Дневник остарбайтера: пронзительная тоска, временами доходящая до отчаяния |
Павел Полян, lgz.ru |
22 Сентября 2020 г. |
Исповедь Василия Пахомова – военнопленного, ставшего остарбайтером
Василий Корнеевич Пахомов родился 6 апреля 1918 года в станице Малодельской Берёзовского (впоследствии Фроловского) района Волгоградской области, но до войны жил в самом Сталинграде, где закончил школу, а затем училище. Как и многие сверстники, занимался спортом. А вот немецкий язык в школе его не привлекал, за что потом он себя очень корил. Зато охотно и хорошо рисовал, что, кстати, пригодилось в Германии – помогло выжить. Его судьба и похожа, и не похожа на судьбы других военнопленных времён Второй мировой войны. Был призван на военную службу, был в окружении под Смоленском, выбирался с боями к своим, попал в плен, бежал, примаком прибился к местным жителям. С оккупированной территории, из Рославльского района Смоленской области, был угнан в Германию – в числе тысяч других молодых людей, но уже как гражданское лицо. Что было далее, подробно описывается в его дневнике. Писать его Пахомов начал в 1943 году, но в самом начале он вспоминает о событиях 1942 года. В Германии: военнопленный и художникВ Германию, в Вернигероде близ Хальберштадта, он прибыл 4 июня 1942 года. Работодателем был Baugeschäft Erbe – строительная фирма «Эрбе». За две недели до нового, 1943 года Пахомов подвергся жесточайшему избиению за то, что возмутился и поднял руку на своего мастера. После этого он не мог вообще работать и был переведён на лёгкую оформительскую работу в столовую, где, собственно, и проявились его рисовальные способности. Этот самоявленный дар – вместе с последующим производством фактически в придворные лагерные художники – серьёзно облегчил остовскую судьбу Василия Пахомова. Напомним, что остовцем он стал как бы экспромтом. По легенде – так: мол, будучи военнопленным, при отправке в Германию попал в эшелон, в котором военнопленные ехали вперемежку с гражданскими. Мало того, прямо в эшелоне он якобы и «поженился»,записавшись в семейные люди: таких «молодожёнов» в эшелоне обнаружилось аж 12 пар, и немцы со скрипом, но признали их семейными. А для пущей убедительности его жена, Валентина Дмитриевна, родила ему 24 февраля 1943 года прямо в Германии дочь Светлану. В действительности такое смешение двух контингентов (военнопленных и остовцев), ещё представимое в масштабе лагеря с его изолированными друг от друга зонами, в масштабе железнодорожного вагона уже совершенно нереально. Обе группы подлежали разным ведомствам и охранялись в пути – своими, но разными ведомствами. Означает же это только то, что Пахомова, заранее и успешно переложившегося из военнопленного в остарбайтеры, уже из Рославля везли именно как остарбайтера. Месяц за месяцем он записывал то, что происходило с ним самим и вокруг него, много внимания уделяя своим личным переживаниям и осмыслению пережитого. Но вот что удивительно: он оценивал окружающих его людей и их поступки не по принципу «свои – враги», а сосредотачиваясь на проявлениях в людях их человеческого начала, неважно – будь то соотечественники или немцы-«хозяева», у которых ему приходилось работать. Он искренне интересуется бытом, традициями и даже жизненной позицией окружающих его немцев. То он характеризует подошедшего мастера или переводчика, то слышится чувство благодарности за милосердие, проявленное новым хозяином, а то и ирония по отношению к своим остарбайтерам («как будто и нет войны»). Василий Корнеевич постоянно помнил, что он на чужбине, что он оторван от своей земли, от родных и близких, пронзительная тоска, временами доходящая до отчаяния («надоело»!) – вот истинный лейтмотив его дневника. И даже рождение дочери («хорошее дело»!) смешано у него с горечью условий неволи: и радует, и не радует. Его мучило, изводило бездействие (когда нет даже работы!) и ожидание конца войны, он следил за событиями в мире и ждал... Но другого выхода у него не было. Или, во всяком случае, он его не знал. Из дневника Василия Пахомова1943. В. Пахомов Воскресенье. 6.9.43. Погода была хорошая. Вставши утром, я решил провести этот день хорошо. В 10 часов утра пошёл подышать свежим воздухом за лагерь в лес. Лагерная жизнь так опротивела, что иногда решился бы на всё. Что-бы не скучать, я решил описывать всё то, что происходит на моих глазах за время жизни в Германии. Вернусь немного вперёд (сугубо хронологически – это назад (прим.)), в 1942 год. 4 июня – приезд в Германию. По приезду в Германию нас сразу же определили за колючую проволоку в лагерь. Известная жизнь под конвоем полиции, шефов. Выход из лагеря запрещается, кушать помногу также, вообщем, не живёшь, а существуешь, сегодня жив, а завтра не знаю. Мне дали работу грузчика в транспорте, работа заработная, но не денежная: нагружать и разгружать на станции и заводе приходилось не продукцию, которую я скушал бы машину целую, а металл, песок, камень, шлак – их кушал бы, но очень крепки – зубы не берут. Пришлось заняться кражей из соседних вагонов свёклы, капусты и картофеля и есть сырьём, так как шеф наш дурной и если что заметит, так сразу отбирает; и частенько по затылку попадает, как ему захочется. А вообщем, в лагере умереть не дадут. 