Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
Как Гэсэр победил дьявола Абарга-Сэсэна (продолжение)
Далеко ли, близко ли Едет Гэсэр, Высоко ли, низко ли Скачет Гэсэр. Одна дума у него в голове, Одна забота у него на уме. Одна печаль у него на сердце, И некуда от этой печали деться. Как же так получилось и вышло, Что он голос собственной смерти слышал? Как же могло случиться и статься, Что он собственной смерти мог показаться? Что же за наваждение это было, Что его болезнь победила? Обезумел, как видно, совсем он, Что Тумэн-Жаргалан, Любимую, молодую жену, Отпустил к дьяволу Абарга-Сэсэну, В чужедальную, злую страну? Все поняв, Все происшедшее по-новому оценя, Над этим думая неустанно, Повернул он Бэльгэна, гнедого коня К владеньям Хара-Зутана. Как сокол на утку, Он летит, свистит, Как камень, жутко Он свистит, шуршит. Как стрела, трепеща опереньем, В свою цель впивается, Так он у Хара-Зутана на дворе Около коновязи появляется. Кричит он громко, Но как будто без злости, — Эй, дядя, ты дома? Принимай гостя! Хара-Зутан-Ноен, А душа у него, как известно, черная, Этим криком как громом был поражен, Двери запер проворно он. Душа у него ушла в пятки, Побежал он скорее прятаться. Забился он в угол под кроватью, Лежит и почти не дышит. Как с Гэсэром жена разговаривает Он каждое слово слышит. Разговор у них очень недлинный, Отвечает гостю жена: - Уехал мой муж в долину, «Подкровать» зовется она.
Хара-Зутан выскочил из-под кровати, Больно шлепнуть жену изловчился. Не велел он дверь открывать ей, И под войлок черный забился. Лежит он, почти не дышит, Но каждое слово слышит. Голос гостя снаружи, как эхо: Так куда, говоришь, он уехал? Разговор у них там не длинный, Отвечает гостю жена: - Муженек мой уехал в долину, «Подвойлок» зовется она.
Тут Хара-Зутан очень бойко Сразу выскочил из-под войлока, Больно шлепнуть жену изловчился, И в мешок он в углу забился. А жена на шлепки рассердилась, Слова лишнего не сказала, Мешок выволокла на середину, Крепко-накрепко завязала. Муженька своего нарочно Завязала завязкой прочной. Распрямилась она, прихорашиваясь, А Гэсэр из-за двери спрашивает, Громко спрашивает, со смехом: — Так куда, говоришь, он уехал? Жена, без раздумий длинных, Отвечает под свой смешок: — Муженек мой уехал в долину, Под названьем «темный мешок». Сам оттуда едва ли он вылезет, Не поможешь ли ты его вызволить?
Открывает дверь она гостю, И впускает его в жилье, Где в мешке, задыхаясь от злости, Заключен муженек ее. Абай Гэсэр тяжелый мешок Поближе к очагу перенес-отволок, Ноги под себя — на мешке уселся. У Хара-Зутана и печень, и сердце, И легкие у него вот-вот Наружу выскочат через рот.
А тетя-сестра Племяннику рада, И делает все как надо. Золотой стол накрывает, Вкусную пищу на стол расставляет. Серебряный стол расстилает, Прекрасную пищу расставляет. Напитки крепкие предлагает, Напитками светлыми угощает.
Племянник и тетя-сестра Разговаривают с вечера до утра. Давнее все припоминают, О новом обо всем рассуждают, О прежних говорят временах, О ближних говорят племенах. Говорят, Пока сметана на чистой воде не настоится, Говорят, Пока трава на голом камне не уродится. Абай Гэсэр На мешке сидит, Хара-Зутан В мешке кряхтит. Хара-Зутан В мешке задыхается, Абай Гэсэр На мешке усмехается, И к хозяйке он обращается: Что-то твердое в мешке Не размягчилось ли? Что-то крепкое в мешке Не раздробилось ли?— Взял он стрелку и на целый вершок Воткнул ее под собой в мешок. Стрела у Гэсэра была остра, Достала она до дядиного бедра. В бедро она глубоко вонзилась, Дядя в мешке заорал, завозился. Гэсэр испуганный сделал вид, Как будто он ничего не знал Про то, кто под ним в мешке сидит, И мешок не мешкая развязал. Гэсэр удивленный сделал вид, Гэсэр озадаченный сделал вид, И дяде с почтением говорит: - Скажи мне, дядя, что ты делаешь тут? С каких это пор Ноены в мешках живут? Или хитрость тут какая-нибудь, Или прячешься ты от кого-нибудь? Или совестно, ты не чист, не бел, Или ты не наделал ли черных дел?
Хара-Зутан от стыда краснеет, Слово сказать и то не смеет. В глаза Гэсэру он не глядит, Сторонкой выскользнуть норовит. Но Гэсэр Хара-Зутана опередил И дорогу ему решительно загородил. Загородил ему дорогу славный батор: — Есть у меня к тебе, дядя, небольшой разговор. Дело в том, Что моя жена, а твоя невестка, Не знаю кем и за что в отместку, Выслана к дьяволу Абарга-Сэсэн, Пропадет она там совсем. Мы должны с тобой отправиться вместе, Чтобы распутать хитросплетения мести, Чтобы мою жену, а твою невестку, Отбить, отнять, возвратить на место.
Как лист осенний, Хара-Зутан задрожал, И куда-то в сени Стремглав убежал. Но Гэсэр его, конечно, нашел, Приподнял, встряхнул и в чувство привел. Приказал ему, спокойствие сохраня, Чтобы готовил Стрельчато-синего коня, Чтобы одежду надел, Для военных походов хранимую,
Чтоб доспехи надел, В богатырских походах носимые. Чтоб оружие взял, Какое в бою подобает, Чтобы слово сказал, Какое в бою помогает.
На дядю своего племянник покрикивает, Дядю своего Гэсэр поторапливает. Дядя, неохотно снаряжаясь, покрякивает, Улизнуть бы куда поглядывает. Но все же вынужден был Одеться и снарядиться, На улицу вышел, На коня он садится. А Гэсэр Удалой уже на коне, В красивых одеждах, в драгоценной броне. Все оружье при нем, вся отвага при нем, Глаза горят удалым огнем. Правую сторону повода он натянул, Морду Бэльгэна на восток повернул. Едут они вместе, Друг на друга не глядя, За женой и невесткой, Племянник и дядя. Едут они Близко ли, далеко ли, Скачут они Низко ли, высоко ли. Кони скачут устало, Да и поесть уже хочется. Время ночлега настало, Начинают они охотиться.
Абаю Гэсэру удалось, Сороку пеструю подстрелил, Волшебством своим в тушу лося Он сороку жалкую превратил. И подбросил, на поляну выйдя, Чтобы дядя ее увидел.
Хара-Зутан находке обрадовался, Обеими руками в находку вцепился. Абай Гэсэр едет рядом, Хара-Зутан похвалился. - Видишь, как находчив я и умел, Какого лося добыть сумел. - Да,— Гэсэр говорит,— ты зорок и меток, Наверное, дашь мне мясца отведать. Хара-Зутан пожадничал, укорил: - Где это видно, чтобы старик молодого кормил. На чужой кусок, Мой внук, не гляди. Путь далек, Все впереди. Еще не скоро до темноты, Кого-нибудь подстрелишь и ты.
Абай Гэсэр Удалой В сторонку отъехал тихо, Одной хангайской стрелой Свалил лося и лосиху. Спешились всадники, Коней расседлали, Проголодавшись за день, Ужин готовить стали. Серо-красный костер разложили Так, чтобы не раздувал его ветер. Разделив где мясо, где жилы, Добычу свою насадили на вертелы. У Абая Гэсэра сочное Лосиное мясо готово до срока, А у Хара-Зутана ссохлось, Превратилось опять в сороку.
