- ПУТЕВОДИТЕЛЬ:
- ЧТО ПРОИСХОДИТ?
- Новости: выбор тем
- НАШИ ПЕНСИИ И ПРАВА
- Пенсии и деньги: выбор тем
- Права и возможности: подробней
- Наша безопасность: темы
- ЗДОРОВЬЕ
- Здоровье: каталог болячек
- ДОМ, БЫТ И ДАЧА
- Дом, быт и дача: выбор полезных тем
- Еще полезные «не мелочи»
- НАШИ ВНУКИ
- Темы «внуковедения» — выбор
- СТИЛЬ ЖИЗНИ
- Психология и стиль: выбор тем
- ДЛЯ УМА И ДУШИ
- Чтение: темы
- Музыка из прошлого
- ...И еще для души!
- СОТРУДНИЧЕСТВО
16 марта исполнилось 140 лет со дня рождения русского писателя-фантаста Александра Беляева (1884–1942).
В ушедшем году все мы отметили юбилейную дату: 30-ю годовщину образования государства Российская Федерация. Было создано государство с новым общественно-политическим строем, название которому «капитализм». Что это за...
Раз в четырехлетие в феврале прибавляется 29-е число, а с високосным годом связано множество примет – как правило, запретных, предостерегающих: нельзя, не рекомендуется, лучше перенести на другой...
Продолжаем публикации к Международному дню театра, который отмечался 27 марта с 1961 года.
Юрий Дмитриевич Куклачёв – советский и российский артист цирка, клоун, дрессировщик кошек. Создатель и бессменный художественный руководитель Театра кошек в Москве с 1990 года. Народный артист РСФСР (1986), лауреат премии Ленинского комсомола...
"Дети войны". Публикации 2009 года |
| 16 Декабря 2011 г. |
|
Двормоегодетства Галина Абрамовна Благинина (в девичестве Клугман), г. Иркутск Когда представляется случай побывать на улице Российской, всегда заглядываю во дворы домов №№ 21, 23, 25, сердце начинает учащенно биться, ведь здесь я прожила ровно 30 лет - с 6- летнего возраста до 36 лет (с 1938 по 1968) В начале июня 1938 года с улицы Мало-Банновской, 7 (улица Чехова) "Чёрный ворон" (так окрестили чёрные фургоны) увёз моего папу Абрама Исаевича Клугман в неизвестность. Тогда все жили в напряжении, ждали, что ночью раздастся громкий стук, потом обыск, который перевернёт все в квартире верх дном. После этой страшной ноги осталась большая семья - 8 человек. Это родители папы, его младшие сестры, брат и молодая жена (моя мама Хая Абрамовна) с двумя детьми и ожидавшая 3-го ребенка. Буквально через несколько дней после ареста отца в Иркутске произошло наводнение после проливных дождей. Так как наша многочисленная семья жила в подвальном помещении кирпичного дома, то подвал сразу затопило. Все взрослое население усадьбы помогали вытаскивать вещи, кровати, приютили у себя. За давностью лет трудно назвать тех добрых соседей, кто хлопотал за семью "врага народа", чтобы нам выделили жилье, как пострадавшим от наводнения. В середине июля 1938 года нам была выделена угловая комната 27 кв. м. в коммунальной квартире, где жило 7 семей. Это кирпичный двухэтажный (теперь 3-х этажный) дом на улице Доронина № 21 (теперь улица Российская, 23) Сравнительно недавно узнала, что дом, где я прожила 30 лет, до революции принадлежал купцам Винникам. Несмотря на то, что наша семья относилась к семье "врага народа", во все времена все новые, как и прежние, соседи нас поддерживали, помогали, чем могли. В домах нашего двора жили люди разных национальностей, но никогда никто не обижал друг друга на национальной почве. В двухэтажном кирпичном доме, где мы жили, в 2-х этажных домах, в 2-х домах барачного типа в большинстве жили работники центрального телеграфа, так что некоторые события мы узнавали намного раньше других. С каким волнением все ожидали сообщений - треугольников с фронта! Обычно взрослые и дети собирались на большой кухне, где жили, вслух читали радостные, порой и трагические сообщения. У нас создалась дворовая тимуровская команда, которая помогала одиноким, немощным приносили воду с колонки (находилась на углу улиц Доронина и Марата), уголь и дрова с кладовок, все дома ведь были неблагоустроенные. Радио - черная тарелка в комнатах не выключалась, все ведь верили, что вот - вот услышим слово "Победа". И оно прозвучало рано утром в среду, 9 мая. Все ринулись на площадь им. Кирова, где, как говорится, яблоку негде был упасть. Мы, дети и подростки, как метеоры, носились из одного конца площади в другой. На углу улиц Доронина и Ленина располагалось Кировское отделение милиции, один из сотрудников - пожилой милиционер дядя Вася Король жил в нашей ограде. Когда ему сослуживцы говорили, что как бы беды от подростков не было (летом девчонки и мальчишки ночевали в кладовках), он всегда говорил, что за своих босяков он головой отвечает. Его мы никогда не подводили, были его добровольными помощниками. В нашем дворе жили спортивные ребята, которые участвовали в районных, городских соревнованиях по велоспорту. Это Нина Тарбеева, в последствие врач высшей квалификации, ее брат Борис, удостоенный ордена Ленина. Своими друзьями все мы считали Константина Вырупаева, в последствие чемпиона по борьбе, Игоря Гринберга, сейчас он генеральный директор алюминиевого завода г. Шелехова. С Игорем я случайно встретилась, меня он, разумеется, не узнал, но когда назвала адрес, где он часто бывал, глаза его буквально засветились от радостных воспоминаний. В кинотеатре "Гигант" работала кассиром по продаже билетов одна из соседок тетя Лиза Калманович, она организовывала культпоходы для просмотра трофейных фильмов. Сестры Балабины, пианистки, приглашали нас, сорванцов на свои домашние репетиции. Мы очарованные их игрой, сидели, не дыша. Со временем на доме, где жила наша семья надстроили 3-й этаж, появились новые жильцы от треста "Местпром". В усадьбе построили еще один кирпичный дом для управления "Водоканал", а 2-й и 3-й этажи занимали семьи сотрудников "Водоканала". Все они быстро влились в нашу дружную атмосферу. Кстати улицу Доронина, а теперь, Российскую, первой асфальтировали японцы. Их рано утром привозили к нам во двор, потом распределяли по бригадам, разве могли мы такое пропустить? У нас шел настоящий с ними, японцами, товарообмен, они нам красивые безделушки, мы им кусочки коммерческого хлеба После перенесенного горя с арестом папы, неизвестности о нем, потерей родных в Белоруссии, моя мама болея, рано ушла из жизни. Нас, меня, брата, сестру наставляли на истинный путь соседи. Это супруги Андреевы, тетя Маша и дядя Павел, семья Яскиных, Котельниковы, Капустины, Парамоновы, Калманович и другие. Может быть все так было, потому, что среди жильцов усадьбы не было предпринимателей, банкиров, все были равны между собой. Не было гарнитуров, большой жилплощади. Сейчас смешно вспоминать, как взрослые соседи заботились, чтобы не дай Бог, мы, девчонки, не свихнулись, не дружили с легкомысленными парнями. Оказывается, устраивался Совет старейшин, и каким то образом отваживали ухажеров. Большей частью семьи создавались среди своих. Так, Вера, младшая дочь Андреевых, стала женой Вадима, сына связистов Давыдовых. Ксения Сучкова вышла замуж за Николая Яскина, также соседа. Моего избранника Анатолий Благинина тоже проверяли, смотрели, не стесняется ли он на общей кухне стирать белье, готовить пищу на керогазе - самому заниматься не мужской работой. Когда у нас родилась первая дочь, именно соседи учили нас, молодых родителей, как нужно купать малышку, пеленать, кормить. Давно нет тех взрослых "теть" и "дядь", которые наставляли чужих детей на праведный путь, но живы их дети, мои друзья, с ними поддерживаю тесную связь, они мне, как родные. Мы стали давно не только бабушками и дедушками, но и прабабушками и прадедушками, своим внукам рассказываем о своем нелегком детстве, юности, верных друзьях.