5 утра дают кофе без [нрзб.], в обед 12 часов – суп, из капусты или моркови, [или] картофельный, и вечером – 150 грамм хлеба, 10 грамм маргарину и кофе от живота. В июле у меня пропали деньги и документы, с училища фотографии. В октябре месяце были переведены в новый, нами выстроенный деревянный лагерь, обнесённый кругом проволокой и наблюдательными постами по углам и на воротах, строем ходили на работу и с работы. Ноги еле двигаются, сильно устаёшь и переутомляешься. Жрать нечего, сейчас бы поесть русского борща с ржаным хлебом, да Русь далеко отсюда, да из лагеря не выпускают. Лагерь с каждым днём растёт, прибывают новые люди [с] Донбасса, строят новые бараки. Выходные дни приходится украдкой собирать по полям картофель и незаметно проносить в лагерь. [1.11.1942] 1 ноября работал с Павлом Виноградовым в поле у своего шефа, за всё время [впервые] кормили хорошо: утром – хлеб с маслом и колбасой, кофе, в 10 ч – пирожное, кофе и груши. В обед – суп мясной без хлеба и пирожное 2 шт. Шеф водил по двору и показывал своё хозяйство, легковую машину, свинья, кролики и сад, где мы наелись вишни, а также дали с собой вишни и по полмешка картофеля. Старик хозяин – хороший человек, от незнания языка приходилось объясняться с хозяйкой жестами, мимикой, от них мы узнали, что им говорят, что русские с немецкими солдатами обращаются плохо, вырезают звёзды на спине, выкалывают глаза, вообщем самые страшные казни, а поэтому обращение их к нам было недружелюбное. Мы были рады за то, что первый раз покушали хорошо. Картофель в лагере варить воспрещалось, и было приказано: кто имеет, то немедленно сдать на кухню. Пришлось поломать ночью пол и запрятать туда картофель. А утром, идя на работу, берёшь в карманы картофель и там печёшь, и это очень было вкусно и полезно. Во время разгрузки картофеля я стащил 1 мешок в подвал и спрятал в песок, теперь я каждый день кушаю горячий печёный картофель. На днях пришлось в приспособленных для этого сумках стащить [мешка] два моркови и немного луку. Жизнь пошла немного лучше. Хотя работа тяжёлая и шеф очень скверный, каждый раз [толкает], дёргает, бьёт ногами, со мной этого пока не было. Декабрь. К нам присылают нового старшего работника. Очень хорошего, молодого, его должны скоро отослать на фронт, но ему не хочется, с нами обращается как с равными, рассказывает нам о фронте. Русские отошли до Сталинграда, Москва в окружении, у всех думка одна: пропадать здесь, не увидя больше своей страны, своих родных и знакомых. Наш мастер – молодой, красный, как бурак – недоволен, что его посылают на фронт, где он увидит русского дождичка, а главное – ему хочется наесться яйки, курку, молока, хрю-хрю, а поэтому он злится, дерётся с нами, мне также немного попало от него за то, что не поймёшь, что он говорит. Всё ничего, обошлось бы благополучно, но на второй день заставил нас с Павлом нести тяжёлую машину. Он был не в духе и всё время, идя возле нас, бил под зад пинками, нести и так тяжело, а тут ещё он на шее сидит. Я бросил машину и сказал, что не понесу – тяжело, он подлетел и начал бить кулаками, я не выдержал – стал защищаться, он испугался и стал убегать от меня, порвал рубаху на себе. Я гнался за ним, но не догнал: сил не хватило, упал, немного полежал, пришёл в себя, опомнился – жалко, что не догнал. Пошёл работать, а он подходит и говорит: «Ком (приходи (нем. – прим.)) в бюро». Приведя в бюро, он наговорил на меня, что я его ударил и чуть не задушил, не работаю, не подчиняюсь ему. Начальник завода сказал что-то, и меня отвели в камеру, где очень холодно, раздели и били плетью, пока кожа наспине и на заднице не полопалась. Первые удары были очень больны, я вспомнил всю свою прошлую жизнь, а затем уже стало как-то и не больно и не страшно, сознаёшь, что тебя, возможно, пугают, и не ощущаешь никакой боли, только стогнешь (от «стогнуть» – стонать, кричать противным голосом (малоупотребительный южнорусский глагол – прим.). Удовлетворившись вдоволь, они бросили меня лежать не на скамью, а на каменном полу, после чего подняли за руки и повели к начальнику, где дали проповедь: слушай и подчиняйся своему мастеру, а не то плохо будет, и завтра выходи на работу. До окончания работы осталось 2 часа, но они мне показались больше года: ходить никак было не возможно, чтобы поднять с земли предмет, нужно не нагибаться, а приседать, – а мастер, довольный тем, что одержал верх, ещё больше кричит, замахивается лопатой и заставил возить в тачке каменья – полное издевательство.
