"Иркутск. Бег времени". Том I. Слово о городе. "Иркутск в моей судьбе..." Ч. 5

Валентина Марина

Мой сталинский век

Марина Валентина Ивановна (23 февраля 1914, с. Козловка Тамбовской губернии – 2002, Иркутск), прозаик. Член Союза российских писателей. Автор книг «Трудный год», «Павильон Раймонды», «Чернотроп» и др.

Мое поколение первым было мобилизовано на поддержку колхозного строя. Начиная с нас, семиклассников, все должны были отработать на уборке урожая. К школе по­

догнали две подводы, погрузили на одну девчонок, на другую – парнишек. И увезли в далекий от города Канска Абанский район.

Ни подушек, ни одеял с собой не брали. Ехали целый день. Парнишек увезли в другую деревню, а нас поселили у одинокой женщины. Спали на полу вповалку. Почему-то ни одной из нас не пришло в голову поинтере­соваться, откуда у этой маленькой и незаметной женщины столько поно­шенных, вытертых шубников и комковатых подушек, что можно уложить десяток пятнадцатилетних девчонок. Впрочем, что спрашивать с городских школьниц! Я и в двадцать лет, работая в газете, не догадывалась, откуда на железнодорожном материальном складе столько трухлявого женского бе­лья, выдававшегося паровозникам вместо обтирочных концов. Я-то не по­нимала, а паровозники, видимо, догадывались и очень не любили этот «обтирочный материал».

А были это остатки крестьянского быта, невостребованное имущество, оставленное увезенными на Игарку и в другие не столь отдаленные места пахарями земли сибирской. А иные и сегодня не верят, что была такая партийная установка – ликвидировать крестьянство.

Утром нас увезли в поле. Две жатки-лобогрейки уже работали. Поодаль несколько женщин вязали снопы. Нам велели крутить вязки. Немолодая женщина учила городских неумех. Но, как оказалось, она и сама этого не умела. Хозяйка нашей квартиры вечером объяснила, что женщина эта не простая. Она десятитысячница, работница Ленинградской трикотажной фа­брики. Хлипкий колхозный строй приходилось подпирать со всех сторон. Десять тысяч городских коммунистов были мобилизованы и отправлены председателями колхозов. Председательницы из нее не вышло. Оказалось, не каждая кухарка может управлять государством. Определили поварихой на полевой стан. Вот тут она была на месте! Похлебки ее до сих пор по­мню.

Вернувшись в город, мы узнали, что седьмой класс по новому поста­новлению правительства стал последним в средней школе. Кто хотел учиться дальше, должен был идти на рабфак, куда принимали только ра­ботающую молодежь. Рабфаки открылись при каждом высшем учебном за­ведении. В Канске не только высших учебных заведений, но и техникумов не было.

Старшие сестры, пока мы «укрепляли» колхоз, уже устроились в Ир­кутске. Мать ждала меня из колхоза, чтобы оторваться от Канска оконча­тельно.

***

В начале тридцатых годов извозчиков в Иркутске почти не осталось. Задавил огромный налог на лошадей. Ходил по единственному маршруту (вокзал – Маратовское предместье) автобус марки АМО величиной с се­годняшний «пазик». С нашим багажом попасть в него было несбыточной мечтой. Зато у вокзала было полно крепких дядечек с ручными тележка­ми. Они наперебой предлагали пассажирам увезти их багаж по любому ад­ресу. Скорее всего, это были те самые «обезлошадившие» извозчики.

Чем не рикша? Правда, садиться на этот «экипаж» никто не решался. Даже детей несли на руках. Но вещей на эту тележку можно было накла­дывать и накладывать, как на ишака.

Уборщицы требовались даже в годы нэпа. Мама устроилась уборщицей в общежитии при монгольских курсах. Монгольских юношей в Иркутске обучали русскому языку, а потом устраивали в разные институты. На ули­це Карла Либкнехта для них отвели два больших двухэтажных дома. Здесь же в полуподвальном этаже нашлась комната для уборщицы. Район был застроен деревянными домами с большими усадьбами. Дома перешли в собственность горсовета, а усадьбы пустовали. Но уже в разгар нэпа зем­лю эту присмотрели трудолюбивые китайцы. Их в это время в Иркутске было много.

Моя старшая сестра хотела стать врачом и пошла на рабфак медицин­ского института. А днем работала на швейной фабрике. Младшая попала в ремесленное училище при обувной фабрике. Только через год с большим трудом ей удалось перебраться на рабфак горного института.