Дети войны А.М. Лядецкий, литературная обработка Г. Маркиной Мычастопечатаемвоспоминанияветерановвойны,очеркиобихсудьбах,отом,чтопережито.Стараемсявыслушатьтех,ктоещеснами,ктопомнитнашетрагическоепрошлое-соучастниковнародногоподвига.Аведьвойнапрошласьипосудьбамженщин,детей.ОбэтомвспоминаетиркутянинАнатолийМатвеевичЛядецкий. Мой отец Матвей Кузьмич вырос сиротой, с малых лет батрачил, потом закончил курс ликбеза, вступил в партию, работал в профсоюзе. В 1939 году райком партии рекомендовал его председателем колхоза в село Черемыська на Черкасcчине. Мы впятером поселились в пустующей хате: папа, мама, бабушка и мы с младшим братом. Привели её в порядок, завели своё хозяйство: корову, кабанчика, курей - без этого в деревне не прожить. Моя мама, имея на руках паспорт, добровольно стать крепостной страны советов, то есть колхозницей, не захотела. Вместе с бабой Галей она занималась домашним хозяйством, но в горячую пору вместе со всеми работала в поле. Мы с братишкой любили лакомиться печеными буряками, которые отец почему-то звал бураки, за что и получил соответствующее прозвище. Лакомство готовили в тайне от отца, потому что он ругал маму - буряки были колхозные. В 1941 году я закончил первый класс. Впереди ожидалось беззаботное, насыщенное играми и забавами лето. Распорядок летнего дня был почти неизменен. По утрам я гнал корову к пруду за околицей. Ниже плотины пруда были обширные пастбища. Я до сих пор отчетливо помню это место с плакучими ивами по берегам, стеной камыша и зеленым ковром ряски на мелководье. В пруду обитали огромные зеркальные карпы. Коровы паслись, а мы с мальчишками купались до посинения. Отогревшись, обедали тем, что матери положили нам в пастушьи торбы. Потом, разделившись на "красных" и "белых", играли в войну. Еслизавтравойна Удивительно, но все пацаны знали, что скоро будет война. Когда я как-то обмолвился об этом отцу, он стал выпытывать у меня, откуда такие вести. - Откуда, откуда - Петька сказал Ваське, Васька Кольке... Мальчишки, безусловно, прислушивались к разговорам отцов и дедов, которых не обманывало мужицкое чутьё. Интуиция подводила только вождя народа Иосифа Виссарионовича, обладавшего к тому же достоверной информацией. Это дорого обошлось народу. Мы, дети, конечно же, воспринимали войну как возможность проявить героизм, строили фантастические планы, как будем вредить, засыпая песок в стволы вражеских пушек. Под вечер мы загоняли коров домой, а сами спешили к конюшне. С полей возвращались колхозные лошади. Дождавшись, пока их распрягут, мы влезали на крутые, как горные хребты, спины. Вцепившись в гривы и прижав босые ноги к животам коней, неслись галопом к пруду - купать. От этих скачек болели наши зады, так что ходили мы враскорячку - но удовольствие получали и мы, и животные. Бедастучитсявдверь Пришла война. Село как-то тревожно притаилось. По утрам мимо нашего дома шли группы угрюмых мужчин с вещмешками за спиной. Следом плелись их матери и жены с опухшими от слёз лицами, с детьми на руках или у подола юбки. Прощаясь, мужики как-то виновато опускали глаза, как будто они затеяли эту войну, а теперь оставляют в беде родных и близких. Немногим из них было суждено вернуться. На скотных дворах почти круглосуточно горели костры. Там забивали скот, резали и смолили свиней, чтобы не достались незваным гостям. Приезжали военные и увозили туши. На полях жгли созревающие хлеба, дым порой застилал солнце. Убирать хлеб было некому и некогда - немцы наступали стремительно. Отец настоял, чтобы мы срочно уезжали к его старшему брату под Старобельск. Для этого были оборудованы две бестарки - длинные пароконные телеги с решетчатыми бортами, на них возили снопы. Борта зашили досками, сделали двухскатную крышу, покрыли её толем - и получились две цыганские кибитки. Одна - для нас, вторая для семьи директора школы. Мама с бабушкой насушили сухарей, нажарили кур. Корову и кабанчика пришлось продать. Мы уехали. Отец же остался ликвидировать свое колхозное хозяйство. Эвакуация Через несколько дней мы прибыли в Черкассы. Предстояло переправиться на другой берег Днепра. Накануне понтонная переправа подверглась налёту вражеской авиации. Мост был повреждён, и нам пришлось долго ждать, пока его наладят. У переправы скопилось много беженцев, все опасались бомбёжки. Наконец стали переправляться. Мост сильно качался, лошади боялись идти, пришлось вести их под уздцы. Левый берег встретил нас обширными сыпучими песками. Колеса увязали, голодные лошади еле тащили кибитку. В воронках от авиабомб мы видели свежие братские могилы. Твердая дорога началась, когда мы добрались до старого соснового бора. Тут было прохладно, и приятно пахло хвоей. Я впервые видел настоящий лес и был им очарован. Может быть, это как-то повлияло в дальнейшем на мою судьбу, определило профессию - я связал свою жизнь с лесным хозяйством. Мы старались избегать больших дорог, по которым шли войска и двигались беженцы. Там часто бомбили. Наш же путь был хоть и длиннее, зато безопаснее. Мы старались не ночевать в населенных пунктах, на ночь останавливались там, где была вода и корм для лошадей. Пока готовился ужин, наш сосед Петр Фёдорович выпрягал лошадей, поил их и, стреножив, отпускал пастись. Ночь он коротал с ружьем в руках, привалившись к колесу кибитки. Утром, обговорив с женщинами дальнейший маршрут, ложился до обеда спать. Путь до Старобельска - около 700 километров - мы преодолели за полмесяца. Там наши дороги разошлись. Уродных Папин брат Оксень Кузьмич, директор племенного животноводческого совхоза, ко времени нашего приезда был уже мобилизован. Его жена Полина Калистратовна жила с младшим сыном Володей в уютном доме, стоявшем в селе особняком, на берегу небольшой реки. Кибитку свою мы загнали во двор, а лошадей отдали в совхоз. Я быстро подружился с братом Володей: мы катались на лодке, купались, рыбачили - казалось, и нет на свете никакой войны, приснилась она нам. Хотелось верить, что на этом закончилась наша скитальческая жизнь. Но сводки Совинформбюро были неутешительными. Когда пал Днепропетровск (это 250 километров от Старобельска), совхоз начал эвакуацию. Сновавпуть Мы погрузились в нашу кибитку. Её прицепили к колёсному трактору. На дороге мы увидели колонну, состоящую из тракторных вагончиков, цистерн с ГСМ и платформ с сеном. Трактористов не хватало, и за руль сел 14-летний брат Володя. Накануне он ускоренно учился вождению. Старики и подростки, верхом на лошадях, гнали стадо племенных коров и быков. Мы направлялись в Саратов. Путь длиною в 600 километров был мучительным: в кибитке было тесно, отекали и болели ноги, ломило голову от гула и выхлопных газов. Володя сильно уставал, а сменить его было некому. По ночам уже похолодало, и спать приходилось в пустых домах или школах. В Саратове мы отстали от колонны - Володя очень устал, он сутками отсыпался. Здесь мы недолго задержались, погрузились в товарный вагон и отбыли в неизвестном нам направлении. В вагоне были двухярусные нары и печка-буржуйка. Окна забиты наглухо, свет давала лишь нагревшаяся печка. На остановках все бежали с чайниками, бидончиками и кастрюлями к паровозу - за кипятком. Больше воду негде было взять, а эта отдавала привкусом металла и накипи. Еду варили по очереди и только на стоянках: при движении эшелона кастрюли съезжали с печки. Наша бабушка сильно ошпарилась при попытке готовить на ходу. Тяжело было смотреть на её муки, но помочь ей было нечем. Позже, на стоянке, мама купила гусиного жира. Стали смазывать место ожога, оно постепенно затянулось. Наш состав часто останавливался, пропуская встречные воинские эшелоны. Когда потянулись бескрайние казахстанские степи, мы поняли, что едем в Среднюю Азию. СолнечныйУзбекистан В середине декабря мы прибыли в Ташкент. Вокзал был переполнен, и нам пришлось расположиться прямо под открытым небом. Мама с утра уходила стоять в бесконечной очереди на получение продуктов и назначения места жительства. Нас определили в Наманган. Здесь всех беженцев сперва заставили пройти санобработку. Обрабатывали всех до кучи. Мы с Володей пялились на голых девочек, за что получали от матерей подзатыльники. Одежду нашу пропарили, да так, что воротники из меха сварились и скукожились. Поместили нас в какую-то чайхану. Мы сидели вдоль стен, а в середине, на коврах, расположились узбеки. Они пили чай и разглядывали нас довольно бесцеремонно. К чайхане периодически подъезжали арбы на двух огромных колесах, распорядитель выкликал по списку фамилии, и люди отправлялись к окончательному месту жительства. Тут нас разлучили с нашими родными. Доказать что-то в такой неразберихе было невозможно. Мы простились со слезами на глазах и больше уже никогда не виделись. Мы попали в районный городишко Уйчи и были определены в колхоз им. Ахумбабаева. Усадьба колхоза была огорожена дувалом - высоким глиняным забором. Беженцы жили в библиотеке, в конторе, клубе. Нас поселили в сторожке у ворот. Зима в Узбекистане - это сезон дождей. Наша сторожка с плоской глиняной крышей вся протекала. Спасения не было нигде, так что спали мы зачастую сидя, забившись в угол. Спасала нас опять же буржуйка, которую топили бурьяном да корнями с хлопковых полей. Предусмотрительная бабушка прихватила с собою топор, который выковал еще мой дед. Я научился лихо корчевать пни на обочинах дорог. Этот топор вызывал восхищение узбеков, так как отсутствовал в обиходе местных жителей. Мама каждый месяц получала деньги по отцовскому аттестату, на них мы и жили. Летом мама работала в поле, на хлопке, за что получала кукурузу и рисовую сечку. Ещё нас обязывали выращивать коконы шелкопряда: выдавали несколько сотен гусениц, их размещали прямо в комнате. Коконы сдавали, а взамен получали ту же рисовую сечку. На карточки мы еще получали хлеб: 500 г. на маму и по 300 на нас с