Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых...
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался...
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка....
Лончака оседлал Соплячок, Взял он ивовый свой лучок И отправился в Хул-Монгол. Вдруг почуял: трясется дол. Он увидел Алтан-Шагая: Тот измучился, в небо кидая Молот весом в сорок пудов, Он устал от этих трудов, А не мог поймать его снова — Мимо падал многопудовый!
Подъезжает к брату Нюсата, Вопрошает старшего брата: «То ли битвы ждешь ты большой, То ли малый предвидится бой?» Слышит слово Алтан-Шагая: «Не предвидится битва большая, Не готовлюсь и к малой войне. Надо силу испробовать мне: Говорят, у хана Сажгая Есть Урмай-Гохон, дочь-красавица. К ней-то я порешил отправиться».
Распростился Нюсата с братом, Поскакал по увалам-скатам. Запестрела долина другая — Он увидел Мунгэн-Шагая, И седок удивился наш: Тот обхватывал северный кряж, Поднимал и ставил на юг. Южный кряж обхватывал вдруг, Поднимал и на север ставил. Дело делал иль душу забавил?
Подъезжает к нему Нюсата, Вопрошает среднего брата: «Силу пробуешь плеч мужских, Силу множишь ли пальца большого? Средний брат возглашает слово: «Я не знаю, что мне пригодится,— Мощь плеча или сила перста! Есть у хана Сажгая девица, Знаменита ее красота. Я поеду к Урмай-Гохон, Но проверить я должен сначала, Впрямь ли мощью я наделен…»
Много, мало ли дней миновало, Вот Нюсата-Нюргай с перевала В третий дол спускается вскачь. Там небесный глупец-силач В поединке сошелся шумном С исполином земным безумным. Как покрепче соперники схватятся - Опрокинут южную гору И назад в смятенье попятятся! Начинается тут сумятица, И толкают они друг друга, Валят черную гору юга — На траву, на густые пески. То сохатых у них натуга, То бодаются, как быки! Вопрошает, подъехав, Нюсата У безумца и у глупца: «Для того ль вы сошлись, два борца, Чтобы все, что черно, уничтожить, Или боретесь вы без конца, Чтобы все, что бело, приумножить?»
- Убирайся-ка, тварь земная, Прочь с дороги, молокосос!» — Не ответили на вопрос И прогнали, борьбу продолжая.
Дальше едет сопливый малец — То дорогою ханской, торной, То дорогой всеобщей, черной. Издалёка белый дворец Перед ним засверкал наконец. Он сверкал, небес достигая, Этот звездный чертог Сажгая. Верхних окон несметно число, Солнце их своим светом зажгло, В нижних окнах отражена, Золотилась, светилась луна.
До дворцовых доехал врат И увидел седок: аргамаки Возле коновязи стоят. Он увидел за рядом ряд Возвышаются богатыри, Поражая видом-величьем, Толстой шеей и горлом бычьим, Похваляясь деяньями смелыми, Похваляясь колчанами-стрелами, Восхваляя луки могучие, Что сработала Бухара, И налучники наилучшие, Что из золота-серебра!
Неприметный,— такого от века Не считают за человека,— Отовсюду толпой зажатый, Затерялся в народе Нюсата. Вышли вестники, возглашая Три условия хана Сажгая: Тот получит Урмай-Гохон, Кто, отвагою вдохновлен, Победит — простой или знатный В состязании троекратно. Первый спор: взметнуть до небес Молот — сорок пудов его вес,— Так, чтоб он на ладонь вернулся, Но при этом земли не коснулся.
Победили из многих — шесть, Им досталась первая честь: То Алтан-Шагай сильноплечий, То Мунгэн-Шагай, грозный в сече, То небесный воин-глупец, То безумный земной боец, То гордынею упоенный, Криводушный Хара-Зутан И Нюсата, племянник нойона.
Приступили к второму спору, И заахали все вокруг: Поднимают на севере гору, Переносят ее на юг, Поднимают южную гору, И на север ее переносят,— На пути при этом не сбросят! Криводушный Хара-Зутан Первым выбыл из этого спора: Ослабел от натуги скоро! Победителей вышло пять, А награду некому дать: Тот, кто третий спор переспорит, Кто соперников переборет, В дом владыки вступит как зять! Кто добьется славы борца? Тяжело состязанье такое! Охватило волненье сердца, Что всегда пребывали в покое.
Вот выходит Алтан-Шагай, Брата среднего вызывая, Вот схватились, песок взрывая, Шум раздался: Мунгэн-Шагая Бросил наземь Алтан-Шагай. Начинается схватка вторая,— И приходит ей скоро конец: Был небесный силач-глупец Побежден земным сумасшедшим, Для награды сюда пришедшим. Вот выходит новый борец, В третью схватку смело вступая: Обхватил Нюсата-малец, Бросил наземь Алтан-Шагая.
Время схватки четвертой пришло. Попирая прах тяжело, С мощной грудью, с широкой спиной - Выступает безумец земной. Хан Сажгай слова произносит: «Кто борца — безумца земного Одолеет и наземь бросит, Станет мне вместо сына родного, Зятем вступит в ханский дворец!»
Вышли двое: Нюсата-малец И земной безумец борец, То дерутся, как лоси рогатые, То бодаются, как быки, То как соколы реют пернатые, То взмывают, как ястребки. Им друг друга нравится мучить! На верблюда обоих навьючить,— Одинаковым будет их вес, На коня посадить их вдвоем, Перевеса ни в ком не найдем!
Верх берет над безумцем Нюсата,— У врага, видно, сил маловато! Бьется сердце, что серо-пестро, Гнется маленькое ребро. Как Нюсату назад оттолкнет, Так на землю бессильно присядет, Как потянет Нюсату вперед,— Упадет, а с малым не сладит. То, как войлок-кошма, свернется, То, как старый потник, согнется, То на травку ляжет, как тень, То веревкой длинной завьется, То растянется, как ремень!
Великан-безумец Нюсату Хочет крепко схватить за кушак, Не найдет местечка никак. Хочет воин прижаться к скале — Нет опоры ему на земле. Крепче схватит — ему же хуже: Нет возможности устоять, А сожмет Нюсату потуже,— Ослабев, отпустит опять.