У Абая Гэсэра Все вкусные кости уже обглоданы. Все сочное мясо съел он, А Хара-Зутан страдает от голода. До утра не уснул он, Слюнка течет, Живот подтянуло, Все ребра — неперечет.
С черной душой К водопою идет, Голодный и злой Коней ведет. В желудке у него ноет, Вокруг Гэсэра он заискивающе похаживает. А Гэсэр руки от мяса моет, Волосы руками приглаживает. Те кости, что Гэсэр в сторону отбрасывает, Хара-Зутан хватает, обсасывает, Внутренности от лося и лосихи В рот торопливо запихивает.
— Что это с тобой, дядя,— Говорит Гэсэр, на Хара-Зутаиа насмешливо глядя. Ты голоден, как я вижу, Тебе поесть не пришлось, А где же твоя добыча, Где же вчерашний лось? Если в походе,— говорит Гэсэр,— голодать, Ни удачи, ни счастья никогда не видать. Голод в походе не помогает, Воин от голода изнемогает.
После этого Абай Гэсэр допил и доел, Остатки еды побросал в огонь. К коню подошел, в седло он сел, Тронул повод и взвился конь. Поехали дальше, поехали рядом За Тумэн-Жаргалан племянник и дядя. Едут они Далеко ли, близко ли, Скачут они Высоко ли, низко ли. Вот уж кони скачут устало, Да и поесть уже хочется. Время ночлега настало. Начинают они охотиться.
Абаю Гэсэру удалось, Ворону серую подстрелил, Волшебством своим в тушу лося Он ворону тощую превратил. Положил, на поляну выйдя, Чтобы дядя ее увидел.
Хара-Зутан в находку вцепился, Перед Гэсэром он похвалился: — Видишь, как находчив я и умел, Какого лося добыть сумел. — Да,— Гэсэр говорит,— ты очень меток, Наверное, дашь мне мясца отведать. Хара-Зутан пожадничал, укорил: — Где это видно, чтобы старик молодого кормил. Еще не скоро до темноты, Кого-нибудь подстрелишь и ты. Говорит он угрюмо и холодно: — Не умрешь, чай, племянничек, с голоду.
Абай Гэсэр Удалой В сторонку отъехал тихо И одной хангайской стрелой Свалил лося и лосиху. Спешились всадники, Коней расседлали. Проголодавшись за день, Ужин готовить стали. Серо-красный костер разложили, Так, чтобы не задул его ветер. Разделив где мясо, где жилы, Насадили добычу на вертелы.
У Абая Гэсэра сочное Лосиное мясо жарится, А у Хара-Зутана все ссохлось, Превратилось в ворону жалкую. Всю ночь до утра не уснул он, Слюнка течет, Живот подтянуло, Ребра — наперечет. В желудке у него ноет, Вокруг Гэсэра он заискивающе похаживает, А Гэсэр руки от мяса моет, Волосы руками приглаживает. Те кости, что Гэсэр в сторону отбрасывает, Хара-Зутан хватает, обсасывает. Внутренности от лося и лосихи В рот торопливо запихивает.
С черной душой К водопою идет, Голодный и злой Коней ведет. — Что это с тобой, дядя? — Спрашивает Гэсэр, насмешливо глядя,— Ты голоден, как я вижу, Тебе поесть не пришлось. А где же твоя добыча, Где же вчерашний лось? Если в походе голодать, Удачи никогда не видать. Голод в походе не помогает, Воин от голода изнемогает.
После этого Абай Гэсэр допил и доел, Остатки еды побросал в огонь. К коню подошел, в седло он сел, Тронул повод и взвился конь. Едут они дальше среди чистого поля, Чтобы Тумэн-Жаргалан вызволить из неволи.
Едут они Далеко ли, близко ли, Скачут они Высоко ли, низко ли. Когда Хара-Зутан отвернулся, Абай Гэсэр с седла перегнулся, На скаку схватила его рука Гладкий камень величиной с быка. Ради мести и торжества, Силой особенного волшебства Превратил он камень в маленький талисман, Что носила на шее Тумэн-Жаргалан.
Бросил он камень среди дороги, Хара-Зутана коню под ноги. Лежит талисман на дороге, светел, Хара-Зутан талисман заметил. Схватил он находку, в руке зажал, От великой радости завизжал: — Смотри,— кричит,— Что нашел я среди камней, Любимый талисман жены твоей. Значит, по этой дороге она прошла, На этом месте она была. Значит, мы с тобой на верном пути, Значит, мы ее должны найти!
Отвечает Гэсэр, зло затая: — Догадка, дядя, верна твоя. Конец у нитки найти ты смог, Распутается постепенно и весь клубок. Но я тебе, дядя, вот что скажу, Я тебя, дядя, вот о чем попрошу: Теперь, когда уж ясна дорога, Возвращайся ты, дядя, к родному порогу. Моя жена, моя и нужда, А тебе война — не нужна. Зачем тебе Абарга-Сэсэн, Он тебе не нужен совсем. Поэтому, спутник, надежный мой, Возвращайся-ка ты к себе домой. Да не потеряй, смотри, талисман Жены моей Тумэн-Жаргалан. Где тебе его схоронить, Чтобы до конца пути сохранить? Положишь за щеку, Забудешь — выплюнешь. Положишь за пазуху, Забудешься — вытряхнешь. Чтобы не потерялся он ни днем, ни во сне, Давай привяжем его к спине.
Взял Гэсэр ремешок, Если надо удлиняющийся На сто сажень. Взял он ремешок, Если надо сжимающийся В одну сажень. Взял ремешок Плетеный, белый, Небольшой узелок На ремешке сделал, Талисман к ремешку приладил, Привязал его к спине дяди. А пока прилаживал, Приговаривал. А пока привязывал, Заговаривал: — Гладкий, маленький талисман, Во время дядиного пути, Опять большим и тяжелым стань, Чтобы тебя не сдвинуть, не унести. Маленький и хороший, Стань неподъемной ношей.— Так он камешек к спине привязал, Такие он камешку слова сказал.
После, этого Хара-Зутан домой возвращается. Абай Гэсэр вдаль отправляется. Хара-Зутан не горевал, не грустил (Душа у него, как известно, черная), Что Гэсэр его домой отпустил, На коня он вскочил проворно. За левую сторону повода потянул, По левому боку коня стегнул, В сторону запада повернул. Поговорили они с Гэсэром спокойно, Попрощались они достойно. Прежде чем разъехаться круто, Поговорили они о здоровье друг друга. И расстались среди чистого поля, У каждого — своя доля.
Не успел Хара-Зутан от места отъехать, Как понял, что ему не до смеха. Понял он, насколько он туп, Понял он, насколько он глуп.
Не успел он проехать четверть пути, Камень за спиной начал расти. На спину давит, назад тянет. Конь вот-вот совсем встанет. Сделался камень величиной с быка, Царапает спину, трет бока. Халат протер, мясо дерет, Мясо дерет, до костей достает. Вперед наклонится Хара-Зутан, Камень его к луке прижимает. Назад откинется Хара-Зутан, Камень держать сил не хватает. Едет он так ли, сяк ли, Взад и вперед качается, Силы его иссякли, Уменье его кончается.
В просторах белого поля, У белой березы старой, Сил не имея более, Набок клониться стал он. На землю с коня свалился, В землю носом зарылся. Лежит он, не трепыхается. А вокруг народ собирается.
Смотрят: пока еще дышит, Но слов никаких не слышит, И сам ни словечка не скажет. Развязали ремень в сто сажен. Камень, чернее ворона, Сообща отвалили в сторону. Посадили Хара-Зутана опять в седло, Привязали Хара-Зутана, чтобы он не упал, И, наказанный за свершенное зло, К дому поплелся Хара-Зутан.
