А поезд спешил на Запад... |
12 Апреля 2012 г. |
Я родилась в 1935 году в городе Баку, за 6 лет до начала самой страшной войны. Мой отец был родом из тамбовской глубинки. В 14 лет он уехал из дома и доехал до Баку. Там встретил маму, поженились. В 1938 году родилась моя сестричка. Сколько я помню – мы с мамой всегда болели. Рождение второго ребёнка стоило нашей маме жизни, и в 1939 году она умерла. Отчетливо помню этот день: чисто вымытые полы из широких досок, они освещены солнцем, окна распахнуты. Бабушка с уличной стороны протирает стёкла. На кровати, головой к окну, лежит мама. Она давно болеет. Я лежала в другой комнате. Меня била лихорадка: то было очень холодно и на меня складывали ворох одеял, то очень жарко и тогда я всё сбрасывала на пол.
Вдруг я слышу голос мамы, она громко зовёт бабушку: «Мама, идите скорее все сюда – я умирать буду». Я вышла на голос. Бабушка бросилась в комнату, стала уговаривать маму, успокаивать. Но мама на это отвечала бабушке: «Нет, мама, я ухожу, – старик с большой белой бородой сказал мне: «Идём со мной, что тебе делать на этом свете?» – он меня ждёт!» Сразу набралось много народу, окружили маму, прибежал с работы отец. Позвали и пропустили вперёд меня. Тихим голосом мама прочитала мне начало любимого мной стиха: «Далеко от внука жил старик Федот. Внук его далёко, в городе живёт…» Погладила меня по голове, сказала: «Слушайся папу, бабушку». Тут меня оттеснили. Вскоре принесли гроб. Меня забрали к себе соседи и какое-то время я у них жила. Довольно скоро к нам стала приходить незнакомая женщина, приносила мне лоскутки, цветные нитки. Она называла себя подругой нашей мамы. Бабушка вздыхала: «Кому нужны чужие дети? Раз находится женщина – женись», – говорила она папе. И вскоре мы переехали от бабушки в свою квартиру с отцом и мачехой. Для нас с сестричкой настали чёрные дни. Ходить к бабушке мачеха нас не пускала. Я всё равно убегала, и мне сильно попадало от неё. Особенно она любила таскать меня за волосы. И, как признавал потом отец, приходя с работы – видел разбросанные по комнате пряди . И в это предвоенное время я вижу сон. Огромный котлован с гладкими стенами. Заглядываю в него и вижу далеко внизу двух мужчин. Кто они – я не знаю, но какое-то подсознание подсказывает мне, что это ЛЕНИН и СТАЛИН. Я переживала, что они не смогут оттуда выбраться. Но они выбрались. Война приближалась. Над городом повисли дирижабли. Фашисты забрасывали город листовками. Текст одной из них я помню до сих пор: «Баку я возьму спящим». Читать я ещё не умела, но детская память цепко ловила разговор взрослых. Мобилизация, сборные пункты, комсомольцы уезжают на фронт. Светомаскировка, дежурства на крышах зданий… И папа решил нас срочно увезти к бабушке, к себе на родину – подальше от войны. Поскольку усилиями мачехи волос на половине головы у меня не было,— меня постригли наголо, и мы поехали. Дорога была трудной. Последние вещи у нас украли. Ни еды, ни питья. На вокзалах продают заплетённую в косички вяленую дыню. Слышны крики: бэш мэнет, бэш мэнет! Что происходило дальше – не помню. Но помню – лежу на полке в вагоне, сильно хочу пить. Воды давно нет. Вдруг надо мной наклоняется паренёк – я прошу воды. И вот этот паренёк (сколько ему могло быть лет – не знаю), пробираясь по крышам вагонов идущего поезда, принёс мне в котелке кипяток, который я пила потом по три глотка. Как мы приехали, наконец, к бабушке и дедушке – не помню, но доехали. Наш папа был в семье четвёртым, у них было своё хозяйство. Бабушка пекла вместо хлеба большие круглые лепёшки – лопунки. На десерт – молоко кислое и обязательно пареная тыква – нарезанная кусочками в чугунке, и чугунок сверху накрыт вместо крышки половиной тыквы. Спали с сестрой на печке, на подсолнечных семечках, накрытых какой-то дерюгой. В единственной комнате стояла одна кровать. На ней спали папа с мачехой. Бабушка спала на пристроенной к печи лежанке, а дедушка – на нарах, построенных между лежанкой и стеной. Вставали