НА КАЛЕНДАРЕ

Стрижуля (Продолжение)

Лилия ЛАДИК   
13 Марта 2021 г.

(Начало.) У этой забавной иркутской истории есть продолжение. Любой одаренный актер из провинции мечтает учиться в столице. Мечтала об этом и Стрижуля, которая дерзнула однажды приехать в Москву и подать заявление в «Щуку», где учился ее наставник – режиссер Владимир Израилевич Симоновский.

Народная артистка Людмила Ивановна Стрижова

Опишу эту историю так, как запомнила её со слов Людмилы.

– Вошла я в зал, где за длинным столом сидят члены жюри: мужчины и одна женщина. Кто в бумаги уткнулся. Кто карандашом о крышку стола постукивает. Видно, что все они уже порядком устали: поступающих до меня прошло перед ними много.

– Ну-с-с, барышня, – спрашивает наконец один, – что вы нам показать хотите?

Смотрю, дама, которая рядом с ним сидела, встрепенулась и голову от бумаг подняла. Модная, вся из себя: в темных очках, ярко накрашена и перстень с каким-то большим камнем на руке. Глянула на меня, усмехнулась:

– Милочка моя, а вы-то к нам зачем?

Я растерялась:

– Как зачем? Хочу быть артисткой!

Она брови вскинула:

– Вы-ы-ы?! Артисткой?

И так она это произнесла, что я не сдержалась, заплакала. Стою, слезы текут. Молчу. Как будто с ног меня сшибли.

– Деточка, – говорит она ласково. – Да вы посмотрите на себя в зеркало хорошенько. Кто же на вас, на та-ку-ую, в театр-то пойдет?

Я аж задохнулась! Вытерла слезы и говорю:

– Ну уж! Половина Ново-Ленино-то на меня точно пойдет!

Она опешила:

– Ново-Ленино… Это где ж такое?

– Да у нас, в Иркутске!

– Ну, раз вы так уверены в себе… покажите нам, что вы умеете.

Остальные члены жюри улыбаться стали, смотрят, взглядом поддерживают: «Не робей, сибирячка! Давай! Жги!» А у меня в груди боль такая! Такая боль! Не высказать. Сковало всю и отойти не могу. Так и ушла ни с чем. А ведь я и петь, и рассказывать, и плясать могу…

Людмила Стрижова, лауреат областного конкурса чтецов. 1976 г.

Людмила Стрижова, лауреат областного конкурса чтецов. 1976 г.

Видно, сам Бог в таких случаях испытывает человека на прочность и верность своему призванию. Вот и Людмилу испытывал.

«Но что такое красота? И почему ее обожествляют люди? Сосуд это, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» – вопрошал поэт Николай Заболоцкий.

Стрижуля во всем была нестандартной. Даже в расхожем, обывательском смысле нелепо было бы назвать ее по виду «милашкой» или «симпатяшкой». По отношению к ней это было как-то мелковато и неточно. В магнетизме людского притяжения к ней лежало что-то совсем иное, более глубокое, чем впечатление о внешности человека. В любой компании, где она (по ее же выражению) «распускала хвост», пересказывая смешную или житейскую историю, сила ее артистического обаяния была такова, что устоять перед ним не могли завзятые донжуаны. К тому же она была прекрасно сложена, пластична и музыкальна. В богатой, подвижной мимике ее лица, казалось, была спрятана целая галерея человеческих типажей, и когда она входила в «раж», легко изображая их, это завораживало каждого. И все же, главное – не в этом. В душе ее мерцал тот самый «огонь в сосуде» – огонь светлой, талантливой личности, который не только поразительно преображал ее саму на сцене, но и в жизни смягчал тех, кто сталкивался с ней.

В день защиты памятников Иркутска Людмила читает стихи С. Есенина «Я любил этот дом деревянный...»

В день защиты памятников Иркутска Людмила читает стихи С. Есенина «Я любил этот дом деревянный...»

Вспоминаю незабываемый эпизод, который случился однажды после поездки на мою дачку. Никулиха – это Листвянский тракт, откуда до Байкала рукой подать. Как-то мы решили там отдохнуть дня два. Компания сложилась из юных дарований: писатель, художник, поэт, актриса… Стрижуля предупредила сразу: она только на день, завтра у нее репетиция! Это слово для нее всегда было священным.

