Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
О победе Гэсэра над коварным Лойр-Лобсоголдоем (продолжение)
Как бы ни была длинна река, До моря все равно добирается. Дорога как бы ни была далека, Но цель все равно приближается. Возвращаются они в долину Моорэн, Приближаются они к морю Мухнэ-Манзор. Где жил во дворце, среди прочных стен До недавних пор Абай Гэсэр хан. Здесь вода, Которую он в детстве пил, Здесь земля, На которой он с детства жил. Всех баторов, все свое воинство, Хоть вернулись они без доблести, Поблагодарил он за верность и службу И по домам распустил их тут же.
А сам помчался дорогой длинной К пятидесяти пяти небесным долинам. Полетел он с думой большой в уме Прямо к бабушке Манзан-Гурмэ. К ней, сидящей С серебряной чашей в руках. К ней, следящей За всеми звездами в небесах. К ней, опирающейся На множество горных вершин. К ней, Все швы во вселенной сшивающей. К ней, Все тайны вселенной знающей.
Прилетел он к ней, на помощь надеется: «Что же это на свете делается? Враги Тринадцати подопечных наших ханов рассвирепели, Враги Семидесяти трех народов наших совсем обнаглели. Ненависть свою распалили, Мстительность свою возбудили. Особенно отличился Лобсоголдой, Этот чертенок хитрый и злой. Наш Гэсэр уж не Гэсэр, а осел бессловесный, Содержится Лобсоголдоем в сбруе железной, Лобсоголдой его до костей пробивает, Черные камни таскать заставляет. Черный пот с осла безотказного льется, А Лобсоголдой глядит и смеется. Пена белая с осла летит хлопьями, А осел лишь ушами хлопает. Достаются ему лишь побои за все труды, Но и это бы — полбеды. Нет границ у черного зла, Хуже там происходят дела. Дом Гэсэра собой украшавшую, Зеркала красотой своей наполнявшую, Солнцеликую нашу Урмай-Гоохон Ласкает и щекочет Лобсоголдой, И день и ночь потешается он С красавицей нежной и молодой. Конечно, стерпеть такое нельзя, Спустился я на землю, летя и скользя, Избавить двух наших младших От мучений позорных и страшных.
Но по дороге книгу я достал исполинскую Праотцовскую, праматеринскую, Стал я эту книгу листать, Стал я эту книгу читать. И увидел, что эта книга заветная, Гэсэра выручать — не советует. Ты, На тысячи небожителей опирающаяся, Ты, Всеми швами вселенной распоряжающаяся, Ты, Сидящая в руке с серебряной чашей, Ты, Заступница и надежда наша, Ты, Эту книгу сейчас возьми И что нам делать, нас вразуми».
Манзан-Гурмэ священную книгу берет, Листает спереди назад и сзаду наперед. Листает она ее при свете луны, Все буковки ей видны. Листает она ее при солнечном свете, Все буковки на примете. Пальцем она по книжным страницам водит, Нехорошие вести в книге находит. - Да,— говорит,— Лобсоголдой слабенький Взрослым стал, силу набрал. - Да,— говорит,— Гэсэр наш маленьким и плаксивым стал. Стал он маленьким, как ребенок, Только что из пеленок. Матушка Манзан-Гурмэ даже вздрогнула: Что за строчки такие вздорные! После этого, что есть силы, Вселенную за края она схватила. Начала ее трясти и качать, Начала ее качать и трясти. Начали ветры на земле крепчать, Начали тучи на небе расти. Горы все задрожали, Скалы — задребезжали. Море расплескалось, Бури разбушевались. На черную землю Хонин-Хото, Где солнышка не видал никто, На землю сохлую, На землю дохлую, На землю безлистую, На землю мглистую, На землю пустынную, На землю постылую, Где жизни каждый живущий не рад, Посыпались с неба дождь и град. Под этот дождь и под град небесный Попал Гэсэр — осел бессловесный. Был этот дождь ему — добрый знак, Напился и ободрился бедный ишак. И даже Лобсоголдоя он так лягнул, Что тот коленку едва разогнул.
Потом, Когда вселенную потрясла и покачала, Бабушка Манзан-Гурмэ так сказала: — Тот, кто осилил бы дьявола черного, Еще не появился среди неба просторного, На земле же такой человек имеется, Но не на баторов нам надо надеяться. Победит его слабая с виду женщина, Так священной книгой завещано.
Тут бабушка Манзан-Гурмэ, чей ум остер, Призывает трех Абая Гэсэра сестер. Призывает сестер, сажает их рядом. Рассказывает сестрам, что делать надо. Чтобы три коровьих кишки искусно Наполнили они пищей самой вкусной. Чтобы преобразились они в трех проворных птиц И полетели скорее на землю вниз. Да чтобы в виде трех птиц Онголи Полетели они в пределы земли. В трех птиц Онголи три сестры превращаются, На землю вниз они устремляются.
Спустились они в долину Моорэн, Оказались они около моря Мухнэ-Манзор, Где жил во дворце, среди прочных стен Когда-то их брат Абай Гэсэр хан. Здесь вода, Которую он в детстве пил, Здесь земля, На которой он с детства жил. Оказались они перед его дворцом, Опускаются они на его крыльцо. В золотые ворота они влетают, По дворцовым покоям они порхают.
Прекрасная, молодая Алма-Мэргэн, Живущая без Гэсэра средь дворцовых стен, Трех сестер Гэсэра тотчас узнала, С уваженьем и достоинством повстречала. Золотой стол она накрывает, Пищу вкусную ставит. Серебряный стол она расстилает, Напитки сладкие ставит. Предлагает она им еду и питье, А они ей предлагают угощенье свое. Три коровьих кишки, набитых искусно Пищей особенной, пищей вкусной. — Ты попробуй,— говорят,— этого мяса, Будешь сильнее с этого часа. Это мясо многолетнее, многодавнее, Нашей матушкой Манзан-Гурмэ данное.— Алма-Мэргэн от всех трех кишок поела И как будто бы опьянела.
А три сестры говорят-рассказывают, Все завязанное развязывают. Рассказывают они про землю Хонин-Хото, Где солнышка не видит никто. Про землю сухую, Про землю глухую, Про землю безлистую, Про землю мглистую. Где одна лишь река под тремя преградами Проскальзывает тремя водопадами. Где все наизнанку вывернуто, Где деревья с корнями выдернуты. Там Бессловесным ослом Гэсэр живет, Камни таскает, колючки жует. Дыханье его прервется вот-вот, Жизнь его оборвется вот-вот. Надо ждать его гибели не с года на год, А надо ждать его гибели со дня на день. Спасать Гэсэра немедленно надо. Но тот, кто осилил бы дьявола черного, Еще не появился среди неба просторного. На земле же такой человек имеется, Не на баторов нам надо надеяться. Победит его слабая с виду женщина, Так священной книгой завещано. Там написано, Что спасти Гэсэра и Урмай-Гоохон От Черного дьявола Лобсоголдоя, Над которыми издевается и насмехается он, Не найти ни витязя, ни героя, Спасти его может только одна Алма-Мэргэн — молодая жена. Так, На тысячи небожителей опирающаяся, Так, Всеми швами вселенной распоряжающаяся, Так, Сидящая в руке с серебряной чашей, Заступница и надежда наша, Когда священную книгу раскрыла И прочитала, что там написано было, Нас, трех сестер, посадивши рядом, Рассказала подробно, что делать надо. Велела она превратиться нам в птиц, Велела она спуститься нам вниз, Велела она три коровьих кишки искусно Наполнить пищей, особенной, вкусной, Которая, вроде бы опьяняет, Но которая сил и храбрости прибавляет. Велела она Найти, Алма-Мэргэн, вас, И передать вам этот наказ. Гэсэра выручить и спасти И в свой дворец его привезти.
Отвечает Алма-Мэргэн, побелев, как мел: - Гэсэр в три раза больше силы имел, Был он меня хитрее, Был он меня мудрее, И то обманул его Черный Лобсоголдой. Как же я-то справлюсь с такой бедой? И хоть вы меня тут напутствуете, И наказ принесли мне свыше, Нужных сил я в себе не чувствую, И отваги в себе не слышу.
Три сестры ее угощать продолжают, Напитки особые предлагают. Подносят они ей Светлый напиток — арзу. Подносят они ей Крепкий напиток — хорзу. Алма-Мэргэн напитки особые пьет, Алма-Мэргэн вдруг с места встает. От арзы Алма-Мэргэн захмелела, От хорзы Алма-Мэргэн запьянела. Кровь ее разгорячилась, Душа ее размягчилась. Развеселилась она, Как двадцать пять человек, Расходилась она, Как сорок пять человек. Вошла в нее сила ста человек, Глаза огнем горят из-под век.
Подбирая длинные волосы, Говорит она твердым голосом: — Тело мое сделалось мощным, Сердце мое сделалось каменным, Не боюсь я теперь ни дня, ни ночи, Не боюсь я теперь огня-пламени. Стала я сильной и властной, Сделалась я безжалостной. Мысли мои теперь — волчьи, Убедиться хочу воочию, Где Абай Гэсэр живет, как в аду, Я его выручать пойду. Дьявол Черный Лобсоголдой Дело будет иметь со мной! Приготовьте мне коня кроваво-рыжего, Позовите ко мне Буйдан-Улаана батора! — С этими словами из комнаты вышла… Начались к походу спешные сборы.