По слабости зрения ни на одну фабрику меня не приняли, и я совер­шенно случайно забрела в Иркутское отделение РОСТА (Российского те­леграфного агентства), где требовался репортер. Работа мне понравилась. Иркутск в те годы кипел.

Примитивные обозные мастерские превратились в завод тяжелого ма­шиностроения. Он стал выпускать драги для промывки золотоносных пе­сков. Открылась слюдяная фабрика, поставлявшая слюдяные изоляторы для электроприборов. Широко раскинула крылья чаеразвесочная фабрика. А на развалинах знаменитого на всю Сибирь Иннокентьевского монасты­ря поселили целых три гиганта (по тем временам) – мыловаренный и ком­бикормовый заводы и совсем уж гигантский мясокомбинат.

Улица Большая (Карла Маркса) от набережной до улицы Амурской (Ле­нина) была вымощена деревянной торцовой брусчаткой. Проезд был закрыт. По вечерам иркутяне гуляли по этой мостовой. Вообще раньше сибиряки любили гулять. Надо было успеть надышаться за короткое сибирское лето. В маленькой Слюдянке гуляли по вокзальному перрону. В Канске, где прошло мое детство, был большой тенистый сад. Гуляли по аллеям. В садах играли духовые оркестры. В Иркутске я слышала часто классическую музыку.

Многие из примет того времени кажутся смешными. Пожилые ирку­тяне очень любили крепкий чай с молоком. Но Великий пост запрещал употребление молока. Этот запрет обходили легко. Пили чай с молоком, приготовленным из кедровых орехов. Вкусно, но дорого! А вот халва из ке­дровых орехов у нас, юных и вечно голодных, была просто райским дели­катесом. Но где он, это деликатес? Осетрина, стерлядь, белорыбица, нель­ма. Как вкусно ели предки наши! Тоже, наверное, думали, что добра это­го всем потомкам хватит.

Рабочих рук не хватало, но еще острее была нехватка руководителей. И в царской-то России инженеров и техников было немного, а тут столь­ко новых производств! И тогда пришел «выдвиженец». Это значило – че­ловек без образования, выдвинутый на руководящую должность за предан­ность партии. Были среди них люди умные и не очень. Были случаи, ког­да выдвигала их рабочая масса. Иногда удачно.

Так, много лет руководил колхозом «Власть Советов» совершенно не­грамотный Адам Макарыч Кузнецов. У него учились хозяйствовать специ­алисты с дипломами.

А были и такие «самородки», о которых грех умолчать. Иркутской об­ластью некоторое время руководил некто Качалин, человек настолько дре­мучий, что через год его сменили. Но память о себе он оставил!

Речи для выступлений ему готовил референт, но читать их он был не мастак. Незнакомые слова он просто переделывал на свой лад. На юбилей медицинского института он смутил зал заявлением, что советская наука идет вперед под руководством великого «кафетерия» науки Сталина! Пере­числение видных профессоров института – Сапожникова, Мочалина, Хо- доса – он закончил фразой: «.и другие ветеринары науки».

Чем неудачнее было выдвижение, тем больше важничал выдвиженец.

Один из таких – Василий Гаврилович Ш., вчерашний старатель, с гор­достью говорил:

— У меня на прииске семнадцать дипломированных инженеров!

Прииск был небольшой, никакой техники не было. И я спросила:

— А сколько инженеров держал бы здесь хозяин (частник)?

— Нисколько! – простодушно признался Василий Гаврилович. – Од­ного десятника хватило бы! (Десятник – старший рабочий).

***

Моя работа мне нравилась. Было интересно встречать отовсюду на­ехавших людей. Слушать о том, что они сделают в ближайшую пятилетку. Еще не ушибленный репрессиями тридцать седьмого года, народ жил от­крыто и беззаботно. Вспоминаются маевки тех лет. Не было коллектива, который на воскресенье не раздобывал бы грузовик со скамейками. Брали с собой бочонок пива, буфетчицу с пирожками, самовар и выезжали на це­лый день. Чай на природе, говорят, вкуснее, чем дома. Иркутяне любили выезжать на Казачьи луга, в падь Топку и вверх по Ушаковке. Сейчас все живописные места в окрестностях города изрезаны огородными участка­ми, именуемыми «дачами». «Жигули» поставить некуда, не то что грузовик с буфетчицей и самоваром.