бабушкой. Питались то супом из рисовой сечки, а то баландой из кукурузной муки - в лучшем случае раз в день. Чувство голода не оставляло меня. Детствокончилось Я скоро понял, что как мужчина должен быть в семье добытчиком. Да и голод подстёгивал. Я подружился с двумя пацанами из нашего двора: Аскольдом из Одессы и белорусом Ромой. Удочками мы ловили в арыках мелкую рыбёшку. Потом нам это надоело, и мы переключились на более выгодный промысел: стали ловить крупных сазанов на небольших рисовых плантациях. Обнаружив рыбу, мы загоняли её на отмель, где она увязала в иле. Тут мы бросались на рыбину, придавливая её животом, чтобы не дать ей уйти на глубину, и хватали её за жабры. Но такая удача случалась редко. Ловили мы и диких голубей, заманивая их в амбар. Так удавалось сварить супчик с мясом. Голод толкал нас и на воровство. Особенно часто мы нападали на колхозную бахчу. Спрятавшись неподалёку, мы выжидали, когда сторож уйдет домой. Если над его кровлей появлялся белый марлевый полог, значит, он прилег отдохнуть. Подождав для верности с полчаса, мы перебирались через арык, который отделял бахчу от дороги. Ползком выбирали самые крупные арбузы, катили их к арыку и сталкивали в воду. Ниже по течению, в безопасном месте, мы вылавливали арбузы и немедленно съедали один, остальные прятали в бурьяне. Домой арбузы мы не решались носить, боясь взбучки от матерей. Шла война, и скоро нам представился случай помочь и нашим родным, и фронту. Помощьфронту В 1941 году я закончил первый класс. Началась война. Немцы шли по Украине. Мою семью: маму, бабушку и нас с братом эвакуировали в Узбекистан. Там я быстро подружился с ребятами. Как-то к нашей дружной троице подошла узбечка и предложила помочь своим трудом фронту. Мы с радостью согласились. Диляра к тому же пообещала нам зарплату и рабочую карточку - 500 г. хлеба. Я не верил своему счастью - наконец-то смогу помочь маме. Работа оказалась нелегкой: мы собирали нечто вроде фруктового налога - натурой. В нашей бригаде было еще трое узбекских пацанов. В 8 часов утра Диляра приезжала на арбе, которую тянул ишак Яшка, привозила нам пайки хлеба. Мы завтракали и отправлялись в путь. С хозяевами садов она вела разговор на узбекском, он почти всегда заканчивался криком, но в конце концов мы приступали к сбору урожая фруктов. Плоды собирали в фартук - кусок ткани, два конца которой мы завязывали на шее, а два другие на поясе. Диляра тем временем зорко следила, чтобы в наш рот ничего не попало. Содержимое фартука мы пересыпали в ящики. Эти ящики весом в 10 килограммов мы несли на головах. Нам было по 9-11 лет, мы шатались от недоедания, болели плечи и шея. Работать приходилось под палящим солнцем. Иногда кто-нибудь из нас оступался, ронял ящик. Нежные плоды падали в дорожную пыль. Дальше виновник шёл налегке - стоимость испорченных фруктов у него должны были удержать при расчете. Эти фрукты сушили на крыше навеса, а потом отправляли фронту. Заработать нам так ничего и не удалось: при расчете Дилара заявила, что мы много роняли и много ели. Так пропали два месяца нашего тяжёлого труда. Осенью 1943 года умерла бабушка. Это было большое горе: мы её очень любили, а маме она была верной помощницей. Без бабушки мы осиротели. Сновавшколу Два года мы не учились, но в ноябре 1943 из Сталинграда был эвакуирован детдом, и в поселке открылась русская школа. Мама решила, что я всё перезабыл, и снова записала меня в первый класс. На большой перемене мы отправлялись прямиком на ближайшее поле, гвоздём выковыривали из земли оставшиеся репку или морковку и с наслаждением съедали. Запомнился мне новогодний праздник в городском театре. Среди детдомовской ребятни было много талантов: дети плясали, играли на гармошке. Две девочки с таким чувством исполнили песню "Ой, блины, мои блины, блины масляные!", что я вспомнил бабушкины довоенные блины с мёдом. Глаза мои наполнились слезами, а рот - голодной слюной. ВозвращениенаУкраину В начале 1944 года появилась возможность вернуться на освобожденную от врага левобережную Украину. Нужен был вызов от родных. У нас там никого не было. Отец воевал. Родственники его адъютанта прислали нам вызов, и мы стали собираться в путь. Мама в первую очередь начала запасаться продуктами на долгую дорогу. Но тут-то нас и настигла беда. На станции в Намангане наши запасы украл парень, который вызвался помочь одинокой женщине с детьми донести вещи. На этом наши беды не закончились. При пересадке на Туркестанскую ветку мама велела нам с братом караулить чемоданы, а сама ушла стоять в очереди, чтобы закомпостировать наши билеты. Мы улеглись на чемоданы и крепко уснули. Когда мама вернулась, мы так же безмятежно спали на голом полу - чемоданы исчезли. Все наши попутчики возлагали большие надежды на Аральск, где, по слухам, продавали вёдрами соль. Эту соль все надеялись выгодно перепродать в дальнейшем. Но в Аральске наш поезд, подолгу стоявший на других станциях, не задержался и на три минуты, так что надеждам не суждено было сбыться. Поезд неожиданно тронулся, я испугался, что отстану, и не смог поднять на ступени вагона тяжелый тазик с солью. Мама закричала, чтобы я его бросил. Всё это, конечно же, было сделано нарочно, чтобы голодные и измученные люди не смели заняться "спекуляцией" и накормить детей. Мы так и не успели запастись товаром, менять нам было больше нечего. Мама бросилась на нары и зарыдала. НаУкраине После долгих мытарств мы прибыли в Полтаву. Город лежал в руинах. Нам надо было еще добираться до Зенькова, конечного пункта нашего путешествия. Предстояло одолеть 80 километров. На станции, пока мама расспрашивала о нашем маршруте железнодорожника, мы с братом присмотрели платформу, груженую картошкой. Голод крутил наши желудки. Пока мама не видела, мы набили карманы. Свернув на зеньковскую дорогу, спустились к реке. С помощью трута и кресала (спичек не было) я развел костёр. Пристроив чудом уцелевшую в нашем разграбленном хозяйстве кастрюлю на какую-то искореженную железяку, мы сварили краденую картошку. В жизни не ел ничего вкуснее! Потом нас подобрала почтовая подвода, и ночью мы прибыли в Зеньково. Здесь нам улыбнулась удача. В военкомате мама встретила офицера, который воевал вместе с отцом и хорошо его знал. Он помог нам получить небольшую комнату рядом с военкоматом. От отца почему-то не было известий, а у нас кончился аттестат. Мама не могла найти работу, и мы голодали. Багаж наш где-то затерялся, а одежда превратилась в лохмотья. В довершение всего нас заедали вши. Как пригодилась бы нам в это трудное время аральская соль! Жизньналаживается Наконец мама устроилась в столовую только что открывшегося ремесленного училища для девочек - РУ№ 40. Девочек из-за этого номера дразнили "сороконожками". Теперь мама могла нас немного подкармливать. Когда "сороконожки" заканчивали обедать, мама незаметно подавала нам сигнал, мы прошмыгивали в столовую и пулей съедали по тарелке жидкой пшенной каши. Наконец пришло письмо из госпиталя от отца и денежный аттестат. А вскоре отыскался и наш багаж, который путешествовал полгода. Счастливый, я помылся, надел белую рубашку с вышивкой и серые брюки. Мама решила навестить жену папиного адъютанта, приславшую нам вызов. Но встреча получилась горькой: накануне Галине пришла похоронка на мужа. Позднее, бывая в Зенькове, она всегда заходила к нам. Мне казалось, что мама испытывала перед ней какое-то чувство вины. После её ухода она всегда плакала. Мама боялась за отца, который был на фронте. Третийразвпервыйкласс В сентябре я в третий раз пошел в первый класс! Правда, почти все ребята были переростками. У входа в школу нас каждый день встречал военрук. Он был в военной форме, при орденах, но без погон. У него не было руки. Рядом стояло ведро, в которое по приказу военрука пацаны ссыпали, выворачивая карманы, всех видов и калибров патроны. Так нас отучили приносить в школу боеприпасы. Мимо школьных окон частенько проходили похоронные процессии. Если за гробом несли на подушках ордена и медали, мы знали: хоронят умершего от ран фронтовика, и молча провожали взглядом процессию, отдавая должное памяти воина - так было принято в школе. Но иногда несли маленький гроб, и мы опускали головы: хоронили кого-нибудь из ребят, кто нашел боевой снаряд или мину. Это тоже были жертвы войны, ведь никакие предупреждения не могли заставить мальчишек пройти мимо гранаты или снаряда - детское любопытство было сильнее чувства опасности. Как-то раз я тоже решил испытать судьбу и чудом уцелел. Мама варила обед, я подкладывал под кастрюлю сухие ветки. Туда же сунул капсюль гильзы от 45мм снаряда. Я думал - пшикнет и всё! "Пшикнуло" же так, что кастрюля улетела за плетень, а у меня остался на всю жизнь шрам под глазом. Войнеконец! Возвращаясь из школы, мы задерживались у окна аптеки, где была вывешена карта боевых действий. На ней красной линией обозначалась линия фронта. Рядом, у перекрестка, стоял подбитый немецкий "тигр". Из репродуктора доносились вести с фронтов. Мы ждали слова "Победа!". Мы ждали нашего отца. Летом начали возвращаться демобилизованные фронтовики. У этого перекрестка, ближе к вечеру, собирались дети. Мы встречали прибывающие из Полтавы машины райпотребсоюза и пристально вглядывались в лица выпрыгивавших из кузова фронтовиков - а вдруг - отец! Но нам с братом всё не везло. Однажды я сидел на крыльце с книжкой и увлёкся чтением. Вдруг солнце закрыла чья-то тень. Передо мной стоял улыбающийся капитан с Орденом Красной Звезды и с котомкой на плече. Папа! - я бросился отцу на шею. Так для нас закончилась война. Обавторе:АнатолийМатвеевичприехалвИркутскв1961году.Вэтовремявгородебылаорганизованалесоустроительнаяэкспедиция,кудаонипоступилнаслужбу.Более30летЛядецкийзанималсяохранойтаежныхлесовСибири.Самсталнастоящимсибиряком,такжекакиегодети,внукииправнуки.