После этого Надевает Алма-Мэргэн Не то, что красиво и модно, Не женские свои безделушки и украшения, А то, что понадобится ей для похода, Что понадобится ей для сраженья, Для черта черного укрощенья. Что для битвы ей будет нужно — Боевое берет оружие, Боевое берет снаряжение. И оделась Алма-Мэргэн и обулась, Перед зеркалом так и сяк повернулась, Где пылинка — ее сдувает, Где соринка — ее счищает. В зеркало, С дворцовую дверь величиной, Алма-Мэргэн погляделась, Хорошо ли она обулась-оделась.
После этого Говорит она трем сестрам вещим: — Будьте радостны, будьте счастливы вечно. А я поеду по вашему знаку Убивать Лобсоголдоя-собаку.
Три сестры ей в ответ желают удачи, Все закончить успешно, что будет начато. В той земле чужой, отдаленной, Чтоб судьба была к ней благосклонной, Чтоб она своего добилась И домой к себе возвратилась. Так друг друга они любили, Так друг друга благословили. Как следует Алма-Мэргэн снарядилась, Как следует оделась, обулась. Перед зеркалом она покрутилась, Так и сяк перед ним повернулась.
После этого, Изящным движением Открывая перламутровую дверь, Наружу она выходит теперь. Плавными движениями, Не уронив ни пылинки с ног, Перешагивает она мраморный хангайский порог. С озаряющим землю лицом Выходит она из дворца на крыльцо. Крыльцо это так построено, Что не слышно его под пятками. Крыльцо это так просторно, Что пастись бы там кобылицам с жеребятками. Легкими движениями, без суеты, По ступенькам серебряным с высоты, Ни разу на лестнице не оступясь, Идет она туда, Где резная,серебряная коновязь. Туда она плавно вышла, Где стоит ее конь кроваво-рыжий. Красно-шелковый повод от коновязи Неторопливо она отвязывает, Этого повода полукруг Берет она в левую руку. А кнут с рукояткой из красного дерева В правой руке она держит. Ногу в чисто серебряное стремя она продела, В якутско-серебряное седло устойчиво села. После этого, У повода правую сторону натянув, А левую сторону ослабляя, Морду коня в нужную сторону повернув, Она его по солнышку направляет, Скачет с ней вместе опора опор, Верный Буйдан-Улаан батор. Батора этого молодого и мощного Взяла она спутником и помощником.
От дворца отдаляется конский скок, Поехали они на восток. Поехали они в страну Хонин-Хото, Которой из них не видал никто. Летят они не низко не высоко, Летят они как ястребы-соколы. Не стрелы выпущенные свистят, Не камни брошенные шуршат, Два коня один за другим подряд, Выше гор и лесов над землей летят. Через горы древние они перемахивают, Через верхи деревьев они перескакивают. Хоть длинна река, Но до моря все равно добирается, Хоть дорога и далека, Но цель все равно приближается. Вот родная земля Уж кончается. Вот чужая земля Начинается.
То жара им в лицо, то дует метель, Из Алма-Мэргэн выходит весь хмель. По сторонам оглядывается она, Не понимает, что б это значило. Большим удивленьем удивлена, Задачей большой озадачена.
Сидит она в седле еле-еле, Становится ей тревожно и страшно. — Куда это мы едем? — У спутника она спрашивает. Буйдан-Улаан батор, Болура — небожителя первый сын. — Скачем мы,— говорит,— превыше гор, Дальше лесов, дальше пустынь. — Скачем мы,— говорит,— в направлении востока, Во владенья Лобсоголдоя жестокого. Едем мы его победить — извести, Нашего Гэсэра из неволи спасти, Едем мы по наущению трех сестер, С благословения бабушки, чей ум остер.
У Алма-Мэргэн сердце замерло, Чуть не падает она замертво. Испугалась она очень сильно У Буйдана-Улаана она спросила: — Но разве справлюсь я, слабая женщина, С Лобсоголдоем, чертом зловещим? — Говорит Алма-Мэргэн, побелев как мел: — Гэсэр в три раза больше силы имел, Был он меня хитрее, Был он меня мудрее, И то обманул его Черный Лобсоголдой. Как же я-то справлюсь с такой бедой? И хоть сестры меня напутствовали И наказ принесли мне свыше, Нужных сил я в себе не чувствую, И отваги в себе не слышу.
Конь кроваво-рыжий вперед несется, Алма-Мэргэн в седле трясется. Ничего она впереди не видит, Из седла вот-вот выпадет. Буйдан-Улаан батор головой качает, — Ну,— говорит,— женщины, ну,— говорит,— и дела. О чем же думала ты вначале, Зачем же сестрам клятву дала? Подбирая длинные волосы, Говорила ты твердым голосом: «Тело мое сделалось мощным, Сердце мое сделалось каменным, Не боюсь я ни дня, ни ночи, Не боюсь ни огня, ни пламени, Стала я сильной и властной, Сделалась я безжалостной. Дьявол Черный Лобсоголдой Дело будет иметь со мной!»
Все слова свои Алма-Мэргэн вспомнила, Силой-мужеством грудь наполнила. Виду робости не показывает, Твердым голосом батору приказывает: — Ты, Буйдан-Улаан, батор верный мой, Поверни назад, поезжай домой. Дальше лежит чужая страна, Дальше я поеду одна. Будет Черный дьявол Лобсоголдой Дело иметь со мной с одной.
После этого Выпускает Алма-Мэргэн на ладонь Двенадцать своих волшебств, Заставляет плясать по пальцам Двадцать три своих волшебства, Заговорные произносит слова.
Коня своего кроваво-рыжего, Заколдовала Алма-Мэргэн и заворожила. Превратился большой и сильный конь В кресало, которым высекают огонь, Кресало Алма-Мэргэн в карман положила. После этого Алма-Мэргэн солнцеликая Новые заговорные слова прошептала. Превратила себя в легкую птицу, Жаворонком крылатым стала. Полетела она высоко, высоко От земли, от деревьев и от травы. Поднялась она Чуть повыше белоснежных облаков. Поднялась она Чуть пониже небесной синевы.
Летит она в переливах небес, Крылышками трепещет. Летит она не в страну чудес, А где правит дьявол зловещий, В проклятую страну Хонин-Хото, Где солнышка не видит никто. В страну холодную, В страну голодную, В страну бестравную, В страну бесславную, В страну засушливую, В страну удушливую. Где река под тремя преградами Проскальзывает тремя водопадами. В страну, где пыль лежит до колен, Где умереть никому не жалко. Прилетела на крылышках Алма-Мэргэн В виде легкого певчего жаворонка.
Еще небесных не покинув просторов, Увидела она двух крылатых баторов. Они дозорными поставлены были, За синим небом они следили. Но Алма-Мэргэн Двенадцать волшебств своих вынула, Но Алма-Мэргэн Двадцать три волшебства по ладони раскинула. И баторов глаза дозорные Повернула в другую сторону. Видят они прошедшее, что когда-то было, А уши у них совсем заложило.
После этого, Спустившись на землю из небесных просторов, Увидела Алма-Мэргэн еще двух крылатых баторов. Они дозорными поставлены были, За обширной землей они следили. Но Алма-Мэргэн Двенадцать волшебств своих вынула. Но Алма-Мэргэн Двадцать три волшебства на ладонях раскинула, И глаза баторов дозорные Повернула в другую сторону. Видят они прошедшее, что когда-то было, А уши у них совсем заложило.
После этого К дворцу Лобсоголдоя она подлетает, Над крышей вьется, около окон порхает. Хочет она, любопытная женщина, Хотя бы взглянуть на черта зловещего, Что у него за лицо, что у него за тело, Но не в одном любопытстве дело. Надо ей оценить его возможности, Узнать его коварства границы, Его волшебств бесчисленных сложности, Вот зачем порхает вкруг дома птица.
Видит она, Тело у Лобсоголдоя угольно-черное, Каждый зуб у него с лопату, Живот как мешок мотается у черта, Сам нечесаный и кудлатый. Видит она, как в сбруе железной Тащится понуро осел бессловесный, Как хозяин кнутом трехременным Стегает его по бокам и ребрам. Черные камни осел таскает, Черный пот осел проливает. Видит она, как солнцеликую Урмай-Гоохон Мучает Черный Лобсоголдой. Как издевается, потешается он Над красавицей нежной и молодой.
Удивилась Алма-Мэргэн, возмутилась, Сердце гневно в груди забилось. Если была бы в руках ее сила, Лобсоголдоя тотчас бы удавила. Но действует она неторопливо и плавно, Действует она по задуманному плану.
Полетела она дорогой небесной и голубой К старшей Черного черта сестре Енхобой. Оценить все ее возможности, Узнать коварства ее границы. Ее волшебств бесконечные сложности, Полетела узнать золотая птица. Алма-Мэргэн ахнула даже, Сестру Лобсоголдоя увидев старшую. Никогда не видела она женщины гаже, Не видела женщины более страшной. Веки ее одрябли И на щеки свесились. Щеки ее одрябли И до грудей свесились. Груди ее одрябли И до пупка свесились. Живот ее одряб И до колен свесился. Кожа на коленях одрябла И до ступней свесилась. Думает Алма-Мэргэн: — Если бы я такая была, Я бы давно повесилась.— Плюнула бы она на это тело, Да птичка жаворонок плевать не умела.
