ЖИЗНЬ НА ПЕНСИЮ
ПОДРОБНОСТИ
ДЛЯ ДУШИ
НА КАЛЕНДАРЕ
ОБЩЕНИЕ
ПАРТНЕРСТВО

Сергей Довлатов: творчество в эмиграции
По инф. polit.ru   
07 Апреля 2023 г.

Сергей Довлатов – советский и американский писатель, эмигрант. Его произведения в СССР были запрещены. Довлатову выпала не самая простая судьба. Его проза, одновременно печальная и ироничная, с годами становилась классикой и, как говорится, уходила в народ. Об одном из самых читаемых русскоязычных авторов 20 века написал книгу Михаил Хлебников. Ниже предлагаем ознакомиться с небольшим фрагментом.

Сергей Довлатов: творчество в эмиграции

Сотрудничество с Консоном сворачивалось, эмигранты не хотели тратить деньги на честный развлекательный журнал. Довлатов решает сосредоточиться на главном — писательстве. Из письма Игорю Смирнову от 8 сентября 1982 года:

Дела мои как-то продвигаются, я бы сказал — толчками, что-то лопается, иногда в самых, казалось бы, надежных ситуациях происходит отказ, но в целом движение идет вверх, хоть и медленно. В 80-м и 81-м году литературные заработки, без радио и прочей халтуры, составляли 4,5 и 5 тысяч, а в этом году я заработаю больше семи. Я бы хотел годам к 45 заниматься только литературой и остаток дней прожить без всякой ... журналистики, которая, честно говоря, опротивела. Уверенности нет. То, что у 90% русских литературных людей в Америке дела еще хуже моих, утешение слабое. Лет с 20 я мечтаю заниматься только сочинительством и не убежден, что достигну этого у гробового входа.

Осторожный, несмотря на все оговорки, оптимизм имел основания. Довлатов работал в те дни над двумя книгами: «Заповедник» и «Наши». Первую, как помните, он заранее обещал «Эрмитажу», а по поводу второй вел переговоры с «Ардисом». Как обычно, Ефимов высказал Довлатову несколько глубоких замечаний по поводу текстов. Например, он предложил перенести рассказ о жене писателя из «Наших» в «Заповедник». Нет, ну а что... Из письма Ефимова от 27 января 1983 года:

Пишу же главным образом вот зачем: мне пришло в голову, что рассказу про Лену самое место в «Заповеднике». Хоть в первой части, хоть во второй. Там единственное смазанное место — жена. А так как Вам всё равно не вырваться из тисков своей биографии, используйте его там, а? Всё сразу станет глубже, человечней, убедительней. Да и «Заповедник» всё же ближе к беллетристике, чем «Наши», не будет этого ощущения, что вот, мол, жену не жалеет, живьем в мемуары запихивает. Подумайте, Серёжа, не отметайте идею с порога.

В ответном послании от 31 января Довлатов мягко благодарит старшего товарища за совет и пытается объяснить замысел повести:

Рассказ про жену из «Наших» мог бы, наверное, слегка оживить «Заповедник», да и вплести его в ткань было бы не очень сложно, и всё же это невыполнимо: в «Наших» появится дыра на месте жены и придется что-то дописывать — без жены семейный альбом не выходит; так лучше я допишу что-нибудь в «Заповедник», тем более что рукопись у Карла и поступила к нему как законченная. С другой стороны, я знаю, что жена в «Заповеднике» — самое слабое место, и главные переделки идут по этой линии.

Я когда-то начал пересказывать Вам вторую часть «Заповедника», и Вы обидно рассмеялись, может быть, дело в том, что пересказ (не сюжета, а замысла, простите за пышное слово) выглядит глупо. Я хотел изобразить находящегося в Пушкинском заповеднике литературного человека, проблемы которого лежат в тех же аспектах, что и у Пушкина: деньги, жена, творчество и государство. И дело отнюдь не в способностях героя, это как раз неважно, а в самом заповеднике, который трактуется наподобие мавзолея, в равнодушии и слепоте окружающих, «они любить умеют только мертвых» и т. д. Я бы охотно изобразил Бродского, но мне не дотянуться до его внутреннего мира, поэтому ограничусь средним молодым автором. Жена (один из аспектов) полностью безжизненная, надо что-то придумать.