Приехали. Немного выпили, понежились под солнышком на берегу Ангары, поговорили «за искусство», поссорились из-за разных кумиров и тут же помирились, запели у костра… И так нам стало друг с другом хорошо, так весело и легко, так тепло, что мы взялись хором уговаривать ее остаться еще на день. Уломали, уговорили, упросили… А утром уже не захотели расставаться и решили все вместе вернуться в город. Репетиция у Стрижули была вечером, но на дорогу мы вышли загодя, часа на два раньше.
Тогда еще не шастали между Иркутском и Листвянкой стремительные маршрутки, а, как большие надменные корабли, проплывали временами по дороге высокие красные «Икарусы», возившие туристов на Байкал.

Попасть на борт такого «корабля» было непросто. За рулем их чаще всего сидели прижимистые на деньгу, грубоватые шоферы с массивной печаткой на пальцах и пухлой золотой цепью на бычьих шеях. В то время они довольно часто вели себя с проезжими, зависящими от них людьми, по-хамски. Чтобы уехать на дачу, хотя бы стоя, приходилось иной раз часа по три тоскливо голосовать проходящим автобусам в городе, неподалеку от микрорайона Солнечный. Потому-то мы и вышли на тракт пораньше.

Полчаса болтали, стоя на обочине дороги, пока водители, не обращая внимания на молодежь, лихо проносились мимо. Да мы и не беспокоились: еще целый час в запасе. Но вот и второй час уже почти на исходе, а ни один «корабль» не тормознул около нас. Может, нас много и потому не берут? Стрижуля все чаще смотрит на часы, и мы чувствуем, как она напряжена и заметно нервничает. Значит, надо оставить ее одну, остальным от нее встать на отлете, тогда шофер увидит, что взять можно только одного пассажира. Остальным не к спеху, даст Бог, позже уедем…

А «Икарусы» несутся – мимо и мимо. Лишь бензиновый ветерок от них махнет по лицам и тут же растает. И вдруг, видим, выныривает из-под горки легковая машина. Может, эта возьмет? Стрижуля махнула рукой, мы вздохнули. Кажется, останавливается. Но, слегка тормознув возле нее и оглушив всех нас веселым гудком, молодой водитель стартанул дальше, как ни в чем не бывало. Пошутил, так сказать… Как в душу плюнул. Видно было, как у Стрижули побледнело и передернулось лицо.

Нам было стыдно перед ней, и все подавленно замолчали. А в это время на пригорке всплыл еще один «Икарус». До нас от него было метров триста, но голосовать после случившегося уже как-то и рука не поднималась… И тут на пике наших унылых дум мы услышали, как, не на шутку разозлившись, Стрижуля бодро крикнула в нашу сторону:
– Ну-у-у… Не будь я Стрижова, если этот, – тут она властно повела своей изящной, маленькой ручкой в сторону пригорка, – перед нами не остановится!» Она зазывно махнула рукой, и мы стали подтягиваться к ней.

В приходе Сергия Радонежского после  просмотра постановки «Укрощение строптивой» У. Шекспира с отцом-настоятелем прихода Евгением Прохоровым

В приходе Сергия Радонежского после  просмотра постановки «Укрощение строптивой» У. Шекспира с отцом-настоятелем прихода Евгением Прохоровым

А дальше последовало вот что… Одетая в простую футболку и черное дешевенькое трико, которое провисало у нее на коленках, Стрижуля вышла на середину шоссе и горделиво откинула голову назад. Потом выгнулась, подняла руки над головой и так замысловато развела и загнула пальцы обеих рук, что мы ахнули: Майя Плисецкая – «Кармен»!

– У любви, как у пташки крылья… – громко запела она, четко и графично выделывая при этом полубалетные «па» на асфальте шоссе перед несущимся к ней навстречу громадным автобусом. – Тщетны были бы все усилья, но крыльев ей нам не связать…

Хабанеру дерзкой, своевольной Кармен она успела допеть почти до самого значимого момента:

– Любовь дитя, дитя свободы! Законов всех она сильней! Меня не любишь, но люблю я! Так берегись любви моей! Так берегись! Меня не любишь ты... Так что ж, зато тебя люблю я!