Не слабеет Нюсата в боренье, Не слабеет в тяжелой схватке. Он безумца берет под колени, Он безумца хватает за пятки, Покрутив непомерного слева, Он его о каждое древо Ударяет в левой тайге, А потом, покрутив его справа, Силача безумного нрава Он кидает к правой тайге. Две тайги превратились в корчевья, Повалились сухие деревья, Подкосились сырые деревья, Будто грозный лесоповал Все растущее с прахом сравнял! Гневом-яростью клокоча, Малышок того силача В три вогнал подпочвенных слоя, — Где безумца бахвальство былое? В прах глубокий ушел он глухо, Лишь два пальца торчат и два уха!
Этим делом обеспокоены, Прибежали ханские воины, Кто с лопатою, кто с копьем, Говоря: «Если станет зятем Этот малый с умом-понятьем, То помощника в нем найдем!» Поднатужились сообща Да и выкопали с трудом Сумасшедшего силача.
А Нюсата за руку правую Взял девицу Урмай-Гохон, И к тому, кто владел державою, Подошел и промолвил он: «Трижды я победил в состязанье,— Подтвердите свое указанье!» Но Сажгай отвратил свой взор,— Не был он расположен к Нюсате: О таком ли мечтал он зяте! Он четвертый придумал спор: «Тот, чей конь прибежит всех быстрей, Станет мужем дочки моей!»
Выступает, к скачкам готовый, Ханский конь, тонконогий, соловый: Воин хана у всех на виду Вывел резвого на поводу, А скакун —словно быстрый плясун: Давит воина хана скакун! Скаковые кони готовятся Мчаться-гнаться во весь опор. С десяти побегут они гор, Побегут — и не остановятся!
Вот сокрылись они вдалеке, И тогда, с расстоянья трех дней, Соплячок на худом лончаке Догоняет отборных коней. Позади половина дороги,— Показался Хара-Зутана Черноцветный конь быстроногий, И летят, его обгоняя, Конь соловый хана Сажгая, Сына ханского конь буро-пегий,— Состязаются в быстром беге — Ухо в ухо и в гриву грива. Трех коней обгоняет Сопливый,— Показался конь Асабая, Властелина полночного края,— Обладатель копыт стальных. Закричал Соплячок, потрясая Семь пределов нижних земных, Заорал малышок, сотрясая Восемь верхних небесных держав, Лончака его топот и ржанье Облака привели в содроганье, Обогнал он коня Асабая, Черной пылью его обдавая, Раньше всех вернулся назад!
А нойоны шумят-галдят: «Кто пришел ранье всех? Непонятно!» Возвратились кони обратно, Им навстречу нойоны-ханы: «В состязании кто победил? Конь соловый? Пегий? Буланый?» И от всадников слышат слово: «Оседлав лончака худого, Позже всех поскакал Нюсата, Раньше всех прискакал Нюсата, Победил сопливый малец,— В том поклясться мы можем свято!» Если так, то делу конец, Наградить пора смельчака! И Нюсата к царевне повел Худосочного лончака, Он к Урмай-Гохон подошел, Посмотрел на красавицу сбоку, Приласкал ее левую щеку, Поцелуем потом обжег Щеку правую Соплячок.
Устыдилась Урмай-Гохон, Что целует ее безобразник, Ей противным сделался он, Ей и праздник теперь не в праздник, И задумала в сердце зло, Ей дурное на ум пришло. У красавицы из очей Слезы в две потекли струи, И, бобровыми рукавами Утирая слезы свои, Дочь-царевна с такими словами Обращается к хану Сажгаю: «Счастья я никогда не узнаю, Если там, на земле чужой, Я Сопливцу стану женой. Я умру,— говорю заране,— Коль отдашь меня этой дряни!»
Вверх посмотрит, горем объятая,— Запоет, вниз посмотрит — заплачет. Что же хан присудит-назначит? Он условие ставит пятое: «Драгоценный перстень девицы, Ясноокой Урмай-Гохон, Пусть наденут на луч денницы. Будет зятем тот наречен, Чья стрела, взлетев над землей, Этот перстень пробьет золотой».
Все, чей палец большой могуч И мощны широкие плечи, Стали стрелы метать издалече, Стали целиться в солнечный луч, На который был перстень надет. Но мешал им утренний свет, В цель попасть им не удалось. Натянув из ивы лучок, Стал стрелу метать Соплячок, — Прострелил он перстень насквозь!
Засияло лицо Нюсаты. «Вот и спор я выиграл пятый!» — Победитель сказал молодой. Хан Сажгай на него с враждой Посмотрел и весьма удивился: На глазах Сопливый двоился! То он юной сверкал красотой, То своим поражал безобразьем, То он падал, маленький, наземь, То во весь исполинский рост Он вставал, поднимаясь до звезд.
Хан Сажгай на него смотрит пристально: Где же кривда его, где же истина? То охватывал хана испуг,— По спине его дрожь пробегала, То в себя приходил он вдруг, И, казалось, душа отдыхала. В золотой он бьет барабан, Северян собирает хан, Он в серебряный бубен бьет, Собирает южный народ. С наступленьем светлого часа На столах ставят горы мяса И выносят напитков озера. Пьют неспешно, едят нескоро. Восемь дней пирование длится, Девять дней страна веселится И едва-едва отрезвляется: Хорошо на свадьбе гуляется!
Вот и день наступил десятый,— Хан услышал слово Нюсаты: «Может лося берцовая кость Уместиться в малом котле? Чужеземец, хотя бы и гость, На чужой уживется ль земле? Возвращусь я в края родные, К той воде, что испил впервые. Вашу дочь снарядите в путь!»
Хан вздыхает, не возражает: Обещания не вернуть! Он царевну в путь снаряжает. Он выводит коня на тропу, Он коня со звездой на лбу Драгоценным седлает седлом. Он сверкающий серебром Разрисованный дарит колчан, Дарит стрелы желтые хан И бухарский лук золотой… Так Нюсата помчался домой Со второй прекрасной женой, С ясноокой Урмай-Гохон. Был доволен Саргал-нойон, И утешил сынок Сэнгэлэна Этой радостью вожделенной.
Как Сопливец-Нюсата стал Абай-Гэсэром
Обладатель двух жен, ни с одной Соплячок не ложился женой. От вечерней поры, когда В серый цвет одеваются листья, До рассветной поры, когда Темнота разрывается лисья, Спал он в юрте, в дальнем углу, В бычьей шкуре, на грубом полу.
