Яков Блюмкин: один из бесов революции и… прототипов Штирлица

90 лет назад был расстрелян Яков Блюмкин — человек с дюжиной фамилий, биографий и профессий. Впервые после Гражданской войны в Советском Союзе казнили знаменитого революционера. Да еще такого — «авантюриста, но самой высокой и лучшей марки», душевного друга налетчиков и поэтов, полиглота и разведчика. Финальная пуля — самый бесспорный и веский эпизод его жизни.

Где и когда Блюмкин родился — мы никогда не узнаем. Ведь у него не биография, а легенда, сотканная из предположений и домыслов. Многое до сих пор остается в архивах под грифом секретности. Примем на веру наиболее популярный вариант: ровесник века появился на свет в Одессе, в семье небогатого приказчика. И потому учился в талмуд-торе — еврейской школе для малоимущих. В юности выказывал и предприимчивость, и боевитость, но в политику попал только после Февральской революции. Стал эсером. Разумеется, левым. Дружил с Мишкой Япончиком — королем одесских налетчиков. Легенды тянутся к легендам, в особенности криминальные. Вместе они формировали пролетарский Добровольческий железный отряд. И это в судьбе Блюмкина далеко не последний фантастический поворот.

Заочно приговоренный

Вскоре он уже агитировал за эсеров в Петрограде. По рекомендации своей партии, возглавил в ВЧК отдел, который занимался охраной иностранных посольств, а заодно и борьбой со шпионажем. Сколько ему тогда было: 18, 20, 21? «Революция избирает себе молодых любовников», — говаривал Троцкий, знавший толк в таких материях. Чем меньше опыта — тем легче бросаешься в огонь и в воду.

Моментом истины стало 6 июля 1918-го, когда однопартийцы Блюмкина попытались перехватить власть у большевиков, организовав для начала возобновление боевых действий на германском фронте. Козырем эсеров считалось активное неприятие похабного Брестского мира. И, соответственно, разрушить зыбкий договор Москвы и Берлина наследники бомбистов Серебряного века намеревались привычными террористическими методами.

Вместе с другим чекистом, Николаем Андреевым, Блюмкин заявился в немецкое посольство. Выманить на аудиенцию чрезвычайного и полномочного — графа Мирбаха — оказалось не так просто. Полчаса его ожидали в передней. Когда тот появился, открыли пальбу, бросили для верности бомбу, а затем скрылись на автомобиле.

Взорвался не только несчастный посол. Взлетела на воздух и рассыпалась в щепки коалиция большевиков и левых эсеров. Ленинская гвардия, впрочем, быстро расправилась с недавними политическими партнерами. Сам же Блюмкин спасся, скрылся от скорого суда (заочно его приговорили к расстрелу) и вынырнул через некоторое время где-то в бурлящей Украине. Сам он потом рассказывал, что несколько месяцев трудился над книгой о левоэсеровском мятеже. На самостийной позиции эсеров еще были сильны — и, в перерывах между писательскими штудиями, Блюмкин принялся готовить убийство гетмана Скоропадского. Правда, из данной затеи ничего не вышло. В конце концов он явился к большевикам с повинной: это удивительно, но авантюриста амнистировали и даже вернули на работу в ЧК.

Милый парень

Однажды к Николаю Гумилеву подошел молодой крепыш в кожанке, заявил, что знает все его стихи, и тут же принялся их декламировать. Когда поэт узнал, что перед ним тот самый Блюмкин, убийца Мирбаха, горячо пожал ему руку: «Я рад, что мои стихи читают сильные люди». В предсмертном стихотворении «Мои читатели» Гумилев не без патетики рассказал о той встрече: «Человек, среди толпы народа / Застреливший императорского посла, / Подошел пожать мне руку, / Поблагодарить за мои стихи». Блюмкин привиделся ему конкистадором, разве что без панциря.

Борис Ефимов — карикатурист-долгожитель — в мемуарах нашел точные слова: «У него на лбу было написано: Я убил Мирбаха». Эта была настоящая слава — хотя, конечно, и двусмысленная. Немецкий посол не слыл «кровавым палачом», но его ликвидацию Блюмкин, по-видимому, до самой смерти считал делом почетным, почти святым.

