Лётное происшествие

В СССР применение термина «авиационная катастрофа» в официальных документах и печатных изданиях не допускалось. Если и случались события подобного рода, то для широкой аудитории они замалчивались или трактовались как «лётные происшествия». Об одном из них, случившемся в Иркутске, и пойдёт речь. История из уст участника. Его фамилия изменена.

Девятого февраля 1976 года сотрудник УКСа Иркутского аэропорта Алексей Макавеев отбывал в командировку в Ленинград. Он уже удобно расположился в правом ряду первого салона, когда пассажир с левого ряда попросил его поменяться местами. Долгими часами полёта ему хотелось составить компанию с товарищами на троих, а по правому ряду, как специально для них, один к одному стояли три кресла, тогда как по левому только два. Алексей согласился, пусть общаются себе в удовольствие.

Устроившись у иллюминатора, Алексей застегнул ремни и машинально взглянул на часы. Стрелки указывали восемь утра. Моторы начинали предстартовый разгон. Грохот двигателей достиг максимальных децибел, самолет дрогнул и, набирая скорость, понёсся по взлётной полосе. При наборе высоты в тридцать-сорок метров самолёт начал её терять, принял неуправляемый правый крен и через семь секунд полёта зацепился крылом за грунт. Дальше летели недолго. Через девяносто метров самолёт ударился о землю носовой частью и тут же о бетонные блоки ограждений, отчего консоль левого крыла отлетела вперёд на шестьдесят метров. Но полёт продолжался, теперь уже над понижающейся местностью, пока не произошла окончательная «жёсткая посадка». Фюзеляж раскололся на три части. Можно ли себе представить, что творилось внутри?

Внутреннее оборудование разом превратилось в груду обломков и искореженных конструкций, и это месиво вперемежку с человеческими телами и багажом устремилось в переднюю часть самолёта, сметая все на своём пути. Ещё до крушения в самолете погас свет. Бортмеханик Н. Коншин во избежание взрыва и пожара успел отключить топливную систему. Для экипажа и многих пассажиров путешествие мгновенно окончилось летальным исходом. Даже испугаться не успели. Остальные зыркали в темноте ошалевшими глазами, пытаясь понять, что за преисподняя поглощает их. А пассажиров сносило по конвейеру в тартарары, кого-то сбрасывало через образовавшийся разлом на снежное поле, где сверху накатывала задняя часть фюзеляжа и давила всё то, что ещё не было раздавлено.

Макавеева, находившегося в первом салоне, далеко не унесло. От страшного удара он потерял сознание и очнулся от холода, когда за бортом начинало светать. Морозило ногу, с которой при столкновении силой инерции сорвало сапог, плотно застёгнутый на молнию. Другая нога оставалась в сапоге, но была чем-то придавлена. Не высвободить, не повернуть, сил никаких. Странно, что боли почти нет, просто тело чужое. Большие неудобства доставлял лежавший на нём мужчина. Он тяжело стонал, теплая кровь с его лица и шеи заливала Макавееву рот, затекала под ворот, скапливаясь под спиной, густая, липкая и пахучая. Было противно, к горлу подступала тошнота, грудь стянута обручем, каждый вдох давался с трудом. Алексей с трудом повернул голову в сторону, к свету, и голова соседа припала плотнее, щека к щеке. Он всё ещё стонал, дышал хрипло, неровно и с каким-то бульканьем не то в горле, не то в груди. Потом всё затихло, ни стонов, ни хрипов и бульканий. Мужчина замер, недвижный и тяжёлый. Не жилец. Вместе с ним Макавеев опять забылся в бесчувствии.

...Спасательные работы начались быстро. Поначалу выносили живых и полуживых людей. Когда Макавеев снова очнулся, то мужчины на нём не было, как не было и спасателей. Утащили не того, вместо живого – мёртвого. Оставалось ждать. Полная беспомощность, лишь туманное сознание фиксировало обстановку. Падение на взлёте. Стечение обстоятельств, сохранившее жизнь. Это пассажир, пересевший к товарищам, освободил кресло, оказавшееся в зоне относительной безопасности. Вот она, неразлучная троица, лежит бездыханной справа. Похоже, вокруг остались только те, кому место в морге. Донимал холод. Зима стояла крепкой.