А ест сестра Енхобой из железного блюда, А ездит она на помеси коня и верблюда. Есть у нее железная мялка, Мнет она на ней звериные кожи, Помнет, помнет, пока ей не жарко, Кожи мятые в кучу сложит.
Полетала птичка вокруг окон и крыши И вспорхнула повыше. Полетела она по дороге небесной и голубой К средней Черного черта сестре Енхобой. Оценить все ее возможности, Узнать коварства её границы, Ее волшебств бесконечных сложности, Полетела узнать золотая птица. Вокруг дворца она полетала, Все она высмотрела, все узнала. Но увидев саму сестру, вздрогнула даже, Трудно быть женщине страшнее и гаже. Брови ее одрябли И до губ свисают. Губы ее одрябли И до грудей свисают. Груди ее одрябли И до пупка свисают. Живот ее одряб И до колен свисает. Кожа на коленях одрябла И до ступней свесилась… Думает Алма-Мэргэн: — Если я такая была бы, Я бы сразу повесилась.— Полетала птичка вокруг окон и крыши И вспорхнула повыше.
Полетела она по дороге небесной и голубой К младшей Черного черта сестре Енхобой. Оценить все ее возможности, Узнать коварства ее границы, Ее волшебств бесконечных сложности Полетела узнать золотая птица. Вокруг дворца она полетала, Все она высмотрела, все узнала. Увидела она, что сестра эта тоже На двух старших сестер похожа. Ресницы — брови одрябли, До щек свисают. Щеки одрябли, До грудей свисают. Груди одрябли, До пупка свисают. Живот одряб, До бедер свисает. Кожа на бедрах одрябла, До щиколоток свесилась. Думает Алма-Мэргэн: — Если я такая была бы, Я бы давно повесилась.— Полетала птичка вокруг окон и крыши, И поднимается выше.
Полетела она обратно Легко и плавно. Обдумывает она многократно Свои планы. Чтобы все задуманное — осуществилось, Чтобы начатое все — закончилось. Чтобы Гэсэр и Урмай-Гоохон освободились Очень ей хочется.
Крылышки у птицы легки и быстры, Возвратилась она до жилища старшей сестры. Которая ест из железного блюда, А ездит на помеси коня и верблюда. Которая имеет железную мялку, Мнет на ней звериные кожи. Помнет, помнет, пока ей не жарко, Кожи мятые в кучу сложит.
Тогда Алма-Мэргэн Двенадцать волшебств своих вынула, Тогда Алма-Мэргэн Двадцать три волшебства своих раскинула. Полдневный зной трех последних лет В одно место собрала она запросто, От дикого зноя спасенья нет, Наступила великая засуха. Лошадиная моча на дороге кипит, Лошадиный помет сам собой горит. Лобсоголдоя старшая сестра Енхобой Не может вынести этот зной. Искупаться в озере захотела, Долго она купается, Хочет она охладить свое тело, Но тело не охлаждается. А зной все палит без жалости, До жжения и до сожженья. Купается Енхобой до усталости, Купается до изнеможения. Наконец нашла от дерева тень, Лежит в тени, распростертая, Думать лень, шевелиться лень, Уснула она, как мертвая.
Алма-Мэргэн уж тут как тут. Носиком птичьим тук да тук. Попискивает она и щебечет, Заклинательные слова лепечет: «Восемьдесят дней тебе не очнуться, Восемьдесят дней тебе не проснуться».
Потом Алма-Мэргэн Двенадцать волшебств своих вынула. Потом Алма-Мэргэн Двадцать три волшебства своих раскинула. И вместо жаворонка, Птички певчей и золотой, Обернулась она, как ни жалко, Уродливой сестрой Енхобой. Стало самой ей жарко, Стало душно ей тоже, Взяла она железную мялку, Мнет она звериные кожи. Мнет она кожи лосиные, Мнет она кожи медвежьи, Мнет она кожи прокисшие, Мнет она кожи свежие.
После этого Пакостного она ублюдка, Помесь лошади и верблюда, Запрягла она в телегу железную И сама на телегу залезла. Ничего она не забыла. Даже мялку с собой захватила. И поехала потихоньку вперед, Где Лобсоголдой, ее брат живет.
В это время Урмай-Гоохон солнцеликая, Полземли освещая лицом, Вышла из дворца освежиться На широкое серебряное крыльцо. Сестру Аобсоголдоя она встречает, Как почетную гостью ее привечает. Берет уродливого ублюдка, Помесь лошади и верблюда, Из телеги его распрягает, К коновязи его подводит, Руку тетушке предлагает, Во дворец ее важно вводит. Та идет, ковыляет жалко, Опираясь на железную мялку, Как на посох или на палку. Но достойно здоровается она с «невесткой», Говорит ей слова уместные. А невестка ее за стол сажает, Привечает и ублажает. Накрывает она золотой стол, Кушанья редкие на него ставит. Расстилает она серебряный стол, Напитки крепкие на него ставит. Настойки, напитки выставила Она все старые, выстоянные. Угощает гостью прозрачной арзой, Угощает гостью светлой хорзой.
Вкусно гостья пила и ела, Захмелела и опьянела, А когда закурила трубку, Ей сидеть уже стало трудно, Клонит ее ко сну и вот-вот, Прямо за столом она заснет. Хорошо она угостилась, Ведь хозяйке она не перечила… В это время солнце уже садилось, День кончался, клонился к вечеру.
Дьявол Черный Лобсоголдой Возвращался из гор домой. Рядом, сбруей гремя железной, Семенил осел бессловесный. Целый день, выбиваясь из сил, Он тяжелые, черные камни возил, А хозяин по бокам и по ребрам, Бил кнутом его трехременным.
Урмай-Гоохон, как шаги услышала, Встречать хозяина вышла. Сообщает ему: «О, хозяин мой, На осле возивший камни с утра, В гостях у нас сама Енхобой, Старшая твоя, дорогая сестра».
Думает хозяин: «Ничего не пойму, Что тут за наваждение…»— Не могла сестра приехать к нему В гости без предупреждения. В недоуменьи осла распрягает он, Не знает, что бы это значило. Большим удивлением удивлен, Задачей большой озадачен. — Все,— он думает,— в этом мире возможно, Надобно вести себя осторожно. Надо проверить, в чем тут дело, Что тут за колдовство. Может быть, небожителей белых Это белое волшебство. Надо проверить, набравшись терпенья, Нет ли тут чьего-нибудь превращенья. Приказывает Черный дьявол и хан Солнцеликой Урмай-Гоохон хатан: — Мы проверим какого свойства В нашем доме пошли чудеса. Ты иди-ка опять, где гостья, И смотри там во все глаза. А я соберу в свой голос Тысячу голосов лосиных, Оглушительно закричу, А я соберу в свой голос Десять тысяч голосов лосиных, Сотрясающе закричу. Ты сама этих криков не бойся, А смотри неотрывно на гостью.
Если это сестра моя старшая К нам приехала в самом деле, Ей мой голос будет не страшен, Никакого движенья не сделает. Если ж гостья с испугу свалится И со стула на пол покатится, Значит, чье-то тут колдовство, Чье-то белое волшебство.
Вот Урмай-Гоохон появляется, Где застолье еще продолжается. Вкусно-сладко наевшись, напившись, Табаку потом накурившись, Гостья дремлет, на стуле сидя, Ничего уж вокруг не видя.
В это время Лобсоголдой, собрав в свой голос Тысячу лосиных голосов, Оглушительно закричал. А потом он, Собрав в свой голос Десять тысяч лосиных голосов, Сотрясающе закричал. Горы-скалы стали качаться, Море Сун пошло волноваться. Вся вселенная задрожала, А гора Сумбэр задребезжала. Тут Алма-Мэргэн со стула свалилась, На пол кубарем покатилась. Урмай-Гоохон того не выдержала, Испугавшись, из комнаты выбежала, Чтобы рассказать как на стуле сидя, Дремала гостья, ничего не видя. Как она испугалась крика Лобсоголдоя великого: Как она со стула свалилась, На пол кубарем покатилась. Но пока она из комнаты выходила, Алма-Мэргэн, оказывается, не дремала, Язык ей в другую сторону поворотила, Чтобы правды не рассказала.
Собиралась сказать Урмай-Гоохон, Что там не сестра Енхобой, А на деле сказала Урмай-Гоохон, Что там сестра Енхобой.
Лобсоголдой почувствовал себя виноватым, Что родная сестра могла напугаться. Черно-угольный, нечесаный и кудлатый, Пошел он к ней извиняться. Здоровается он с ней по-хански, Приветствует ее по-хатански, Колени перед ней преклоняет, Черную голову наклоняет. Видит он, что на стуле сидит она, И нисколечко не напугана. А сестра говорит с ним сердито, Его встретила бранью-руганью. — Почему не встречаешь достойно Ты в воротах родную сестру, А потом орешь, как разбойник, Или лось в осеннем бору. Не напился ли ты с утра?- Так ругает его сестра.