Мама,дочкаиблокада Николай Алфёров
В блокадном Ленинграде с родителями жила юная Лидия Константиновна Кобылкина ( в девичестве - Родионова). Она - коренная жительница этого города. В 1941 году ей было 9 лет. Её отец, Родионов Константин Иванович, работал на военном заводе, часто болел, и в начале 1941 года умер от истощения. Мать, Родионова Екатерина Владимировна, трудилась на заводе, на котором в войну стали выпускать продукцию для нужд фронта. Её завод приравнивался к военным, работники находились на казарменном положении (трудились безотлучно). Екатерине Владимировне разрешали один раз в 10 дней навещатьсвою единственную доченьку Лиду, а добираться до своего дома на улице Ленина ей приходилось пешком почти через весь город (пассажирский транспорт не работал). Дома Екатерина Владимировна находилась не более трех-четырех часов, успевала только дочери сменить белье, сходить к Неве за водой (приносила воду в большом чайнике) и вскипятить её на "буржуйке". Эту небольшую железную печь в октябре 1941года приобрел Константин Иванович, труба от печки выходила в оконную форточку. Дров не было, вместо них использовались книги, ножки стульев и всё, что могло гореть. Как вспоминает Лидия Константиновна, в городе иссякли запасы топлива. Прекратилась подача электроэнергии. Остановился трамвай. Вышел из строя водопровод. Жители ходили за водой к Неве, Фонтанке, к другим каналам и речкам. Канализация не работала. В домах, вокруг них скапливались нечистоты. Их некому было вывозить. Грязь, паразиты, отсутствие бань- все это способствовало распространению таких заболеваний, как дизентерия, туберкулез. От истощения и болезней ленинградцы один за другим уходили из жизни, умирали в своих квартирах, возле домов и на улицах. Специальные бригады рабочих грузили трупы на полуторки и увозили на городские кладбища. Девятилетняя Лида Родионова первоначально во время бомбежек и артиллерийского обстрела с подружкой Тамарой убегала в ближайшее бомбоубежище, а потом уже от истощения сил не было добираться до укрытия, отсиживалась в холодной квартире. Закрывшись с головой в одеяло, дрожа от страха, пережидала бомбежки и артобстрелы. Вдобавок ей было боязно проходить мимо трупов, а они встречались на каждом шагу, лежали подолгу на снегу. К слову сказать, за время блокады в Ленинграде от голода умерло свыше 641 тысячи жителей, десятки тысяч истощенных ленинградцев умерли во время эвакуации из города. Однажды девочка Тамара, жившая с Лидой Родионовой в одном подъезде в доме по улице Ленина пошла с котелочком к Неве за водой, и не вернулась. Лида прождала её до следующего утра, и отправилась искать к проруби, из которой жильцы её дома брали воду. Шла долго, еле-еле передвигая ноги. Вокруг ни одной живой души, одни трупы, занесенные снегом. Подошла к проруби, затянутой тоненьким слоем льда. С ужасом отпрянула от проруби: из-под пленки льда на неё смотрели синие глазки подруги. До сих пор Лидия Константиновна спрашивает себя, случайно Тамара упала в прорубь или решила сама уйти из жизни. Глаза подруги и по сей день во сне не дают покоя Лидии Константиновне. Зимой 1942 года Екатерину Владимировну прямо с работы увезли в больницу для дистрофиков. Лида дома была одна, жизнь в ней чуть-чуть теплилась. Она постепенно умирала. Но умереть ей было не суждено. Случилось следующее. Люди из специальной бригады выносили трупы из квартир её дома и укладывали в полуторку для увоза на кладбище. Рабочие обнаружили у юной жительницы дома признаки жизни. Её увезли в детскую больницу для дистрофиков. Там девочку спасли от надвигающейся смерти. В больнице Лида пролежала около года, а затем была определена в детский дом. Екатерина Владимировна, выйдя из больницы, в своей квартире дочь не обнаружила, узнала, что всех умерших жильцов увезли на кладбище и похоронили в общей могиле. Решила, что такая страшная участь постигла и её доченьку... Прошли годы, и счастье улыбнулось: мать и дочь нашли друг друга. В 1956 году онивстретились и не расставались до ухода из жизни Екатерины Владимировны в 1987 году. Живет Лидия Кобылкина на улице Донская города Иркутска. Живет со взрослым сыном Константином. Она давно на пенсии. Знакомым иркутянам рассказывает со слезами на глазах о своей жизни в блокадном Ленинграде, о том, как жили и выживали в том военном аду.
Какмывыжилирядомсфронтом Рассказывала Анна Петровна Разина, ветеран труда и труженик тыла. ВроднойКочетовке Когда началась война, мне было 9 лет. Жили мы в 18 километрах от Воронежа в деревне Кочетовка. Это было всего 30 домов, хаотично разбросанных среди колхозных полей. Рядом протекала речка, местами довольно широкая и глубокая. По берегам её рос тальник, ивы. Я любовалась ею, когда мы с дедом ходили на рыбалку. Бредень дедушка плёл из конопляной нити, скрученной вдвое. Нить бабушка пряла сама на прялке - из выращенной в огороде конопли. Мои родители работали в колхозе. Держали и личное хозяйство: корову, овец, кур и большой огород - аж 40 соток. Иначе было не прожить - в колхозе зарплаты не давали. Через дорогу от нас жили дед с бабушкой и братьями нашего папы - Иваном, Алексеем и Василием. Нас в семье было четыре сестрёнки, я - старшая. Началовойны Отца забрали на фронт. Мы его провожали. Мама несла двухгодовалую Манюшку. Шуре было семь лет, а Нине - пять. На сборном пункте у сельпо шёл митинг. Проводили мы отца и отправились домой. Мама держалась спокойно. Она была очень волевая женщина. Оставшись с кучей детей мал мала меньше, она не растерялась. Жить без папы стало скучно - я так это ощущала. Вскоре ушли на фронт и братья отца. Дед и бабушка стали совсем грустные. Наш отец вскоре прислал домой два треугольничка - письма с фронта. Это были первые и последние его письма. Дядя Василий, младший в семье, ушёл на фронт, как только ему исполнилось 18 лет. Вскоре пришла на него похоронка. А через короткое время - ещё одна, на Алексея. Сообщили, что был он в партизанском отряде, что захватили его немцы и жестоко с ним расправились. Детство моё кончилось. Кругом было горе и слёзы. Страшно даже проходить мимо дома, где жили дедушка с бабушкой. Бабушка всё время в голос плакала. Зайдёшь в дом, когда она одна, она откроет сундук, расставит портреты сынов, сделанные из маленьких фотографий, сидит, плачет и с ними разговаривает. Я садилась рядом с ней, тоже плакала и просила её перестать с ними разговаривать. Немного успокаивалась она, когда возвращался дед, Савелий Терентьевич. Помощьфронту Дед считался активным колхозником. Как-то во двор привезли несколько возов соломы. Оказалось, что должны пригнать стадо раненых и истощённых лошадей. Животных надо было ещё переправить через реку. Они были так слабы, что чуть не утонули. Деду пришлось на лодке помогать при переправе. Пригнали всего 17 голов. Лошади были измучены, и, попав во двор, сразу улеглись. Стали мы их выхаживать. У деда имелся запас кормовой свёклы. Он был человек умный и предприимчивый, и многое умел делать своими руками. Так он придумал и сделал соломорезку. Я крутила ручку, а дед закладывал снопы соломы. Резаная солома падала в большой чан, потом мы обливали её горячей водой и добавляли тертую свёклу. Этим и кормили вверенных нам лошадей. Через два месяца они стали гладкие и здоровые. Скоро прибыли офицеры, этих коней забрали, а нам снова пригнали больных и измученных - на поправку. Какмывыжили Колхоз наш назывался "Единение". Перед войной я пошла в школу. Она располагалась в бывшем доме барина Маслова. Дом был красивый, с большим фруктовым садом. Моя бабушка в молодости работала у этого Маслова. Во время войны в доме разместился штаб. Штабные офицеры расселились по всем домам. Жили они и у нас. Мне запомнились два Павла - фамилия одного Пшеничный, а другого - Жаров. Оба в капитанском звании были. Они приносили консервы - кильку в томате, пшено в пачках. Мама варила из пшена кашу. Молока у нас было много. Ещё до войны отец купил корову. Боялся, что старовата, будет плохо доиться. На хорошую у него денег не хватило. А корова оказалась чудесная: давала по 20 литров молока в сутки. Звали её Марусей, была она тёмно-красная, с белым брюхом и длинной мордой. И эта старушка родила нам тёлочку! Цвета топлёного молока, толстенькую и рослую! Умница Маруся помогла нам пережить страшное, голодное время. Молока хватало, чтобы и налог покрыть, и детей накормить. Но и потрудиться приходилось, чтобы запасти корм. Дождей в тех краях мало. Мы с мамой собирали каждую травинку, каждую соломинку. Сушили на зиму всю траву с огорода. А огород весной надо было вскопать лопатой, все 40 соток. Был у нас и фруктовый сад. Но власти обложили непосильным налогом каждое фруктовое дерево. И стали женщины со слезами рубить свои груши и яблони и сжигать их стволы в печках. Детствокончилось Я зимой ходила в школу. В классах было очень холодно, и мы сидели на уроках в верхней одежде. Чернила были самодельные, из стержня карандаша. Они замерзали в классе. Поэтому приходилось уносить чернильницу на ночь домой. Тетрадки шили сами - из газет, которые приносили нам военные. По воскресеньям, а иногда и после школы мне приходилось работать за маму, так как сёстры были ещё маленькие. Зимой в поле мы устанавливали соломенные щиты для задержания снега. Мне было 10 лет, а я работала в бригаде со взрослыми женщинами. Летом, когда мне исполнилось 11 лет, я уже работала в бригаде вместо мамы - полный день. Помню первое лето, мы занимались прополкой свёклы и подсолнечника. Босиком, при жаре в 40 градусов, я работала наравне со всеми. А утром приходит бригадир и говорит: "Нюрушка, пойдёшь молотить на сутки". А маме велит: "Собери ей котомку с продуктами побольше!" Стояла я на молотилке у бункера. Женщины бросают мне снопы. А я обрезаю свясла и толкаю сноп в бункер. Вспоминаю