взрослые рано, часа в 4 утра. И уходили работать в поле, на огороды. Мы были предоставлены сами себе. На обед вся большая семья собиралась вместе. Посередине стола ставилась огромная миска со щами или картошкой в мундире, раскладывались лопунки. Их не разрезали – просто разламывали на куски. Ели вместо хлеба с картошкой и кислым молоком. Все чинно ели. Дедушка подзадоривал: «А ну, кто первый возьмёт красную картошечку?!», и мы все хотели быть первыми. Ну и на десерт – пареная тыква. Но такая жизнь продолжалась недолго. Война набирала свою страшную силу. У отца не было пальцев на правой руке, повредил ещё в детстве циркулярной пилой, но пришла повестка и отцу. Не знаю где, может, в Кирсанове или в Рассказове формировался санитарный поезд. И папу призвали туда служить. Мачеха, ревнуя его ко всем и всему, устроилась туда же санитаркой. Нас взяли с собой, и мы поехали на запад, в сторону войны. И вот мы уже в санитарном поезде. Везде на полках лежат и стонут раненые. Просят пить, зовут на помощь медсестёр. Госпиталь на колёсах. Меня не прогоняли, я никому не мешала. Кроме санитарных вагонов, в поезде были платформы с грузовиками. Один такой грузовик был выделен нашей семье, где мы могли спать, жить. Но я там не бывала, всё время находилась в санитарном вагоне. Я думаю, что обслуживающему персоналу выдавали сухой паёк. Это было пшено. Как только поезд останавливался, все выскакивали из него, скорее разводили костерки и ставили в котелках варить пшено с водой – кулеш. Это была и моя мечта, я думала, что когда вырасту, то буду есть один кулеш. Очень редко удавалось сварить его, так как поезд останавливался и срывался с места без предупреждения при приближении немецких бомбардировщиков. Немцы часто бомбили железную дорогу. Услышав гул немецких самолётов, состав срывался с места с максимальной скоростью, невзирая на то, что не все успевали заскочить в поезд. Запомнился один такой случай. Наш состав остановился в поле. Всё передвигающееся население высыпало из вагонов, привычно разводя костры. Я подошла к отцу, сказала, что пошла в вагон, а они остались у костра варить кулеш: папа, Любаша и мачеха. И почти сразу – налёт. Как рассказывал потом папа, он схватил Любочку, они успели заскочить на платформу, и поезд понёсся с бешеной скоростью, спасаясь от падающих бомб. Мы тогда уцелели. Санитарный поезд уже подходил к Саратову. Вдруг – снова бомбёжка. Бомба попала в паровоз и головной вагон. Слышу – гул самолётов, вой падающих бомб, голос отца к мачехе: бросай детей в окно! Всё смешалось. Не помню, как мы вылетели из вагона. Ощущаю, что лежим мы на земле, стараясь врыться в неё поглубже, а вокруг рвутся бомбы. Потом как-то доползли до полуразрушенного сарая и оттуда смотрели, как всю ночь, до утра, немцы бомбили станцию. Потом улетели. Видно немцы уже стали отступать, потому что под бомбёжки мы больше не попадали. И так мы доехали до Украины. Остановились в селе Узин, в ста километрах от Белой Церкви. Часть, в которой служил отец, остановилась в этом селе. Нас поместили на квартиру к хозяйке, дом которой находился рядом с военным аэродромом, почти на краю лётного поля. Поле всё было покрыто огромными воронками от бомб. Мы прожили у этой хозяйки, тёти Шуры, недолго. Что-то они не поделили с нашей мачехой, и она нас прогнала из дома, но разрешила жить в землянке, которая находилась у неё во дворе. Здесь я и пошла в школу, в первый класс. Папа сделал мне из фанеры чемоданчик, из обёрточной бумаги сделал тетради, я сама, как смогла, их пролиновала. В школу приходилось ходить далеко, километра три. Выходить из дома приходилось рано, часов в 5–6. Есть, по-прежнему, было нечего. Иногда мачеха давала мне горсть муки. Я разводила её водой, получалась маленькая лепёшка. И когда хозяйка топила печь, я обжаривала её на уголке плиты и брала с собой в школу. Терпела голод, сколько могла и только потом съедала. Часто после уроков я приходила в часть к отцу, и он отдавал мне свой борщ. Иногда