Но потом они помирились, И как следует угостились. Угостились светлой арзой, Угостились чистой хорзой. Мирно сидят брат с сестрой, Начинают они разговор простой. Начинают они после обеда Медлительную беседу, То, что прежде древнего произошло Выясняют, То, что позже нового проистекает, Объясняют. Вспоминают немногословно Они древние родословные. Но собеседница носом клюет то и дело, От еды-питья она захмелела. Говорит Лобсоголдою сестра: — Ты как хочешь, а мне спать пора.— На постель ее уложили, Одеялом теплым укрыли. Но сам Лобсоголдой еще не спит, С Урмай Гоохон за столом сидит. — Все,— он думает,— в этом мире возможно, Надобно вести себя осторожно. Надо проверить, набравшись терпенья, Нет ли тут чьего-нибудь превращенья.— Приказывает Черный дьявол и хан Солнцеликой Урмай-Гоохон хатан: — Ты к спящей сестре моей тихонечко подойди И под правой рукой у нее погляди. У нее под мышкой ты разглядишь Родинку, величиной с конский катыш. Эта родинка круглая, черная, Как печать стоит наша, чертова.
Вот идет Урмай-Гоохон солнцеликая, Идет на цыпочках по половицам она, Гостья пышная, полнокровная Спит раскинувшись, дышит ровно. И под правой ее рукой Нету родинки никакой. Все там гладко и все там чисто, Кожа белая, золотистая. Урмай-Гоохон из спальни вышла, Говорит она ее пославшему: — Заглянула я сейчас под мышку Нашей гостьи, в кровати спавшей. Словно конский катыш у ней там родинка, Я рукой ее даже трогала. Эта родинка круглая, черная, Как печать стоит ваша, чертова.
Утро ясное наступило, Солнце красное засветило. Алма-Мэргэн в постели проснулась, Сладко-сладостно потянулась. Настроенье у ней прекрасное, Словно утро свежее, ясное. Но когда она вышла к брату, Что глядит на нее виновато, Словно в чем провинился, глядит И готов уже извиняться. Она сдвинула брови сердито, Начала кричать и ругаться. — Пока не было у тебя этой бабы, Ты нас, сестер, уважал хотя бы. Ты, бывало, встречал нас За три видимости, Ты, бывало, провожал нас На три видимости. А сейчас не только что провожать-встречать, За сестру меня перестал считать. Не встретил меня с почетом внушительным, А встретил криком меня оглушительным. Не встретил меня с почетом посильным, А встретил криком меня лосиным. Видно, с бабой связавшись, сам бабой стал. Видно весь свой ум ты с бабой проспал. А теперь вспомни-ка, любезный браток, Кто тебе во всем этом деле помог? Кто тебе помог, когда ты женился, Когда скотом, хозяйством обзаводился. Кто тебе помог превратить Абая Гэсэра В осла бессловесного, серого? С чьей помощью тебе камни таскает он? С чьей помощью досталась тебе Урмай-Гоохон? С чьей помощью своей железной рукой Ты ее привел в свои покои, Потник шелковый там расстелил, Свою голову с ее головой соединил?
Жестоко сестра Лобсоголдоя ругает, А он, что в ответ ей сказать, не знает. Ничего он лучшего не нашел, Как накрыть опять изобильный стол. Накрывает он стол золотой, Кушанья редкие на нем расставляет. Расстилает он серебряный стол, Напитки крепкие на нем расставляет. Напитки на стол он выставил, Все старые, чистые, выстоянные. Хрустальную он поставил арзу, Кристальную он поставил хорзу. Угощает он гостью, потчует, сам он пьет-ест, что хочет.
Мирно сидят брат с сестрой, Разговор ведут простой. Ведут они во время обеда Медлительную беседу. Собеседница от еды разогрелась, Собеседница от вина раскраснелась. Во всех она принимает участие, Урмай-Гоохон она желает счастья. — Сто лет тебе жить,— она ей говорит, Мужа любить,— она ей говорит. Урмай-Гоохон смущенья полна, Не знает, что бы это значило. Большим удивленьем удивлена, Задачей большой озадачена. Тихо-мирно, без утренней злости Говорит теперь с братом гостья. — Очень бы я довольна была Узнать, как используешь ты осла. Эту тварь, безмозглую, бессловесную, Запрягаешь ли ты в сбрую железную? Камни черные заставляешь ли ты его таскать, Черный пот заставляешь ли ты его проливать. Кнутом тяжелым, ремённым Лупишь ли ты его по ребрам? Падает ли хлопьями с него белая пена, Гнутся ли от ноши его колена. Заставляешь ли ты его тощать, худеть? А, кстати, нельзя ли на него поглядеть?
Лобсоголдой, дьявол Черный и страшный Показал осла сестре своей старшей. Сестра на осла-беднягу воззрилась, Но тотчас же вспыхнула, рассердилась, Надула она щеки, губы, Говорит своему брату грубо: — Так осла используют разве? У тебя ему вечный праздник! Я-то думала: быть бы живу, А он бесится, наверно, с жиру. Ему в коже собственной тесно, Кожа с жиру едва не треснет. Посмотри-ка ты, как он лоснится, Сам, бездельник, под плетку просится. И, наверно, силен к тому же, Не слабее тебя ничуть. Ты возьми-ка его за уши, Да попробуй его покачнуть. Говорят, что он сильно ослаб, Мне житье такого осла б.
Черт осла за уши схватил Да и дернул, что было сил. А осел его так рванулся, Что хозяин сам покачнулся, На колени упал неловко, О землю стукнулся подбородком. — А!— кричит сестра Енхобой, Вот что сделал осел с тобой, Не осел у тебя, а бездельник, Дай ты мне его на недельку, Я тебе покажу, как брату, Как с ослом обращаться надо. Я его трудиться заставлю, Я жирку ему поубавлю. Если дашь мне его на месяц, Будет шкура его просвечивать.
Отвечает сестре ее черный брат: — Я тебя, сестра, уважить бы рад, Но такой выносливый труженик Самому мне в хозяйстве нужен. Невозможно с ним находиться врозь нам, Невозможно выполнить твою просьбу.
На брата сестра Енхобой воззрилась, Очень сильно она рассердилась. Надула свои щеки и губы, Говорит она брату грубо: — Нет, ты вспомни-ка, мой браток, Кто тебе во всем этом деле помог. Кто тебе помог Абая Гэсэра Превратить в осла бессловесного, серого, В своей жизни, в дальнейших действиях На кого ты будешь надеяться. У кого будешь брать советы, На вопросы искать ответы. Хорошо же, живи, как знаешь. Ты сестру навеки теряешь.
И пошла, Опираясь на свою железную мялку, Как на посох или на палку. Очень быстро несут ее ноги, По которой пришла, дороге, По дороге старой, знакомой, К своему удаляется дому. Испугался Лобсоголдой Этой ссоры с сестрой родной. Он ее догонять пустился, На колени перед ней опустился. — Виноват,— я говорит,— виноват, Но ведь, все-таки, я тебе — брат. Ты меня извини, пожалуйста, Пожалей меня родственной жалостью. А осла, так и быть — бери, Сколько хочешь его дери, Хочешь голодом умори, Хочешь шкуру с него спусти, Но меня ты, сестра, прости.
Тут сестра Енхобой смягчилась И назад она воротилась. Запрягла она своего ублюдка, Помесь лошади и верблюда. И велела жестом достойным Чтобы вывели осла из стойла. Когда труженика, осла бессловесного, Выводили из стойла железного, Он узнал Алма-Мэргэн, жену свою милую, Заорал он со всею силою, Не по-прежнему, по-лосиному, А по-здешнему, по-ослиному. Алма-Мэргэн железом бича Стеганула его сплеча, Чтобы он не выдал себя, крича. Лобсоголдой в этом крике нескладном Заподозрил что-то неладное. Только делать ему было нечего, Забоялся сестре перечить.
А сестра осла бессловесного Привязала к телеге железной, И стегая кнутом ублюдка, Помесь лошади и верблюда, На осла прикрикнула строго И отправилась в путь-дорогу.
Перевалили они через гору высокую, Поднялись они на серебряную сопку, В это время Лобсоголдой спохватился: Как же вышло, что он осла лишился. Ведь знает же он, что этот осел — не простой, Что это Абай Гэсэр хан Удалой. Призывает он четырех баторов крылатых, Как и сам, мохнатых, кудлатых. Говорит им, что гостила у него сестра Енхобой, Но возникло у него подозренье, Что это вовсе не сестра Енхобой, А чье-нибудь белое превращенье, А она ведь труженика-осла, Привязав к телеге, с собой увела. Вот какие дела!
— Вы, крылатые мои баторы, Вы мои четыре опоры, Мои черные, зоркие вороны, В небесные поднимитесь просторы, Поглядите оттуда во все стороны, Правда ли, сестра моя Енхобой Едет к себе домой? Или поднялась она на серебряную сопку, Или перевалила она через горы высокие? Или едет она в долину Моорэн, К великому морю Мухнэ-Манзар, Где жил во дворце среди прочных стен Заколдованный нами Абай Гэсэр хан? Напрягите свое вы зренье, Поглядите вдаль на дорогу, Вы рассейте мои подозренья, Успокойте мою тревогу. Мне узнать доподлинно надо, Где тут ложь, а где чистая правда.
