Колька (часть 4)

Рассказ Евгения Корзуна

• Колька (часть 1)
• Колька (часть 2)
• Колька (часть 3)

В конце октября появлялся лед у самого берега. Он ширился до пяти-семи метров. Цельного снежного покрова на берегу еще нет, а этот начальный лед был источником первой зимней радости. После уроков ребятишки бежали на реку кататься по этим заберегам. Лед, как стеклышко, иногда под ногами потрескивал, но держал наш бараний вес. С каждым днем забереги увеличивались, и через какое-то время наша протока одевалась новеньким, как с иголочки, льдом. Катайся хоть до упаду! Мы знали, что этот каток будет до первого-второго снега. Когда его завалит, ветер уплотнит снег, и наш каток закроется до следующего года. Пока лед был тонким и прозрачным, ребята постарше ездили на коньках вдоль берегов с топорами на плечах глушить рыбу.

Едешь медленно, внимательно разглядывая прибрежное мелководье. Почему-то около берегов в тихих местах кое-где стояли налимы – довольно крупные экземпляры. Рыбу увидеть не просто. Иногда спинка налима сливается с цветом дна реки. Если увидел добычу, не зевай, обухом топора со всего плеча лупи по льду, стараясь нанести удар над головой рыбы. Пока оглушенная рыба не в состоянии уйти, быстро вырубаешь прямоугольную прорубь, выбрасываешь лед, рыба сама всплывает в твои руки. Такая охота-рыбалка длится недолго, пока лед тонкий и прозрачный, до первой пороши.

Я сказал Кольке:

– Завтра воскресенье, чем бездельно кататься, давай поедем глушить рыбу, а то снег повалит и все пропало. Тебя отпустят?

– Не знаю. Да у меня и коньков-то нет, на чем я поеду?

– Коньки у меня есть, только без ремней.

– У отца сыромятина в кладовке висит, можно нарезать, – загорелся Колька.

– Он тебе за эту сыромятину так нарежет... и на охоту не отпустит. Не надо у него ничего брать, найдем что-нибудь. Ты только обязательно спросись.

Вечером Колька прибежал сообщить, что его отпускают. Мы все организовали лучшим образом, наточили «дутики», в воскресенье отправились на охоту.

Мы катились через протоку к острову.

– Ну, что мачеха сказала, когда ты попросился на охоту?

– Ничего хорошего, – ответил Колька, – «только обутки рвать этими коньками, да еще чего доброго провалится, охотник», – процитировал Колька и отмахнулся, мол, слушать эту дуру – только время зря тратить, и спросил:

– Лучше скажи, как будем действовать?

– Давай так, – предложил я, – ты поезжай первый, только медленно, а я за тобой метрах в пяти-шести. Сильно коньками не скреби, отталкивайся плавно. Если вдруг заметишь рыбину, но будет уже поздно, не тормози и не разворачивайся, покажи мне рукой и проезжай дальше. Понял?

– Понял.

– Поехали!

Мы проехали довольно много без всякого результата. Вдруг Колька, объезжая затонувшую корягу у самого берега, сходу треснул обухом по льду. Мы быстро вырубили прорубь и вытащили прекрасного налима, наверное, около килограмма весом. Потом рыбины уходили, каждый раз казалось, что они-то самые большие. Все-таки под конец нашей охоты опять подфартило Кольке. Мы вернулись не с пустыми руками.

На следующее воскресенье мы загадали поехать к дальнему острову, где мало кто бывал. Но с начала недели зарядил снег, и я понял, что охоты больше не будет.

Колька о побеге как будто забыл. После летнего разговора он ни разу со мной об этом не заговорил. Я не лез с вопросами. В школе Колька по-прежнему удивлял Марию Романовну и всех нас своими математическими способностями.

На олимпиаду Колька, к сожалению, не поехал. В середине января ударили крещенские морозы. Воздух стал неподвижен, все в природе приостановилось, застыло, как будто холод не давал ничему шевелиться. Только из печных труб тянулись высокие белые столбы дымов, не нарушая своей стройности. Дальние дома, заплоты проулков тонули в студеной серости размытыми очертаниями. Холод навалился на крыши, ставни и двери домов, может, поэтому люди неохотно их открывали. На улице почти не было прохожих. Все повисло в тихом окоченевшем пространстве. Сельский радиоузел каждое утро извещал об отмене занятий в школе. Нас никакой мороз дома удержать не мог. Колька время от времени тоже бегал с нами по этому холоду в своей никудышной телогрейке и простудился. Он схватил воспаление среднего уха. Вместо Кольки на олимпиаду поехал Сережа Перфильев. Он учился хорошо по всем предметам и по математике тоже, но он был всего-навсего отличник. Из него Галуа бы не получился. Колькиного полета в нем не было. Когда наши ребята с Марией Романовной были в городе, Колька таскался в амбулаторию на уколы. Ему столько их вкатили, что больно было сидеть.