Как видите, Довлатов не в первый раз делился или пытался делиться тем, как он понимал свой текст. «Заповедник» получался, и Довлатов это чувствовал. В нем он смог решить писательскую задачу, волновавшую его многие годы — «ограниченность» своего писательства малой формой. «Заповедник» — цельное произведение, оно не режется на отдельные рассказы, обладает внутренним сюжетом. Хотя по объему «Заповедник» — небольшая повесть (две трети от «Капитанской дочки»), но благодаря пушкинской сжатости и выразительности ее реальное внутреннее пространство намного больше по сравнению с внешними очертаниями. Ефимов не в первый и не в последний раз демонстрирует комплексную словесную слепоту и глухоту. Если там есть жена и здесь присутствует жена, что мешает перенести женский персонаж из одной книги в другую? Ефимов просто не понимает, что у Довлатова две разные книги.

Писательский подъем, несмотря на крушение всех издательских проектов, объяснялся вполне реальной перспективой выхода на иностранного читателя. После публикаций в «Нью-Йоркере» у него появился свой литературный агент. В уже знакомом нам эссе «Переводные картинки» Довлатов пишет:

К осени в моей жизни появилась новая таинственная инстанция. Мне позвонил литературный агент Эндрю Уайли. Он просто сказал:

— Вы мне нравитесь. Я хотел бы заняться вашими делами.

Речь идет об осени 1980 года. Летом, как помните, первый рассказ Довлатова появился в «Нью-Йоркере». В том же году Уайли открывает свое литературное агентство. К тому времени за плечами тридцатитрехлетнего выпускника Гарварда десять лет поисков себя, включающие издание поэтического сборника «Желтые цветы» с текстами, мягко говоря, эротического характера. В последующем Уайли старательно скупал сохранившиеся экземпляры, не желая сомнительной бодлеровской славы. Подобная скромность имела под собой основания. В 2014 году Guardian назвала Уайли «возможно, самым влиятельным литературным агентом в мире». Среди тысячи его клиентов такие имена, как Салман Рушди, Мартин Эмис, Филипп Рот. Впечатляюще. Довлатов был одним из первых его подопечных. Писатель в «Переводных картинках» рисует портрет литературного агента в следующих выражениях:

На Западе максимально усовершенствована и отработана косметика человеческих связей. Американцы страшно не любят оказываться в щекотливых, двойственных, неловких положениях. И, естественно, не желают ставить в такие положения других. А теперь представьте себе — вы автор романа. Вы напряженно беседуете с редактором. Хвастаете лестными отзывами о себе. Выпячиваете достоинства своей книги. Требуете максимальных гонораров. То есть ведете себя унизительным и неприличным образом.

Я знаю, что один советский поэт начинал разговоры в издательствах:

— В силу моего таланта, осмелюсь думать — немалого... А теперь представьте себе, что редактора не интересует ваша книга. Значит, он должен говорить вам что-то неприятное. Он пытается вести себя уклончиво, лавирует. Произносит какие-то дикие фразы: «Я-то рад бы, а вот что подумают наверху?!»

У вас портится настроение. Вы испытываете досаду. Вам хочется убить редактора. Или как минимум поджечь его бороду.

И тогда на залитый светом просцениум выходит литературный агент. Промежуточное звено между редактором и автором.

Вам неловко расхваливать собственное произведение? Агент это проделывает с величайшей беззастенчивостью. Вам неловко доставать из портфеля хвалебные рецензии? Агент цитирует их наизусть. Вам неловко требовать солидного гонорара? Агент будет торговаться из-за каждого доллара.

Кроме того, агент хорошо ориентируется в издательском мире. Он знает, что и куда предлагать. В числе его разнообразных дарований — способность открывать таланты. Он некий гибрид импресарио с коммивояжером. Он бойко и напористо внедряет свой товар. Причем товаром в данном случае, хоть это и обидно, являются ваши бесценные рукописи. Наше, как говорится, творчество.

Литературный агент — довольно странная профессия. Он должен быть наделен безошибочным знанием рынка. Психологическим и литературным чутьем. Эрудицией, обаянием, способностью налаживать контакты. Артистизмом, эстетическим вкусом, красноречием, чувством юмора, известным нахальством. Среди литературных агентов есть неудачники, таланты, гении. Плохой агент и хороший так же несравнимы, как Достоевский и Шундик. Есть международные агентства, которые берут пятьсот долларов лишь за то, чтобы ознакомиться с вашей рукописью. И так далее.