Пораженные ее внутренней свободой и той властью искусства, которую она в себе носила и которой так просто, так легко сейчас воспользовалась, мы увидели, как огромный красный «Икарус», точно в замедленной съемке, шипя шинами по нагретому асфальту, медленно подплыл к нашей «приме-балерине « и остановился. Дверь в автобус медленно открылась. За рулем сидел бритоголовый битюг с золотой печаткой на руке, но сейчас в нем не было ничего от нагловатых его собратьев. Этот простой, ошарашенный, мужик широко и радушно улыбался ей навстречу. Неторопливо, с достоинством поднявшись по ступенькам в салон и глядя на обомлевшего водителя, Стрижуля допела ему в лицо, как припечатала:
– И заставлю себя-а я-а-а по-о-лю-бить!

И поблагодарив его, царственно опустилась на свободное кресло. Огромный автобус чихнул от удовольствия и плавно понес нашу братию в Иркутск.

…Вспоминаю еще один забавный эпизод, в котором также проявилась та властная, чарующая сила ее таланта, которая влекла к ней разных людей, независимо от их возраста. Новогодние праздники в театрах актеры всегда ждали с нетерпением по одной из жизненно важных причин: для них помимо сцены это было время горячей страды: возможность подработать у новогодней елки в роли Деда Мороза и Снегурки, заметно пополнив при этом тощий актерский кошелек. «Морозили» тогда многие. От Стрижули я узнала, что в актерской среде эти напряженные елочные дни назывались очень смешно – «сенокосом».

Не виделись мы до этого дней десять, и я ее потеряла. Звоню: «Ты где?» – «На сенокосе. Приезжай сегодня в ТЮЗ, увидишь наш утренник, потом поболтаем и сходим куда-нибудь…» Я обрадовалась: во-первых, можно смыться из редакции под предлогом новогоднего репортажа и заодно увидеть Стрижулю, по которой соскучилась. Старое здание ТЮЗа стояло тогда на углу улиц Ленина и Карла Маркса. Небольшое, светлое фойе было так набито народом, что протиснуться вперед было нелегко. Сверкающая звезда на огромной нарядной елке упиралась в самый потолок. Вокруг нее, завиваясь в несколько кривоватых кругов, под руководством Снегурочки водила хороводы обряженная в зайчиков и снежинок счастливая малышня.

На роль Снегурки режиссер выбрал самую красивую, статную, волоокую актрису с глубоким, оперным голосом. (Не будем называть ее фамилии, чтобы не ввести читателя в искушение.) Когда она двигалась, «русая» коса колыхалась на ее высокой груди, островерхий кокошник блистал «драгими каменьями», а нарядная пушистая шубка искрила снежной изморозью. Под стать лесной внучке был и Дед Мороз: веселый, румяный, с длинной белой бородой и усами. Он то и дело хлопал рукавицами и притрагивался посохом к «зайчатам», замораживая их. А когда опять протягивал его к детворе, та с визгом шарахалась от него. Плотными рядами у стен стояли родители, не только матери и бабушки, но и отцов на удивление было много. Когда их чадушко тонким голоском начинало читать стихи, они вытягивали шеи и становились на цыпочки, чтобы всем своим видом поддержать отважного чтеца.

Утренник был в самом разгаре. Настал долгожданный радостный пик всеобщего напряжения, когда под команду Деда Мороза «Раз! Два! Три!» – детвора на пределе захлебывающегося детского восторга закричала: «Елочка, гори!» Лесная красавица тут же вспыхнула, зацвела огнями, и вокруг нее опять поплыли хороводы. Но когда праздник вошел в спокойные берега, а накал эмоций поубавился, плеснула вторая, высокая волна его. И произошло это так.

Откуда-то сверху трижды раздался пронзительный, разбойный свист.

– Эге-ге-е-ей!!!! – звонко прокричал чей-то голос и тут же возмутился. – Гляньте-ка, люди добрые. Дед Мороз… Снегурочка… Новый год, что ли? И без меня?!

С балкона, нависающего над фойе, спустилась толстая веревка, и по ней ловко, как обезьянка, спустилось и спрыгнуло на пол какое-то «чудо в перьях», в котором я узнала Стрижулю. Потом что-то загрохотало и к сверкающей елке, в самую гущу детворы бойко выкатилась на детском самокате забавная, модная старушенция. На лохматой голове ее торчал огромный бант, поверх темной водолазки болталось пончо из грубой мешковины. Длинные, дырявые перчатки, не лишенные остатков элегантности, дополняли наряд. Лицо модной старушки с хитренькими, синими глазками было усыпано нарисованными веснушками. Выписав лихой круг вокруг елки, самокат подъехал к толстенькому бутузу в костюме медвежонка.

(Продолжение следует.)

  • Расскажите об этом своим друзьям!