случалось так, что мачеха прогоняла нас из землянки, и мы с сестрой шли на лётное поле и искали воронку для ночлега. Но они все были очень глубокие. Вечером прибегал из части папа, находил нас и возвращал в землянку. Настало лето. У нашей хозяйки в саду росли одни сливы, чёрные и сладкие. Их было много, хозяйка не ругалась и мы их ели, сколько хотели. Так как ничего другого из еды не было – они не утоляли голод, оставляя во рту горечь. Лет двадцать после войны я не могла на сливы даже смотреть. Война покатилась на запад. На краю села освободилась изба. Хозяева бросили её и куда-то уехали. Вот мы и перешли жить в этот домик. Там была печь с лежанкой и ещё одна семья – женщина с двумя мальчиками. Печь топить было нечем, но мы, дети, собирали по полю бурьян – сухую траву. Она сгорала, как порох, не давая тепла. Искали по полям мёрзлую картошку. Папа всё время проводил в части, уже в стройбате. После немцев работы было много. Дома появлялся редко и в основном ночью. Вскоре его стали посылать в командировки в Киев – восстанавливать разрушенные дома и квартиры для командного состава. Однажды я услыхала разговор, мачеха выговаривала отцу, что она знает, что у него есть женщина. Папа что-то ей отвечал. В то время отец делал квартиру кому-то из своих командиров. Я уже училась во втором классе. Училась хорошо. Однажды папа сказал, что мы переезжаем в Киев, что командир разрешил ему с детьми пожить у него пока, а потом он приедет за мачехой. Как ему удалось её убедить, не знаю, но удалось, при условии, что все нехитрые пожитки, даже наши, детские, останутся у неё. И вот – КИЕВ! Когда подъезжали к городу – после тёмного, даже без свечей, села я увидела огни приближающегося города. Никогда не виданное мной зрелище! Нас встречала женщина, одетая во всё тёмное, в чёрной шляпке. Наконец, мы добрались до дома и вошли в чистую и светлую комнату. На столе стояли две тарелки супа – для меня и для сестры. Лежал на тарелке нарезанный чёрный и белый хлеб. Стояла детская кроватка, в ней спала девочка, одногодка моей сестрички, два стула, вместо стола – швейная машинка, накрытая фанерой. Женщина усадила нас за стол, сказала, чтобы мы брали хлеб и ели. Не знаю почему, но у меня это вызвало какое-то враждебное чувство. Несмотря на голод – не хотелось хлеба, не хотелось супа. Мы отвыкли от такой еды. Про себя я думала: «Ишь какая воображала!» Откуда я узнала это слово – я не знаю, но думала я именно так. Женщину звали Антониной, тётей Тоней (они с папой прожили всю жизнь, обожая друг друга). Спать нас положили на полу. Выполняя наказ мачехи, я сказала отцу, чтобы он спал с нами на полу. «Хорошо, хорошо, я сейчас приду, ты спи!», говорит отец, гладя меня по голове. Когда на следующий день, утром, я выглянула в окно, то никак не могла понять, как я оказалась на такой высоте и как теперь спуститься вниз. Далеко внизу ходили люди. Тётя Тоня работала в пекарне. Её муж погиб в первые дни войны. За работу выдавали хлеб. Паёк был маленький, но был. Видимо, вскоре её уволили, она ведь перестала быть матерью-одиночкой. Я не знаю этого точно. Для всех нас снова настали тяжёлые времена. Папа работал, но денег не платили, зарплаты не выдавали. Не за горами была победа. На улицах стали появляться пленные немцы. Я смотрела на них и удивлялась, что они похожи на людей, на нас. И вот – это произошло – 9 МАЯ 1945 года – ПОБЕДА!!! Из всех репродукторов – ПОБЕДА!!! Что тут началось! Никакими словами не передать, что чувствовали люди, что чувствовала я. Весь город высыпал на улицы, все кричали, прыгали от восторга, все стали друг другу близкими и родными. Казалось, что ничто и никогда не может нам угрожать, что впереди нас ждёт радость, счастье, необыкновенная жизнь! На самом деле нас ждали голодные 1946 и 1947 годы, люди умирали от голода, особенно старики. Они садились возле своих домов, распухшие, не имея сил сдвинуться с места – так и умирали. Но уже была ПОБЕДА! Она давала нам надежду и силы жить дальше.
Тэги: |
|