Абай Гэсэр, Хара-Зутана домой отправив, Действовать стал решительно и правильно. Первым делом, В самом начале дня Оседлал он Бэльгэна, Своего гнедого коня. С крепким горячим телом, С лоснящейся гладкой шерстью, С легкими, прочными костями, С непоскользающимися копытами, С неутомляющейся спиной, С туловищем, в тридцать шагов длиной, С зубами в три пальца, С ушами в три четверти, С хвостом в тридцать локтей, С гривой в тридцать аршин, С седлом и уздечкой в серебре, Копытами молнии высекая, Из черных глаз испуская огонь, Встал перед ним волшебный конь.
Чудесного сказочного коня, За красный шелковый повод схватив, В звенящие серебряные стремена Точно и прочно вступив, В якутское серебряное седло Надежно и крепко сел Великий батор Абай Гэсэр.
После этого, У повода, правую сторону натянув, А левую сторону ослабляя, Морду коня в нужную сторону повернув, Он его по солнышку идти заставляет. Застучал по камням лошадиный скок, Они поехали на восток. Тихо-тихо рысцой, Камни из-под копыт, Как маленькие поленья вылетают. Быстро-быстро летят, Камни из-под копыт, Как большие чурбаки вылетают. Все лежащее на красивой земле, Начинает шевелиться, раскачиваться. Все стоящее на прекрасной земле, Начинает содрогаться и сотрясаться. Высокие горы дрожью дрожат, Тяжелые скалы дребезгом дребезжат. Широкое море начинает плескаться, Мелкие камни по ветру летят.
Абай Гэсэр душой отвердел, Абай Гэсэр сердцем окаменел. Скачет он сквозь холод и зной За молодой и любимой женой. Скачет он и зимой и летом, То в меха, то в шелка одетый. Время зимнее настает, Шапку лисью Гэсэр достает. Сорока стрекочет, зима продолжается, В лисьей шапке Гэсэр в седле качается. Ветры дуют, снега метут, Вокруг носа и рта льдинки растут. Жаворонок вьется — начало лета, Едет Гэсэр легко одетый. Шелковый халат на груди он распахивает, Шелковой плеточкой он помахивает, Легкий халат на груди распахнут, Цветы вокруг качаются, пахнут, Летний халат на груди расстегнут, Над долиной — гусиный клекот. Распускают трели свои Голосистые соловьи. А с лица, Где были сосульки да лед, Горячий пот ручейками льет. Рукава у Гэсэра закатаны, Полы у Гэсэра за пояс заткнуты. Провожают его закаты, Золотого родного запада.
Чуть направо коня повернул он, Тридцать три долины под конем промелькнуло. Чуть налево он коня направляет. Тридцать три горы под конем пролетает. Вот родная земля кончается, Вот чужая земля начинается. Вдруг на низменном берегу, На зеленом большому лугу, Где налево — горы высокие, А направо — течет река, Птицы пестрые, как сороки, Но размером больше быка. Абай Гэсэр в стременах привстал, Сорочье племя, как пух, разметал.
Едет дальше Гэсэр, озирается, В глубь чужой земли забирается. Вдруг на низменном берегу, На зеленом большом лугу, Где налево — гора высокая, А направо — река широкая. Птицы серые, как вороны, Но огромные, как коровы. Абай Гэсэр в стременах привстал. Воронье племя, как пух, разметал.
Дальше едет Гэсэр, озирается, В глубь чужой земли забирается. Вдруг на низменном берегу, На зеленом большом лугу. Меж рекой и горами черными, Волки серые и огромные. Они рыскают, они шастают. Они с голода зубами клацают. Абай Гэсэр в стременах привстал. Серых волков, как пух, разметал.
После этого, С восемнадцатью узелками, С яшмовым черенком, он кнутом взмахнул. После этого, С тридцатью шестью узелками, С яшмовым черенком, он кнутом хлестнул. Хлестнул он коня по правому боку, Взвился конь над землей высоко И в один прыжок оказался у стен, Где живет во дворце Абарга-Сэсэн.
После этого Выпускает Гэсэр на ладонь Тринадцать своих волшебств. Заставляет бегать по пальцам Двадцать три своих волшебства. Заговорные произносит слова.
Коня гнедого Бэльгэна, С крепким, горячим телом. Заколдовал Гэсэр и заворожил. Превратился большой и сильный конь В кресало, которым высекают огонь. Кресало Гэсэр в карман положил.
После этого взял великий Абай Красный камень под названием «Задай». Этот крепкий камень в крошки, вдрызг Белыми зубами Гэсэр разгрыз. Крошки по небу синему разбросал, На землю напустил нестерпимый жар. Конский помет до стука спекается. Деревья сами собой загораются. Ни дождей на земле, ни ручьев, ни луж, Началась на земле великая сушь.
После этого Взял Гэсэр маленький игрушечный лук из ивы. Взял он игрушечную стрелу из липы, Лук этот был, не лук — хворостинка. Стрела эта была, не стрела — лучинка… После этого Превратил Гэсэр себя в двух играющих мальчиков. На берегу моря голышами играть они начали. В охотников малыши играют, Из игрушечного лука стреляют.
А между тем хан Абарга-Сэсэн В жилище своем изнемогает совсем. — Никогда,— говорит,— Такой жары у нас не бывало. — Никогда,— говорит,— Такой беды земля не знавала. Я и сам никогда Такой жары не знавал, От жары никогда Не страдал и не изнывал. А теперь не знаю куда деваться, Пойду я к желтому морю купаться.
В великое желтое море он бултыхнулся, В прохладную воду с головой окунулся. Он купается, окунается, Кувыркается, наслаждается. От такого купанья море вздыбилось, Из берегов наполовину вылилось.
Вдруг увидел он двух мальчишек играющих, Из игрушечного лука лучинкой стреляющих. Настроение у него хорошее, все ему нравится. Решил он с мальчишками позабавиться. На отлогий берег он из моря вылезает, Играющих мальчиков к себе подзывает. — А ну-ка,— говорит,— Посмотрим, каковы вы стрелки. Проверим меткость глаза и верность руки. Мужчина должен быть метким, Мужчина должен быть крепким, Мужчина должен батором стать. Уметь бороться, уметь стрелять. Кладу я себе на голову конский катыш, Ты малыш или ты малыш, Кто из вас стрелой в катыш попадет, И с моей головы его сшибет.
Один мальчик говорит: — Да ведь лук-то наш из ивы, А стрела наша — лучинка из липы. Другой говорит: — Да ведь лук-то наш кривенький, Он ведь для игры понарошке устроенный. И стрела-то у нас вся кривенькая, Вдруг да полетит она в сторону. Вдруг она попадет вам прямо в глаз, Ведь вы, наверно, накажете нас. Абарга-Сэсэн ухмыльнулся, Абарга-Сэсэн усмехнулся. — В глаз вы мне попадете или в рот, Ваша стрела меня не убьет. Не бойтесь. Стреляйте в полную силу. Посчитаем, что блоха меня укусила.
Мальчишки немного поторговались — Кому первому из лука стрелять. Мальчишки немного попререкались — Кому из них первому стрелу пускать. Наконец один из них решается, С духом он собирается. Выступает на шаг вперед, Лук со стрелой берет.
Берет он лук из жиденькой ивы. Берет он стрелу из слабеньки липы. Стрела у него — не стрела, а щепка, Но в пальцах ее зажал он крепко. Над стрелой он шепчет и причитает, Стрелу напутствует, заклинает. Причитает он, Пока синий дым не появляется. Заклинает он, Пока пламя не загорается. — Ты лети, стрела, Метка и остра. Попади не в дерево, не в сучок, Абарга-Сэсэну — в правый зрачок. Ты не будь, стрела, смертоносной, А будь ты в зрачке занозой. Занозой острой, занозой цепкой, Окажись в зрачке стрела-щепка.