Четыре крылатых батора Вверх взвились, Оглядывают неба просторы, Смотрят вниз. На небе, на воде и на суше Все выглядывают, все выслушивают. И видят, что едет там не сестра Енхобой, А едет Алма-Мэргэн сама собой. Перевалила она уже горы высокие, Поднялась она уже на серебряную сопку, Миновала она уже Эту сопку серебряную Мунгэше. Значит, едет она в долину Моорэн, К великому морю Мухнэ-Манзан, Где жил во дворце среди прочных стен, Удалой Абай Гэсэр хан.
Как увидели это издали Лобсоголдоя крылатые изверги, Полетели скорее назад, Все хозяину рассказать. Летят они вдаль, летят в высоту, Но и Алма-Мэргэн ведь — не дура, Языки у крылатых баторов во рту В обратную сторону перевернула. Все понятия их смешала, Все слова у них перепутала. Не поймут, где концы, где начала, Не поймут, где вечер, где утро.
Встретил их дьявол Лобсоголдой, Они тараторят наперебой. Хотят сказать баторы крылатые, Что Алма-Мэргэн там едет домой, А на деле сказали баторы крылатые, Что осла ведет сестра Енхобой. Успокоился дьявол черный, Спать пораньше улегся он На кровати своей просторной С солнцеликой Урмай-Гоохон.
В это время Алма-Мэргэн хатан, Ведя за телегой своей осла, Из далеких и чуждых восточных стран До своей прекрасной земли дошла. На опушке прекраснейших таежных лесов Она остановку делает, У истоков девяти прекраснейших родников Она остановку делает. Отвязывает она от телеги осла, Расколдовывать его начала. Девятью можжевельниками она его окурила, Из девяти родников она его напоила, В девяти родниках его купает, Девятью родниками его омывает. Вся великая тайга на него дышит, Чтобы черное колдовство из него вышло. После этого Алма-Мэргэн хатан Правой ладонью осла по морде бьет. Осел, на передние колени упав, Вонючей черной жижей блюет. После этого Алма-Мэргэн хатан Левой ладонью осла по морде бьет, Осел, на задние ноги припав, Поганой черной рекой блюет. Девяти родников воды светлей Ничего не бывает на свете, Великой тайги зеленых ветвей Ничего нет лучше на свете. В течение трех дней три раза в день Осла она очищает, Заводит его под деревья в тень, Окуривает и омывает.
От этих усилий Алма-Мэргэн Осел тщедушный и серый, Осел, испытавший железный плен, Превратился опять в Гэсэра. Принимает Гэсэр свой прежний вид, На двух ногах он опять стоит. Принимает Гэсэр свой прежний вид, Языком человеческим говорит, Принимает Гэсэр прекрасный вид, Алма-Мэргэн он благодарит.
— Ты, Алма-Мэргэн, солнцеликая, Совершила ты дело великое, Ты спасла меня от погибели, Больше люди меня не увидели б. Обо мне ты, прекрасная, вспомнила, И пришла ты ко мне очень вовремя. Жизнь моя висела на липочке, А душа была тоньше ниточки.—
После этого Абай Гэсэр За гибкую, тонкую шею жену обнимает, В правую щеку целует, гладит, ласкает. После этого Поехали они в долину Моорэн, К великому морю Мухнэ-Манзан, Где жил всегда среди прочных стен Удалой Абай Гэсэр хан. Вернулся Гэсэр к воде, Которую в детстве пил, Вернулся Гэсэр к земле, Которую с детства любил. Устроили Гэсэр и Алма-Мэргэн С возвращеньем веселый пир. Но во время пира Гэсэр задумался, Но во время веселья Гэсэр пригорюнился. Вспомнил бедную Урмай-Гоохон, Которую у дьявола оставил он. Черный дьявол ее ласкает, Черный дьявол ее щекочет, Ни на шаг из дома не отпускает, Издевается и хохочет.
— Почему,— подумал Гэсэр,— Законная моя жена В руках у другого находиться должна? Волосы его поднялись дыбом, Зубами он заскрипел до дыма. Муж гуляет в тепле и холе, А жена его в черной неволе. Муж такой жены недостоин, Поведенье его не пристойно. Коровьи кости Около дома, поблизости валяться могут, Батора кости В далеких краях под дождями мокнут. Участь волка — ночь и ловитва, Участь батора — поход и битва.
Баторов своих он зовет Тридцать трех. Воевод своих он зовет, Триста тридцать трех. Оруженосцев своих он зовет, Три тысячи триста тридцать трех, Каждый из них на вид неплох.
— Гей вы, — крикнул Гэсэр, — э, гей! Для похода готовьте коней, Все вооруженье мое вы возьмите, Все снаряженье мое соберите. Все колющее соберите, все острое, Все режущее, все сверкающее, Все черно-желтое, все пестрое, Врага поражающее. Все оборванное пришейте, Все рассохшееся прибейте, Все развязанное свяжите, Все раскрученное скрутите, Все ослабшее укрепите, Затупившееся заострите. Припасите все, что понадобится.
Тридцать три богатыря, Триста тридцать три военачальника, Три тысячи триста тридцать три оруженосца Слушают, радуются. Истомилась по битве душа баторов, Собираются баторы, снаряженьем звеня, А Гэсэр среди этих шумных сборов, Вспомнил про Бэльгэна — огненного коня. «Где ты путник прекрасный мой, Где ты друг, мой конь золотой!» Взял он в руки раздвижную трубу, Имеющую двенадцать волшебных возможностей, Можно через нее увидеть судьбу, И далекие земли увидеть можно. Встал он там, где коновязь золотая, Смотрит он в сторону гор Алтая. Смотрит он, где большая лежит тайга, Называют ее Хуха. Одновременно он громкий свист издает, Своего коня Бэльгэна зовет. Раздвигает он трубу, раздвигает, Призывает он коня, призывает.
В то самое время, когда Гэсэр В раздвижную трубу на Алтай смотрел, Его конь С крепким горячим телом, С лоснящейся гладкой шерстью, С легкими прочными костями, С непоскользающими копытами, С неутомляющейся спиной, С туловищем, в тридцать шагов длиной, С зубами в три пальца, ушами в три четверти, С хвостом в тридцать локтей, С гривой в тридцать аршин, Лежал под сосной пяти вершин. Грел он на солнце свои бока, Ветерок его обдувал слегка. Вдруг беспокойство почувствовал он, Начал ушами прядать, Словно голос Гэсэра услышал он, Словно Гэсэр здесь, рядом.
На ноги Бэльгэн вскочил стремглав, Ноздри раздувая, громко заржав. Одно ухо в сторону неба он навострил, Другое ухо в сторону земли навострил. Одно ухо повернул он на юг, Другое ухо — в сторону севера. Думает: откуда донесся вдруг Свист призывный Гэсэра? Далекого ли, великого врага Гэсэр встречать собирается, Близкого ли коварного врага Сокрушить он намеревается. Что бы там ни было, этот иль тот, Лезут враги, грозя, Но если Гэсэр коня зовет, Не мчаться на зов нельзя.
Косит Бэльгэн конским глазом На тайгу, стоящую тихо. Говорит Бэльгэн животным разным, Изюбрихам и лосихам: — Вы на склонах Алтая паситесь, По просторам тайги носитесь. Наедаясь травы, жирейте, Родниковую воду пейте. Я же конь Бэльгэн и от века Должен я служить человеку. Должен я совершать походы, Резвым быть во время охоты. Должен я участвовать в битвах, В состязаниях и молитвах Когда звезды тихонько светятся, И сиянье идет от месяца. И сейчас вот меня домой Призывает хозяин мой. Мне на зов не идти нельзя, Такова уж моя стезя. Но зато меня почитают, Золотым конем величают, Конем огненным называют, В песнях, сказках нас прославляют, Гладят шею теплом ладони, В дружбе мы с человеком, кони.
Говорят изюбрихи и лосихи Ему голосом грустным тихим: — Не хотим с тобой расставаться, И тебе нельзя оставаться. Значит, мы звериной гурьбою Все пойдем сейчас за тобою. Куда ты пойдешь, Туда мы пойдем. И что ты найдешь, То и мы найдем.
— Ничего из этого не получится, Не годитесь вы мне в попутчицы, Только мы дойдем до долины, И ее перейти пожелаем, Как собаки с хвостами длинными Нам навстречу бросятся с лаем. Вы — копытные, гладкошерстые, А у них у всех зубы острые. Тотчас выбегут и двуногие, Полетят на вас стрелы многие. Стрелы меткие, знаменитые, Упадете вы все убитые. Нет уж, здесь вы все оставайтесь, И двуногим не попадайтесь. На алтайских склонах паситесь, По тайге просторной носитесь, Наедаясь травы, жирейте, Родниковую воду пейте. Знайте, Если трава зеленая Высоко здесь у вас растет, Мимо стрелы летят каленые, И копье меня не берет. Знайте, Если в ручьях таежных, Как и прежде вода бурлит, Я врагом пока не стреножен, Я в бою пока не убит. Если ж травы посохнут ваши, В родниках иссякнет вода, То считайте меня пропавшим И не ждите меня сюда. А теперь, прощаясь с Алтаем, Я от вас скачу, улетаю.—
Вскинул голову конь высоко И по ветру расправил хвост, Чуть повыше таежных сопок, Чуть пониже небесных звезд. Далеко ли он скачет, близко ли, Высоко ли он скачет, низко ли, Из-под черных крепких копыт, Кругляшами земля летит. Если ж камень вдруг попадается, То огонь из него высекается, Искры брызгами вылетают, В клубах пыли гаснут и тают. Так и в пламени и в дыму, Конь к Гэсэру летит своему.