Озадачены, поражены Две его красивых жены: «Если мы ему не нужны, Для чего нас доводит до слез, Для чего сюда нас привез Этот оборотень-колдун? Врозь проводим каждую ночку, Мы на разных постелях спим. А приятно ли спать в одиночку? Для чего связались мы с ним?»
Сумрак падает за крыльцом. Что Нюсату-Сопливца тревожит? Только с матерью и отцом Он в постель своих жен уложит, Как из юрты выходит прочь, Где-то бродит целую ночь. Две красивых его жены Были страшно поражены. «Впрямь ли в юрте он спит в углу? Что ни ночь встает и выходит Он в таежную черную мглу, Где-то бродит он, колобродит: Может быть, во мраке лесном Занимается колдовством? Надо путь его проследить. Как заснет,— привяжем к подолу Шелковистую тонкую нить: Только сумрак спустится к долу, Мы неслышно за ним пойдем»,— Две жены решили вдвоем, Отвергая долю девичью.
Серый сумрак сошел с небес, И под грубую шкуру бычью, Чтоб заснуть, Нюсата залез. Две красивых его жены, Притворясь, что на разных постелях В сновидения погружены, Поднялись в непроглядной мгле, Осторожно к его поле Привязали нитку из шелка И опять улеглись тихомолком.
А Нюсата-Нюргай огляделся, Встал бесшумно, беззвучно оделся, Вышел в лес под покровом ночным. Две жены его — следом за ним, Не уйдет муженек-хитрец: Нитки шелковой держат конец! Наступила полночи пора.
Перед ними— Сумбэр-гора. Смотрят жены, а их супруг Превратился в ястреба вдруг И поднялся, как сумрак сер, На вершину горы Сумбэр.
Две красивых его жены Не могли достичь поднебесной Той вершины, той вышины,— Пред скалой остались отвесной И застыли, изумлены Дивным обликом, статью чудесной. Что за свет нисходит с чела? То ли гордая эта скала, То ль из рода людей существо,— Есть и губы и нос у него! Кто бы в тайну его проник? У него — темно-красный лик, И просторна грудь и мощна, И сильна, упруга спина, И могуч затылок саженный. Как лопаты — зубы во рту. Кто поймет его глаз пестроту? Кто постигнет сей облик священный? Голова его — точно снег. То не отпрыск земли — человек, То властитель заоблачных стран, То отец Эсэгэ-Малан!
Прилетел к нему ястреб Нюсата, А при нем — белолобый баран: Жертвой стать — его назначенье. У владыки богов Нюсата Стал просить за свое подношенье Для похода — вооруженье И коня для езды и войны. Две красивых его жены Поспешили вернуться назад, По дороге скорбят-говорят:
«Наш супруг — волшебник великий, Что пред ним земные владыки? Он могущественный чародей, Самый сильный он из людей! Почему же он мучает нас, Отвергает с нами сближенье, Держит жен своих в небреженье! Мы обмануты хитрецом, Мы отринуты гордецом, Ничего для мужа не значим!» Возвратившись, предстали с плачем Перед старым свекром-отцом.
Десять тысяч небесных богов, Властелинов небесных лугов, Запредельных просторов лесных, Услыхали: Нюсата-Нюргай Стал супругом двух женщин земных, И его осудили строго: «Средний сын могучего бога, Славный отпрыск небесных царей, Взял он в жены земных дочерей. Стал добычей праха и скверны, Ибо грех совершил беспримерный!»
Так сказав, небожители ввысь К прародителю поднялись, В горний край Эсэгэ-Малана.
А Нюсата, чья мощь несказанна, На вершину горы Сумбэр Белолобого поднял барана, Чтобы в жертву его принести Всем пятидесяти пяти Небожителям — белым бурханам. Пред самим Эсэгэ-Маланом, Пред верховным небесным главой, Он предстал с молитвой живой: «Ты опора моя и охрана»,— И принес ему в жертву барана.
И достиг всех небесных долин, Всех нагорий и побережий Запах мяса бараньего свежий. Эсэгэ-Малан, властелин Девяти небесных держав, Запах мяса почуяв, узнав, Вопросил: «Кто моленье вознес, Кто нам жертву-даренье принес?»
С высочайшей небесной тверди Оглядел он земной предел, На вершину горы посмотрел И Нюсаты увидел усердье. Красный сын, средний сын Хан-Хурмаса, В дар принес ему свежее мясо И вымаливал за приношенье Для похода — вооруженье, Скакуна для быстрой езды, Для войны и для дел державных Тридцать три воителя славных, Триста опытных ратных вождей: Всех богов, что его заставили, Бросив небо, спасать людей, Что на землю его отправили,— Умолял, воззвав к доброте, Богатырь Бухэ-Бэлигтэ.
Собрались в назначенный час Эсэгэ-Малан, Хан-Хурмас, Многознающие бурханы, Чьи владенья —небесные страны, Собрались поднебесные боги,— Были солнца над ними чертоги, А под ними был звездный свет. Стали мудрый держать совет.
Порешили: Бухэ-Бэлигтэ, Что на землю сошел с небосвода Ради блага людского рода, Чтобы землю спасти от беды, Пусть получит коня для езды И оружие — для похода. Для войны и для дел державных - Тридцать три воителя славных, Триста ратных вождей — для побед. В час, когда моленье-обет Возносил их отпрыск-потомок, На горе Сумбэр средь потемок Приношенье жертвы свершал,— Ветерок задышал-прибежал, С небосвода спустился конь, На лету высекая огонь. Этот конь был гнедым Бэльгэном. Обладал он мощью костей
И хребтом тридцатисаженным. Хвост его был в тридцать локтей, Были уши его в три аршина, Содрогалась под ним вершина, И была у гнедого красива В три воза шириною грива.
Счастлив был Нюсата, что снова Увидал своего скакуна! Он за повод поймал гнедого, Он в серебряные стремена, Вспомнив прежние времена, Ловко вдел могучие ноги, Сел в седло, что сработали боги Из якутского серебра. Богатырства настала пора!
Был Бэльгэн несравненным конем: Он взлетел на простор небесный — Удержался всадник на нем. Он в земные низринулся бездны — Удержался всадник на нем. Слышит всадник вопрос от коня: «Ты какой обладаешь силой, Что решил вскочить на меня? » Молвил всадник: «Запомни, гнедой, Обладаю силой такой: Если б вдруг оказалась ручка У великой тверди земной, Я бы ручку эту рванул, Я бы землю перевернул! А теперь скажи мне слова, Ты, исполненный хвастовства: У тебя-то мощь какова?»
