредка на огромных конях-тяжеловесах (мы, пацаны, их называли битюгами) важно дефилировали, как на параде, немецкие полевые жандармы – в стальных касках на голове и с большими бляхами на груди; двигались они строем, по двое в шеренге, весело о чем-то переговариваясь. На их толстых, откормленных мордах читалось самодовольство и уверенность.

Да, от такого зрелища можно было приуныть!..

…Когда колонна немецких войск прошла, я долго еще лежал на спине, глядя в безоблачное голубое небо. О чем думал тогда – конечно же, не вспомнить.

В голове еще стоял шум машин, в детскую душу снова заполз липкий страх, сердцу становилось тесно в груди…

Уже разгорелся день, солнце начало припекать, я устал от лежания и неопределенности, как вдруг раздался голос хозяйки – она звала меня в избу.

Войдя в дом, я оцепенел от увиденного мною. Тетя моя сидела скромно и испуганно в углу на стуле в большой комнате, а у обеденного стола, посередине, сидели два немецких солдата и уплетали из сковороды огромную яичницу. При этом они переговаривались, поглядывая то на меня, застывшего на пороге, то на тетю и громко над чем-то смеялись.

Наевшись до отвала, один из немцев спросил тетю Еву:

– Юден? (евреи?)

Тетя утвердительно кивнула головой. (И без этого вопроса, по ее лицу, была видна ее национальная принадлежность…)

Потом лицо его сделалось злобным, и он закричал:

– Ферфлюхтен юден! Герайн! (паршивые евреи, вон отсюда!)

Мы покорно вышли из дома, даже не захватив свой скромный узелок с мелкими вещичками. Постучавшись в окна и двери нескольких домов в деревне и попросившись на ночлег, мы получали неизменный отказ. Людей можно было понять, и мы на них не обижались: за укрывательство евреев они могли быть расстреляны.

Но отказ одной тетки и ее отношение к нам были роковыми. И я это хорошо запомнил. Выйдя на порог и взглянув на нас, она громко заорала:

– Ну, шо, жiдочкi – добiгались? Тепер нiмцi вам покажуть кузькiну мать! (укр.)

Я не знал тогда, кто такая «кузькина мать», но понял, что ничего хорошего с нами не будет. Так и вышло.

Послонявшись пару часов по селу, уже под вечер мы забрались на окраине деревни в какой-то густой кустарник (подальше от недобрых глаз) и легли на траву. Видимо, предельное нервное напряжение и физическая усталость сломили нас, и мы сразу уснули.

Проснулись мы от громких голосов и женского крика:

– Ось вони! (вот они!)

В глаза нам ударил яркий свет мощного фонаря и ослепил. Два дюжих солдата в незнакомой, бежевого цвета форме (румыны или венгры) вытащили нас из кустов.

Рядом стояла и довольно улыбалась та самая антисемитка, которая нам угрожала немецкой расправой. Солдаты ей что-то грубое сказали и оттолкнули, чтоб шла прочь. Затем, выхватив нож-тесак из ножен, один из них ловко разрезал у тети сверху вниз платье и лиф, обнаружив тряпичный сверток, в котором она припрятала «на всякий случай» свои скромные драгоценности. Это были две золотые серьги, золотые часы с золотой цепочкой, кулон и браслет, доставшиеся ей от своей бабушки…

Забрав все это, солдаты велели нам идти вперед. Мы решили, что нас ведут на расстрел, и тетя Ева громко запричитала: пусть ее расстреляют, а меня, ребенка, пощадят. Вряд ли они что-то поняли из ее причитаний, но ударом ботинка один из них заставил тетю замолчать.

Нас куда-то вели, была глубокая ночь и полная неизвестность, Казалось, что все это – страшный сон. Наконец, мы пришли к какому-то большому деревенскому дому. Там нас встретил военный, по-видимому офицер, и на незнакомом, отличном от немецкого, языке, заговорил с солдатами, отдав им какую-то команду.