сейчас и думаю: "Ведь совсем ребёнок была, всё что угодно могло случиться". Ночь. Светится лишь огонёк комбайна. Жарко, пот глаза заливает. Стоит комбайнёру чуть приостановить свою машину, как меня начинает клонить в сон. И так до утра. Я чувствовала, что детство моё кончилось. Так я стала взрослой. За рабочий сезон мне начислили 182 трудодня. За труды мои получила восемь килограммов пшеницы, принесла маме. Так что прожить можно было только со своего подворья. Вот мама и старалась. Давили нас налогами безбожно: 400 литров молока, сто яиц вынь да положь! А немцы с самолёта бросали листовки. Мы, ребятишки, их ловили: Меня вызвали на суд Я стою трясуся. Присудили сто яиц, А я не несуся. И подпись: Петух. Вечером, управив все дела, забираемся на печку. Горит лишь фитиль в банке с керосином. Мы сидим, прижавшись друг к другу. Слышим: гудит, пролетая над нами, самолёт. А в окошко стук: чей-то голос требует плотнее завесить окна, чтобы лётчик не заметил свет и не стал нас бомбить. Моё сердце замирает от страха, а мама нас успокаивает, говорит, что это летят наши самолёты, чтобы нас охранять. Нашиотступают В 1942 году немцы захватили пол Воронежа, весь правый берег. Наши женщины собрались возле штаба. По громкоговорителю старший офицер прочитал приказ Сталина от 28 июля 1942 года. Там было сказано: "Бой идёт в районе Воронежа, враг рвётся к Сталинграду, хочет любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами". Эту речь мы слушали вечером, а утром тучами пошли через нашу Кочетовку со стороны села Парусное наши войска. Солдаты шли измученные, офицеры оставляли у каждого дома по 20 человек. Досталась такая команда и нам. Бойцы сразу побежали на речку помыться и постирать бельё. Потом мама их накормила. Она заранее наварила побольше картошки и свёклы, да ещё вынесла горшки с молоком и простоквашей и хлеб, испеченный в русской печке - с лузгой, тёртой свёклой и картошкой. Такой хлеб все мы ели - муки было мало. Отдохнув, солдаты двинулись дальше, на восток. А нас охватило волнение: мы боялись, что немцы придут в наше село. Все припасы на зиму дедушка вывез в село Шуриново, к знакомым. А возле дома выкопал землянку с тремя ходами. Родственники, жившие за рекой, переселились в наш дом. Стало нас 14 человек. В доме деда военные велели снять полы и выкопать котлован, чтобы можно было при необходимости установить орудие. Хорошиевести И - о радость! Стало известно, что наши вывели горожан из захваченного Воронежа и разбомбили Чернавский мост - немцам ход был закрыт. Тут началось наступление советских войск, и мы вздохнули с облегчением. Ребятишки, кто постарше, кричали "Ура!" Как-то зашёл наш бригадир Илья и сказал, чтобы мы шли на левый берег Воронежа за мукой - можно брать, кто сколько унесёт. Все женщины с детьми ринулись на тот берег. Там были элеваторы, где хранился НЗ - неприкосновенный запас. Наши войска перед приходом немцев залили муку керосином. Вот этой-то муки мы и набрали. Мама напекла из неё пышек. Мы ели и отрыгивали керосином. Но ничего, не отравились. Вернулся с войны мамин младший брат Василий. Инвалидом пришёл, без правой руки, а на левой пальцы искалечены. Опять слёзы и горе. Отдохнул Василий немного и стал работать старшим на току и заведующим зерноскладом - он был в семье грамотеем. Мы, ребятишки, пошли как-то на поле собирать колоски после уборки. Смотрим: мчится к нам объездчик. Посадил он нас на телегу, привёз на ток, заставил крутить веялку и насыпать собранное зерно в мешки. Так мы трудились до вечера, пока нас не разыскала мама. Она позвала на подмогу Василия, он-то нас и вызволил из плена. Возвращение Уже шёл 1945 год, а от нашего отца не было ни слуху, ни духу. И вдруг поздно вечером к нам в окно постучала бабушка, мамина свекровь. Плачет и говорит: "Петя пришёл, у нас сидит". Мы всей гурьбой побежали к ним. А наутро собралась вся родня, и папа стал рассказывать, как он попал в плен, как жил у немцев, как бежал. Отец попал в плен под Курской дугой. Он рассказывал, что его привезли в немецкий лагерь - я его рассказ помню от слова до слова. Мне было тогда 13 лет. "Лагерь был окружён колючей проволокой, - говорил отец. - Нас, пленных, было так много, что мы стояли как овцы, прижавшись друг к другу. Потом отдали меня в работники по уходу за скотом. А через полтора года - снова в лагерь. И решил я бежать". Отец трижды бежал из лагеря, его травили собаками, а поймав, нещадно били. Но он снова бежал. Вернулся в строй, участвовал во взятии Берлина и получил за это орден. Я гордилась и горжусь своим отцом: тем, какой он волевой и сильный человек. И горжусь своей страной, которая победила в войне и поднялась из такой разрухи.
Мойстаршийбрат Леонид Котов, пенсионер, ветеран труда Я уважаю своего старшего брата Иосифа. Он учил меня, шестилетнего, игре на русской гармошке, а позднее познакомил с шахматами. Это увлечение я сохранил на всю жизнь, за что и благодарен старшему брату. Он вообще человек спокойный, обстоятельный и рассудительный. Если за что берется, то вначале изучит, так сказать теорию, а уж затем приступит к практическим делам. Потому-то сейчас на его приусадебном участке, в парниках - теплицах, неплохие урожаи. Одно время занимался кроликами и тоже успешно. Увлекся садом, и отменный вкус выращенных им груш до сих пор помню. Красивые, ровные, гладкие, как на подбор. Когда началась война, брату было чуть более тринадцати лет и, как он рассказывает, вместе с другими сверстниками его призвали на трудовой фронт. Мы жили тогда в "затоне", в центре которого находился Иркутский лесозавод, в цехах которого во время войны изготавливали различные изделия для фронта. Меня поставили к токарному станку, - вспоминает брат. Росту не хватало, а потому под ноги подкладывал ящик, на нем стоял и работал. Работать приходилось в ночную смену, так как днем на станке трудились взрослые. Вскоре брат освоил профессию токаря, а его старательность и добросовестность заметило руководство цеха и перевело в дневную смену. - Точил я самые ответственные детали для противотанковой мины - бойки. Здесь требовалось не только высокая точность изготовления, но также и чистота обработки, вспоминает Иосиф. За все время работы он и разу не срывал свое дневное задание, а его продукция была только хорошего и отличного качества. Время было суровое. Если, к примеру, не выполнил свое дневное задание, оставайся на вторую смену. За опоздание на рабочее место свыше пятнадцати минут могло последовать уголовное наказание. В заводской столовой на обед подавали суп из мерзлой капусты, в котором плавало несколько зерен перловки... - Помню, однажды в цех к нам пришли рабочие из числа раненых фронтовиков, проходивших лечение в нашем городе, - рассказывает брат. Они наводили порядок в цехах, уносили мусор, отгружали готовую продукцию. А в обеденный перерыв рассказывали нам о том, где и как воевали, кого, где ранило. Я с удивлением узнал, что среди них находились капитаны, майоры и даже подполковники. - А помнишь День Победы? - спрашиваю я брата - Конечно! В этот день я, как обычно, пришел пораньше, чтобы приготовить заготовки для бойков. На вахте мне сказали, что сегодня выходной и велели идти домой отдыхать. Я так и сделал. А наутро узнал, что война кончилась и мы победили. Хорошо помнит брат и тот торжественный митинг на заводе в честь Дня Победы, когда поощряли лучших работников завода. В числе отличившихся был и мой брат. Его наградили медалью. "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". А было ему тогда всего шестнадцать лет. После окончания семилетки брат ушел добровольцем на службу в Армию. Направили его в авиационную часть, и все пять лет службы он пробыл в Северной Корее. Там выучился на шофера, подвозил горючее для заправки самолетов. Вернувшись из армии, Иосиф поступил водителем на Иркутскую макаронную фабрику, там познакомился со своей будущей женой. Надо было как-то основательно обустраиваться в жизни и Иосиф попросился работать за рубеж, в Монголию. Отбор был строгим - вспоминает брат. Родственников проверяли по всем линиям, вплоть до третьего поколения - говорил он. После года работы в Монголии брат купил дом по улице Рылеевой, кое-какие вещи. А еще через год снова уехал работать за границу. Благо рекомендации у него были отличные. "Хоть сейчас можешь ехать работать в капиталистические страны! - пошутила знакомая секретарша, отдавая отпечатанную характеристику. После той поездки Иосиф купил машину "Москвич - 401", предмет моей гордости перед сверстниками. В прошедшем году моему брату Иосифу исполнилось восемьдесят лет. На юбилей к нему приехали его старший сын Сергей с дочерьми. Пришло поздравление и от младшего Александра, проживающего в Москве, вместе с женой и дочерью. Он по-прежнему живет вместе со своей женой Ниной в своем частном доме, понемногу занимается огородом. Конечно, года уже не те. Оглох на одно ухо. Сказалась закоренелая простуда, да и недолеченные болячки. Тяжелая, болезнь переломила надвое его супругу, теперь она постоянно ходит с тросточкой - помощницей. Два прошедшего дефолта начисто "смели" все сбережения стариков. Но они не отчаиваются, не жалуются. "Пенсия у нас на двоих неплохая! Да теперь нам многого и не надо - говорят они. Главное, что дети и внуки не забывают!". Пришло и на время после юбилея уезжать. Вот тут погрустнели глаза у старшего брата. Пожаловался, что вот раньше постоянно поздравлял его с праздниками и юбилеями Совет ветеранов Свердловского округа. А в этом году что-то подзабыли... Ведь немного нас совсем осталось в живых, - с грустью сказал брат. Ну что же, пусть будет это укором, кому следует. А я подумал и порадовался тому, что есть у меня такой замечательный старший брат, которым гордиться можно. И есть за что уважать.