Думаю, что Кольке зимой время от времени попадало от отца. Колька мужественно переживал эту зиму, мечтая о предстоящей свободе. Он выкрал и показал мне свои метрики. Они и украденные деньги лежали в надежном месте, о котором никто не знал. Правда, я и не спрашивал – какая разница, где спрятано?

Пришла весна. Колька хотел убежать именно весной, пока стоял на реке лед, по которому можно незамеченным уйти на противоположный берег к железнодорожному полотну. Зимой ехать на товарняке гиблое дело – окоченеешь. Летом надо было обязательно ехать на станцию. Добраться туда «незасвеченным» невозможно. Тут все друг друга знали, обязательно встретились знакомые, сразу бы сообщили, что его видели на станции или по дороге к ней. Колька хотел уйти без свидетелей, чтобы никто не знал, в каком направлении вести поиск.

На какой день Колька назначил побег, я не знаю. Думаю, конкретного числа он не намечал. Просто выбирал удобное время. Надо было торопиться, потому что лед на реке уже начал темнеть. У берега, где особо припекало из-за близости земли, лед становился игольчатым, начинал сыпаться.

В тот день я был дежурным в классе. Мы учились со второй смены. Дежурный, как обычно, приходит в класс чуть раньше. Надо приготовить доску, собрать, если есть, на полу бумажки, отполоскать тряпку, принести мел. На первый урок Колька не явился, и я сразу подумал, что он ушел. Не опоздал, не заболел, а ушел. Я ни о чем не мог думать, кроме Кольки. Что говорили учителя, что мы писали, я не знаю. В голове все время «тукала» мысль: «Где сейчас Колька?»

Примерно с трех, то есть с пятнадцати до восемнадцати часов, по железнодорожному полотну проходили два состава. На один из них Колька должен заскочить. После второго и третьего уроков я бегал к учительской, где висели старинные стенные часы с боем, смотреть время. Что это могло мне дать? Ровным счетом ничего, но все равно бежал к часам и смотрел на золотистые кружевные стрелки, прикидывая возможное Колькино место нахождения.

Закончились занятия, я шел домой, готовый услышать «новость», которая для меня таковой не была. Меня же будут спрашивать: «Знал ли о Колькином намерении?» И я «честно» должен сказать – нет. Мачеха-то, наверное, больше всего будет переживать о новенькой телогреечке. Если бы она знала, что Колька спер у нее около шестисот рублей, она бы повесилась. А уж если б он попался, то она не сидела бы на кровати и не наблюдала, сложа руки, когда отец избивал Кольку. Она помогала бы его истязать собственными руками… Но теперь Колька уже далеко, и в какой стороне его искать, не знал никто, кроме меня.

Вечером Колькин побег был обнаружен. Поднялся шум, началась беготня. Мачеха опять говорила те же слова, что и в прошлый раз: «Дармоед проклятый. И что ему не живется? Все нервы вымотал, еще телогрейку украл за все-то хорошее…»

К ночи подул сильный ветер, лед на реке стал сизо-черный. Утром я увидел, как, толкаясь и шурша, огромные и небольшие льдины движутся вниз по реке. Мы побежали смотреть ледоход. День был яркий и ветреный, небо высокое, синее-синее... Вдоль берегов, куда хватало взгляда, лежали вытолкнутые на берег толстые льдины. Я смотрел на противоположный берег, на железнодорожное полотно и думал о Кольке, который успел, что называется, проскочить под самый «занавес» и был недосягаем.

Через несколько дней в наш двор пришли двое мужчин из деревни, стоявшей в девяти верстах ниже по течению реки. Они рассказали, что ребятишки, бегая по берегу во время недавнего ледохода, увидели на застрявшей на отмели льдине какой-то предмет. Когда ледоход прошел, спустили лодку и сняли с этой льдины мешочек. В нем были две буханки хлеба, шматок сала, маленький складешок, кусочек мыла, несколько конфет и тщательно завернутую в газету метрику на имя Николая Иннокентьевича Шадрина.