Нас подвели к пристрою дома, отомкнули и открыли дверь, впихнули в темное помещение и закрыли.

Глиняный пол был покрыт тонким слоем соломы. Видимо, это был тот предел милосердия, на который были способны оккупанты… Мы сразу повалились на пол. Казалось, что попали в ад… Вдруг из угла комнатенки, нашей камеры заключения, послышался глубокий вздох и стон.

Тетя тихо спросила:

– Кто здесь?

Мужской голос ответил:

– Меня звать Иван, а вы кто?

– Мы еврейские беженцы, попались в руки немцам, не успели эвакуироваться из Балты….

Иван долго молчал, а потом сказал, что мы попали не к немцам, а мадьярам (венграм), и что нам немножко повезло, так как немцы с нами не возились бы так. О себе сказал, что он простой мужик, колхозник, долго не решался эвакуироваться, так как был инвалидом; думал, что фашисты его не тронут и дадут жить. Но, гады, не поверили ему…

– Переводчик сказал, что «вы, русские, любите придуриваться, и ты вовсе не инвалид, а оставленный коммунистами партизан».

В течение ночи Ивана несколько раз выводили на допрос, били и истязали.

Тетя Ева, атеистка по убеждению, выросшая в нерелигиозной семье, глядя на эти мучения «партизана», вдруг, к моему удивлению, стала на колени и обратилась полушепотом к Богу: «Господи, избавь Ивана от мучений, дай ему и нам жизнь, избавь нас от проклятых фашистов!» …И так далее.

Иван, то впадая в забытье и умолкая, то приходя в сознание, хриплым голосом спорил с тетей, настаивая, что Бога нет, что все это – выдумки попов, что напрасны все эти молитвы, что Сталин все равно победит Гитлера, что не на тех немцы напоролись, что их бил еще Александр Невский...

Слушая его прерывистую речь, тетя, видимо, пришла к выводу, что Иван – не простой колхозник. Уж больно грамотно он с тетей спорил, когда она начала проклинать Сталина, и упомянула, что из-за него, тирана и бандита, многие тысячи таких, как ее племянник, то есть я, стали круглыми сиротами; что из-за него немцы так далеко зашли в нашу страну…

Я впервые слышал спор на такую тему и удивлялся смелости и откровенности тети, так как еще до войны приметил, что она при всяком упоминании имени великого вождя вздрагивала, ее глаза прищуривались от плохо скрываемой ненависти и боязни выдать свои чувства.

…Перед самым утром в ту бессонную, страшную ночь наш сокамерник Иван попросил тетю приблизиться к нему и на ухо ей что-то нашептал. Уже позже, через несколько лет, после нашего освобождения, тетя вспомнила эти слова:

– Я рядовой колхозник, не партизан, но я – коммунист и умру коммунистом!

Он назвал тете свою фамилию и просил, если мы выживем, передать советской власти, что он до конца был ей предан…

Тетя за давностью лет, за заботами и послевоенными невзгодами, забыла все услышанное, вспомнила лишь содержание разговора, а фамилия из памяти выветрилась. Так советская власть, видимо, и не узнала имя своего патриота…

А Ивана на рассвете выволокли из камеры и расстреляли (мы слышали автоматную очередь). Фашисты тогда патронов не жалели…

Вот такая печальная история…

Утром того же дня нас вывели из камеры, и мы подумали, что расстреляют. Было страшно, не хотелось умирать… Вышли во двор и вдруг увидели построенных в две длинные шеренги изможденных, измученных людей – женщин, стариков, детей. Одни из них стояли, другие едва держались на ногах, и их поддерживали соседи. Всего, наверное, было около сотни человек, и, на вид, все принадлежали к иудейскому племени…

Уважаемый читатель, ты себе не представляешь, какое мы испытали облегчение! Вот уж поистине верна поговорка: горе делится на многих, а счастье на многих умножается…

Начало холокоста

…Как нас вернули в Балту, откровенно говоря, не могу вспомнить. Видимо, доставили на каком-то транспорте, ибо пешком, истощенным и немощным, вряд ли нам это было по силам.