«Я умею бежать так скоро, Что, пока три горсточки сора Средь земного простора горят, Я легко — туда и обратно — Вкруг земли пробегу троекратно», Седоку ответил гнедой. «Если так, мы должны с тобой, Мой гнедой скакун, подружиться!» Так сказав, ездок удалой На гнедом помчался домой. А гнедой Бэльгэн, словно птица, Между небом летел и землей,— То ли соколом, то ли беркутом, Мимо туч, по камням низвергнутым.
Сотрясается твердь земная, Небеса трепещут просторные, Рассыпаются горы черные,— Только пыль чернеет густая. Красных гор не стихают обвалы,— Только прах взметается алый. Видит всадник: победно скача Горной чащей лесной, горным лугом, Приближаются друг за другом Славных тридцать и три силача, Приближаются, говорят: «Ты — великий Абай-Гэсэр, Наш хозяин и старший брат!» Вверх посмотрят они — засмеются, Вниз посмотрят—прольют слезу. Небеса без них остаются, Их земля поджидает внизу!
Так Нюсата, средь мрака ночного, Получил на горе Сумбэр Для величия — имя Гэсэр, Для езды — скакуна гнедого, Для гнедого коня — снаряженье, Для сражения — вооруженье, Для войны и для дел державных — Тридцать три воителя славных, Принял истинный облик свой.
Богатырь поскакал домой, Возвратился он в край родной, В тот, чья почва благословенна И светла, благодатна река. Увидал он отца Сэнгэлэна, И стояли вокруг старика Триста опытных знатных вождей И три тысячи ратных людей. Сэнгэлэн восхищен, изумлен, Говорит он: «Саргал-нойон Приглашает на пир гостей В свой серебряный, белый дворец,- Тучных режет быков и овец». Ставят мясо — кряжи нагорные, Ставят вина — воды озерные. Бьет Саргал в золотой барабан, Созывает на пир северян, Он в серебряный бубен бьет, Созывает южный народ. Восемь дней пирование длится, Девять дней страна веселится И сама себе удивляется, На десятый день — отрезвляется! Молодого Гэсэра ханом, По обычаю, нарекли:
Да земным он послужит странам, Да защитою станет земли! А у хана для дел державных — Тридцать три воителя славных, Триста опытных, знатных вождей И три тысячи ратных людей!
Всадник на кроваво-рыжем коне
Вот однажды, когда в тумане Просыпалась земная ширь, В золотящейся утренней рани Встал Гэсэр, сказал богатырь: «Мне баранье мясо и бычье Опротивело, не по нраву. Я хочу таежной добычи, На Алтае начнем облаву».
На Бэльгэне Гэсэр поскакал По великим просторам Алтая, То мелькая средь голых скал, То в лесные чащобы вступая. Без ночевки-дневки три дня И три ночи он гнал коня. Но с кургана ли, с горной ли вышки, Даже из носу черной мышки Он и капельки крови не пролил, Кто же эти края обездолил?
«Думал я, что алтайские горы, Что великие эти просторы Изобильны зверями с клыками, Что я встречу сохатых с рогами, Оказалось,— ни робкого зверя И ни хищного нет и в помине!» — Так сказал он, глазам не веря И ругаясь в таежной долине.
Он взобрался на горный отрог, Удержаться от крика не мог: Там, где дол цветами разубран, Он увидел красавца изюбра! Глухоманью, в безмолвии диком За изюбром помчался он с гиком, Но заметил: наперерез, Там, где гуще листвы навес, Скачет всадник в булатной броне На кроваво-рыжем коне. Красным солнцем лик обожгло, Рдеет киноварью седло, Косы черные — в целую сажень. Сразу видно: всадник отважен!
На Гэсэра не глядя, стрелок Из колчана стрелу извлек, И, прицелясь, метнул ее Из бухарского лука богатого, И пронзил изюбра рогатого. Повезло удалому стрелку! Он добычу схватил на скаку И, Гэсэра не замечая, Ускакал по лесной стороне На кроваво-рыжем коне.
Рассердился Гэсэр, и слез Он с гнедого и сдвинул брови: «Эта наглость и дерзость мне внове. Мне он выскочил наперерез И, добычу мою отняв, Ускакал от меня стремглав! Разве женщина я, чтоб и впредь Оскорбленья такие терпеть?» Так воскликнул, и в грозный пляс Он пустился, гневом объятый. Он зубами скрипел, разозлясь,— Были зубы его как лопаты!
На гнедого он сел опять, Поскакал, но не мог догнать Неизвестного верхового На кроваво-рыжем коне, И не слышал на крик никакого Он ответа в лесной тишине, Хоть кричал он криком то властным, То пронзительным, то громогласным Догони такого, поймай! Взял он в рот красный камень задай, Искрошил сорока зубами, Бросил крошево на небосвод И развеял за облаками. И разверзлось сто непогод, И жара упала такая, Что замолкла река, высыхая, Закипел лошадиный навоз.
«Экий сильный нагрянул мороз! Я замерзну в чужой стороне!» — Крикнул всадник на рыжем коне. А потом поплотней натянул Малахай из лисьего меха, И, привстав на коне, запахнул Он доху из волчьего меха, И умчался за перевал,— Белый иней его покрывал.
Тут-то понял Гэсэр, что жара Не страшна незнакомому мужу, И он вызвал ужасную стужу,— Холодов настала пора. Налетела такая пурга, Что ломались бычьи рога, У лисиц отрывались хвосты, Каменели под снегом кусты.
«Ах, какое жаркое лето! — Крикнул всадник, который скакал На коне кровавого цвета.— Задыхаюсь от зноя в меху!» Сбросил шапку, скинул доху И надел из шелка рубашку, Да притом еще нараспашку,— Мол, пылает земля горячо! Палку-жердочку из сандала, Ту, что чарами обладала, На свое поставил плечо, Поскакал, да при этом еще Расстегнул на скаку воротник,— Мол, к жаре такой не привык!
Не успели три горсточки сора Средь земного сгореть простора — Вкруг земли молодой, необъятной Проскакал Гэсэр троекратно.
Не успели сгореть в этом мире Сора-мусора горстки четыре Обозленный Абай-Гэсэр Быстро круг проделал четвертый Вкруг земли, широко простертой, А догнать верхового не мог. Он от ярости изнемог, По бедру ударил Бэльгэна. Вздрогнул конь и взвился мгновенно Между небом и юной землей. Поскакал Гэсэр удалой Там, где южные дебри-чащобы, Там, где северные сугробы, По вершинам гор белоглавым, По степным сгорающим травам, По верхушкам скрипучих дерев, По опушкам дремучих боров.
Вот раскинулось Желтое море — Он примчался к бурливой волне, Вдруг низринулся в Желтое море Ловкий всадник на рыжем коне И сокрылся в его глубине, Лишь клубилась желтая пена. Как тут быть? И Гэсэр торопливо Соскочил с коня, и Бэльгэна Он к боярышнику привязал, Что у моря темнел сиротливо. Он к луке седла привязал Богатырское вооруженье, Он приподнял морское теченье, Подперев его черным копьем, Рукава засучил потом, Две полы заткнул за кушак, И вошел он в Желтое море, Опустился на дно смельчак.
Оказалось: в морском просторе, Как на суше, есть горы и долы, Буйной зелени гомон веселый,— Светом солнечным осиянно Государство Уса-Лусана! А дворец подводного хана Достигал поднебесья морского, Северян озаряла стена, Что была из злата литого, А кочевий южных страна Освещалась южной стеною,— Серебра ее белизною.
Вот Гэсэр подошел поближе. Пред глазами кроваво-рыжий Конь мелькнул, а всадник-наглец Спрыгнул наземь, вбежал во дворец. Но пустил Гэсэр-чародей Десять чар по ладони своей, Он по пальцам своим пустил Двадцать мудрых волшебных сил, Словно войлок, он завернул Землю хана Лусана с окраин, Хан и глазом еще не моргнул, А Гэсэр широко шагнул И во двор вступил как хозяин.
Возле коновязи, чье пестро Разукрашено серебро, Конь стоял, привязанный к ней Крепким поводом, шелковым, алым,— Этот конь был крови красней, Он косился глазом усталым. Ни соринки не оставляя, Через белый мрамор Хангая, Славный воин перешагнул, Он жемчужную дверь толкнул И вошел величаво, сурово Во дворец властелина морского.
Из-за двух завес-покрывал Двух людей разговор услыхал. Приоткрыл он полог слегка: За столом сидел человек С бородою белой как снег. Укоряла того старика, То сердясь, то горько рыдая, Смуглоликая дочь молодая: Оказался девушкой всадник, Что скакал на рыжем коне По алтайской лесной стороне!
Говорила: «Родившись на свет, Я ни разу, с младенческих лет, Не знавала, что значит испуг, А теперь испугалась я вдруг. То не вы ли, день изо дня, Мой отец, убеждали меня: Нет на свете коня такого, Чтоб догнал моего коня, Нет ни пешего, ни верхового На надводной тверди земной, Что сравнялся бы силой со мной?! Видно, речь-то была пустая! Я охотилась в чащах Алтая, Убивала сильных зверей, И щадила тех, кто слабей, И увидела удальца. Он, хотя некрасив с лица, Был могуч, и статен, и строен. Если сзади посмотришь — воин Возвышается, как утес, А посмотришь на рот и нос — В этом всаднике молодом Различишь человека с трудом.
Чтоб в горах испытать его мощь, Я три дня из чащоб и рощ Всех зверей от него гнала, Даже из носу мышки черной Кровь пролить ему не дала. Удивлялся охотник упорный: «То великих небес колдовство Или матерь-земля никого Мне не хочет отдать — ни сохатых, Ни лисиц, ни медведей косматых?» Он от злости был сам не свой. Так скакали мы целые сутки И внезапно в тайге вековой, В самом пестром ее промежутке, Там, где дол цветами разубран,— Показались рога изюбра.
Не успел прискакать стрелок — Я изюбра стрелой пронзила, Он стрелы еще не извлек — На коня я добычу взвалила. Властной силою колдовской Вызвал всадник неслыханный зной, А меня он догнать не мог. Он заклятие произнес — Он неслыханный вызвал мороз, А меня он поймать не мог. Но уже его конь гнедой, Четырех не жалея ног, За моею дышал спиной,— Я спаслась от него едва, Я с трудом прискакала домой!»
Услыхав такие слова, Удивился владыка морской, И Зерцало Судеб он взял, Посмотрел в него и сказал: «На великой тверди надводной, Твердо знаю, до этого дня Не имелось такого коня, Чтоб сравнялся с твоим конем Цвета крови и багреца. На великой тверди надводной Не имелось еще храбреца, Чья с твоей сравнялась бы сила. Но иная пора наступила,— На великой тверди надводной Появился Бухэ-Бэлигтэ, Хан-Хурмаса сын благородный!
Вспоминается старина — Стародавние времена. Был устроен большой тайлаган. Властелин Эсэге-Малан И хозяин Хангая Баян Там подарками тороватыми Обменялись и стали сватами. И на празднестве том счастливом Вслед за ними я и Хурмас Обменялись ножом и огнивом, Сочетали детей в добрый час.
У кого широкие плечи, Тот добудет себе одеянье, У кого правдивые речи, Тот добудет себе пропитанье. Храбрецам не к лицу обман, Мы сильны благими поступками. Как закончился тайлаган, Обменялись мы — с ханом хан — Серебром покрытыми трубками, Да и выкурили с Хурмасом, Да одним насытились мясом,— С одного его съели вертела: Сердце сердце верное встретило.
С колыбели мальчик — мужчина, С детских лет девчонка — жена. Ты с Бухэ-Бэлигтэ воедино Сочеталась в те времена: Так советовал сделать Заян — Созидатель жизни земной. Родилась ты с такою судьбою — Стать Бухэ-Бэлигтэ женой. Это он скакал за тобою, Это он спустился с высот, Чтоб над всеми воссесть владыками, Чтоб спасти человеческий род Светлой мыслью, делами великими От болезней, печалей, невзгод.
Твой скакун бежал, несомненно, От его гнедого Бэльгэна, Наверху, на земных дорогах, Из созданий четвероногих — Из бегущих,— нет никого, Чтоб догнал коня твоего, Не найти на земле средь двуногих Силача, чтобы мог превозмочь, Победить, превзойти мою дочь: Так я думал, пока Хан-Хурмаса Средний сын с небес не сошел!
Не забуду я состязаний На торжественном тайлагане: Всех коней Бэльгэн обошел, А Бухэ-Бэлигтэ силой длани Всех мужей-борцов поборол, Богатырское званье обрел. Это с ним, с женихом своим, суженым, Повстречалась ты, молодая, По просторам Алтая скача, Бегом-топотом конским разбуженным. День желанный благословен!» Так царевне Алма-Мэргэн Говорил властитель морской. Но утратила мир и покой Та воинственная царевна И отцу говорила гневно: «Я впервые слышу от вас, Что невеста я и жена. Иль узнали вы только сейчас, Что я девушкой рождена?
Я на горку пойду в день мой горький, И веревку найду я на горке, На веревке повешусь пестрой, На утес поднимусь я острый, И с утеса я брошусь в море, Утоплю с собой свое горе, Будет срок моей жизни недолог!»
Побежала царевна с плачем, Распахнула тяжелый полог,— И обжег ее взглядом горячим Крепкостанный Абай-Гэсэр. Убежать пыталась далече, От земли отрываясь, она, — Но схватил царевну за плечи Тот, чья мощь велика и грозна. Убежать от Гэсэра хотела. К небесам взвиваясь, она— Удержал ее девичье тело Тот, кто славен на все времена. И когда поутихла немного Та царевна, та недотрога, Богатырь ей сказал слова:
«Ты свой долг исполни сперва. Из далекой страны человека Пригласи ты к себе домой, Ты с далекой реки человека Напои прозрачной водой».
Так царевну Гэсэр заставил Возвратиться назад во дворец, Он шаги вслед за ней направил, А навстречу им — хан-отец, Сам Уса-Лусан седоглавый С белой-белою бородой. Властелину морской державы Поклонился Гэсэр молодой, Поздоровался с ним по-хански, Поприветствовал по-хатански.
Оказал ему старец честь, Встретил радостно-величаво: Предлагает Гэсэру воссесть На почетное место справа. А царевна Алма-Мэргэн Накрывает стол золотой, Чтобы старый и молодой Ели яства, пили напитки, Накрывает серебряный стол, Ставит пищу-вино в избытке.
Хан Лусан и Гэсэр вдвоем Разговор повели о былом,— И о том, что записано в книгах, И о том, что узнали изустно. Говорили они так искусно, Так умно и проникновенно, Что на темной воде морской Заиграла белая пена, А на камне взошла трава: Созидали жизнь их слова! Посветлела Алма-Мэргэн, Угощала гостя на славу: Ей Гэсэр пришелся по нраву. Хан-Лусан, властелин океанский, Прозорливым разумом светел, Приголубил Гэсэра по-хански, По-хатански его приветил.
Еда забвения
Вот Гэсэр и властитель морской, Руку левую с левой рукой Сочетав, дали клятву друг другу, Руку правую с правой рукой Сочетав, дали клятву друг другу,— И Гэсэр получил супругу. Постелили постели-ковры, Чтобы две головы с той поры Сопряглись-слились воедино, И Лусан обнял зятя, как сына, Восемь дней пировали сваты, Девять дней продолжалось веселье, Вот и день забелел десятый, И с трудом наступило похмелье. Обращается к тестю Гэсэр: «Чужеземец тоскует вдали От родимой своей земли. Вспоминает охотник-скиталец Всех родных, что дома остались. Сироте-жеребеночку снится Молодая мать-кобылица. Даже гостю дома богатого На чужой не живется земле, И берцовая кость сохатого Не уместится в малом котле. Мне пора на простор земной: Я задумал вернуться домой». Недовольная речью мужа, Огорчилась Алма-Мэргэн, Огорченья не обнаружа, Притворилась Алма-Мэргэн, Что довольна она, весела, И супругу преподнесла Колдовскую еду забвенья. Он отведал ее и забыл,— Все забыл он с того мгновенья: Как пришел сюда, кем он был!
Он от левой не мог руку правую Отличить, одурманен отравою, А глаза его из-за дурмана То безумно глядели, то пьяно. Год прошел, настала весна, Родила ему дочку жена. Так три года он жил у Лусана, Лошадей его рыжий пастух. А живот его вздулся и вспух. Он забыл о земле, на которой Он родился в назначенный срок, Он забыл о реке, из которой Сделал первый когда-то глоток.
Дни сменялись и ночи множились, Небожители растревожились: «Где Гэсэр с быстроногим конем? Почему на просторе земном Нам Гэсэра не слышно дыханье. Нам не слышно коня его ржанье? Неужели пропал он, исчез?» И тогда пятьдесят и пять Властелинов закатных небес Порешили на землю послать Трех Гэсэровых умных сестер: Пусть обыщут земной простор!
Три сестры по дорогам земли По холодным следам пошли, По горячим следам пошли, Трижды землю кругом обошли, Обошли ее четырехкратно, А Гэсэра нигде не нашли. Две сестры вернулись обратно, На сияющий небосклон, Но сказала Эржэн-Гохон: «Может, брата с его скакуном Отыщу я на дне морском? Может, брата со дна я достану? Я отправлюсь к хану Лусану!»
В путь пустилась Эржэн-Гохон То степной, то лесной тропой. Вот и Желтого моря прибой, Перед нею — копье Гэсэра, И вонзилось оно в песок, Подпирает морской поток, Будто этот поток —потолок. Больно стало сестрице до слез! Сиротливо боярышник рос, Был к нему привязан гнедой, Отощавший, слабый, худой. Он от голода изнемог, На груди его вырос мох, Разрослась на спине ракита, Были выпасть уже готовы Все четыре его копыта И все сорок белых зубов. Он уже умереть был готов! До того он сделался тонок, Будто снова Бэльгэн — жеребенок, Будто сделался вновь лончаком, Будто остовом стал Бэльгэн!..
Чтоб царица Алма-Мэргэн, Обладавшая колдовством, Небожительницу не узнала, Порешила Гэсэра сестрица В лебедь белую превратиться. Два крыла она распластала, Погрузилась в Желтое море, Увидала: на косогоре, На траве сидит ее брат, Он пасет коней-жеребят, Тьма в его блуждающем взоре. Он отравою напоен, Одурманен и опьянен… Облик истинный свой приняв, Села рядом Эржэн-Гохон,— На нее Гэсэр и не взглянет, Он невнятно поет-шаманит.