Эту ошеломляющую новость я узнал, придя из школы. В первые минуты невозможно было постичь, что Кольки нет на свете. В голове, словно в кипящем котле, клокотало: «Кольки нет, Кольки нет, Кольки нет». Что бы я ни делал – умывался, раздевался, ужинал – в голове как молотком било: «Кольки нет». В этот вечер в кровать лег рано, потому что не знал, куда себя деть.

– Как это произошло? – в сотый раз спрашивал я себя. Конечно, Колька затянул срок побега. Возможно, ему было тяжело решиться на последний шаг. Это ведь не в кино убежать, надо одному, без всякого жизненного опыта, броситься в заправдашнюю жизнь. Что там будет? Вот он, наверное, и медлил. Как назло, мы с ним давненько не бывали на реке и не видели, в каком состоянии лед. Весна в тот год поначалу дружно взялась за дело, но потом вдруг отступила. Похолодало. Это его, по всей вероятности, дезориентировало.

Я знал, как уйдет Колька. Он должен был выйти из нашего двора прямо на берег через заднюю калитку. Здесь мало вероятно, что среди дня можно кого-нибудь встретить. Вышел к реке, пересек ее часть, которая отделялась от основного русла небольшим островком, затем пересек сам островок, и уже за островком его никто не мог увидеть. От этого островка надо было прямо идти к противоположному берегу, где ходили железнодорожные составы. Ширина реки против нашего села была около четырех километров. Через час с небольшим неторопливой ходьбы он должен был одолеть ледовый путь.

Где это с ним произошло? Я пытался представить трагический миг. Раз его кулек с продуктами и метрикой нашли на льдине, значит, он не сразу обрушился под лед. Иначе бы ушел вместе с кульком. Он, видимо, сначала провалился по пояс или по грудь. Провалившись, отшвырнул кулек в сторону, чтобы не замочить, ведь там была метрика. Потом стал выкарабкиваться, хватаясь руками за скользкую кромку образовавшейся дыры, или пытался на локтях опереться на край полыньи, но и край оказался непрочным, лед, не выдержав, осыпался. Течение тут же затянуло Кольку под лед… Иди он хотя бы в двух-трех метрах в стороне от этого места, скорее всего, прошел бы благополучно.

Может быть, это происходило, когда я бегал на переменах смотреть на часы, пытаясь определить по времени, где сейчас Колька. А он, возможно, в это самое время погибал в полынье и кричал, кричал… Я представил его отчаянные глаза, кричащий рот… Наверное, все произошло в несколько секунд, но и они были бесконечно длинные и страшные…

Колька провалился. Это слово «провалился» витало около меня, жило в моем сознании. Оно беспокоило меня и, как мне казалось, было связано с Колькой до этой жуткой трагедии. И тут в памяти всплыл разговор, когда мы катились с ним через протоку глушить рыбу. Я тогда, помнится, спросил: «Что сказала мачеха?» А Колька ответил: «Только обутки рвать этими коньками, да чего доброго провалится, охотник». «Провалится» – вот откуда это слово! Меня вдруг полоснула мысль, может, это проклятье мачехи? Она словно накаркала исход его жизни. Неужели такое возможно?

А болезнь Колькиной матери? Евдокия Михайловна заболела после письма к Колькиному отцу. Он наверняка обсуждал письмо со своей новой подругой, советовался, как ответить, или не отвечать вовсе. Может, она и послала Евдокии Михайловне свои проклятья, чтобы навсегда избавиться от нее. Тетя Паша же сказала, что «Евдокию как будто кто-то проклял». Болезнь ни с того ни с сего неожиданно навалилась и задушила Колькину мать. Я лежал и никак не мог прогнать этот бред из головы. Но такое ведь бывает только в сказках... С этими сумасшедшими мыслями я уснул.

На следующий день до начала занятий ко мне подошла Мария Романовна. Ее лицо было потухшим и голос без той энергии, к которой мы все привыкли.

– Ты знал о побеге? – тихо, как-то по-домашнему, спросила она.

Я не мог дальше управлять собой. Слезы, мимо моей воли, текли по щекам. Я помнил, что обещал Кольке рассказать Марии Романовне все без утайки, если он сам этого не сделает. И рассказал. Когда поднял глаза, поразился выражению ее потемневшего, как будто изувеченного моим рассказом лица. Оно было таким, словно ее жестоко избили. Видно, ничего подобного она услышать не ожидала.

– Почему ты не сказал мне?

Я молчал. Как объяснить? Не мог я без Колькиного согласия пойти и рассказать Марии Романовне, как ему живется у отца и мачехи. Мне тогда искренне верилось, что только побег спасет беззащитного Кольку...

• Расскажите об этом своим друзьям!