Безусловно, все эти эпитеты относятся и к Уайли. Хотя бы потому, что других литературных агентов Довлатов особо и не знал. Биография Уайли подтверждает правильность слов, включая замечание об «известном нахальстве». В издательском мире на пике своей карьеры Уайли получит выразительное прозвище «Шакал». При такой природной одаренности следовало ожидать быстрого продвижения Довлатова на американском книжном рынке. Но особой активности не наблюдалось на протяжении двух последующих лет. Это связано с техническим моментом. Довлатов нуждался в переводе. Точнее, в переводчиках. Слабое владение английским, отсутствие связей в среде славистов привели к тому, что писатель вынужден был работать с Энн Фридман, подстраиваясь под ее ритм. Из письма Ефимову от 31 января 1983 года:

Между тем, хоть я и живу в центре американской культуры, моя переводчица губит меня, нарушает все сроки, срывает идеи и планы. Издательство полгода назад заказало заявку на «Зону», вчера я позвонил Ане в Балтимор и услышал, что она прочла 45 (!) страниц и что ей очень нравится. Выхода нет, потому что Анн Фридман — единственная доступная мне хорошая переводчица, все переводы других славистов (штук восемь) отвергнуты редакциями и агентами. Кроме того, Аня, при всем ее романтизме, скорби и одухотворенной красоте, жестко отшивает конкурентов, а сама родила дочку и не имеет времени для работы. Простите, что жалуюсь.

Жаловался Довлатов не только Ефимову. В уже упомянутом письме Владимову от 28 февраля 1984 года писатель уходит от своих частных проблем. Рисуется общая неблагополучная для русского писателя картина, касающаяся переводов на английский язык:

Деятельность же переводческая в Америке почти никак не стимулируется, платят им по крайне низким тарифам, занимаются переводами в основном слависты, университетские преподаватели, которым нужны публикации для научной карьеры. Если же человек обладает даром слова, то ему целесообразнее не переводить, а писать собственную американскую прозу. Встречается, конечно, и специфическое переводческое дарование, но при низких стимулах оно глохнет и перестраивается, к тому же эти прирожденные переводчики (их мало) заняты какими-то странными работами — переводят, например, полное собрание сочинений Эренбурга по договору с московским «Прогрессом», или как там оно называется.

Но к тому времени Фридман уже перевела «Компромисс». Уайли проявил в полной мере деловую хватку и продал повесть одному из крупнейших американских издательств — Alfred A. Knopf Publisher. Трудно назвать это как-то иначе, как безусловным, зримым успехом. Договор на издание «Компромисса» заключили еще в 1982 году. Довлатов торопится, видя, что судьба к нему благосклонна. Из письма Игорю Смирнову от 16 января 1983 года:

Мой агент (левый человек, бывший революционный студент 60-х годов) начал торговать европейскими правами. Чуткие английские люди купили за 2500 фунтов «Компромисс» и вроде бы хотят купить «Зону». Разбогатеть и даже прожить на это невозможно, но все-таки по налоговым бумагам я чистой литературой (без халтуры на радио) заработал 7 тысяч. Еще бы немного, тысячи четыре, и я бы с удовольствием и облегчением бросил свои радиопередачи, разительно похожие на то, что я делал в Союзе. В этом и заключается мое чуть ли не единственное социальное помышление — не нахожу другого слова.

Для счастья Довлатову нужна была тысяча американских долларов в месяц. Сумма невеликая, но позволяющая писать. Торопливость переходит в нетерпение. Довлатову кажется, что упущенное для писательства время можно вернуть. Из письма Смирнову от 1 июня 1983 года:

Твое соображение насчет «старческого цейтнота» я понял и разделяю. Времени мало не сегодня и не в этом году, а вообще. Десять лет назад, пьянствуя неделю, я ни на минуту не задумывался о потерянном времени, мысли были о пропитых деньгах, о дурном впечатлении на окружающих, о матери, о свинстве, но не о времени. Сейчас я, проговорив 20 минут с соседом вроде бы о деле, проклинаю его и себя за потерю ритма и т. д.

В этом же письме Довлатов снова возвращается к денежным расчетам, пытаясь с помощью сухих чисел рассчитать траекторию судьбы:

Дела мои как будто и ладятся, с одной стороны, со мной подписывают договоры (уже второй), агент хороший, переводчик хороший (а это — большое дело), и вообще, я уже сейчас зарабатываю одной беллетристикой (без халтуры на «Либерти») 6–8 тысяч (притом что агент получает 10 %, а мы с переводчиками — по 45 %), значит, будь я англоязычным автором, я бы зарабатывал литературой 12–16 тысяч, что втрое больше среднего заработка американского писателя — по статистике — и с другой стороны, всё более ясно становится, чего из меня уже не может получиться.