Чтоб вернуть ему разум здравый, Ударять его стала сестра То по левой щеке, то по правой. Началась у Гэсэра зевота, Началась у Гэсэра блевота, Изо рта Гэсэра тогда Потекла забвенья еда. А сестра, в чащобе густой Духовитых листьев нарвав, Из десятка целебных трав Для него сотворила настой, Напоила Гэсэра водой Девяти таежных ручьев,— Стал он снова разумен, здоров. И сказала Гэсэру сестра: «Нам на землю вернуться пора. Я — сначала, а ты —за мной». Белой лебедью стала снова, Воспарила к тверди земной.
А Гэсэр пошел, и большого Подстрелил он лося рогатого, И берцовую кость сохатого Он сварил в лесной тишине. Ничего не сказав жене, Кликнул дочку двухгодовалую, Приласкал он девочку малую, Приказал ей: «К деду пойди, О порог споткнись, упади И заплачь, и деду-царю Ты отдай берцовую кость,— Сделай так, как я говорю».
Внучка малая к деду седому, К величавому царскому дому Побежала, как ветерок, Спотыкнулась она о порог И заплакала,— горе стряслося! Перед дедом держит в руке Кость берцовую крупного лося. Дед погладил ее по щеке: «Что ты плачешь, дитя чужеземное, От отчизны своей вдалеке? Чужеземец — хоть милый он гость На чужой уживется ль земле? Может лося берцовая кость Уместиться в малом котле? Сироте-жеребеночку снится Молодая мать-кобылица, Человек тоскует вдали От своей родимой земли, И влекут его думы живые В отчий дом, что отселе далек, К той реке, из которой впервые Он когда-то сделал глоток!»
Понял старый властитель морской, Что Гэсэр должен ехать домой, Что разлука теперь неизбежна. Внучку малую обнял он нежно, Кликнул дочку и отдал ей Половину овец и коней, Половину имущества-золота, И Гэсэра вместе с женой, Вместе с внучкою озорной,— Да пребудет их счастье молодо! — Он с почетом отправил домой.
Как поднялся Гэсэр на сушу, Обожгло ему болью всю душу: У боярышника гнедой Изнемог,— ослабелый, худой, На едва обтянутый кожей Неподвижный остов похожий. Снять бы надо с гнедого седло, Да оно к потнику приросло, Снять потник тяжелее вдвойне: Он прирос, он прилип к спине! Боль Гэсэра стала больнее. Он погладил Бэльгэна по шее, Будто конь — жеребеночек малый Или слабый лончак годовалый, И, в слезах, он к гриве приник Сотоварища боевого. Осторожно с коня гнедого Снял Гэсэр седло и потник, Грудь очистил от мха густого, Напоил скакуна водой, Накормил травой духовитой,— И поправился конь знаменитый, Мощь и крепость обрел гнедой!
Стал выдергивать воин свое Подпиравшее море копье, Но оно укрепилось в песке, И птенцов своих на древке Начала уж высиживать птица,— Здесь понравилось ей гнездиться! Но Гэсэр ее снял с копья — Улетела птичья семья. Ухватился Гэсэр за древко, И копья острие легко Воин вытащил из песка. Сел в седло, сжал коню бока, И окрепший, сильный Бэльгэн Поскакал в долину Морэн, К побережью вечного моря. Так Гэсэр с царевной-женой, Вместе с дочкою озорной, Возвратился в свой край родной, Возвратился не ведая горя.
Три дворца в долине Хатан
Счастлив был Сэнгэлэн, и Саргал Седовласый возликовал. Слезы радости льются из глаз. Приглашают троих в добрый час,— Да войдет в их дом дорогая Третья ханша, царевна морская! В золотой они бьют барабан, Собирают-зовут северян, И серебряный бубен зовет Собирает южный народ. Возвышаются горы мяса, Разливаются реки вина, И пирует на свадьбе страна, И дрожит вся тайга от пляса. Сэнгэлэн и Саргал седой Сочетали племянника-сына С третьей ханшей, с царевной морской, - Да сольются они воедино!
Только масло в огонь подлила Третья ханша Алма-Мэргэн, Меж подставками для котла Вырос красный ствол золотой. Сэнгэлэн и Саргал седой Угощали невестку и сына. Восемь дней пировала долина, Девять дней продолжалось веселье, На десятый настало похмелье. В путь пустился пирующий люд, Возглашая благопожеланье. Северяне на север идут И на юг уходят южане. Стали жить-поживать без забот. Вот могучий Гэсэр зовет Триста славных своих воевод, Тридцать трех силачей-храбрецов И три тысячи ратных бойцов: Крови нет, если их проколоть, Прострелить,— бессмертна их плоть! Эти люди Гэсэру верны, Им живые в бою не страшны: Словно волки, они упорны И тверды, словно камень горный. К тридцати и трем храбрецам И к трем тысячам ратным бойцам, И к тремстам вожакам суровым Обратился Абай-Гэсэр С задушевным, радостным словом: «Я хочу в долине Хатан, Там, где вечный шумит океан, Три воздвигнуть прекрасных дворца, Чтобы радовали сердца, Чтоб они достигали небес». За Гэсэром отправились в лес Тридцать три силача-храбреца, Триста грозных знатных вождей И три тысячи ратных людей. Где тайга свободно росла, Там, дерев нарубив без числа, Обстругали крепкие бревна И пригнали друг к другу любовно. Не жалели ни сил, ни труда, — Возвели три дворца, три гнезда, Упиравшиеся в небосвод,— Да сверкают из рода в род. Им подобных не ведали раньше: По чертогу-дворцу — каждой ханше! Показаться могло: с небосклона На земное твердое лоно Три сияющих капли скатились И чертогами засветились! Были стены покрыты наружные Серебром, и казалось, что вьюжные Ослепляют снега белизной, Было золото стен их внутренних Ярче зорь златоцветных утренних, Споря блеском с ханской казной. Было нижних семь тысяч окон, И семь тысяч вечных планет Им дарили вечерний свет, Было множество верхних окон, Что сияли, свеченье вобрав Девяти небесных держав. Серебро облекло-покрыло Балки, пол, потолок, стропила. Люди радовались, построив Девяносто без двух покоев И навесив восемь дверей, Что казались зеркал светлей. А была еще дверь наружная, Дверь хангайская, дверь жемчужная, А порог — белый мрамор Хангая, И, серебряная, витая, Красовалась ручка дверная. Доски каждым светились ребром, И косяк был покрыт серебром, И крыльцу дано серебриться, И ступени все — в серебре: С жеребятами кобылица Здесь могли бы взапуски бегать, Здесь могли бы играть на заре!