Мы с тетей оказались в городе и на несколько дней были оставлены в своей бывшей квартире. Из каких соображений оккупанты это сделали – трудно догадаться. Можно только предположить, что для беженцев, видимо, еще не была подготовлена площадка под концентрационный лагерь.

Помню, что квартиры, покинутые нашими бывшими соседями, были заняты немецкими солдатами, а в нашу квартиру, вместе с нами, были поселены еще несколько семей евреев. Мы с тетей спали на уже упомянутой выше никелированной кровати с панцирной сеткой, а остальные беженцы располагались на полу, вповалку… Было ужасно душно, есть было нечего, никто не знал, что делать, у кого просить помощи. Была полная неопределенность и все тот же заползающий в душу смертельный страх…

Мы все чего-то ждали и боялись высовываться во двор, хотя терпеть жажду и позывы к туалету, который находился во дворе, уже не было мочи… От голода, помнится, казалось, кишки в животе поприлипали друг к другу…

Однажды днем я попробовал выскользнуть из квартиры и побежал в туалет. Видимо, вид у меня был такой замученный и затравленный, что немецкие солдаты, сидевшие на соседнем деревянном крыльце, громко захохотали мне вслед. Возвращаться назад было еще страшней. Но что было делать?..

Немцы оживленно разговаривали между собой, смеялись и аппетитно, со смаком, уплетали вареных куриц. У каждого из двух или трех солдат было по курице. Они пожирали их, а косточки бросали перед собой, на землю. Я робко приблизился и поднял одну из них… Немцы громко захохотали и стали мне подбрасывать косточки, я их старался поймать и тут же пытался обгладывать, чем привел их в полный восторг…

Потом, собрав с земли куриные остатки, побежал в дом – поделиться с тетей и новыми соседями-беженцами дармовыми «деликатесами»…

Вскоре после этого к нам пришел полицай (именно так мы называли русских и украинских полицейских, взявшихся рьяно служить немецко-румынским оккупантам). Это был нареченный позже кличкой «Белые туфли» жестокий предатель, которого мы все боялись и ненавидели.

Он собрал из нашей и других усадьб всех евреев, построил их в большую колонну и объявил, что приказом немецкого коменданта нас велено переселить в лагерь на другом берегу реки, в южной части города. Мы покорно последовали за ним, надеясь избавиться от неопределенности и, наконец, хоть как-то обустроиться.

Каково же было наше разочарование и возникшее предчувствие беды, когда всех нас привели к огромному пустырю на окраине города, огороженному колючей проволокой. На площади около одного гектара уже скопилось множество людей – женщин, стариков, детей. Это были согнанные отовсюду евреи – беженцы из разных мест и балтские евреи. Слышался многоголосый шум, гам, крики женщин и плач детей…

Нас ввели в этот загон и закрыли за нами ворота. Помню, как мы с тетей с трудом отыскали на земле свободное местечко и приземлились.

Осмотревшись, увидели, что почти все люди, как и мы, были без каких-либо вещей, без пищи и воды. Плотность толпы была такая, что буквально повернуться некуда… К тому же нещадно палило солнце. Людям некуда было сходить по нужде, и они испражнялись под себя. Вокруг стояло жуткое зловоние…

Мне кажется, и это нетрудно представить и подсчитать, что нас там скопилось несколько тысяч человек. В таких мучениях, под стоны и вопли женщин и детей, прошел остаток дня. Наступила ночь, принесшая небольшое облегчение своей прохладой и надеждой на какую-то определенность, надеждой на избавление от этого ужаса и физических страданий…

• Расскажите об этом своим друзьям!