<...> Девушкам дали по сорочке. Поношенные. После Нового года я стал работать при лагере, больше на завод не ходил. И хорошо, что больше не вижу своего мастера, а то могло что-нибудь произойти: или я его, или он меня? Жалко, что с ним разлучили. В газете узнали, что бои идут уличные в Сталинграде, но по слухам не так. Нарисовал 2 портрета – начальника лагеря и мужской. <...> Зная язык, можно не только жить, но и доехать до Польши. Каждый вечер [в] субботу и воскресенье играет струнный оркестр. Девки и хлопцы танцуют, как будто и нет войны, и жизнь весела, хотя по сравнению с 42 годом стало небольшое улучшение. Стали пускать гулять за лагерь. В кино ходить в город воспрещается, если поймают, то штрафуют, ездить так по железной дороге - штраф 20-10 марок. В лесу за лагерем приходят французы с фотоаппаратом и фотографируют, цена за одну карточку 25 феников (пфенниги – прим.), и другой берёт 50 феников. Фото получается неважная, хороша как память. Я каждое воскресенье хожу фотографироваться, сейчас имею уже много фотографий. 18 июля, как сообщает газета, бои идут между Белогородом и Орлом, взято 28 тысяч пленных, 2200 танков, 2000 самолётов, 1400 орудий. 25/7. 45 тыс. пленных, 3 тыс. самолётов, 5500 танков, 1100 миномётов.10 июля высадился десант в Сицилии, в конце августа закончили. <...> После обеда ходил на завод, где руками русских и поляков концлагеря сделано физкультурное поле. На поле играли юнги, русским с поляками не разрешили играть в футбол ввиду того, что завтра будет олимпиада (немцев). С другом Павлом Виноградовым пошёл в город, где зашли в кино, купили билеты, но были вежливо выгнаны – по лицу узнали, что русские, – один подходит, предъявляет свой асвайс (от нем. «Ausweis» – удостоверение – прим.), что он имеет право нас выгнать. Очень раздосадованные, пошли домой в лагерь. Не пошёл я к себе в барак, а пошёл играть в карты. Проиграл 30 марок. [6.10.1943] Воскресенье 6. После завтрака был в лесу, где смотрел на природу. И как русские девушки гуляют с французами, чехами, румынами и поляками. И много ходят русские с русскими. Лагерное начальство запрещает иметь русским связь с иностранцами, за что отправляют в другой лагерь (штрафной лагерь), но не помогает. В 5 часов вечера ходил на стадион завода, где проходила спартакиада: бег, прыжки, бросание гранат и ритмические танцы. Немки, народу не очень много. Играли футбольные команды юнгов, играют очень слабо. После их игры русские играли с поляками. Когда на стадионе не было никого, кто разувши, а кто в колодках. Игра закончилась 10:2 в пользу русских, играли сборной – кто умеет, а кто любитель первый раз. В волейбол в Германии не принято играть. Играют через верёвку и бьют от одного толчка о землю, неинтересная игра, допускают [мяч] до земли. В лагере была устроена волейбольная площадка и городки, городки быстро поломали и пожгли в бараках, а волейбол – нет заядлых волейболистов, и ввиду плохого питания не хотят бегать, играть. <...> Из бараков все повыходили, но полиция загоняет обратно; в одном городе убило 400 русских девушек и хлопцев, а в других – не знаю. Это написали письмо полтавские девки. Жизнь всё равно испорчена, молодость прошла в скитаниях, только давно уже не видел своих родных и знакомых – охота повидать. Надоело то, что каждый день в страхе, нужде и [на] чужой стороне – каждый над тобой хозяин, что хотят, то делают – так лучше сразу к одному концу, чем так мучиться и переживать. Я ещё не жил, а посмотришь на себя в зеркало, то видишь бледное исхудалое лицо, с сильно выдающимися скулами и впалыми глазами, на всём лице видишь только курносый нос и серые, ещё не угасшие глаза. <...>
|
|