Прощенный эсер стал своим и среди заносчивых имажинистов, и в окружении «командора» Маяковского. Было ли это служебным заданием? Если и так, то, скорее всего, он вызвался сам. Во-первых, его тянуло в литературу. Во-вторых, чрезвычайно любил богемный образ жизни. «Дорогому товарищу Блюмочке», — так надписывал ему свои книги «агитатор, горлан-главарь». Если бы хитрый чекист просто «собирал информацию», они бы почувствовали. Блюмкин же не только служил надсмотрщиком за поэтами, но и был полпредом последних в ЧК. Выручал из «тигулевки», устраивал гастроли, защищал облюбованные ими кафешки. «...Он озирался и пугливо сторожил уши на каждый шум, если кто-нибудь сзади резко вставал, человек немедленно вскакивал и опускал руку в карман, где топорщился наган. Успокаивался только сев в свой угол... Блюмкин был очень хвастлив, также труслив, но, в общем, милый парень...» — таким запомнил его поэт Вадим Шершеневич.

Владислав Ходасевич вспоминал, как Есенин в «Кафе поэтов» предлагал приглянувшейся девушке поглядеть на расстрелы: «Я это через Блюмкина в одну минуту устрою». А Блюмкин сидел рядом, «порою вставлял словцо — и не глупое». Это, конечно, крайне пристрастный рассказ. Ходасевич всеми силами стремился «расчеловечить» советскую литературу, в том числе — Есенина. Истиной тут скорее видится есенинская строка: «Не расстреливал несчастных по темницам».

В разгар Гражданской войны, Блюмкин наконец вступил в РКП(б). И его приняли, забыв недавние «расхождения», а вскоре он даже вошел в ближний круг главного триумфатора кампании — неистового наркомвоенмора. Но это уже фортуной не объяснишь. Просто Троцкому понадобился человек с такими качествами. Тертый боец, от которого в крайнем случае нетрудно избавиться.

Оруженосец Льва

Троцкий, Красная Армия, мировая революция — в начале 1920-х эти понятия звучали в одном ряду. И Блюмкин связывал с новым покровителем самые смелые надежды. Сталин тогда многим еще казался чем-то блеклым, провинциальным. Впрочем, Блюмкин на ять выполнял и сталинские задания, а с Троцким, вероятно, вел двойную игру. А то и тройную.

Он стал образцовым творцом культа личности тов. наркомвоенмора. В журнале «Огонек» вышел панегирический очерк «День Троцкого». Блюмкин прикрылся псевдонимом, но легко угадывался по своему торжественному стилю: «На путях Николаевского вокзала отдыхает поезд Троцкого — революционный бродяга, со скоростью тигра покрывший не раз страну», «На его столе военная тактика гениального чудака и балагура Суворова познала книжное соседство с тактикой Маркса, чтобы прихотливым образом соединиться в голове одного человека, обслуживающей запросы, проблемы, тактику революции», «Кабинет Троцкого — небоскреб мировой политики». Это звучало внушительно. И может быть, под влиянием Блюмкина Есенин писал в «Песне о великом походе»:

Ой ты, атамане!
Не вожак, а соцкий.
А на что ж у коммунаров
Есть товарищ Троцкий?
Он без слезной речи
И лихого звона
Обещал коней нам наших
Напоить из Дона.

Много лет поэму публиковали с купюрами. А сложись наша история чуть иначе, эти строчки зубрили бы во всех школах Союза. Ведь Троцкий с помощью есенинской лиры намеревался укоренить новую реальность, крепко связать ее с русской традицией.

Блюмкин рассказал Есенину и о волшебной Персии, где бывал с тайной миссией, входил в состав революционного правительства и бился с войсками шаха. Они и в бакинских чайханах сиживали вместе. Есть воспоминания о том, как «товарищ Исаев» (а в Баку Блюмкин пользовался этим оперативным псевдонимом) из ревности едва не пристрелил златокудрого поэта. Они рассорились, но в 1925-м снова пересеклись — в Тифлисе.

Есенину оставалось жить несколько месяцев. Виделись ли они после Кавказа — в Москве или Ленинграде? Дело темное. Но попытки приписать Блюмкину убийство Есенина доверия не вызывают. Слишком любил бродячий диверсант бездомного поэта. А уж версия, по которой именно Блюмкин написал «До свиданья, друг мой, до свиданья...» и вовсе не выдерживает критики. Если бы он умел слагать такие стихи — Лубянка, скорее всего, потеряла бы видного разведчика.

