НА КАЛЕНДАРЕ
ЧТО ЛЮДИ ЧИТАЮТ?
2024-10-23-01-39-28
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
2024-10-30-02-03-53
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
2024-11-01-01-56-40
Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
2024-10-22-05-40-03
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
2024-10-30-05-22-30
Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.

Не жизнь и не судьба

11 Декабря 2015 г.

books

Василий Семенович (Иосиф Соломонович) Гроссман, родившийся 12 декабря 1905 года, начал печататься в 1934-м, главный свой роман написал в 50-х и мог бы прославиться как автор, зло и справедливо рассказавший о нацистских лагерях смерти. Но разменял это на затянутое повествование о том, как глупые советские начальники не смогли помешать добрым картонным гуманистам победить в Великой Отечественной.

Прошедший войну, бывший корреспондентом, профессиональным писателем и, судя по всему, не самым плохим человеком, Василий Гроссман когда-то стоял на моей книжной полке, но я долго не понимал, зачем. Окопную правду я знал от Константина Симонова, о любви читал у Льва Толстого, за оппозиционное отношение к советской власти отвечал Александр Солженицын, за лагерную тему — главный соперник последнего Варлам Шаламов.

Роман с претензией на эпос «Жизнь и судьба» как-то сам собой вошел в диссидентский список «обязательного чтения об ужасах режима», и никто до сих пор не в состоянии объяснить, почему. Можно было бы подозревать заговор, но автор на такую честь не тянет, так что остановимся на самой простой версии — нужен был еще один текст «про это», для пущей массовости. Сам писатель вряд ли бы согласился с такой оценкой, но она — единственное объяснение. Гроссман — жертва любви к количеству, а вовсе не матерый антисоветчик или певец простого страдающего народа.

Чтобы бороться с СССР, ему не хватало ярости и ненависти, пронзительной, настоящей, обжигающей. По любому произведению автора (особенно по роману «За правое дело», первой части дилогии, куда и вошла «Жизнь и судьба») заметно, что он очень неплохо устроился и вальяжно перебирает поводы к недовольству: годится ли, будет ли убедительно? Сравните с Шаламовым, который просто выжег себя изнутри и может быть сколько угодно прав или нет, но этот пепел не переспорить уже никак.

Гроссмана переспорить довольно просто. О чем на самом деле написана «Жизнь и судьба»? Точно не о жизни. Каждый герой этого бесконечно затянутого текста, повествующего, как хорошие люди выживают в Советском Союзе, отстаивают Сталинград и спасаются добрыми немцами, — мертвец. Но не потому, что обречен, а потому, что просто не может вести себя по-человечески. Никто ни разу за весь роман не шутит. Это бы нарушило авторский замысел, разоблачительный пафос. Мол, такие дела, репрессии, нашествие, кругом коварный сталинизм обижает обычных якобы людей. Герои ходят туда и сюда, потому что должны это делать, а вот смеяться — нет, это им не позволено. Василию Теркину, русскому солдату, чинящему часы, побеждающему саму Смерть и идущему на Берлин, — можно, он — настоящий, хотя и выдуманный Твардовским. Герои «Жизни и судьбы» — картонные декорации авторского театра, где играется пьеса, никакого отношения к судьбе не имеющая.

Да, статистам положено иметь биографию, они перемещаются с мрачными лицами из пункта А в пункт Б, но по ходу не ступят ни вправо, ни влево. Это у Льва Толстого Наташа Ростова, ожидая Болконского, бормочет вдруг: «Остров Мадагаскар» (к чему — спросите у Льва Николаевича), а у Гроссмана лишнего жеста никто не сделает.

Это не судьба. Просто автор изобрел что-то, да так и оставил. Есть тончайшая связь между человеком и миром, который властно врывается и расставляет все по своим местам. Таков толстовский Платон Каратаев, таков и блоковский Иисус Христос, грозно шествующий сквозь метель. По роману об ужасном Сталине слоняются тени, потому что Гроссману ни до чего иного дела нет.

В финале автор перестает себя мучить, и, наконец, начинается самое занимательное. Нацизм, мол, и коммунизм — это одно и то же. О, природа тоталитаризма! Здесь впервые упоенного открытием Гроссмана становится интересно читать, и хотя он несет ересь, на фоне предыдущих букв это выглядит даже мило. Наболело у человека, можно ведь понять.

Зачем под простую мысль городить целый роман? Возможно, автору показалось, что его идея вне «Жизни и судьбы» будет выглядеть не очень убедительно. Она, впрочем, и втиснутая в текст смотрится так себе. Прежде всего потому, что автор сам тоталитарнее всех диктаторов, вместе взятых, он — последняя инстанция вкуса и правды. Ничего более смешного — в литературной традиции, где творцами больших романов были Тургенев, Лесков, Достоевский и Толстой, — нельзя и вообразить.

Обсуждать саму идею Гроссмана нет особенного смысла: тем, кому понятно, что сопоставления подобного рода недопустимы, ничего объяснять не нужно, а людям, которые верят, что миры Василия Теркина и Лени Рифеншталь — одно и то же, вряд ли что-либо докажешь.

Однако кое-что Гроссман все-таки упускает. Да, он убежден, что советские военачальники были глупцами и пьяницами, а победил нацизм коллективный Штрум, но здесь и парадокс. Если персонажи «Жизни и судьбы» — страдальцы и победители, а нацизм и коммунизм так похожи, выходит, что и начальники вермахта — дураки и пьяницы, а проиграли фашисты лишь потому, что своих штрумов сожгли в печи еще в 30-х. Более того, товарищ Сталин, получается, был большой прозорливец, раз оставил в живых будущих победителей. Этой неувязки сам автор, конечно, не видит, ему не до того.

Гроссмана, пожалуй, по-человечески можно понять, он очень старался. Но если заставить любого, кто прочел «Жизнь и судьбу» хотя бы год назад, вспомнить сюжет и смысл романа, не найдется никого, кто не пожал бы недоуменно плечами, отметив разве что какие-то эпизоды.

В литературе, где есть «Евгений Онегин», так писать нельзя, какой бы идеологии ты ни придерживался и каким бы пафосом ни вдохновлялся. Форма тоже имеет значение, это, пожалуй, главное, что можно сказать о Василии Гроссмане.

По инф. portal-kultura.ru

  • Расскажите об этом своим друзьям!