"Насспасладоброта" Галина Благинина Я, Благинина (в девичестве Клугман) Галина Абрамовна родилась в 1932 году в г.Могилеве. В 1935 году семья перебралась в Иркутск. Отец в 1938г. был репрессирован, а мама со мной, моим младшим братом и сестрой вернулась в 1939-м в Могилев. В 1941г. после окончания первого класса я отдыхала в пионерском лагере недалеко от Могилева. 22 июня 1941 года в воскресенье все ребята ждали своих мам и пап на родительский день, но никто не приехал. И почему-то почти никого из взрослых в лагере не оказалось. Оставался только один вожатый, который сказал нам, что началась война, и повел нас в город. Могилев страшно бомбили и мама с нами, пешком, налегке, ушла из города, надеясь на скорое возвращение, которое так и не состоялось. В потоке множества беженцев, мы уставшие, голодные, без денег, документов, теплых вещей шли иногда под проливным дождем, попадали под бомбежки, спали где придется. Как и другие, мы питались дарами леса, и тем, что приносили сердобольные жители деревень, через которые мы проходили, и давали солдаты из воинских частей, шедших на фронт. Помню, что путь наш проходил через густые Брянские леса. Для питья мама брала воду из луж и фильтровала несколько раз через подол своей нижней сорочки. Даже удивительно, что никто из нас не заболел по дороге! В г. Курске, на пункте регистрации беженцев, мама получила справку об оказании нам помощи в пунктах нашего дальнейшего следования. Так мы возвращались в Иркутск, где жили мама и сестра отца. От Курса до Красноярска ехали больше месяца: то на открытых железнодорожных платформах, то в товарных вагонах, следовавших на восток. По дороге, когда состав останавливался на больших станциях, оставляли свой "плацкарт" чтобы попросить у местных властей продукты.Позже мама рассказывала, что нам не отказывали, старались чем-то помочь, подсказывали, в какой состав можно подсадиться, где есть на открытых платформах будки, чтобы крыться от ветра и дождя. В Красноярске, как и на многих других крупных станциях, на вокзале был пункт регистрации эвакуированных. Там мы впервые за два месяца, с тех пор как ушли из Могилева, помылись в бане, постирали вещи, поели горячей пищи, а потом нас бесплатно посадили в пассажирский поезд. Осенью 1941 года мне исполнилось 9 лет, брату - 6 лет, сестре - 3 года. Чтобы встретиться в Иркутске с родными отца, нам пришлось ждать темноты, так как у мамы была очень ветхая одежда и она стеснялась идти днем на ул.Доронина (теперь Российская), где они жили. Разумеется, родные считали нас уже погибшими.Буквально через несколько дней я стала ученицей 2 класса школы №5, потом нас перевели в школу № 19. У большинства учеников кто-то из родных был на фронте, некоторые уже получили казенные треугольники - письма. Не помню, чтобы мы, дети войны, были злыми, обижали друг друга, такого не было.Нас, учеников младших классов не нужно было уговаривать в летние каникулы ездить на сбор целебных трав, осенью с учителями собирать колоски на полях. Мы понимали как это нужно тем кто воюет. А как мы готовились к встрече с ранеными! Для визита к ним выбирали учеников, не имеющих троек, и мы старались не посрамить своих учителей. С нашей учительницей Пряничниковой мы посещали госпиталь, который находился в здании гостиницы "Сибирь". Радость от встреч, конечно, была обоюдной. Раненые видели в нас своих детей, младших братьев, сестер, всегда для нас были приготовлены пряники, конфеты. Мы старались порадовать раненых веселой песней, станцевать, рассказать стишок, помочь санитарам. Многие из школьников, в том числе и я, занимались различных в кружках Дворца пионеров. Там были замечательные руководители! Кроме этого, после окончания работы кружка, каждого кружковца угощали чаем и кусочками хлеба, это было большим подспорьем для нас, ведь норма 300 гр. хлеба для иждивенцев невелика. В городе была детская столовая, она находилась по ул. Желябова, недалеко от Дворца пионеров. Сейчас там больница. В столовую поочередно могли ходить ученики школ. В начале 1944 года меня в числе 18 учеников Иркутска премировали путевкой в "Артек", который находился во время войны в селе Белокуриха Алтайского края.О том, как там было интересно нужно рассказывать отдельно! До сих пор вспоминаю вожатых - ребят из интернационального отряда, не успевших вернуться на свою родину! Вместо положенных 45 дней, мы иркутяне, из-за разлива горных рек были оставлены еще на один сезон, с февраля по май. В учебе никто не отстал, так как в "Артеке" с нами регулярно занимались и хорошо кормили. Представляете, за 9 месяцев каждый из нас поправился на 15 кг! Никогда не забуду 9 мая 1945 года! Все ждали важных правительственных сообщений, знали, что кровопролитной войне приходит конец. У всех 10 семей большой коммунальной квартиры по ул.Доронина, 21 радио "чёрная тарелка" не выключалось круглые сутки. И вот утром 9 мая в эфире после официального сообщения раздался радостно взволнованный голос, скорее крик Левитана: "Война окончена!" Ни о каких занятиях в школе, а я уже училась в 5 классе, не могло быть и речи! Все поспешили на площадь им. Кирова, которая была заполнена народом. Это были преимущественно женщины, дети, старики, а также раненые из ближних госпиталей. Медперсонал на мог их удержать и они шли на площадь в халатах, надетых поверх нижних рубашек, кальсон, на костылях или с палочками... Один за другим поднимались на деревянную трибуну руководители города, но, пожалуй, их мало кто слушал. Кто смеялся и радовался, а кто плакал по не вернувшимся с фронта. До поздней ночи Иркутск праздновал этот первый день победы. А те наши родные, кто остался в Могилеве, погибли в душегубках.
Противостояние Рассказ Юрий Дилис Случилось это в деревне Шуклинка, что в семи километрах от Курска. В то время Курск был очищен от немецких оккупантов, но оставался прифронтовым городом. Немецкая авиация постоянно совершала налеты на город. Стояла весна сорок третьего года. В Шуклинке был детский дом, где находились дети, погибших родителей. Много их, осиротевших, голодных, в рваной одежде скиталось по дорогам войны. Ребят забирали и направляли в детские дома. Вот, в этом детском доме и произошло событие, которое оставило в моей памяти неизгладимый след. Однажды старшие воспитанники прибежали к воспитателю Евгении Александровне и рассказали, что только что они видели немецкий самолет, сбитый нашими истребителями, и как из горящего самолета выпал парашютист. -- Он опускается к нам прямо в сад, -- волнуясь, рассказали ребята. На территории, огороженной высоким забором, чтобы не убегали дети, росли многочисленные яблони. Детдомовцы ухаживали за деревьями и по осени собирали урожай сочных плодов. Яблони цвели и распространяли тот удивительный запах, запах наступившей весны. Некоторые, более смекалистые и храбрые ребята, все же проникали за ограду сада и убегали искать патроны, гранаты и другое имущество, несобранное еще с тех жестоких боев, которые проходили под Курском.Иногда поиски эти заканчивались трагически. Случилось так, что парашютист приземлился в цветущий яблоневый сад. Возможно, немец хотел приземлиться именно в сад, где его белый парашют был бы не замечен на фоне белых шапок цветущих яблонь. Старшие ребята стали окружать парашютиста. Евгения Александровна призывала ребят остановиться и вернуться в помещение детдома, но воспитательницу никто не слушал. Младшие ребята высыпали за старшими. Велико было желание ребят поймать немца. Никто не думал об опасности. Евгения Александровна устремилась за ребятами, пытаясь отрезать путь, ведущий к гитлеровцу. Приземлившись, немец быстро освободился от парашюта, который повис на одной из яблонь. Взяв автомат на изготовку, немец встал за дерево и стал ждать. Вид у него был гражданский и, если бы не автомат, не парашют, гитлеровец мог походить на обыкновенного советского деревенского жителя. Возможно, он так бы и поступил, если бы ему удалось остаться необнаруженным - закопать парашют и автомат в лесу - и выйти из леса как местный житель. Между тем, кольцо окружения сужалось. Ребята, перебегая от дерева к дереву, прячась за стволы яблонь, приближались к вражескому лазутчику. Мальчишеский инстинкт заставлял ребят хорониться, но стволы деревьев не смогли бы защитить их от пуль врага: слишком тонкие стволы у яблонь, чтобы за ними мог укрыться человек. У Евгении Александровны похолодело внутри, сердце забилось так сильно, что казалось стук его, раздается по всему саду, и что сейчас оно выпадет из груди! Только в эту минуту она ощутила страх и ужас происходящего. Евгения Александровна, закрыла своим телом, сбившихся в кучу малышей и собравшись с силами, подавляя усилием воли, страх и чувство опасности за себя, и за детей, крикнула, скорее не для того, чтобы враг услышал, ведь он мог и не понять значения слов, а для того, чтобы хоть как-то успокоить ребят и разрядить обстановку: - Не смей стрелять! Это дети! " Надо выиграть время!" - думала она, "может быть удастся остановить непоправимое." Немец и сам видел, что это дети. Он колебался. В его душе проходила отчаянная борьба между двумя людьми. Два человека боролись в нем. Один говорил, что надо срочно уходить, уложив на землю этих ребят и женщину. Скоро могут появиться взрослые мужчины, а не эти молокососы, которые окружили его и которые, после первой очереди из автомата, не встанут с земли. Тогда он будет свободен, нужно только открыть ворота, перебежать поле, там на холме был виден спасительный лес. Он видел его еще когда снижался на парашюте. Это человек был лишен жалости и сострадания. Таким его подготовили там, в школе диверсантов. Его учили убивать, взрывать, уничтожать. Другой говорил, подожди, не спеши, ведь перед тобой дети и беззащитная женщина. Если убьешь их, тогда не жди пощады! Что-то не давало ему нажать на курок. Он вспомнил свое детство. В один только миг оно пронеслось перед ним. Семья жила в Раштовке, на Украине. Белая хата, крытая соломой, мать собирает харчи отцу, старшему брату и ему, еще подростку. Они собираются на покос. Утро, туман стелется над рекой. Они идут по пыльной дороге, еще прохладной. Две маленьких сестренки еще спят... Круглые, русые головенки... Вот и сейчас из-за женщины выглядывают такие же головенки, настороженные и любопытные. Став постарше, он пас колхозную скотину, потом копал землю, запрягал лошадей, научился косить. С десяти лет он постиг все тяготы крестьянского труда. Он вспомнил голод, который пришел в их дом в начале тридцатых. Тогда умерла от голода мать и младшая сестренка. Старший брат подался в город. В тридцать седьмом забрали отца. Вспомнилась ему и первая ночь войны. Она застала его в райцентре, в отделении милиции. Попал он туда по глупому случаю. Однажды вечером в окно его хаты постучался человек, попросился ночевать. Он отвел путника в сарай на сеновал, постелил ему овчину, принес молока и хлеба. Не прошло и двух дней, как ночью, неожиданно, приехала милиция. Трое крепких ребят в форме прошли прямо в сарай. Человека они забрали, а за одно, прихватили и его. Посадили в машину и увезли в райцентр Томашполь. Два дня оперативники выясняли: кто он такой? Зачем он пустил ночевать незнакомого ему человека? Кем он ему приходится? Напомнили об отце. Что мог он рассказать им девятнадцатилетний юноша? Допрос отложили до понедельника. А на завтра, была война! На рассвете тишина была прервана гулом самолетов и разрывами бомб. Бомбежка длилась недолго, после чего на парашютах был сброшен вражеский десант. Немцы освободили его из заключения для того, чтобы снова заключить в эшелон и отправить с сотнями других пленных в Германию. Далее были лагеря, тяжелые работы на рытье окопов и строительстве укреплений. До сорок второго года он находился в лагерях вместе с военнопленными. Потом попал в школу диверсантов. Выбора не было. Глубоко в душе у него теплилась надежда, как слабый маленький огонек, который мог погаснуть в любую минуту и лишить его последнего шанса возвращения на родину, а значит права на жизнь. И вот теперь ему представился этот последний, единственный шанс - шанс выбора: жить или умереть. Возможно, выскочи откуда - нибудь человек, одетый в форму красноармейца, или мужчина, пытающийся его задержать, он дал бы по ним очередь. Но перед ним была женщина и дети. Нет, он не будет стрелять! Ведь на нем нет еще крови. Может это учтут на суде? Что же делать, сдаваться? Ему, казалось, прошла вечность в этом противостоянии характеров. Но это только казалось. Прошло не больше минуты. Диверсант вышел из-за дерева, отбросил автомат в сторону и поднял руки. Мальчишки, им было не более пятнадцати лет, не испугались вооруженного врага и пленили его. Думала ли Евгения Александровна, когда, охваченная страхом уничтожения, бежала она вслед за детьми, что именно в этот день она ощутит не один лишь ужас, но и любовь, и веру, и гордость за своих воспитанников.Ближе к вечеру приехал "черный ворон" и увез диверсанта.
Страх,голодихолод Пелагея Ячменева Накануне дня Победы мы читаем воспоминания ветеранов войны, слушаем рассказы, разделяем их боль. И все же самые страшные преступления войны - против детей. А голоса детей, хлебнувших военного лиха, звучат редко. Сегодня мы публикуем воспоминания одной из жительниц нашего города. Немцы захватили нашу деревню и сразу же расстреляли бывшего председателя колхоза - нагнали страх на всех жителей. Потом они стали обходить дома в деревне и переписывать людей. Им помогали два украинца, они переводили. Немцы спрашивали: " Кто из семьи на фронте, кто в партизанах?" Мы, конечно, скрывали, правду не говорили. Никто не думал, что детей и молодежь будут угонять в Германию, но этот страшный день настал. Немецкие солдаты стали ходить по домам с ружьями и выгонять всех на улицу. Я была дома одна. Забрали и меня. Со всего села собрали несколько десятков человек и разместили в здании бывшей больницы. Потом повезли за 18 километров от нашего села - на станцию Суджа, это в Курской области. На станции стояли вагоны, в которых возили скот. Нас загнали в эти загаженные вагоны и закрыли двери. Стояла июньская жара, мы были набиты, как сельди в бочке - дети и взрослые. Ни пищи, ни воды - и ужасный запах: нужду люди справляли тут же, в вагоне. Ехали мы медленно, на каждой станции к нам подсаживали таких же несчастных узников. Так нас везли трое суток: в вагоне стоял крик, потому что люди мучились от жажды. В Бресте нас высадили из вагонов и разрешили напиться из колонки. Все бросились пить. На людей было страшно смотреть: все грязные, измученные. Нас накормили овсяной похлебкой и снова погрузили в вагоны, они были чище, и была набросана на полу солома, так что можно было прилечь. Мы попадали и заснули, а очнулись уже в Германии. Высадили нас в лесу, среди гор. Нас осталось немного, остальных, видимо, высадили раньше. Там было помещение без окон и дверей. Нам приказали раздеться догола. Так мы голые стояли часа три, немцы ходили и рассматривали нас. Было стыдно и обидно, мы плакали. Нам не разрешали разговаривать друг с другом. Одежду мы связали в узелки, ее отправили на обработку. Похоже, это был пересыльный лагерь. В помещении еще стояли длинные столы и скамейки. Нас опять накормили овсяной похлебкой. Потом всех разделили: мужчин загнали во двор за колючую проволоку, а женщин куда-то увезли на грузовике. Нас, детей и подростков, посадили в какой-то вагон. Я подумала: похоже на метро. Была ночь, какое-то подземелье. Нас опять раздели догола. Немецкие офицеры отобрали нескольких девочек и увели с собой, про их судьбу мне ничего не известно. Остальных, в том числе и меня, опять погрузили в вагоны и куда-то повезли. Мы оказались в лагере. Территория была окружена колючей проволокой, стояли деревянные бараки. В соседнем лагере жили пленные: французы, чехи, поляки. В нашем бараке были двухэтажные кровати с матрацами, набитыми стружкой. Нам выдали платья в черную полоску. Так началась наша лагерная жизнь. Лагерь находился неподалеку от деревни - она называлась Альтхабендорф. Рядом была фабрика "Электромеханик", на которой мы и работали. Ходили мы на работу строем, зимой и летом в платьях в черную полоску и в деревянных кандалах. Когда мы шли, стук такой стоял, что, наверное, слышно было за километр. На ногах от такой обуви появились кровавые мозоли. Кормили нас два раза в день, кушать всегда хотелось. До сих пор помню запах этой еды: брюква с чесноком. По территории лагеря текла маленькая речушка, мы пили воду, чтобы заглушить голод, от этого многие заболели водянкой. Некоторые умерли, а остальные потеряли здоровье. Работа наша была такая: в кипящую смолу опускать железки, потом их вытаскивать. Одна деталь упала мне на руку, рана долго не заживала, так навсегда и осталась отметина - на память. С работы придем - есть хочется, отправляемся на помойку возле столовой, куда выбрасывают отходы. Мы находили там листья капусты, мыли их в речке и ели. Спасибо большое чехам и французам из соседнего лагеря: они иногда давали нам кусочки хлеба. Им разрешалось выходить за территорию, некоторые даже ездили куда-то за продуктами. Мы вечером стояли у проволоки и ждали, кто принесет хлеба. Это было опасно: не дай бог увидит охрана с вышки. Жили мы в страхе, голоде и холоде. Многие стали болеть. Зимой нам поставили буржуйки, давали ведро угля, стало теплее. Жили мы надеждой, что все равно будет конец этой войне и нашим страданьям. И наконец, пришел этот долгожданный день. Утром мы встали, смотрим: охраны нет, пленных нет - ночью их куда-то вывезли. На работу нас не ведут. Вышли мы на дорогу, слышим: танки грохочут, летят самолеты. Мы побежали навстречу танкам, сами не знаем, чьи танки идут. Смотрим: наши танки! С красными звездами! На танках солдаты. Они остановились - такая была встреча с нашими парнями: плакали, обнимались, целовались, благодарили наших освободителей. Солдаты нам дали хлеба, тушенки, мы пришли вместе в лагерь и устроили свой праздник Победы. А потом нас вывезли на пересыльный пункт, где мы прожили до октября: работали с подругой Марией в штабе, регистрировали пленных. Жили мы в квартирах, оставленных немцами. Многие немецкие семьи бросили свои дома и эвакуировались на территорию, занятую американскими войсками. Наконец, в октябре 1945 года я, Бледнова Пелагея Ивановна, вернулась в свой родной дом, к своим родителям, которые три с половиной года не знали, где их дочь Поля, жива ли она. И вот я приехала живая, хотя сама и не думала, что доживу до светлых дней в моей нелегкой судьбе.