Дзержинский (похоже, под влиянием Троцкого) вновь, после очередной опалы, пригласил Блюмкина на работу в ОГПУ. Причем во внешнюю разведку — раздувать пожар мировой революции. Руководил этим ведомством Меер Трилиссер — энергичный организатор советских резидентур по всему свету. Блюмкина направили в Палестину, где Москва затевала большую игру против Лондона. Резидент поселился в Яффе, разумеется — под чужой, заковыристой фамилией. Прикинулся деловым человеком, открыл прачечную.

Он по-прежнему любил театральные выходки. О его провале рассказывают такую байку. Блюмкин путешествовал морем в обличье еврея-коммерсанта. Для пущей схожести — с накладными пейсами и ватным брюшком. А потом бросился в воду, чтобы спасти тонущую девочку, и шпионский реквизит канул в морскую бездну.

Но после провалов следовали новые задания — вычурнее прежних. Он участвовал в карательных операциях в Крыму, во главе бригады действовал против барона Унгерна в Монголии, разжигал из искры пламя на Востоке... Говорят, что в облачении тибетского монаха Блюмкин участвовал в экспедиции Рериха, искал Шамбалу, а заодно приглядывался к британским позициям в Китае. В наше время принято придавать этим экскурсам мистическое значение. Но Блюмкину хватало шпионских страстей. В этих путешествиях он стал заправским лазутчиком. Пригодились его артистические способности и тяга к иностранным языкам.

Разведчик такого класса — вроде бы фигура почти самостоятельная. Но это иллюзорная свобода. В принципе, у него была возможность сделать шаг в сторону и раствориться. Куда там! Система оказалась сильнее «вольного диверсанта», пожалуй, он даже не прочувствовал, что война Сталина и Троцкого перешла в жесткую стадию — и пленных на ней не будет. Летом 1929-го «Блюмочка» вернулся в Москву из очередной заграничной командировки, в ходе которой отважился на встречу со Львом Давидовичем, несколькими месяцами ранее выдворенным из СССР. Троцкий поручил оруженосцу проинструктировать своих сторонников — Блюмкин, полагая, что шансы на переворот у них есть, согласился... Вскоре по возвращении к его шикарной квартире на Арбате подкатил воронок. Блюмкин немного поиграл с коллегами в кошки-мышки, вплоть до голливудской автомобильной погони по московским околоткам. Поиграл — и сдался.

Точная дата его расстрела неизвестна. Скорее всего, это случилось в ноябре или ранней зимой 1929 года. Говорят, держался он в последние часы не без шика. Подобно Оводу, сбросил с глаз повязку и гаркнул расстрельной команде: «А ну, по революции, пли!» А потом добавил: «Да здравствует товарищ Троцкий!» Все это, конечно, из области преданий и пересудов. Но почему бы не погибнуть эффектно, если уж довелось встать к стенке в 29 лет?

• Хотите читать нас в социальных сетях? Пожалуйста: Одноклассники, ВКонтакте. А еще есть Яндекс-Дзен.

Легенды и мифы

Наверное, проще всего назвать таких людей «бесами», припомнив Достоевского, и тем поставить точку, если не восклицательный знак. Но так не получится. Влечение исследователей к эпохам мировых пожаров и людям, которые их разжигали, сгорая сами, вряд ли когда-нибудь иссякнет. По схожему поводу у Пушкина сказано: «Но презирать не должно ничего». В советские времена «товарищ Блюмочка» несколько раз появлялся в кино и на театральных сценах — в фильмах и спектаклях, посвященных 1918 году. Запомнился Вячеслав Шалевич в фильме Юлия Карасика «Шестое июля» — сильный молодой честолюбец.

В последние годы «суперагента» вспоминают чаще. Иногда его называют прототипом Владимирова-Исаева-Штирлица. Но тут скорее внешнее сходство. Юлиан Семенов, безусловно, увлекался ранней историей ВЧК, немало знал о Блюмкине и цеплялся за детали, за нюансы. Но характер Штирлица, его система ценностей да и генеалогия из другой оперы. Хотя вот псевдоним «Исаев» главному персонажу «Семнадцати мгновений весны» подарил именно Блюмкин. Он вообще на удивление много где наследил. Тем и интересен, как сказал бы один из его великих приятелей.

По инф. portal-kultura.ru