Успех в американском книгоиздании потребовал неизбежной жертвы — помощи соотечественникам, в книгах которых так нуждался американский читатель. Довлатов пытался продвинуть коллег по перу. Но тут Уайли проявил завидный профессионализм:

И всё же, когда я стал посылать Эндрю рукописи моих друзей, он занервничал. Он написал мне: «Я сам выбираю нужных мне авторов». Видно, его альтруизм имеет довольно четкие границы. Будем считать, что мне повезло.

На вопрос — кому Довлатов попытался составить протекцию, мы находим ответ в письме Ефимову от 22 июня 1982 года:

Глава из «Страшного суда» находится у агента. Можно дождаться его отзыва через Аню Фридман (мне он никогда не звонит), или вот на всякий случай телефон его офиса (кстати, офис — пишется по-русски через одно ФЭ, о чем не подозревает Тойболе Лунгина): (212) 807–0888, зовут его Эндрю Вайле.

История с публикацией потенциального бестселлера Ефимова благополучно для Эндрю Уайли и американского читателя завершилась через полтора месяца. Из письма Довлатова от 6 августа:

Агент Эндрю Вайле отказался заниматься Вашей рукописью и вернул мне ее со словами, что это «не его тип книги». Это довольно неприятно, потому что речь идет, видимо, не о художественных достоинствах, в этом случае можно было бы наплевать, потому что Эндрю не такой уж Эйхенбаум, что же касается рыночных дел, то в этом он должен что-то смыслить... Короче, рукопись высылаю. Насколько я Вас знаю, Вы не очень падете духом от этого известия и не подумаете ..., что я специально подговорил агента невзлюбить Вашу рукопись.

«Компромисс» на английском вышел в середине лета 1983 года. А в конце июня Довлатов дописал «Заповедник». Из письма Ефимову от 21 июня:

С некоторым трепетом посылаю вам «Заповедник». Как всегда, ни малейшей уверенности в качестве. Сюжета нет, идеи нет, язык обыкновенный. Что же, по-моему, все-таки есть? Есть, мне кажется, голоса, картины и лица, что-то вроде панорамы деревенской жизни, есть, наконец, какая-то любовная история. Короче, ознакомьтесь.

Писатель, как обычно, занижает оценку своих книг. И здесь трудно обвинить его в кокетстве. Сформированный еще в Союзе комплекс литературной неполноценности благополучно пережил эмиграцию и даже окреп на здоровой американской почве. Он заставлял Довлатова постоянно сомневаться, переделывать написанное и переписывать переделанное. Отшлифованный отдельный эпизод порождал новую проблему — необходимость доработки всего текста, добиваться естественности и органичности. Читатель не должен видеть переходов от сильных страниц к «умеренно талантливым». И здесь рождался типичный для Довлатова парадокс. Он считал, что отдельные удачи лишь подчеркивают его общий «средний уровень». Готовя американское издание «Зоны», писатель решил дополнить его, сделав книгу солиднее. Так появился рассказ «Представление». Его писатель отослал в «Континент», хотя ссора с Максимовым еще была свежа. В эмиграции ссоры не принято было забывать — многие ими жили. Из письма Смирнову от 14 ноября 1983 года:

Для английского варианта «Зоны» я дописал 30 страниц, чтобы приподнять общий уровень. Этот кусок будет в 39-м «Континенте». Батька Максимов вдруг меня простил.

В пользу прощения говорило качество рассказа. Публикация в журнале имела симпатичные последствия. Из письма Ефимову от 6 июля 1984 года:

Дело такого рода. Как Вы, может быть, знаете, «Континент» напечатал мой рассказ «Представление». Затем его воспроизвел журнал «7 дней». И вдруг, впервые за последние годы, я ощутил что-то вроде общественного резонанса. Было несколько телефонных звонков и даже комплиментарных писем из Европы. Использовались такие выражения: «Это лучшее из того, что вы написали» и т. д.

Короче, мне стало обидно, что этот рассказ проскочит в периодике и не закрепится ни в одной из книжек, разве что в американском варианте «Зоны». И я решил его издать тоненькой брошюркой на скрепках, как издана, например, «Переписка из двух углов» (Гершензон и Вяч. Иванов) или, попросту говоря, как изданы многие детские книжки.

Как бы это письмо о триумфе. Но он подтачивается печальной оговоркой: «Лучшее из того, что написали». Да, Довлатов не Стивен Кинг, созданная им проза легко умещается в три среднеформатных тома. Но два с половиной из них к тому времени уже написаны и напечатаны. А читатели выделили только один рассказ. Мнительному Довлатову этого было достаточно. Неудивительно, что после написания письма писатель уходит в запой.

На нашем сайте читайте также:

Polit.ru

  • Расскажите об этом своим друзьям!

Тэги:

У нас есть похожие статьи и новости: