Когда причина потери зрения — болезнь мозга |
По инф. polit.ru |
13 Мая 2022 г. |
Болезни мозга, травмы головы и возрастные изменения могут влиять на наше поведение, разрушать личность и искажать память. Что чувствует и как воспринимает действительность человек, когда заболевание поражает разные области его мозга? Какие части нашего «я» остаются с нами? Как меняется привычная жизнь, когда наш «главный процессор» начинает сбоить? И как понять, что что-то не так? Ответы на эти вопросы можно найти в книге Б. Лиспки и Э. Макардл «Потерявшая разум. Откровенная история нейроученого о болезни, надежде и возвращении». Ниже предлагает прочитать небольшой фрагмент. В офисе я присела позавтракать овсянкой из цельнозерновой крупы, которую прихватила из дома, и протянула руку, чтобы включить компьютер. И тут у меня внутри всё сжалось. Моя правая рука исчезла. Я ее не видела. Она пропала. Я подвинула руку влево. Вот же она! На месте! Но когда я подвинула руку к правому нижнему углу клавиатуры, она снова пропала. Я повторила это несколько раз, но результат был тот же: как только рука попадала в правый нижний угол моего поля зрения, я переставала видеть свою кисть, как будто ее отрубили в районе запястья. Я окаменела от ужаса и снова и снова пыталась вернуть «пропавшую» руку. Но она исчезала, как только оказывалась в слепой зоне. Это было похоже на какой-то пугающий фокус, завораживающий и совершенно необъяснимый, разве что... Опухоль мозга. Я сразу же попыталась выбросить эту мысль из головы. «Нет, — подумала я. — Не может быть. Это просто невозможно». Я была абсолютно уверена, что победила рак груди третьей стадии в 2009-м и меланому стадии 1В три года назад. Но и рак груди, и меланома часто образуют метастазы в мозге. Я понимала, что наиболее вероятное объяснение этой внезапной потери зрения — опухоль в затылочной доле, в той области мозга, которая контролирует зрение. А еще я знала, что опухоль мозга с метастазами — очень плохая новость. Но это было бы слишком жестоко и смертельно опасно, требовалось найти другое объяснение. Например, побочное действие антибиотика, который я тогда принимала против инфекции. Я быстро погуглила «доксициклин» и, конечно же, среди его побочных эффектов — хоть и очень редких — нашла проблемы со зрением и галлюцинации. «Ну конечно! Вот в чем всё дело», — сказала я сама себе и, успокоившись, пошла в переговорную, где должна была встретиться с учеными из других университетов. Когда все прибыли, мы приступили к обсуждению новых данных о том, как работают гены в префронтальной коре мозга у больных шизофренией. Но я никак не могла сосредоточиться. Когда я смотрела на экран проектора или лица коллег, какие-то фрагменты картинки исчезали, она выглядела как полотно сюрреалиста или пазл с потерянными кусочками. И хотя это происходило только в четвертой части моего поля зрения, эти пробелы приводили меня в ужас. Внутри моей головы как будто появилась черная дыра с чудовищной гравитацией, которая засасывала меня, возвращая к той мысли, которую я гнала прочь. Опухоль мозга. Я изо всех сил пыталась сделать вид, что участвую в обсуждении. Но в голове уже крутилась только одно. Опухоль мозга. Опухоль мозга. Опухоль мозга. После часа мучений я выскочила из переговорной и побежала к себе в кабинет. Какое-то время я сидела, прислонившись лбом к холодной поверхности стола, и пыталась осмыслить эту жуткую ситуацию. Я крутила ее и так, и эдак, заходила с разных сторон и искала другие причины, но у происходящего было лишь одно вероятное объяснение — самое страшное. Мне нужно было уйти. Попасть домой. Я кинулась на парковку и, сев в машину, помчалась в Аннандейл. Всю дорогу сердце колотилось и выпрыгивало из груди. Дома всё уже было готово к поездке: лыжи и шлем, собранные чемоданы. Я в последний раз окинула взглядом свои заметки и груды материалов для конференции, которые нужно взять с собой. Следующим утром я должна была лететь в Биг-Скай, в Монтану, на ежегодную зимнюю конференцию по исследованиям мозга. В этом году меня выбрали президентом конференции, и я была главным организатором съезда, на котором соберутся пятьсот нейрофизиологов со всего мира. Я должна была также выступить с приветственной речью, которую очень тщательно подготовила. На протяжении двадцати четырех лет я каждый год ездила на эту конференцию, которую очень люблю за возможность после работы насладиться свежим горным воздухом. Ранним утром мы слушали доклады о работе мозга, психических заболеваниях и наркозависимости. Потом — перерыв на несколько часов, во время которого можно покататься на лыжах и поболтать с коллегами, поднимаясь на склон на фуникулере. А после обеда мы снова собирались вместе и частенько засиживались за работой до позднего вечера. В тот раз я ждала поездки с особым воодушевлением — в конференции участвовал мой сын Витек. Мы собирались вместе работать, а потом кататься на лыжах с Шайенн. Прогноз погоды был отличный: следующие пять дней обещали снег. Мне не терпелось оказаться на трассе. Я почти чувствовала, как, разрезая морозный воздух и лавируя между деревьями, скольжу вниз по склону — ледяной ветер обжигает лицо, а ослепительные облачка снега разлетаются по сторонам. Лыжи я люблю даже больше, чем науку. Они дарят мне ощущение невесомости, невыносимой легкости бытия и свободного полета. В одну секунду у тебя всё под контролем, а в следующий момент — уже нет. Это сложно и рискованно. Для того чтобы на скорости петлять между стволами или прыгать со скалы в белоснежную пустоту, важно уметь мгновенно принимать решения, полагаться на собственное проворство, острое зрение и силу мышц. А как красиво вокруг! Горы до неба, искрящийся снег под ногами и это сладкое чувство, что ты в раю. Но проблема с глазами спутала все карты. Я так и не могла разглядеть то, что находилось в нижней правой четверти поля зрения. Я пыталась подавить нарастающую внутри панику и отказывалась признавать, что это странное явление способно помешать мне полететь в Монтану. Не может быть, чтобы его причиной было то жуткое подозрение, возникшее в голове утром, когда моя рука исчезла! Оно было настолько ужасно, что я даже не отваживалась произнести слово «опухоль» вслух. Но где-то глубоко внутри я понимала, что мое здоровье может быть в опасности. Нужно было действовать, и действовать быстро. Я позвонила нашему семейному врачу Юджину Шморгуну и попросила срочно меня принять. Его рабочий день уже почти закончился, но он согласился. Я не сказала никому — даже Миреку, куда иду, чтобы близкие не волновались за меня. К тому же я всё еще не желала допустить мысль, что возможно самое худшее. Доктор Шморгун был нашим семейным доктором вот уже двадцать шесть лет, с момента переезда из Польши. Когда мы стали его пациентами, он был молодым и высоким красавцем, который только что открыл свою практику. Все эти годы мы вместе старели, полнели и покрывались морщинами, подшучивая над тем, что у всех нас портятся зрение и слух. Доктор Шморгун, как и мы, любил бегать и кататься на велосипеде, и мы часто обсуждали результаты недавних соревнований. Наша семья была очень к нему привязана. За эти годы доктор спас нашу семью от ряда микрокатастроф вроде моей межпозвоночной грыжи или тромба в подключичной артерии у Мирека, из-за которого ему удалили два ребра. Он был рядом, когда я впервые столкнулась с раком и потеряла левую грудь. Потом, в 2011-м, он обнаружил у меня за ухом меланому, которую не заметил дерматолог. Мой первый муж умер от меланомы, так что диагноз привел меня в ужас. Но доктор Шморгун прошел с нами и через это. С тех пор я стала относиться к своему здоровью более оптимистично, и близкие последовали моему примеру. До этого дня я была уверена, что худшее позади. После болезненной операции и лучевой терапии наступила ремиссия. Онкологи предупредили меня, что меланома может вернуться — с вероятностью около 30 %. Но я отмахнулась от этих слов. «Ни за что, — думала я. — Она никогда не вернется». Но когда я сидела у доктора Шморгуна и описывала свои симптомы, моя уверенность в этом начала таять. «Должно быть, что-то с глазом. Это точно глаз», — сказала я ему. С моим мозгом всё в