Силой плеча он лук натянул. Силой пальцев он тетиву защипнул. От большого пальца Крепость стрела получила, От указательного пальца Меткость стрела получила. Стрела летит, Тетива звенит. И вот уж она, остра и метка. Занозой торчит посреди зрачка. Что случилось, Абарга-Сэсэн понял не сразу, Словно муха укусила, Хлопнул он себя ладонью по глазу. От этого маленькая стрела Еще глубже в зрачок вошла.
За мальчишками сначала он погнаться хотел, Но от боли вдруг заорал, заревел, Один глаз глядит, а другой кривой, Побежал он скорее к себе домой. Не до мальчишек ему теперь. Никак не нашарит руками дверь. - Скорей! — Кричит он Тумэн-Жаргалан,— Мне глаз занозил стрелой мальчуган.— На кровать он падает, корчится, Под себя он от боли мочится. Зажимает он глаз ладонью. Глаз сочится водой и кровью. - Скорей! — Кричит он Тумэн-Жаргалан,— У меня в глазу кровавый туман. Помоги мне, ведь больше некому. Подними мне правое веко, Из зрачка ты занозу вытащи, И ее ты, заразу, выброси. Взялась Тумэн-Жаргалан (Ведь больше некому), Подняла мохнатое веко, Поглядела, а там не заноза засела, А хангайская стрела Абая Гэсэра! Узнала Тумэн-Жаргалан стрелу. Поняла, что дело идет к добру. Значит и Гэсэр где-то рядом, Если стрела его появилась. Очень она обрадовалась. Очень развеселилась. Говорит она Абарга-Сэсэн хану Словами притворными, ложными:
— Ах, занозу эту руками Вытащить невозможно. Глубоко она очень засела, Не за что зацепиться. Далеко зашла она в тело, Не за что ухватиться. Я гляну, не легче ли было б Ее вытащить через затылок. Мы давай с тобой молоток возьмем, И занозу ту в глубину забьем, Как с другой стороны она вылезет. Мы ее обязательно вызволим.
Свяжу я тебя ремнем, Растягивающимся на тысячу сажен, Будешь лежать ты в нем Ради леченья связан. Скручу я тебя ремнем, На тысячу сажен развернутым. Будешь лежать ты в нем Ребеночком спеленутым. Опутаю тебя я ремнем, Плетеным, старинным, Будешь лежать ты в нем, Пока я занозу выну.
Говорит она — как жалеет, Говорит она — как лелеет. Думает Абарга-Сэсэн Со стрелой в глазе правом: — А может и правда? — Да кроме того от дикой боли Потерял он разум, потерял он волю. — Молотком колотите, Делайте что хотите, Но помогите, помогите,— Вот как Абарга-Сэсэн орет. А Тумэн-Жаргалан свою линию гнет: Чтобы занозу вытащить ловче, Надо надеть на голову три железных обруча, Но ведь, когда буду я занозы касаться, Ты начнешь беситься, а то и кусаться. Поэтому, должна я прямо сказать, Лучше тебя ремнями связать.
Абарга-Сэсэн от боли Потерял и разум и волю. — Молотком колотите. Ремнем вяжите, Делайте что хотите, Но — помогите! Полез он в саженный крепкий сундук. Достал и отдал ремень из собственных рук. Этим плетеным ремнем тотчас Тумэн-Жаргалан обернула его сто двадцать раз. Замотала, запутала, завязала, Закрутила, запеленала, До полной беспомощности закрутила, К своему лечению приступила. Стрелу, торчащую из зрачка, Бьет она тяжестью молотка. С одной стороны Попадает стрела под молоток. С другой стороны Упирается она в позвонок. А Тумэн-Жаргалан колотит, А Тумэн-Жаргалан молотит. Колотя, она приговаривает. Колотя, стрелу заговаривает. — Ты стрела, стрела, Крепка и остра, С другого конца Вылезай скорей. Позвонки разбей, Абаргу убей.
Абарга-Сэсэн ногами дрыгает, Абарга-Сэсэн подпрыгивает. Абарга-Сэсэн как рыбина бьется. Плетеный ремень на нем рвется.
В это время Абай Гэсэр, Долгом своим ведомый. Узнав где живет Абарга-Сэсэн, Ходил вокруг его дома, Прежде всего Абай Гэсэр решил Добраться до черной его души, А для этого, как опыт учит, Надобно разузнать как можно лучше. Где она помещается, Как она охраняется, Как ее удобнее уязвить, Чтобы дьявола черного умертвить.
Тумэн-Жаргалан, из дому выйдя, Абая Гэсэра увидела. Гэсэр научил ее, как вместе Против черного дьявола действовать. - У дьявола Сэсэн-Абарга Имеется трехголовый сын, Ты ему в корень языка Воткни железный клин. Воткни ему в язык железяку, Чтобы сын этот громко заплакал. А когда отец спросит, почему сынок плачет. Объясни, что все это значит. Скажи ему, Потому, мол, сынок заливается, Что Абай Гэсэр приближается. Хочет сынок свою душу С душой отца соединить. Чтобы врага победить, Чтобы Гэсэра убить Сынок трехголовый, Оказывается, стремится Лично с Абаем Гэсэром биться. Хочет он попробовать свое уменье. Хочет он испытать свою силу. Вот почему в нетерпеньи Заголосил он.— Так скажи ты дьяволу Абарга Про плачущего сынка.
Тумэн-Жаргалан вбежала туда, Где сидел-играл трехголовый сын, И в корень языка ему без труда Воткнула железный клин. Воткнула она ему стальную иглу, Бросил трехголовый свою игру. Орет-надрывается До покрасненья, Орет-заливается До побеленья. Вопросил Абарга-Сэсэн, Что это значит. Почему ребенок надрывается, плачет? Не случилось ли какого-нибудь несчастья, Не требуется ли отцовского участья?
Красавица Тумэн-Жаргалан Отвечает, как ее Гэсэр научил: — Приближенье врага из дальних стран Учуял твой трехголовый сын, Приближается сюда Абай Гэсэр Удалой, Идет он за своей законной женой. Твой сын собирается дать ему отпор, Но нужна ему дополнительная опора. Свою душу с твоей он хотел бы соединить. Великой душой наделенным быть. Теперь он плачет, потому что не знает, Где твоя душа живет, обитает, Где она находится, где она прячется, Вот почему сынок твой плачет. Абарга-Сэсэн одним глазом глядит, От боли корчась, он говорит:
— Абай Гэсэр сюда не может придти, Нет ему сюда пути. Даже если у него Тридцать три батора, Даже если у него Триста тридцать военачальников, Даже если у него Три тысячи воевод, Он сюда не придет. Есть место, где пестрые сороки На пути их сидят. Есть место, где серые волки На пути их сидят. Сороки их заклюют, Вороны их заклюют, А серые волки их съедят.
А душа моя далеко отсюда храниться, Пеший туда не дойдет и конь не домчится. А если и сумел бы кто-нибудь дойти, Все равно ее не найти, Так укрыта она надежно. Что добыть ее невозможно. Тумэн-Жаргалан, из дому выйдя, Опять Абая Гэсэра увидела. Абай Гэсэр опять ее учит, Как трехглавого дьяволенка мучить: — Воткни,— говорит, — ему в язык новую железяку, Чтобы пуще прежнего он заплакал. Тумэн-Жаргалан умелая, Как ей сказано, так и сделала. Новый клин опять вонзила, Заорал дьявол с новой силой. Орет-надрывается До покрасненья, Орет-заливается До побеленья. Вопросил Абарга-Сэсэн, Что это значит, Почему ребенок надрывается, плачет? Не случилось ли какого-нибудь несчастья, Не требуется ли отцовского участья? Может быть, просит он лук и стрелы? Может быть, в седло захотел он, Капризный кругленький удалец? Так спрашивает про сына отец.