Для супруги Тумэн-Жаргалан Был в верховье долины Хатан Драгоценный дворец возведен. Для супруги Урмай-Гохон Был в средине долины Хатан Драгоценный дворец возведен Для супруги Алма-Мэргэн Был в низовье долины Хатан, Обладающий крепостью стен, Драгоценный дворец построен.
Так небесный властитель и воин, Сын Хурмаса Бухэ-Бэлигтэ, На великую землю сошел, Чтоб ее избавить от зол. Он сперва был Сопливцем-Нюсатой, Он скакал по урочищам диким, Но, умом и отвагой богатый, Был он назван Гэсэром Великим. Чтоб тринадцать ханов возглавить, Он спустился на землю с небес, Чтоб людей от страданий избавить, Он спустился на землю с небес. Он спустился на землю с неба, Чтоб народ не ведал невзгод. Он спустился на землю с неба, Чтоб спасти человеческий род, Чтоб узнала людская семья Праздник жизни, свет бытия!
Хороши его земли-становища, Три жены у него, три сокровища! «Кто красивей: Тумэн-Жаргалан Иль рассвет, что горит сквозь туман? Кто светлее: Урмай-Гохон Или утренний небосклон? Что заре мы найдем взамен? Но прелестней Алма-Мэргэн!» Так без горя пел-напевал, Так у моря жил-поживал В трех дворцах Гэсэр величавый, — Подчинялись ему три державы.
Эта маленькая светловолосая женщина давно стала символом советской эстрады. Она считалась и считается одним из самых востребованных композиторов СССР и России. По ее песням можно проследить всю историю страны, ее обычной жизни, великих строек и больших побед на военном и мирном поприще.
Он появился на свет 7 ноября 1879 года (по старому, действующему до февраля 1918 года стилю, – 26 октября) – ровно в день, когда в 1917 году победила Великая Октябрьская социалистическая революция, как ее официально, на государственном уровне, именовали в советскую эпоху. И вся биография Льва Давидовича Троцкого похожа на революционный вихрь.
Татьяна Ивановна Погуляева, окончив в 1986 г. филологический факультет Иркутского государственного университета, уже почти сорок лет работает учителем русского языка и литературы, в настоящее время в МБОУ г. Иркутска СОШ № 77. В 2020 г. стала победителем (1е место) Всероссийской олимпиады «Подари знание» по теме «Инновации в современном образовании» и Всероссийского педагогического конкурса в номинации «конкурс песни "Аты-баты, шли солдаты"» (2е место).
Ох, и гостеприимен же наш русский язык! И какого только беса он не привечает! Вот недавно во вполне официальном сообщении споткнулся на слове «абилимпикс». Сразу и не понял, что за зверь такой, что за набор в общем-то знакомых букв? Раскрыл словарь – а это в дословном переводе с английского означает «олимпиада возможностей». Ну чем не вполне адекватное название известному движению? Но захотелось какому-то грамотею «европеизироваться», и пошло гулять иностранное словечко по интернетам…
Мы тогда под Темрюком стояли. В аккурат под Новый год прислали нам с пополнением молоденького лейтенанта. Мы калачи тертые, видим – не обстрелян, не обмят, тонковат в кости, глаза шибко умные.
Редко встретишь в Байкальске, да и в Слюдянском районе, человека, прожившего здесь хотя бы одно десятилетие, чтобы он не знал её. Большинство мгновенно представят эту женщину, чья трудовая деятельность напрямую или косвенно связана с их судьбами.
Казалось бы, что нам Америка. Мало ли кого и куда там избирают, у нас тут свои проблемы, по большинству житейские. Так, да не совсем. Через несколько ступенек, но исход заокеанских выборов заметно аукнется и в России. Хотя бы в отношении всего, что связано с Украиной. А это, между прочим, тот или иной объем, то или иное количество смертей, ранений, разрушений, расходов. То – или иное. Или вообще без них. Разумеется, санкционное давление и много чего еще влияет на российскую экономику и на повседневную жизнь – и сегодня, и в будущем.
Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйкапыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагомупорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.
В Магадане, имевшем в то время население 20 тысяч человек, вице-президент США и сопровождавшие его лица осмотрели порт, авторемонтный завод, школу-десятилетку, дом культуры, побывали на одном из участков прииска имени Фрунзе, побеседовали с рабочими. Один из вопросов звучал таким образом: «Целесообразно ли на территории Чукотки и Колымы иметь железную дорогу или более рационально использовать авиацию?».
Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых столетий.
Трепетное свечение угасало вместе с остывающим солнцем и вскоре растворилось в сиреневом сумраке вечера.Оставив в сердце неизъяснимое томление и грусть по чему-то несбывшемуся.
Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка. Каких только упреков я не выслушал от генералов. Но прежде, чем что-то сказать, они смотрели на Андрея Антоновича, а потом уже ко мне… В чем обвиняли? Офицеры не так показаны. Солдаты в фильме в конце не награждены… Короче, претензий!.. В итоге Гречко передал мне длинный убийственный список поправок. Шел я оттуда черный. Исправили? Три-четыре от силы. Изловчился как-то. Шолохов заступился. Фильм вышел. Правда, не к 30-летию Победы, а к 70-летию со дня рождения М. А. Шолохова». (Евгений Степанов «Это действительно было». Книга мемуаров.)
Нет, разумеется, страна с таким названием – одна. И государство – тоже. Речь о духовно-нравственном измерении, если хотите – о разном восприятии и окружающего мира, и самих себя. По-иностранному – о ментальности.
Франция. Канны. Город кинофестивалей. В 2010 году южный город встречал российскую культуру. В 13-й раз. Два российских региона представляли свое творчество, самобытность, народные таланты: Санкт-Петербург и Хакасия.
Сегодня мы начинам публикацию рассказа А. Семёнова «Старик и белка» времен «Молодёжки». Прототипом этого рассказа стал большой друг редакции «СМ» той поры, талантливый журналист и великолепный спортивный радиокомментатор, участник Великой Отечественной войны Лев Петрович Перминов.