порядке. Во время осмотра я взахлеб рассказывала: «Я принимаю доксициклин, который может давать такой побочный эффект. Я погуглила!» «Скорей, скорей, — думала я, — мне некогда. Завтра утром я уезжаю в замечательное путешествие. Давай разберемся с этим по-быстрому». Но доктор Шморгун продолжал проверять мое зрение, глаза и рефлексы. Я заметила, что его лицо серьезно, без тени улыбки. Обычно спокойный, он выглядел встревоженным. — Такое вполне возможно, правда? — убеждала я его. — Не о чем волноваться! — Не думаю, что проблема в глазе, — ответил он. Я застыла. Если проблема не в глазах — значит, это мозг. — Вы не видите ничего в нижней правой четверти ни когда оба глаза открыты, ни когда смотрите только левым или только правым глазом. Но во всех других направлениях вы всё видите прекрасно. Это значит, что, скорее всего, глаза и зрительные нервы в порядке, но есть проблемы с областью мозга, которая обрабатывает информацию, поступающую из этого конкретного участка. Я хочу, чтобы вы немедленно показались офтальмологу. И он вышел, чтобы позвонить коллеге. Я была в ужасе. Чтобы видеть, нам нужны не только глаза, но и мозг. Глаза собирают визуальную информацию из внешнего мира и по зрительным нервам пересылают ее в затылочную долю, а точнее, в зрительную кору, где она обрабатывается. Если что-то случилось, допустим, с левым глазом — вы перестанете видеть то, что находится слева. Но если проблема на одном из участков зрительной коры, то оба глаза не будут видеть какую-то определенную часть того, что вокруг. Как раз мой случай. Я позвонила Миреку и Касе и рассказала, что я у доктора Шморгуна, потому что не вижу то, что находится в правой нижней четверти поля зрения. Кася забеспокоилась, но я постаралась убедить ее, что это несерьезно, и пообещала позвонить после разговора с офтальмологом. Джули Ли Ф. Лей, врач-офтальмолог, принимала прямо напротив, через улицу. Она проверила мое зрение, закапала капли для расширения зрачков, посветила в них ярким голубоватым фонариком. Я помню ее милое молодое лицо за щелевой лампой и переливающиеся сережки, которые почти касались моих ушей и щек. Мне понравился тонкий запах ее духов. Доктор Ли не обнаружила ничего подозрительного: со зрительными нервами и сетчаткой всё в порядке, катаракты тоже не было. Но, когда она отодвинулась от приборов, я заметила, что она расстроена. «Боюсь, что дело в вашем мозге. Должно быть, что-то произошло с корой затылочной доли. Нужны дополнительные обследования», — сказала она. Я перебежала улицу и вернулась к доктору Шморгуну. Он уже закрыл кабинет и вместе с приехавшим Миреком ждал меня в полутемной приемной. Присутствие Мирека всегда меня успокаивало. В полтора года он переболел полиомиелитом — прививки в Польше появились только в конце 1950-х, немного позже, чем в США, — и до сих пор заметно прихрамывал. При этом он превосходный велосипедист с мускулистыми руками и сильной ведущей ногой. Он умный, чрезвычайно добрый и душевный человек со специфическим, но добродушным чувством юмора. Я же — напористая, громкая, смешливая и очень упрямая. Но Мирек любит меня такой, какая я есть, и во всем поддерживает. Тогда, в полумраке приемной, я тоже ждала его поддержки, хоть и пыталась стоять на своем. Мужество начинало мне изменять. — Надо как можно скорее сделать МРТ вашего мозга, — сказал доктор Шморгун. — Но завтра утром я улетаю! У меня же билеты на самолет! Я председатель конференции. Я не могу не поехать! — слова лились из меня рекой. — Я должна там быть, мне нужно покататься на лыжах. Без меня не будет никакой конференции. Я незаменима! — снова и снова повторяла я как ребенок, который пытается уговорить родителей разрешить ему лечь попозже. Доктор, обычно человек мягкий, в этот раз оказался непреклонен: «Я не могу разрешить вам ехать, пока мы не разберемся с этим. Возможно, в вашем состоянии путешествовать небезопасно. Необходимо срочно сделать МРТ. Нужно найти место, где вам смогут провести обследование завтра утром». Мирек был с ним заодно. Я спорила с ними около часа — если мне чего-то хочется, то я так