Остановился Бэльгэн усталый У коновязи серебряной и резной, С восьмьюдесятьювосьмью драгоценными вставками Сверху донизу — расписной. Коновязь конь губой потрогал, И обнюхав ее, узнал, Повернулся к дворцу, к порогу, И призывно, негромко заржал.
Абай Гэсэр выбегает из дому, Бросается к коню своему гнедому. Подошел Гэсэр к коню твердо, Обнял за шею, поцеловал в морду. В глаза косящие коню глядя, По спине коня гладит. Где пройдет по коже его ладонь, Еще больше лоснится конь. После этого Серебряный недоуздок на коня надевает. После этого Серебряно-ребристой уздой коня уздает. После этого Шелковый потник по коню расстилает. После этого Вогнуто-серебряным седлом коня седлает. Складчато-серебряный надхвостник Через круп перетягивает, Из сплошного серебра подгрудник На лопатки натягивает. Подпругу с десятью ремешками Под брюхом затягивает, Подпругу с двадцатью язычками Под брюхом застегивает, Яшмовый красный кнут Под седло подсовывает — Прекрасного повода полукруг На луку седла набрасывает. Красно-шелковым поводом К расписной серебряной коновязи Бэльгэна привязывает. После этого Коня по шее погладил и потрепал. После этого Сам одеваться и снаряжаться стал. Сшитые из семидесяти лосиных кож, Плотно-черные штаны Он натягивает. Сшитые из семидесяти оленьих кож, Со вставками на икрах из рыбьих кож, Облегающие унты Он ступнями растягивает, Ярко шелковую накидку дабта-дэгэл, Плечом поведя, на себя надел. Семьдесят латунных пуговиц и крючков Силой пальцев своих умело он застегнул, Серебром и золотом вышитый кушак, В десять сажен длины, Вокруг себя туго-натуго обернул. А его оставшиеся концы Аккуратно с боков запихнул. Одевается Гэсэр, снаряжается он, А сам вспоминает Урмай-Гоохон, «Какой же я муж, какой же батор, Если жена моя в плену до сих пор? Какой же я батор, какой же я хан, Если в неволе моя хатан? Все женщины Вправе меня осуждать. Все мужчины Вправе надо мной хохотать».
Одевается Гэсэр, снаряжается, А злость в груди разгорается. Волосы у него на голове поднимаются, Челюсти его до хруста сжимаются. Волосы у него поднялись дыбом, Зубами он скрипит — с дымом. Черно-угольный панцирь Он на себе укрепил, Спину прикрыл. Железно-кремневый панцирь Он на себя укрепил, Грудь защитил. Узорно-узкой долиной измеряем, Серебряный налучник На правый бок прицепил, Косым полем измеряемый, Красно-серебряный колчан На левый бок прицепил. Семьдесят пять стрел Растопыренно ему спину закрыли. Девяносто пять стрел Торчат как крылья. В летнюю жару тень от них будет, В зимнюю стужу ледяного ветра не будет. Похожую на копну травы, Соболиную шапочку на себя надевает, Похожую на пучок травы, Кисточку на шапочке поправляет. Литой, серебряный шлем надел на голову, Стал похож на большую гору. То не солнце сверкает, То не дуб листвой шелестит, То Гэсэр в боевых одеждах стоит. И оделся Гэсэр и обулся, Перед зеркалом так и сяк повернулся, Где пылинка — ее сдувает, Где соринка — ее счищает. В зеркало, С расправленный потник величиной, Гэсэр погляделся, Хорошо ли он обулся-оделся. Своим видом Гэсэр удовлетворился. — Хорошо,— говорит,— я снарядился. После этого, Чтобы голода не чувствовать десять лет, Рот себе паучьим жиром намазал. После этого, Чтобы голода не чувствовать двадцать лет, Губы себе червячьим жиром смазал. — Я готов,— говорит Гэсэр,— пора в дорогу. И степенно пошел к порогу. Величественным движеньем Открывая перламутровую хангайскую дверь, Из дворца он выходит теперь. Неторопливыми движениями, Не уронив ни соринки с ног, Переступает мраморный хангайский порог, На серебряно-обширное крыльцо попадает, Со ступеньки на ступеньку переступает. На ступеньках этих он не запнулся, На серебряном крыльце не споткнулся, Ни разу на ступеньках не оступился, Без оплошности, благополучно спустился. Медленно и достойно спустясь С серебряно-ступенчатого крыльца, Идет Гэсэр туда, где стоит коновязь, Красный повод отвязывает от серебряного кольца. По крупу гладя, По шее хлопая звонко, Бэльгэна он ласкает, как жеребенка. Вокруг него с любовью похаживает, Там и сям по шерсти поглаживает. После этого Яшмовый красный кнут На правую руку надевает. После этого, Левую ногу, обутую в унт, В серебряное стремя вдевает. После этого В якутское серебряное седло он сел, Правую ногу в стремя вдел. После этого, У повода правую сторону натянув, А левую сторону ослабляя, Морду коня в нужную сторону повернув, Его по солнышку направляет.
Да, На северо-восток он идет, Движется вслед за солнцем, И ведет он за собой в эту пору Тридцать трех баторов, Триста тридцать трех воевод И три тысячи триста тридцать трех оруженосцев. Едет весь этот могучий строй Туда, где живет Лобсоголдой. Едут они туда, чтобы биться в поле, Чтобы царицу вызволить из неволи. А две оставшиеся его жены, Две молодые красавицы Между собой во дворце дружны, И Гэсэр им обеим нравится. Сидят они обе, тужат, Разговор между ними идет, Из всех возможных лучшего мужа Проводили они в поход. Друг против дружки сели, Вспоминают они о Гэсэре. Угощаясь домашними яствами, Много раз повторяют за день: - Не человек он, а ястреб. — Сокол он, а не всадник. — Глазом я не успела моргнуть, А уж он отправился в путь. — Я мигнула один лишь раз, А они уж скрылись из глаз. — Поглядела я где коновязь, А там только пыль взвилась. По дороге широкой, по дороге лесистой, Едут они рысисто. По гребням высоких гор они мчатся, Копыта до гор не успевают касаться. Над лесными верхушками они пролетают, За верхушки копытами не задевают. — А я гляжу, За дальней горой Что-то молнией просверкнуло. — А я гляжу, Над дальней горой Шапка с кисточкой промелькнула. — Это он там скакал, не иначе, — Пожелаем ему удачи. — Чтобы он с Лобсоголдоем сразился, Чтобы выручил Урмай-Гоохон. — Чтобы жив и здоров возвратился В эти стены родные он. Так они его обе любили, В путь далекий благословили. Между тем Абай Гэсэр и все его оруженосцы, воеводы, баторы Уезжают все дальше в ночную темь, Углубляются в земные просторы. Едут они По Ханской звонкой дороге, Мчатся они По общей торной дороге. Южные склоны они перескакивают, Северные склоны они перемахивают. Мчатся они Чуть пониже неба высокого. Мчатся они Чуть повыше лесов и сопок. С черным ветром Наперегонки летят, С белым ветром Наравне летят. И луна, и звезды, и солнце, Все мелькает, летит, несется. Все летит вокруг, завихряется, Все мелькает и удаляется. Словно беркут парит-пластается, Словно сокол с небес бросается, Словно гуси летят, гогочут, Словно эхо в горах хохочет. Не стрела шуршит оперением, Скачут воины с нетерпением. Уж родная земля Кончается. Уж чужая земля Начинается.
Подъезжают они к владеньям Лобсоголдоя, И видят по всей границе Колючая чаща стоит стеной, Ни зверь не проникнет, ни птица. Нет через чащу никакого пути, Даже змее не проползти. Но видят в чаще они проход, Через который и бык пройдет. Широкий проход нашелся тут, Через который пройдет и верблюд. Тем более хватило простора Пройти на конях баторам. Гэсэр особенным знаньем узнал, Что Заса-Мэргэн проход здесь пробил, Когда выручать его скакал, Но с дороги обратно поворотил. Дальше баторы пошли В пределы чужой земли. Лежит на пути у них ров-канава, А в ней до краев остывшая лава. Ничего уж тут не бурлит, Ничего уж тут не дымит, Синие огни над лавой не витают, Огненные брызги до небес не взлетают. Догадался Гэсэр, Что Заса-Мэргэн здесь был, Что огненную лаву он остудил. Дальше пошли баторы В чуждой земли просторы. Перед ними широкое море Расплеснулось вдруг на просторе, Но не блестит это море волнами гладкими, А кишит это море червями гадкими, Червями желтыми и вонючими, Червями толстыми и ползучими. Смотрит Абай Гэсэр поверху, Возможности пройти не находит. Смотрит Абай Гэсэр понизу, Возможности пройти не находит. Тогда Абай Гэсэр Двенадцать волшебств своих вынул, Двадцать три волшебства по ладони раскинул, По пальцам они пляшут и бегают, Делают все, что Гэсэр от них требует. После этого Абай Гэсэр Волшебно-сандаловой палочкой Море гладит, над морем водит, Море чистым, прозрачным стало, Брод Гэсэр через море находит. Переправился он на другую сторону Со своими друзьями-баторами, Со своими воеводами верными, С оруженосцами своими примерными.