Хлебвойны Василий Гинкулов, Иркутск Пять лет, с 1939 по 1944 годы мы жили в селе Петропавловском Киренского района Иркутской области благополучно: картошка и овощи свои, с огорода, из лесу на стол, если не лениться, будут поданы зайцы, рябчики, куропатки, а также грибы, ягоды, орехи, в реке рыбы - ловить не переловить! Но и это не всё. Как только самых самосильных мужиков забрали на войну, сельсовет предложил рабочим и служащим помогать колхозу убирать урожай овощных и зерновых культур. И мы всей семьёй, кроме Любы и Маруси - малышки, в горячий страдный сезон трудились и на сенокосе, и на жатве, и на уборке урожая картофеля, за что получали хлеб по трудодням. Но вот осенью 1944 года перебрались на жительство в райцентр: я окончил семилетку, старшая сестра Анна хотела учиться в фельдшерско-акушерском техникуме, и отец, по профессии педагог, не мог, разумеется оставить нас недоучками. Нам предоставили отдельный дом, правда, маленький и холодный. Я поступил в педучилище, где студентам выплачивали небольшую, 80 рублей, стипендию. Анна тоже получала крохотную стипендию, отец на полторы ставки зарабатывал 800 рублей. Но разве это деньги, если буханка хлеба на рынке стоила 250 рублей, кило свинины и говядины 300-400, а сливочное масло 600? И никаких продовольственных карточек! Где-то в верхах решили, что район сельскохозяйственный, благополучный, и там даже горожане как-нибудь перебьются, выживут. И действительно, коренные киренчане, надо полагать, за годы войны, уже приспособились, имели огороды и получали от сельских родственников продовольственную подпитку, мы же резко оторвались от земли, от источников питания и оказались в пиковом положении. Самое скверное - остались без картошки, а картошка-- второй хлеб. В конце августа родители послали меня и сестру Любу (мне было 15, Любе - 13 лет) в Петропавловск с заданием выкопать выращенную на поле картошку, сдать в райпотребсоюз и по справке получить в городе в той же организации столько же. Все это было нами спроворено, да вот беда: недоглядели, что полученная в городе картошка подмороженная, она стала гнить и больше половины её пришлось выбросить. Норма хлеба тогда повсеместно была недостаточной, но если есть подсобное хозяйство, есть приварок, дистрофия не грозит. Но что делать, если в котел нечего положить, и норма хлеба иждивенцам 200 грамм (это все мы, с мамой пятеро), а служащим, то есть отцу, 500?! Итого полтора килограмма. Фактически это был не хлеб, а суррогат, выпеченный из комбикорма. На срезе он щетинился, как ёж, острыми иглами мякины, и как только человек вонзал зубы в кусок мокрого, как лягушка хлеба, мякина тот час застревала между зубами, и потом приходилось долго мучиться, выковыривать её заострённой спичкой.Не так-то просто было отовариться хлебом. Задолго до открытия продовольственного магазина, возле него вырастала огромная очередь, отлучиться из которой для обогрева было рискованно из опасения потерять её. Медленно тянулись минуты ожидания, но в вожделенный миг открытия, когда предстояло ринуться вперёд, на пороге непременно возникала давка, и ослабевший от голода человек мог упасть, мог оказаться растоптанным ногами остервеневших людей, вдруг толпу пронзало, как очередью из автомата, сообщение, что выдача хлеба будет в другом магазине, до которого полкилометра! Все тот час бросались туда, причём установившаяся здесь очередь безусловно аннулировалась и те, кто стояли последними, имели шансы оказаться первыми, а первые - последними! По расшатанным дырявым деревянным тротуарам, заснеженным и обледенелым, спешат бедолаги. Вот одна старушка грохнулась, но никто ей не помог подняться, не до милосердия, вперёд, вперёд!Выдача хлеба по карточкам - процедура муторно кропотливая, изнурительно длительная для всех: продавщица с ножницами в руках бдительно просматривает розоватые, цветастые карточки, отрезает малюсенькие квадратики талонов, выдает хлеб лишь на два дня. Как самый безотказный, быстроногий, обязательный, за хлебом ходил я. Старший брат Георгий стоял на границе с Японией, кому ж еще доверить карточки? Потеря карточек, смерти подобна. И вот после многочасовых стояний, страданий и переживаний я получаю вожделенный паёк - хлеб войны. На два дня на шестерых одна тяжеленная булка величиной со строительный кирпич (ударом такого "кирпича" по голове можно убить человека) с увесистым довеском в полкило, а сверху ещё один квадратик почти чёрного цвета величиной со спичечных коробок. Бредя домой с драгоценной ношей в руках, я заворожено взирал на малюсенький довесочек и боролся с искушением съесть его немедленно и с наслаждением: ведь если подсчитать, сколько калорий я израсходовал в очереди, то этот довесок не компенсировал бы и сотой доли моих трудозатрат, а мои сёстры тем временем сидели в тепле, следовательно, моё самоуправство никак нельзя было бы назвать бессовестным воровством! Испытывая подобные муки танталовы, я шествовал по заснеженной улице и пытался убедить себя, что нисколечко не согрешу, если возьму довесок и иссосу, как шоколадку. Однако же другой голос, мудрый голос чести и долга, утверждал, что этот ничтожный обрезок суррогатного хлеба не прибавит сытости, что даже если я сожру большой довесок и саму булку, это не поможет, наоборот, я наверняка погибну от заворота кишёк, а если и останусь жив, то до конца жизни буду казниться мыслью, что у меня нет силы воли. Нравоучительными размышлениями я так настроил себя, что эти малые довески хлеба перестали меня соблазнять, и за всю ту страшную голодную зиму, я ни разу не слукавил, не посягнул на достояние всей семьи. Я воспитывал себя и гордился своей выдержкой, небезосновательно полагая, что в дальнейшей жизни это пригодится. Не забыть, как мама делила, бывало, хлеб на обеденном столе на равные дольки, а мы зорко, хищно, прямо-таки по-волчьи наблюдали, какая долька окажется крупнее, чтобы успеть схватить её, когда закончится эта важная процедура, но мать настолько виртуозно навострилась в этом искусстве, что все дольки оказывались абсолютно одинаковыми, и обычно не бывало никакого ажиотажа, когда мы разбирали их. Но и эту мизерную норму хлеба почти ежемесячно урезали до 150, до 100 и даже до 50 граммов, объясняя по радио это недостатком хлебных запасов в районе-- временная, дескать, мера. Через много, много лет, когда стена цензуры и лжи рухнула, и на страницы печати и экраны телевизоров половодьем хлынула правда жизни, мы узнали, что даже в блокадном Ленинграде, люди получали кой-какое продовольствие по карточкам, а норма хлеба не бывала меньше 80 граммов. Киренск, следовательно, поставил рекорд! Наш папаня, отнюдь не отважный, мягкохарактерный человек, озлобившись на все эти безобразия, отправил в Москву в министерство просвещения телеграмму, в которой жаловался на голод, просил выслать комиссию для расследования и восстановления справедливости. Однако, почтовые работники бдительно застопорили телеграмму, отправили не в Москву, а в райком КПСС, куда и был вызван жалобщик.Вызывать беспартийного человека партийные боссы не имели права, а тот в свою очередь мог наплевать на таковое приглашение, тем не менее, отец не поленился сходить туда. И он увидел их, упитанных, в тщательно отутюженных костюмах из тёмносинего габардина и форсистых белых фетровых унтах. В такой одежде, недоступной народу, щеголяли тогда наши "вожди".Вы что же это, товарищ Гинкулов, позволяете себе?! - вопросил царь и бог района, то бишь первый секретарь райкома партии. Перед ним на столе лежала злополучная телеграмма с крамольным текстом. Он взял её и прочёл самое вроде бы непозволительное: - "Моя многодетная семья голодает. Прошу помощи. Прошу выслать комиссию". Ну, куда это годно, уважаемый, а? Позорите наш район! Вы что, голодный, что ли? Да, голодный! - вскричал отец. Вы что, думаете, я постыжусь сказать, что голодный? Вы разве не знаете, как живут, как питаются учителя? Или вам неизвестно, какие цены на рынке? А какое качество хлеба? Отцы города голода не испытывали. Столовых общего пользования тогда не было, но в центре Киренска действовала закрытая столовая для совпартаппарата, о чём нетрудно было догадаться по восхитительно дурманящим кухонным запахам, разносившимся окрест, что не могло не вызывать у прохожих чувства ненависти к тем, кто имел туда доступ. О конфликте с властями города отец говорил с приехавшим в командировку инспектором ОБЛОНО, но тот только руками развёл: - Да что вы хотите? Киренск же несоветский город! Да-да, у меня сложилось именно такое впечатление. Я вашу просьбу передам заведующему, но заранее скажу, что навряд ли он поможет, даже если и попытается. "Киренск несоветский город" стало нашей семейной пословицей.- Да один ли Киренск несоветский? - восклицала, бывало, наша мама, по натуре более экспансивная, волевая, чем отец. Вся Россия не советская, а большевистская. Что одни, советы-то? Ширма, а не власть! Чтобы не умереть с голоду, мы распродавали свое имущество, благо, рынок был невдалеке. Распродажей занимался я, больше некому было доверить это дело. К маю я опустошил все четыре чемодана и сундук, продал и отцовы шахматы из слоновой кости, и персидский ковер во всю стену. В последний раз пошёл торговать сущим пустяком - брючным ремнём и кепкой. Вскоре после экзаменов мы уехали в Якутию, где, по слухам, люди безбедно коротали войну. Америка североморским путём снабжала север продовольствием, промтоварами, даже автомашинами. В первый же день по приезде в Якутск мы увидели здание с вывеской "столовая". Как во сне, обалделые, вошли и заказали без всяких карточек обед: уху и котлеты с гарниром. Потом зашли в продмаг и ещё больше изумились: на прилавке стоял пудовый куб сливочного масла, излучавший пронзительно золотистый блеск, за прилавком в бочке утопали в сале окорока, на полках громоздились коробки с сахаром, чаем, шоколадом, кофе, сухофруктами и сушёными овощами. И никаких очередей! Мы шёпотом спросили зашедшего покупателя: "Для кого это всё? Для начальства, наверное?" "Да нет, почему же? - удивился он. Это для всех, у кого есть карточки. Устраивайтесь на работу и всё получите по твердым ценам." То, что он сказал, мы уже знали, но за время голодовки слегка "тронулись умом" и никак не могли поверить до конца, что простому, рядовому человеку полагается всё необходимое для жизни. В первые дни и недели даже если рёбра трещали от съеденного, всё равно хотелось есть, потому что каждая клетка изголодавшегося организма вопила, требовала еды! Голодная зима и хлеб с мякиной стали напоминать о себе внезапными приступами сумасшедших болей в желудке, а годы студенческой жизни впроголодь усугубили болезнь, и гастрит мучил потом меня десятилетиями.
|