просто не сдаюсь. Но уговорить их не удалось, и мне пришлось отступить. «Ладно, — сказала я себе, — сделаю МРТ и полечу на день позже, чтоб им было спокойнее». Мы с Миреком возвращались домой на разных машинах. Я ехала следом за ним — из-за частичной потери зрения ехать в темноте по петляющей зимней дороге было очень сложно. Как я ни старалась, мне не удавалось держаться посередине полосы. Из дома я позвонила в авиакомпанию и перенесла рейс на день. Потом позвонила Витеку и попросила его всё равно ехать в Биг-Скай, предупредив, что присоединюсь позже. Следующий день, 23 января, был его днем рождения, и я ужасно расстроилась, что меня не будет рядом. Потом я связалась с друзьями, которые тоже ехали на конференцию. «Ты не поверишь, что со мной произошло! — рассказывала я бодрым голосом. — У меня что-то со зрением. Пойду обследование — и сразу к вам, задержусь всего на день», — заверяла я коллег, пытаясь скрыть страх. На следующий день рано утром мы поехали в ближайший центр томографии. Я настояла на том, что буду, как обычно, вести машину, — мне хотелось, чтобы всё было как обычно. Я еле ехала, виляя между полосами, но на предложения Мирека поменяться местами нервно огрызалась: «Всё в порядке! Отстань!» Каким-то чудом мы добрались до центра томографии, не попав в аварию. Там меня отметили в регистратуре, и только тогда я наконец осознала, что мой мозг сейчас будут проверять на наличие опухолей. Пока я готовилась к МРТ, меня тошнило от страха. На выходе мы должны были получить детальное изображение моего мозга, которое, возможно, покажет нечто ужасное. Медсестра поставила мне капельницу для внутривенного ввода контрастного вещества, которая вместе с кровью попадет в мозговую ткань. МРТ использует компьютеризированную систему для создания изображений мозга, на которых врачи могут распознать опухоли, инсульты и повреждения нервов, незаметные на УЗИ, рентгеновских и КТ-снимках. Лаборант задвинул меня в тесную трубу аппарата и включил шумный магнит. После того, как я час пролежала неподвижно, снимок наконец-то был готов и я могла идти. Обратно машину вел Мирек. Я ужасно устала от самой процедуры и измучилась от страха и переживаний за результаты. Когда мы вернулись домой, было еще утро. Мой самолет вылетал днем. Я распаковала и заново собрала чемодан, положив теплые перчатки и крем от солнца, который чуть было не забыла. Я надеялась, что доктор вскоре позвонит и сообщит единственно возможную новость — это не опухоль. Но случилось невозможное. Около одиннадцати зазвонил телефон. Я взяла трубку и присела на стул. Мирек прибежал ко мне на кухню. «Мне так жаль, — сказал доктор Шморгун, — не знаю даже, как сказать вам об этом». Его голос дрогнул. «На снимке видны три опухоли, — продолжил он после паузы. — Вам нужно прямо сейчас ехать в отделение экстренной помощи. Одна из опухолей кровоточит, так что, скорее всего, это меланома — метастазы от меланомы в мозг имеют большую тенденцию кровоточить. Это может быть очень опасно». Книгу Барбары Лиспки и Элейн Макардл «Потерявшая разум. Откровенная история нейроученого о болезни, надежде и возвращении» (перевод Анастасии Макаровой) представляет издательство «Альпина Паблишер». Нейрофизиолог Барбара Липска посвятила жизнь изучению работы центральной нервной системы при психических расстройствах, но однажды нарушения психики начались у нее самой (причиной была метастатическая меланома мозга). Будучи опытным специалистом, Барбара пыталась анализировать, что с ней происходит, не опускала руки, не сдавалась. Она не только успешно справилась с изматывающей болезнью и вернулась к исследовательской деятельности и соревнованиям по триатлону, но и поделилась с читателями уникальным опытом, показав каждый этап происходивших с ней изменений. Книга, написанная Барбарой в соавторстве с журналисткой Элейн Макардл, посвящена не только и не столько борьбе с тяжелым заболеванием. Это очень искренняя, захватывающая и вдохновляющая история о мужестве, любви, преодолении трудностей, поддержке, понимании и принятии себя. На нашем сайте читайте также:
|
|