Дальше смело они пошли, Показался дворец вдали. Дворец без окон, Черный, как уголь, Железом окован Каждый угол. Смотрит Гэсэр на здание, Железом окованное со всех сторон, Слышит горестные рыдания, Это плачет Урмай-Гоохон.
Кровь у Гэсэра взъярилась, Напряглось могучее тело, Сердце его забилось, В глазах у него потемнело. Великие его думы В голове закипели, Белые его зубы Яростно заскрипели. Очень он рассердился, Сильно надул он щеки, Брови его зашевелились, Торчат, как щетки. Мысли он сделал волчьими, Сердце он сделал каменным, Задушить Лобсоголдоя он хочет Собственными руками.
Разделил он все свое воинство На три равных отряда, Рассказал он каждому воину, Что делать надо. Первый отряд Из одиннадцати баторов, Из ста одиннадцати воевод, Из тысячи ста одиннадцати оруженосцев-гвардейцев. Послал он с боевым наказом вперед Для ответственных, решительных действий. Должны они напасть на крылатых баторов, Со сторожами дьявола биться, Должны они в схватке жестокой и скорой Победить этих черных рыцарей.
Посылает Гэсэр второй отряд Не с баторами на жестокий бой, А поймать одну за другой подряд, Трех сестер колдующих — Енхобой. Третий отряд воинства славного Послать Гэсэру наступила пора. Разбить войска черного дьявола, Кишащие, как мошкара.
После этого, Повод за левую сторону Гэсэр потянул, По правому боку коня стегнул. И поскакал на Бэльгэне туда, где вдали, Из каменистой черной земли Поднималось черное здание, Окованное железом со всех сторон, Откуда доносились горестные рыдания Солнцеликой Урмай-Гоохон.
В это время Своим особенным знанием, Особенным умом, Кудлатой своей головой Догадался и понял в железном здании Черный дьявол Лобсоголдой, Что Абай Гэсэр по его душу Со своими баторами сюда идет, Что его он зарубит или задушит, Уж как-нибудь да убьет, Что выручит он жену-красавицу, Солнцеликую Урмай-Гоохон, Что за все отомстит и расправится, Подошедший с воинством он.
Вот уж дыханье Гэсэра слышится, Слышится явственно перестук копыт… Сердце у Лобсоголдоя колышется, Ребра гнутся, печень дрожит. Думает Лобсоголдой: «Не умирать же, сидя В собственном доме, как будто я трус. Лучше я навстречу противнику выйду, В чистом поле с Гэсэром сражусь».
Железно-синего коня он седлает, Топор широкий, черный берет, Коня он всячески понукает, Кнутом тяжелым жестоко бьет. В одежде старой, дырявой, Черный Лобсоголдой, Седло под ним деревянное, А потник — волосяной. Узду он тянет и дергает, Коню изорвал он рот, Пена капает с морды, Капает с брюха пот. Торопится он навстречу Смертельным своим врагам, Жаждет схватки и сечи, Бьет коня по бокам.
И вот два врага съезжаются, Лицом к лицу приближаются. В земле сухой и пустынной, В земле глухой и постылой, В земле, где пыльно и ветрено, Они наконец-то встретились.
Вихрь на вихрь налетели, Со стеной столкнулась стена, Друг за дружку задели Звонкие стремена. Сшиблись противники лбами, Плечом зацепили плечо, Друг на друга большими ртами Дышат они горячо. Друг с другом они ругаются, Друг на друга кричат, Седлом за седло цепляются, Коней своих горячат. Кружатся они двое В пустыне, где сушь и темь, Гэсэр у Лобсоголдоя Спрашивает между тем: — Будем ли мы состязаться Коней своих быстротой? Будем ли мы сражаться Мечей и стрел остротой? Силой ли плеч померяемся, Чьи руки-ноги сильней, Спин упругость проверим, Крепость жил и костей?
— Конными или пешими Сражаться будем с тобой,— Презрительно и с усмешкой Ответил Лобсоголдой.
Друг у друга они Мясо со спины пальцами выдирают. Друг у друга они Мясо с груди зубами выгрызают. Красные ручьи по земле текут. Красные горы вокруг растут. Вороны с юга тут как тут, Разбросанное мясо жадно клюют. Сороки с севера прилетают, Свежее мясо кусками глотают.
Наклевавшись за ночь птицы-вороны Разлетаются на день в разные стороны. В течение трех дней Бойцы друг друга свалить стараются. В течение восьми дней Друг за друга руками хватаются. Из-за равной силы Они одинаково бьются, Из-за равной удали Они не сдаются. «Зачем же коней нам мучить, Зачем же мечи тупить? Разве не будет лучше Просто тебя удавить? Этими вот руками На части тебя разорву. Будешь ты гнить кусками В грязном вонючем рву».
Гэсэр отвечает спокойно Дьяволу Лобсоголдою: - Пожалуй, и правда, лучше Схватиться вручную нам, Давно уж я шей не скручивал Этаким хвастунам.
Тут оба бойца поспешно, Слов уж не тратя зря, Седла покинули, спешились, Опора для них — земля. Гэсэр движением медленным Стрелу из колчана взял, В землю воткнул, Бэльгэна К этой стреле привязал. Две красивых полы халата За кушак Гэсэр затыкает, Два красивых рукава у халата По локти Гэсэр закатывает, С ноги на ногу он переступает, За плечи противника схватывает. Схватил он дьявола крепко, Держит его он цепко. Но и дьявол черный силен, Словно бык упирается он. Друг за друга борцы схватились, Затоптались и закружились, Перетаптываются они по кругу, Лбами уперлись они друг в друга. Когда же в небе утреннем, сером, В девятый раз появилось солнце, Почувствовал борющийся Гэсэр, Что сильнее с каждым шагом становится. Ослабевшего дьявола, черного силача Вскидывает он себе на плеча, В оборот берет, В обхват берет, Веревки он из дьявола вьет. Под крепкими под мышками сильно жмет, И наконец, вселенную сотрясая, На твердую землю его бросает.
С хлестом и стоном, Как кедр подрубленный, Брякнулся о землю дьявол погубленный. Всеми позвонками Хрястнулось о землю черное тело. Земля жесткая, каменная, Долго еще гудела.
В это время в походной пыли, Воины, разделенные на три отряда, К Абаю Гэсэру с трех сторон подошли, Каждый отряд сделал, что надо.
Воины первого доблестного отряда Крылатых баторов Лобсоголдоя Преследовали долго, ибо баторы крылатые Избегали открытого боя. Вокруг молодой безгрешной земли Трижды все они пробежали, Вокруг юной нежной земли Четырежды они проскакали. Хотели крылатые воины Подняться все как один. К сорока четырем властелинам достойным, Сорока четырех восточных небесных долин. Но одиннадцать славных баторов, Но сто одиннадцать доблестных воевод, Но тысяча сто одиннадцать оруженосцев-гвардейцев Вовремя разгадали этот ход И опередили их действия. Свои стрелы Они в крылатых баторов пустили И всех четырех насквозь прострелили. Теперь, Потрудившись здорово, Привезли они Гэсэру их головы.
Был послан второй гвардейский отряд Не с баторами на жестокий бой, А поймать одну за другой подряд Трех сестер колдующих — Енхобой. Гвардейцы всех трех сестер поймали, Железом их головы оковали, И, между собой не споря, Сбросили их в мутное море.
Третий отряд воинства славного, Провоевав от утра до утра, Истребил войска черного дьявола, Кишащие, как мошкара.
Теперь все три боевых отряда, Сделав все, что им было надо, Непобедимых врагов победившие, Непереваливаемый перевал перевалившие, Заднее наперед загнувшие, Переднее назад заворотившие, Неломаемое сломавшие, Непугаемое спугнувшие Пришли к Гэсэру и доложили, Что всех врагов они победили.
В это время Абай Гэсэр Дьявола черного добивает, Измочалил его совсем, Кости ему ломает, Берцовые кости Выдернет и отбросит, Бедренные кости Выдернет и отбросит. Но в это время Своим особенным знанием, Особенным умом, Золотой своей головой Оценил и понял свои деяния Абай Гэсэр хан Удалой. Он понял, что дьявола Лобсоголдоя До конца убивать нельзя, Что черта с кудлатой его головою Жизни лишать нельзя. Что вследствие этих действий На землю обрушатся бедствия. Реки и родники пересохнут, Завянет трава, стада передохнут.
Поэтому, Верещащего, как козленок, Поэтому, Брыкающегося, как связанный жеребенок, Лобсоголдоя, дьявола страшного, Избитым, изорванным ставшего, Положил на землю Абай Гэсэр Удалой И придавил сначала скалой. После этого Южную великую гору Он перетащил и на грудь Лобсоголдою поставил. После этого Северную великую гору Он перетащил и на задницу Лобсоголдою поставил. После этого Бешеного земного силача и батора С булатным мечом в изголовье поставил, Сторожить Лобсоголдоя заставил. После этого Глупого небесного силача и батора С тяжелым молотом возле ног поставил, Сторожить Лобсоголдоя заставил.