Отвечает дьяволу Тумэн-Жаргалан: - Не поэтому плачет твой мальчуган. Он плачет потому, что не знает. Где отцовская душа обитает.
Где она находится, где она прячется. Вот почему сынок твой плачет. Что же это за отец,— твой сын говорит,— Если от сына тайну хранит. Уйду,— говорит,— из дома куда-нибудь. Проживу,— говорит,— без дома как-нибудь. Пойду,— говорит,— скитаться по свету, Если мне доверия нету.
Абарга-Сэсэн одним глазом глядит, Абарга-Сэсэн сердясь говорит: — Ему бы еще в игрушки играть, А он уж душу отца искать. Мальчишка он и молокосос. Еще до этого он не дорос. Скажите ему, что душа отца Находится в голове у серого жеребца.— Сказал отец неправду, однако, Только чтобы больше малыш не плакал.
Абай Гэсэр, находясь поблизости И услышав Абарга-Сэсэна слова. Сумел жеребца из конюшни вывести. Разрублена лошадиная голова. Во все уголки Гэсэр заглянул И понял, что Абарга-Сэсэн обманул. В мозгу ли, в черепе ли, где ни ищи. Нет в голове никакой души.
А иголка во рту у сына качается. Постоянный рев сынка не кончается. Орет он, надрывается До посиненья, Орет он, заливается До почерненья. Спрашивает Абарга-Сэсэн, Что это значит, Почему ребенок по-прежнему плачет? Разве ему чего-нибудь не хватает? Пусть в игрушки свои играет.
Тумэн-Жаргалан в ответ сказала: — Плачет он не потому, что игрушек мало, А потому, что отец его обманул. В голову серого жеребца сынок заглянул, А там, хоть год, хоть два проищи, Не оказалось отцовской души.
Абарга-Сэсэн одним глазом глядит, Абарга-Сэсэн, разозлясь, говорит: — Ему бы еще в игрушки играть, А он уж душу отца искать. Мальчишка он и молокосос, Еще до этого не дорос. Решил соврать, чтоб утешить мальца, Решил обмануть, чтоб успокоить сынка. - Скажите ему, что душа отца Находится в голове амба-быка. Абай Гэсэр, находясь поблизости И услышав Абарга-Сэсэна слова, Сумел быка из стойла вывести, Разрубается бычья голова. Во все уголки Гэсэр заглянул И понял, что Абарга-Сэсэн опять обманул. Сколько ни разглядывай, ни ищи, Нет в голове никакой души.
Красавицу Тумэн-Жаргалан теперь уже не учить, У мальца в языке третья игла торчит. Наступает ночь, пора бы спать, А малец трехголовый продолжает орать. Орет, заливается До побеленья, Орет, надрывается До посиненья. Проходят новые дни и ночи, Слушать плач не хватает мочи. Абарга-Сэсэн, несчастный отец, Слушая плач, извелся вконец. Говорит, ругается отец одноглазый: — Вот прилип, как заморная язва. Что-нибудь делать с этим надо. Ладно, скажите ему уж правду.
Скажите, что далеко-далеко на востоке, Где желтой восточной реки истоки, Где у желтого моря желтый прибой, Живет сестра моя Енхобой. Во дворце у нее, в подвале, Чтоб ничьи глаза не видали, Ни для чьих недоступный рук, Стоит каменный гладкий сундук. В этом каменном гладком сундуке Стоит черный железный сундук. В этом черном железном сундуке Стоит белый серебряный сундук. В этом белом серебряном сундуке Стоит желтый сундук, золотой, Весь чеканный он, весь витой, Желтым мастером отлитой. Если бы этот желтый сундук Кому-нибудь открыть привелось, Из него бы вылетели вдруг Двенадцать желтых ос. А еще бы двенадцать сказочных птиц Из сундука бы кверху взвились. Полетели бы осы и птицы, Крылышками шурша… Вот где хранится Моя душа.
Абай Гэсэр, находившийся поблизости, Услышал Абарга-Сэсэна слова, Сумел он сынка из дома вывести, Тройная отрубается его голова.
После этого, Красивые полы халата Заткнул Гэсэр за красивый кушак, И в сторону восхода со стороны заката Отправился, ускоряя шаг. Но догадываясь, Что Абарга-Сэсэн по его горячим следам пойдет. Но опасаясь, Что Абарга-Сэсэн его по холодным следам найдет, Обернулся он на время трехголовым сынком, Отправившимся к тетке своей пешком.
Абарга-Сэсэн шолом-хан и правда Проводил уходящего долгим взглядом, Но увидев, что это трехголовый мальчишка, Отправился в гости к тетке своей Енхобой, В душе, про себя обругал шалунишку, И возвратился спокойно домой. Единственным глазом от боли крутя, Улегся спать он охая и кряхтя.
Гэсэр же видя, Что больше за ним никто не следит, Свой нормальный Человеческий принял вид. У волка вся жизнь в ловитве, У батора в борьбе да битве, У волка вся жизнь в кормленьи, У человека вся жизнь в стремленьи. В темные ночи Гэсэр не спит, Ранним утром Гэсэр не ест, В жаркий полдень Гэсэр не пьет, Далеко он ушел от знакомых мест, Но все дальше идет, Все быстрее идет. Наконец, В стране, наизнанку вывернутой, Где деревья все с корнем повыдернуты, В стороне бесплодной, в стороне холодной, В стороне бестравной, в стране бесславной, Гэсэр опять свои волшебства достает, Как жеребят их на ладони пасет, На ладони они пляшут, по пальцам бегают, Делают все, что Гэсэр потребует. Первым делом Коня гнедого Бэльгэна С крепким, горячим телом Заколдовал Гэсэр и заворожил. Превратился большой и сильный конь В кресало, которым высекают огонь, Кресало Гэсэр в карман положил. После этого Превратил себя Гэсэр снова В молокососа — сынка трехголового. В сынка Абарга-Сэсэна Гэсэр опять превратился. Около тетиных дверей он остановился. Но тетка Енхобой была не проста, Толкнулся гость, а дверь заперта. Начал он в железную дверь стучать, Начал он голосить, кричать, Так он и руками и ногами стучится, Что железная дверь вот-вот разлетится.
Кричит из-за двери тетушка Енхобой: - Что там за стук, что за разбой? Кто оказался перед дверями моими? Чей там сын? Как его имя? — Кричит она сердито, кричит сурово, А гость стучится снова и снова. Слышит Енхобой сквозь грохот и стук: - Это я, твой племянник и внук. Пришел я к тебе в гости, тетушка милая, А ты меня на улице совсем заморила. От холода и голода болят мои кости, Разве так встречают родного гостя? Отвечает Енхобой сердито, со злостью: - Мой племянник не собирался пока что в гости, Ни он, ни брат мой Абарга-Сэсэн, А ты,наверное, оборотень Гэсэр. Прикинулся моим трехголовым внуком, Всполошил всю округу шумом да стуком, Стучи хоть громче, стучи хоть втрое, Двери я тебе не открою.— Перестал Гэсэр в дверь колотить, Начал под дверью плакать-скулить. Плачет он девять дней подряд, Плачет он девять ночей подряд, От плача у тетушки уши болят, На десятый день она уж поверила, Что это племянник скулит под дверью. Но прежде, чем железную дверь открывать, Решила она племянника испытать. Приоткрыла она немножко В двери устроенное окошко. Подошла к нему близко-близко, И высунула наружу правую сиську.