Скособочив голову, пытался следить через разлом за обстановкой на поле. Проходили редкие люди. Но вот мелькнула первая ласточка, это деловито прошагал майор Казюта, помощник коменданта аэропорта; появилась надежда к высвобождению. А майор прошагал и исчез, будто его и не было. Во рту какая-то помеха, не сплёвывается, на зубах перекатывается что-то мягкое и не понять, что там застряло. Густая слюна перемешана с кровью и сладостью от растаявшей конфеты. Тошно. Тело словно поколочено палками со всех сторон. Отбивная котлета.

Удалось отстегнуть ремень, прицеплённый к останкам кресла. Кругом всё размолото, но какими же крепкими оказались ремни, совсем целые; иногда спасают. Хвостовая часть задрана кверху, будто горка. Там кресла целые, но пустые, значит, пассажиров поснимали и вывели. Или вынесли. С трудом дотянулся до разлома и заглянул вниз, под днище самолета. По снегу веером рассыпаны конфеты, те, что разносила проводница Галина Ушакова, так она представилась пассажирам. Виднелись разбросанные боты, сапоги. Нечистая сила срывала их с ног и швыряла без разбору, куда ни попадя. В снегу лежал полураздетый человек в позе спринтера, принимающего эстафетную палочку. Низкая посадка, широкий шаг, рука, вывернутая за спину, и голова, неестественно развернутая назад. Хватит, насмотрелся. Надо ждать и быть готовым к появлению людей, если появятся.

Вдруг замаячила высокая тень, перемещавшаяся к нему, Алексею. Человек! Надо обратить на себя внимание, а то исчезнет, как Казюта. Но как? Звать или поднять руку не было сил, их хватило, чтобы согнуть её в локте и помахивать поднятой кистью с опорой на локоть, подавая сигнал бедствия. Как болванчик. Заметил! Человек по русскому обычаю вспомнил про чью-то мать, что прозвучало самой желанной мелодией. «Ещё один жив!» – прокричал человек кому-то вдобавок к упомянутой матери, и рука упала. Сознание, ставшее ненужным, опять покинуло Алексея.

Очнулся от тряски скорой помощи, гнавшей по снежному бездорожью. Раненых развозили по городским клиникам. Той порой майор Казюта доложил сослуживцам, что Макавеева вынесли из самолета неживым, с проломами черепа, без пульса и горлом кровь. И всё-то правильно пересказал майор, но жизнь ещё не покинула пассажира, командированного в славный город Ленинград. В суматохе, когда раненых было хоть отбавляй, Макавееву приписали повреждения шейных позвонков и подвесили гирю на вытяжку шеи. Попутно вправили оба выставленных плечевых сустава, обработали ягодицу и лодыжку, откуда были выдраны куски мышечной ткани. На черепе ещё оставались провалы, голова опухла, словно на неё была натянута лошадиная сбруя. При малейшем повороте головы гиря глухим набатом долбила по стене, напоминая о никчемности процедуры. Болело всё тело, кроме шеи, и ту зачем-то вытягивали. Уговорил одного из докторов проверить диагноз. К вечеру выяснилось, что шею надо вытягивать другому раненому, а Алексею прописали рентгеновский снимок.

В палату заявились два медицинских брата с носилками и сказали: «Залезай». Как залезать, если не двинуться и не повернуться? Недолго думая, братья взяли немощного больного за руки – за ноги, перегрузили с кровати на носилки и понесли в назначенный кабинет. Так Алексей узнал, что такое дикая боль. Из кабинета братья без лишних слов и излишнего милосердия тем же фертом доставили больного в палату и методом перекатывания бревна сгрузили на кровать. Алексей решил было, что худшее позади, но, к его ужасу, оказалось, что снимок не получился, и всё опять повторилось сначала. Наутро пришел доктор и сообщил, что причина неподвижности в компрессионном переломе двух позвонков в районе грудной клетки, из-за чего потребовалось переместить больного с панцирной сетки на жёсткую основу. На кровать уложили доски, на них – популярный в советские времена полосатый ватный матрас, досадливо напоминавший о себе комками свалявшейся ваты разных размеров, будто в тюфяк напихали груду булыжников. Тогда поверх первого положили второй матрас, отчего количество булыжников удвоилось. По подсказке находчивого больного родственники привезли надувной резиновый матрас. Больничная жизнь стала более сносной. Ещё и пришили нижнюю губу, едва державшуюся на коже. Ладно, что не выплюнул её Алексей, как ни старался, после падения.