После этого Заговорные слова произносит, У великих небожителей просит: «Веки вечные пусть дьявол здесь лежит, Время пусть мимо него бежит, Черный ворон над ним постоянно кружит. В летнюю пору Пусть копыта его дробят, В зимнюю пору Пусть полозья саней скрипят. Пусть исшаркивается он, измельчается, Эта казнь его пусть не кончается». — Теперь,— говорит Гэсэр,— Если дьявол сам не ушел от меня, Нужно убить его коня.
Приводит он коня железно-синего Рукою правой, рукою сильной, Словно каменной скалой, его по лбу бьет, С хозяином рядом коня кладет. Потник волосяной дырявый На мелкие клочья он изорвал, Седло большое, но деревянное, Ногами он истоптал.
Так покончено было на веки вечные С хитрым, страшным, бесчеловечным, Грозящим земле и людям бедою Лойром Черным Лобсоголдоем, Происшедшим из зада Атай-Улана, Погибшего от меча Хурмаса, великого Хана, Атая-Улана победившего, На семь частей его разрубившего, По земле разбросавшего эти части, Жителям земли на большие несчастья. Если не был бы спущен На землю Абай Гэсэр для решительных действий, Все народы давно бы погибли от бедствий, Все живое на земле давно бы погибло, Превратилась бы земля в большую могилу. Вот почему народы по-праву Поют Гэсэру громкую славу.
Итак, Черный дьявол Лобсоголдой Лежать побежденным в пустыне оставлен, Несдвигаемой тяжелой скалой И двумя горами придавлен. С утренним солнцем Молодость к нему возвращается, С вечерним солнцем В старца он превращается. Темной ночью Чуть живой лежит, трепыхается. Два батора, Которые его сторожат, В утреннюю пору От страха дрожат. В вечернюю пору От смеха лежат. В ночную пору Спокойно спят. Так говорят.
Если голову Лобсоголдой приподнимает, То бешеный силач меч вынимает. Вынимает он свой булатный меч, Заставляет Лобсоголдоя на место лечь. А глупый силач, что в ногах стоит И дьявола с молотом сторожит, По голове, как по котлу чугунному, бьет, Лобсоголдою-дьяволу привстать не дает.
Непобедимого победивший, Непереваливаемое переваливший, Заднее наперед загнувший, Переднее назад заворотивший, Неломаемое сломавший, Непугаемое спугнувший Абай Гэсэр хан Удалой Все воинство ведет за собой. Славные баторы, Умелые воеводы, Ловкие оруженосцы За Абаем Гэсэром послушно пошли, Видят: среди долины просторной Большой дворец показался вдали.
Дворец без окон, Черный, как уголь, Железом окован Каждый угол. Подъезжает Гэсэр к этому зданию, Окованному железом со всех сторон И тут состоялось у него свидание С солнцеподобной Урмай-Гоохон. За белые руки жену он взял, В правую щеку поцеловал. Из неволи Урмай-Гоохон освободилась, Обняла Гэсэра и прослезилась.
Из дворца Лобсоголдоя, ярости полон, Абай Гэсэр на улицу вышел. Все что было крышей, сделал он полом, Все что было полом, сделал он крышей. Наизнанку он все тут вывернул, Всю траву вокруг он повыдергал, Родники он перебаламутил, Были светлыми, стали мутью. Серебро белое и красное золото, Что было Гэсэром захвачено, добыто, На телеги ящиками грузили И в свои края увозили. Всех телят, что в горах паслись, Гэсэр с собой в дорогу забрал. Табуны, что в степи носились, Впереди себя он погнал.
На долину мгла опустилась, Жизнь в долине остановилась, Там, где жизнь текла говорливо, Расплодилась теперь крапива. Всюду пни торчат, как зазубрины, Не заходят сюда изюбри. Даже лоси тех мест избегают, Даже птицы их облетают. На одном только старом дереве Там остался сидеть ворон древний, Чтобы карканьем он пугал леса, Да еще одна хромая лиса Все вынюхивает там что-то, бегает, А убить ее там уж некому…
Абай Гэсэр Удалой С Урмай-Гоохон, солнцеподобной женой, Отправились на конях к себе домой, Ведя все воинство за собой. По равнине едут Во всю ширину, По долине едут Во всю длину. А в долине не помещаются, По горам скакать ухитряются. Как ни длинна река, Но до моря все равно добирается, Как дорога ни далека, Но цель все равно приближается. Подъезжают они к долине Моорэн, Подъезжают к морю Мухнэ-Манзан, Где живет во дворце среди прочных стен Предводитель их Абай Гэсэр хан. Приезжают они к воде, Которую в детстве пили. Приезжают они к земле, Которую с детства любили. Где глаза впервые открыли, Где счастливыми были.
Пусть морские волны шумят-шуршат, Победных криков не заглушат. Пусть великое море колышется, А победные крики слышатся. Пусть свинцовое море о скалы бьется, А победная песня поется. Пусть бурлит, гремит море серое, Не заглушить ему славы Гэсэровой.
Эта маленькая светловолосая женщина давно стала символом советской эстрады. Она считалась и считается одним из самых востребованных композиторов СССР и России. По ее песням можно проследить всю историю страны, ее обычной жизни, великих строек и больших побед на военном и мирном поприще.
Он появился на свет 7 ноября 1879 года (по старому, действующему до февраля 1918 года стилю, – 26 октября) – ровно в день, когда в 1917 году победила Великая Октябрьская социалистическая революция, как ее официально, на государственном уровне, именовали в советскую эпоху. И вся биография Льва Давидовича Троцкого похожа на революционный вихрь.
Татьяна Ивановна Погуляева, окончив в 1986 г. филологический факультет Иркутского государственного университета, уже почти сорок лет работает учителем русского языка и литературы, в настоящее время в МБОУ г. Иркутска СОШ № 77. В 2020 г. стала победителем (1е место) Всероссийской олимпиады «Подари знание» по теме «Инновации в современном образовании» и Всероссийского педагогического конкурса в номинации «конкурс песни "Аты-баты, шли солдаты"» (2е место).
Ох, и гостеприимен же наш русский язык! И какого только беса он не привечает! Вот недавно во вполне официальном сообщении споткнулся на слове «абилимпикс». Сразу и не понял, что за зверь такой, что за набор в общем-то знакомых букв? Раскрыл словарь – а это в дословном переводе с английского означает «олимпиада возможностей». Ну чем не вполне адекватное название известному движению? Но захотелось какому-то грамотею «европеизироваться», и пошло гулять иностранное словечко по интернетам…
Мы тогда под Темрюком стояли. В аккурат под Новый год прислали нам с пополнением молоденького лейтенанта. Мы калачи тертые, видим – не обстрелян, не обмят, тонковат в кости, глаза шибко умные.
Редко встретишь в Байкальске, да и в Слюдянском районе, человека, прожившего здесь хотя бы одно десятилетие, чтобы он не знал её. Большинство мгновенно представят эту женщину, чья трудовая деятельность напрямую или косвенно связана с их судьбами.
Казалось бы, что нам Америка. Мало ли кого и куда там избирают, у нас тут свои проблемы, по большинству житейские. Так, да не совсем. Через несколько ступенек, но исход заокеанских выборов заметно аукнется и в России. Хотя бы в отношении всего, что связано с Украиной. А это, между прочим, тот или иной объем, то или иное количество смертей, ранений, разрушений, расходов. То – или иное. Или вообще без них. Разумеется, санкционное давление и много чего еще влияет на российскую экономику и на повседневную жизнь – и сегодня, и в будущем.
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйкапыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагомупорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.
В Магадане, имевшем в то время население 20 тысяч человек, вице-президент США и сопровождавшие его лица осмотрели порт, авторемонтный завод, школу-десятилетку, дом культуры, побывали на одном из участков прииска имени Фрунзе, побеседовали с рабочими. Один из вопросов звучал таким образом: «Целесообразно ли на территории Чукотки и Колымы иметь железную дорогу или более рационально использовать авиацию?».
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых столетий.
Трепетное свечение угасало вместе с остывающим солнцем и вскоре растворилось в сиреневом сумраке вечера.Оставив в сердце неизъяснимое томление и грусть по чему-то несбывшемуся.
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка. Каких только упреков я не выслушал от генералов. Но прежде, чем что-то сказать, они смотрели на Андрея Антоновича, а потом уже ко мне… В чем обвиняли? Офицеры не так показаны. Солдаты в фильме в конце не награждены… Короче, претензий!.. В итоге Гречко передал мне длинный убийственный список поправок. Шел я оттуда черный. Исправили? Три-четыре от силы. Изловчился как-то. Шолохов заступился. Фильм вышел. Правда, не к 30-летию Победы, а к 70-летию со дня рождения М. А. Шолохова». (Евгений Степанов «Это действительно было». Книга мемуаров.)
Нет, разумеется, страна с таким названием – одна. И государство – тоже. Речь о духовно-нравственном измерении, если хотите – о разном восприятии и окружающего мира, и самих себя. По-иностранному – о ментальности.
Франция. Канны. Город кинофестивалей. В 2010 году южный город встречал российскую культуру. В 13-й раз. Два российских региона представляли свое творчество, самобытность, народные таланты: Санкт-Петербург и Хакасия.
Сегодня мы начинам публикацию рассказа А. Семёнова «Старик и белка» времен «Молодёжки». Прототипом этого рассказа стал большой друг редакции «СМ» той поры, талантливый журналист и великолепный спортивный радиокомментатор, участник Великой Отечественной войны Лев Петрович Перминов.