— Испей-ка ты, племянничек, моего молока Три глотка. Если ты тот, за кого себя выдаешь, Не заболеешь и не умрешь. Если же ты притворщик и лжец, То сразу тебе придет конец. Мое молоко весь твой живот Разорвет на части, огнем сожжет. Гэсэр задумался: как тут быть? Как бы тетку перехитрить? Проделал в ребрах он желобок, И отвел его в сторону, вбок. Чтобы молоко по желобу утекало, А в живот ни капли не попадало. Вот он прильнул к сосцу губами, Пьет молоко большими глотками, А молоко по желобку утекает, В живот к Гэсэру не попадает. Утекает молоко безвредно, В землю впитывается бесследно. После этого тетушка Енхобой Подумала, что перед ней племянник родной, Двери она ему открывает, В дом она его призывает. Накрывает она золоченый стол, Расставляет на нем вкуснейшие яства. Натягивает она серебряный стол, Расставляет на нем редчайшие яства. Напитки на стол она выставила, Старинные, выстоянные, Угощает она гостя прозрачной арзой, Потчует она гостя крепчайшей хорзой.
Но Абай Гэсэр — себе на уме, Мысли хозяйки он понять сумел, Понимает он, по столу глазами скользя, Что ни пить, ни есть ему нельзя. Как только попробует он пиши редчайшей, Сразу на спину мертвецом упадет, Как только попробует напитка крепчайшего, Сразу на живот мертвецом упадет. А тетка потчует, а тетка ждет. Тогда проделал Гэсэр в ребре желобок И отвел его на улицу, в сторону, вбок. Отвел он его за пределы дома, в кусты, Где течет ручеек, где травы густы. Теперь он ест все самое редкое. Теперь он пьет все самое крепкое. Теперь он рот едой набивает, Теперь он еду напитками запивает, Ручей за стеной растет, прибывает. Тем временем Солнце красное закатилось, Тем временем На землю ночь опустилась, Все живое на земле — затихает, Все живое на земле — засыпает.
Енхобой, Абарга-Сэсэна сестра, Говорит племяннику: спать пора. — Пожалуй,— говорит племяннику,— лягу я, А ты, племянничек, ляжешь около.— Постель она постелила мягкую, Одеяло она раскинула легкое. А чтобы гость ее не вздумал уснуть, Дает она ему правую грудь. — Испей-ка ты моего молока Три глотка. А сама его ласкает и греет, А сама его нежит, лелеет. — Молока моего ты испей, испей, Будешь всех мужчин на земле сильней. Обниматься ты будешь без устали, А врагов побеждать будешь с удалью. А я уж девять ночей не сплю, Девять ночей одна терплю. Глотай же мое молоко скорее, Обнимай же меня сильнее. Прильнул Гэсэр к сосцу губами, Пьет молоко большими глотками. А молоко по желобку утекает, В живот к Гэсэру не попадает, Утекает оно безвредно, Исчезает оно бесследно. Потом он девять ночей не спавшую, Превратил в довольную и уставшую. А когда почувствовал, что она уж спит, Принял свой нормальный, человеческий вид.
Сандаловой палочкой по спящей проводит, Колдовство-волшебство на нее наводит. Красным камнем машет и гладит, Словами заклиная, глазами глядя: «Тысячу лет тебе тут лежать, Тысячу лет беспробудно спать, Усни ты, сдохни, Лежи ты, сохни, Стань паутиной, Пылью, глиной, Камнем вожу, Глазом гляжу, Заклинаю словами старыми, Закрепляю своими чарами».
Помнит Гэсэр, что во дворце, в подвале, Чтобы ничьи глаза не видали, Ни для чьих недоступный рук Стоит каменный, гладкий сундук. Сразу после этого В глубокий подвал он идет, По каменному сундуку Железным молотом бьет, Каменный сундук раздробляется, В нем железный сундук появляется. Железный сундук Гэсэр вынимает, Железный сундук Гэсэр разбивает. Появляется сундук серебряный, белый, Старинным белым мастером сделан. По серебряному сундуку Гэсэр железным молотом бьет, Желтый золотой сундук достает, Весь он чеканный, весь витой, Желтым мастером отлитой. Этот желтый заповедный сундук Гэсэру впервые открыть привелось. Снял он крышку и вылетело вдруг Из сундука двенадцать желтых ос. А еще двенадцать сказочных птиц Из открытого сундука кверху взвились. Полетели осы и птицы, Крылышками шурша. Так вот, значит, где хранится Абарга-Сэсэна душа! Но стоит Гэсэр, растерялся, Он с пустыми руками остался. Птицы все распорхались, Осы все улетели, Все замки и запоры распались, Сундуки опустели.
Делать нечего, Гэсэр свои волшебства достает, Как жеребят их на ладони пасет. На ладони волшебства пляшут, По пальцам прыгают, бегают, Делают все, что Гэсэр скажет, Исполняют все, что потребует. Повелел Гэсэр немедленно им, Чтобы вернуть улетевших птиц и ос, Собрать морозы с целых трех зим, И устроить один большой мороз. Чтобы трещали в лесу деревья, Чтобы у оленей трещали рога, Чтобы все становища и деревни Замели сугробы-снега. Чтоб одно только было место, Где бы можно было согреться. Там от солнца тепло сохранится, Прилетят туда осы и птицы, Сбережет вселенский огонь Лишь одна Гэсэра ладонь.
Так на деле все точно и вышло, Вот вселенная холодом дышит, Вот деревья в лесу трещат, Вот зверушки в лесу пищат. С трех трескучих собранный зим В одно место большой мороз, Напугал дыханьем своим Упорхнувших и птиц и ос. От мороза им некуда деться, Негде им спастись и согреться. Только светится, как огонь, Среди стужи Гэсэра ладонь.
Вот к ладони они слетают, Над ладонью они витают, На ладони они собираются, На ладони они согреваются. Снова с неба слетевших вниз На ладони той собралось Все двенадцать сказочных птиц, Все двенадцать сказочных ос. Собралась там, крылышками шурша, Абарга-Сэсэна душа.
Девять птичек Гэсэр убил, Девять ос Гэсэр придавил, По три штуки оставил в живых, Завернувши в тряпицу их. Лишних слов никому не сказывая, Тряпку спрятал к себе за пазуху. Спрятал тряпку к себе на грудь И в обратный пустился путь.
В это время Дьяволу Абарга-Сэсэн хану Совсем становится плохо. Стонет он непрестанно, Не может сделать ни выдоха и ни вдоха. Березовым обручем Голову он себе сдавил, Железо прочное Вокруг головы обвил, Белого от черного не отличает, Позднего и раннего не различает. Правого от левого отличить не может. И день и ночь боль его гложет. Время перепуталось, все смешалось, Посмотреть на него — просто жалость!
А между тем Абай Гэсэр уж давно в пути, Немного совсем Осталось ему идти. Вот и логово, Где живет дьявол Абарга-Сэсэн хан, Где томится так долго Прекрасная Туман-Жаргалан.
Прежде всего Абай Гэсэр Удалой Издает свой клич боевой. Рев тысячи изюбрей В своем голосе он соединяет, Рычание тысячи зубров В своем крике объединяет. Как тысяча лосей Он ревет-кричит, Как десять тысяч лосей Он ревет-трубит.
Абарга-Сэсэн Услыхал этот крик и вой. — Заходи,— говорит,— заходи, Гэсэр, Ко мне домой. Волосенки-то твои, Я гляжу — жидковаты, А ручонки-то твои, Я гляжу — слабоваты. Ни суставы твои, ни жилы, Не имеют крепости-силы, А кости-то твои — хрящеваты, А ноги-то твои — тонковаты. А спина-то твоя — мягка, А ступня-то твоя — узка. Жаль, что не встретился ты мне, Когда здоров я, А встретился ты мне, Когда — хвороба.
Абай Гэсэр рассердился, Надул он щеки, Брови его зашевелились, Торчат, как щетки. — Ну-ка ты, на чужое позарившийся, Захвативший чужую жену, Выходи навстречу, пожалуйста, Объявляю тебе войну. На кровати валяться некогда, За тебя заступаться некому, Хоть коварен ты, но ничтожен, Я тебя сейчас уничтожу.