Лечащих врачей почему-то было много, пятеро, и все выспрашивали не столько о болезни, сколько о крушении, что там творилось и как произошло. С теми же вопросами прибыл следователь, который заставил Макавеева в протоколе собеседования квалифицировать факт падения самолета не катастрофой, а лётным происшествием. Весь аэропорт знал, что в том происшествии погиб весь экипаж лётчиков, командир корабля Иван Свистунов. Смятая до неузнаваемости кабина экипажа была оторвана от корпуса самолета. У некоторых пилотов были порваны сухожилия, с такой силой они тянули штурвал, пытаясь выровнять неуправляемую громадину. Из экипажа осталась живой только проводница Галина Ушакова. В момент столкновения она нагнулась в поисках оторвавшейся с костюма пуговицы, тогда и снесло над головой кухонный отсек. В день девятого февраля, по иронии судьбы пришедшийся на день гражданской авиации, сослуживцы долгие годы встречались в скорбных воспоминаниях о погибших товарищах, посещали Радищевское кладбище, где захоронен экипаж. По официальным данным, появившимся в интернете десятилетия спустя, в катастрофе погибло двадцать четыре человека, пятнадцать сразу, девять умерли в больницах.

Лётное происшествие для командированного куратора строительства получило неожиданное продолжение из серии «нарочно не придумаешь». Начало серии было многообещающим. Макавееву, как участнику происшествия, купили новый костюм взамен разодранного и придали к нему ордер на получение новой квартиры. Вот это удача! В семье начались радостные приготовления к новоселью. Вот и ордер на руках по адресу новостройки, третий этаж, квартира номер десять. Однако смутные опасения закрались в сознание новосёла, лишив его покоя. Случилось так, что Макавеев состоял в комиссии по приёмке в эксплуатацию именно этого дома, и в одной из квартир обнаружил явное нарушение проекта. Стенка между прихожим коридорчиком и залом была установлена развёрнутой на сто восемьдесят градусов, так, что в прихожем закутке не оставалось места для элементарной мебельной стенки под одежду и обувь. Парадокс и неудобства, не устраивать же раздевалку в зале! Дом сдавал некто Николай, начальник участка авиастроителей, приходившийся Макавееву добрым товарищем. Он и уговорил приёмщика не сообщать комиссии выявленный брак, устранение которого привело бы к удорожанию затрат. Ужель та самая квартира волей внешнего распорядителя бумерангом прилетела новосёлу в руки? Алексей срочно прибыл на место новоселья. Точно! Ему досталась дефектная квартира! До чего же умно действует Высшее провидение...

Позвал товарища по несчастью и рассказал о случившемся казусе. Алексей был готов к чему угодно, но только не к тому гомерическому хохоту, в который впал Николай. Он хохотал взахлёб, неудержимо, со слезами, стонами и рыданиями, скрючившись от хохота и ухватившись руками за живот. Вселившийся в него бес веселья заразил и неудачника-новосёла, который в проявлении взрывных эмоций не отставал от напарника. Уловив общую волну извержения восторгов, строитель и жертва махинации дали им полную волю, громогласно утверждая людскую способность к преодолению всех и всяких жизненных преград и неполадок. Смехом и хохотом они славили гимн оптимизму и жизнелюбию, великому и бескорыстному, какой человека оставляет человеком. Отсмеялись, продолжая вздрагивать от новых приступов, повторных и слабеющих. В тот день и час Алексей узнал, что такое дикий смех.

– Что делать-то будем? – вернулся он к своей проблеме.

– Исправлять, – ответил товарищ.

На новоселье один из друзей, тоже работник аэропорта, принёс Макавееву часы, снятые с панели разрушенного самолета. Они показывали навсегда застывшее на них время: 8:20.

• Расскажите об этом своим друзьям!