Хозяин дома Словами этими был оскорблен, Около Абая Гэсэра Удалого Одним прыжком оказался он. — А ты,— говорит,— я вижу, шутник, И ухватился за воротник. Два силача разъяряются постепенно, Руками они обхватывают друг друга, Пяткой задев развалили стену, Боком задев своротили угол. Оказались они на улице, Упираются и сутулятся. Наклонили они головы, Глазами косят, Напрягли они ноги, Перетаптываясь, стоят. Ногой упрутся, Южная гора с места сдвигается, Другой оттолкнутся, Северная гора качается. Зная, что вселенная высока, Руками свободно взмахивают, Зная, что земля широка, Руками свободно размахивают. Ногами они топчут половину земли, Воздуху они полнеба вдохнули, Жилы они до крайности напрягли, Сухожилия они до крайности натянули.
Там, где они упираются, Возникают ямы глубокие. Там, где они напрягаются, Возникают овраги широкие. В такую яму бык упадет, Обратно не выберется. В такой овраг верблюд попадет, Сразу не выкарабкается.
Из-за равной силы они одинаково бьются, Из-за равной удали не сдаются. Друг у друга они Мясо со спины выдирают, Друг у друга они Мясо с груди выгрызают.
Вороны с юга тут как тут, Разбросанное мясо жадно клюют, Сороки с севера прилетают, Свежее мясо кусками глотают.
В это время Абарга-Сэсэн Начал вроде одолевать. В это время Абай Гэсэр Начал вроде бы уставать. Абарга-Сэсэна Грязная черная душа, На Абая Гэсэра Вот-вот навалится и придушит.
Тогда он вспомнил про ту тряпицу, Где завернуты осы, где завернуты птицы. По три штуки оставалось там тех и тех, Абай Гэсэр перебил их всех. Прикончил он душу своего врага, Черного дьявола Абарга. Смотрит Гэсэр, совершивши это, А противника перед ним никакого нету. Нету противника сильного, Нету противника — черта, Лежит только камень синий, Лежит только камень черный. От того, что грохнулся он, Затихает далекий звон.
Непобедимого врага победив, Быстрейшего из жеребят перегнав, Переднее назад заворотив, Неседланого жеребца оседлав, Заднее назад загнув, Неломаемое сломав, Непугаемое спугнув, Абай Гэсэр До звона в груди своей радуется. Абай Гэсэр До стона в сердце своем восторгается, Вверх поглядит — смеется, Вниз поглядит — улыбнется. Победителем он зовется, Удалым прозывается.
Но чтобы с места сдвинуть Камень тот черно-синий, Напрягает Гэсэр руки, ноги и спину, Но не хватает Гэсэру силы. Как Абай Гэсэр не старается, Камень плотно лежит, не сдвигается. Берет он двумя руками Свой державный, булатный меч, Опускает его на камень Со всех богатырских плеч. Богатырское сердце радуя, Разлетается камень надвое. Берет Гэсэр одну половину, Напрягает руки, ноги и спину, Но сдвинуть камень тот черно-синий Не хватает Гэсэру силы. Как Абай Гэсэр ни старается, Камень плотно лежит, не сдвигается. Берет он двумя руками Свой державный, булатный меч, Опускает его на камень Со всех богатырских плеч. Разлетается камень, к счастью, На четыре равные части.
Эти части Гэсэр одну от другой отделил, Сдвинул с места, в сторону растащил. Взял он красную южную гору, Над одной четвертинкой камня поставил. Взял он северную высокую гору, Над второй четвертинкой камня поставил. Приволок он и еще две больших горы, Стоявших без толку до поры. Над остатками камня он их поставил, До скончанья веков стоять заставил.
А между тем, Когда он горы носил, У вечной вечности так просил: - Пусть лежит Абарга-Сэсэн бесконечно, Пусть спит под камнями жесткими, Пусть лежит под подошвами человеческими, Пусть лежит под копытами конскими!
Когда Гэсэр все это совершил, Тумэн-Жаргалан к себе позвал, Великий праздник устроить решил, С женой-красавицей запировал. - Были мы удачливы,— он говорит,— Были мы счастливы,— он говорит,— Врага мы победили,— он говрит,— Веселье мы заслужили,— он говорит.
Тумэн-Жаргалан Приветствует его словами красивыми, Жестами скромными и учтивыми. Накрывает она золотой стол, Редкие кушанья на него ставит, Расстилает она серебряный стол, Вкусные кушанья на него ставит.
Восемь дней они пируют, На девятый опохмеляются. На десятый готовят коней и сбрую, В дальний путь собираются.
Но Тумэн-Жаргалан вздыхает, Себе на уме, Никто не знает, Что у женщины в голове. Не хочет она, чтоб Гэсэр Удалой Возвращался в пределы родной страны, Вот вернутся они к себе домой, А там у Гэсэра еще две жены. А здесь, пусть черный туман, Пусть чужая, пусть дьявольская страна, Да зато Тумэн-Жаргалан Единственная у Гэсэра жена. Но печали своей жена не показывает, Притворяется доброй и ласковой. Мужу всячески угождает, Мужа всячески угощает. Но собравши особые травы, Подмешала в еду отраву.
У Абая Гэсэра разом От еды замутился разум. Свою левую руку От правой не отличает. Свою правую руку От левой не отличает. Все что с детства знал — позабыл, Все что взрослым узнал — забыл. Отличаться он стал Тупостью, Говорить он стал — Глупости. Вместо умных слов, Начал чушь нести, Послали его коров Да телят пасти.
В это время три сестры Абая Гэсэра, На небе живя, прислушиваются в тревоге, Что-то не видать нигде их брата Гэсэра. Ни в лесу, ни дома, ни на дороге. Открывают они Небесную квадратную дверь, Осматривают они Белесую земную твердь. На небосвод они синий вышли, Смотрят вниз они с неба высокого, Что-то дыханья брата не слышно, Копыта коня его не цокают.
Осматривают они землю тщательно, Прислушиваются внимательно. И видят, что в восточной стране, Где все наизнанку вывернуто. Видят, что в туманной стране, Где деревья с корнями выдернуты, В стране бестравной, в стране бесславной, В стране холодной, в стране бесплодной, Брат их Свою левую руку От правой не отличает. Свою правую руку От левой не отличает. А в глазах у него — темно, А живот у него — распух, Он уже не батор давно, Он — обычный бедный пастух. Вместо умных слов Он чушь несет. Овец, коров Да телят пасет.
Три родные сестры пригорюнились, Три родные сестры приготовились. Обернулись они все птицами, А одна из них стала кедровкой. А вторая стала синицей, А третья кукушкой ловкой. Вот на землю они несутся, Летают они над лесами, У братца, коров пасущего, Мелькают перед глазами.
А брат их похож на ребенка, Бегает, развлекается, Тянется к птицам ручонками. За птицами он гоняется, Но птицы его обманывают, Перед носом крыльями машут, Птицы его заманивают, Чтобы от дома ушел подальше.
Заманили его далеко, Он бежит за ними, шустер. Тут они в мгновенье ока Снова приняли вид сестер. Эржэн-Гохоон — сестра На решенья была быстра. По правой щеке она брата ударила, Весь желудок у него вывернуло. По левой щеке она брата ударила, Черной отравой брата вырвало. Можжевельником из десяти лесов Сестры его окурили, Водой из девяти родников Сестры его умыли.
Абай Гэсэр, окурен и облит, Вернул себе и разум и облик. А сестрицы, как их и не было, Упорхнули опять на небо.
Понял Гэсэр, Каким он бесправным был. Понял Гэсэр, Кто его отравой поил, Сильно он рассердился, Надул он щеки, Брови его зашевелились, Торчат, как щетки.
Тумэн-Жаргалан, красотку, За волосы он хватает, В руке его правой — плетка, Больно она стегает. Он и так повернет жену и этак, И еще хлестнет, напоследок. После отдыха-перекура, Начинает стегать сначала, До тех пор порол ее, дуру, Пока на сердце не полегчало. Да рука начала неметь, Да жена начала реветь. — А теперь,— приказал ей строго,- Собирайся со мной в дорогу.
Чтобы пища была в пути, На ночлегах чтоб был огонь, Не скользя, чтобы мог идти Бэльгэне, дорогой мой конь. Чтобы сбруя была вся новая, Чтоб к утру было все готово.
Из дворца Абарги, возмушенья полон, Рано утром Гэсэр на улицу вышел. Все что было крышей, он сделал полом, Все что было полом, он сделал крышей. Словно гальку морскую, в сумки Серебро он сыпать велел, Соболей да бобровые шкурки Он в мешки набивать велел. Наизнанку он все тут вывернул, Что ему на глаза попало. Даже гвозди он все повыдергал, Даже доски переломал он.
Всех телят, что в горах паслись, Он с собой в дорогу забрал. Табуны, что в степях носились, Впереди себя он погнал. Очаги, что всегда дымились, Он развеял и растоптал, А людей, что жили-плодились, По урочищам разогнал. На долину мгла опустилась, Жизнь в долине остановилась. Там, где жизнь текла говорливо, Расплодилась теперь крапива. А где смех раздавался, тут Лишь колючки теперь растут. А где песни певались рьяные, Встали заросли из бурьяна. А где в души лилась теплынь, Вырастает теперь полынь.
Всюду они торчат, как зазубрины, Не заходят сюда изюбри, Даже лоси тех мест избегают, Даже птицы их облетают. На одном только старом дереве Там остался сидеть ворон древний. Чтобы жил он там без товарищей, Чтобы каркал он над пожарищем. Чтобы карканьем он пугал леса, Да еще одна хромая лиса. Все вынюхивает там что-то, бегает, А убить ее там уж некому…
Тогда говорит Гэсэр своей жене: — Больше нечего нам делать в чужой стороне. Лосиная берцовая кость в котел не вмещается, Сердце не перестанет домой стремиться, Эвенки к старому кочевью возвращаются, Жеребенок тянется к матери-кобылице. Возвращается человек к воде, Которую в детстве пил. Возвращается человек к земле, На которой маленьким жил. Собирайся, жена, в дорогу, Мы поедем к родному порогу. Длинна река, Но до моря все равно добирается. Земля широка, Но цель все равно приближается. Все родственники Гэсэра очень обрадовались, Широкие столы красиво накрыли. Гостей созвав, Восемь дней радовались. Угощая всех, Девять дней ели и пили. На десятый день опохмелялись, Прощались, По домам разъезжались. Еще долго потом вспоминали, Что там ели они и пили. Все Гэсэра они прославляли, Все хвалу ему возносили.
Все благие людей пожелания Да услышаны будут. Все великие предков деяния Внуки-правнуки не забудут. Пусть надежды наши сбываются, Предсказания исполняются. Люди будут друг к другу участливы, А народы все будут счастливы.
Эта маленькая светловолосая женщина давно стала символом советской эстрады. Она считалась и считается одним из самых востребованных композиторов СССР и России. По ее песням можно проследить всю историю страны, ее обычной жизни, великих строек и больших побед на военном и мирном поприще.
Он появился на свет 7 ноября 1879 года (по старому, действующему до февраля 1918 года стилю, – 26 октября) – ровно в день, когда в 1917 году победила Великая Октябрьская социалистическая революция, как ее официально, на государственном уровне, именовали в советскую эпоху. И вся биография Льва Давидовича Троцкого похожа на революционный вихрь.
Татьяна Ивановна Погуляева, окончив в 1986 г. филологический факультет Иркутского государственного университета, уже почти сорок лет работает учителем русского языка и литературы, в настоящее время в МБОУ г. Иркутска СОШ № 77. В 2020 г. стала победителем (1е место) Всероссийской олимпиады «Подари знание» по теме «Инновации в современном образовании» и Всероссийского педагогического конкурса в номинации «конкурс песни "Аты-баты, шли солдаты"» (2е место).
Ох, и гостеприимен же наш русский язык! И какого только беса он не привечает! Вот недавно во вполне официальном сообщении споткнулся на слове «абилимпикс». Сразу и не понял, что за зверь такой, что за набор в общем-то знакомых букв? Раскрыл словарь – а это в дословном переводе с английского означает «олимпиада возможностей». Ну чем не вполне адекватное название известному движению? Но захотелось какому-то грамотею «европеизироваться», и пошло гулять иностранное словечко по интернетам…
Мы тогда под Темрюком стояли. В аккурат под Новый год прислали нам с пополнением молоденького лейтенанта. Мы калачи тертые, видим – не обстрелян, не обмят, тонковат в кости, глаза шибко умные.
Редко встретишь в Байкальске, да и в Слюдянском районе, человека, прожившего здесь хотя бы одно десятилетие, чтобы он не знал её. Большинство мгновенно представят эту женщину, чья трудовая деятельность напрямую или косвенно связана с их судьбами.
Казалось бы, что нам Америка. Мало ли кого и куда там избирают, у нас тут свои проблемы, по большинству житейские. Так, да не совсем. Через несколько ступенек, но исход заокеанских выборов заметно аукнется и в России. Хотя бы в отношении всего, что связано с Украиной. А это, между прочим, тот или иной объем, то или иное количество смертей, ранений, разрушений, расходов. То – или иное. Или вообще без них. Разумеется, санкционное давление и много чего еще влияет на российскую экономику и на повседневную жизнь – и сегодня, и в будущем.
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйкапыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагомупорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.
В Магадане, имевшем в то время население 20 тысяч человек, вице-президент США и сопровождавшие его лица осмотрели порт, авторемонтный завод, школу-десятилетку, дом культуры, побывали на одном из участков прииска имени Фрунзе, побеседовали с рабочими. Один из вопросов звучал таким образом: «Целесообразно ли на территории Чукотки и Колымы иметь железную дорогу или более рационально использовать авиацию?».
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых столетий.
Трепетное свечение угасало вместе с остывающим солнцем и вскоре растворилось в сиреневом сумраке вечера.Оставив в сердце неизъяснимое томление и грусть по чему-то несбывшемуся.
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка. Каких только упреков я не выслушал от генералов. Но прежде, чем что-то сказать, они смотрели на Андрея Антоновича, а потом уже ко мне… В чем обвиняли? Офицеры не так показаны. Солдаты в фильме в конце не награждены… Короче, претензий!.. В итоге Гречко передал мне длинный убийственный список поправок. Шел я оттуда черный. Исправили? Три-четыре от силы. Изловчился как-то. Шолохов заступился. Фильм вышел. Правда, не к 30-летию Победы, а к 70-летию со дня рождения М. А. Шолохова». (Евгений Степанов «Это действительно было». Книга мемуаров.)
Нет, разумеется, страна с таким названием – одна. И государство – тоже. Речь о духовно-нравственном измерении, если хотите – о разном восприятии и окружающего мира, и самих себя. По-иностранному – о ментальности.
Франция. Канны. Город кинофестивалей. В 2010 году южный город встречал российскую культуру. В 13-й раз. Два российских региона представляли свое творчество, самобытность, народные таланты: Санкт-Петербург и Хакасия.
Сегодня мы начинам публикацию рассказа А. Семёнова «Старик и белка» времен «Молодёжки». Прототипом этого рассказа стал большой друг редакции «СМ» той поры, талантливый журналист и великолепный спортивный радиокомментатор, участник Великой Отечественной войны Лев Петрович Перминов.