Охотно ходили на праздничные демонстрации. Очень любили петь бо­дрые советские песни. Озорные песни тоже пели. Помните «Гоп со смы­ком», «В доме отдыха мы были. Нас кормили хоть куда! Каждый день оп­ределенно – солнце, воздух, вода!..», «Далеко в стране Иркутской.» В этой песне об Александровском централе особенно нравилась строфа: «Я попал сюда случайно за подделку векселей, за фальшивую монету и за кра­жу лошадей!»

Имя Ленина иногда упоминалось рядом с именем Троцкого, но про Сталина мы, беспечная молодежь двадцатых годов, даже не слыхали. На школьных тетрадках были портреты Бубнова (наркома просвещения) и Лу­начарского. В популярном репортаже американского журналиста Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» о самых горячих днях Октябрь­ского переворота Сталин упоминается всего один раз, да и то по пустяко­вому случаю: куда-то его (Сталина) не пустили без пропуска. Не случайно эту книгу при жизни Сталина ни разу не переиздавали. Знакомый секре­тарь райкома Степан Трифонович Кращук, воспитанный на том, что именно Сталин сыграл решающую роль в Октябрьском перевороте, прочи­тавши этот репортаж, был потрясен не меньше, чем мир Октябрьской ре­волюцией.

Те годы вспоминаются как очень светлые. Наверху, конечно, интриго­вали, но внизу шла обыкновенная человеческая жизнь.

***

После разгрома троцкистской оппозиции в Иркутске оказалось много ссыльных оппортунистов (так тогда называли противников генеральной линии партии). Среди них были блестящие ораторы. Помню, на очеред­ной юбилей Карла Маркса нас, рабфаковцев, привели послушать лекторов. Первым выступал иркутский профессор Бялый. Он нам рассказал, как сле­дует строить коммунизм по Марксу. Потом выступил столичный профес­сор Галеркин, он не оставил от доводов Бялого камня на камне и предло­жил свой путь к коммунизму. А мы как-то не задумывались, каким путем идти. Сталину верили.

«Пятилетку в четыре гора!», «Догнать и перегнать Америку!», «Первый хлеб – государству!». Много было таких директив, которые нам полага­лось выполнять. Это было нетрудно. Никто весь всерьез не проверял, до­гнал ли Иванов Америку или позорно плетется в хвосте. Впрочем, отста­ющее предприятие или бригада рисковали получить рогожное знамя. Бы­ло учреждено и такое в противовес красному. Рогожу эту полагалось выве­сить на видном месте. Однако не зря народная мудрость утверждала, что «на миру и смерть красна»! Ходить под рогожным знаменем вместе с ди­ректором или бригадиром было не так уж стыдно. Шутили: «Догнать-то мы Америку догоним, а перегонять не будем. Заплаты на штанах больно велики!»

Впрочем, шутить по поводу партийных директив было небезопасно. К бдительности нас призывали на каждом шагу. Мы, журналисты, и думать не смели написать, что в Иркутске работает авиастроительный завод. Да и цензура не пропустила бы. Мы писали: «Завод, где директором Петров.», не подозревая, что крупный этот специалист давно уже на примете у всех иностранных разведок. Его присутствие в Иркутске, да еще в качестве ди­ректора, комментариев не требовало.

Всюду висели плакаты: «Болтун – находка для шпиона!» Не задумы­вались, зачем шпиону слушать безответственного болтуна, если из окна пригородного поезда открывался вид на аэродром Иркутского авиацион­ного завода. Специалист мог безошибочно определить тип и назначение самолета.

Мы привыкли к этой пронизывающей нашу жизнь бдительности и ча­сто не замечали связанных с нею глупостей. Молодой журналист, побы­вавший у пограничников, закончил свой очерк красивой фразой: «А за ре­кой лежала некая японская держава».

— Так некая или японская? – спросил редактор.

И парень не сразу сообразил, что написал глупость.

Помню, написала очерк о черемховских спасателях. Так хотелось рас­сказать о героическом их труде. Не пропустили. Нет у нас аварий, а тем более катастроф, а следовательно, никаких спасателей!

Знакомый геолог спросил меня, почему до сих пор не напечатано об открытии месторождения марганца.

— Полезные ископаемые – государственная тайна, – объясняю я. – Цензура никаких сообщений о них не пропускает.

— Странно! – удивился мой знакомый. – Я вчера только прочел об этом месторождении в немецком журнале. Подробное сообщение с харак­теристикой руды и местности.

Однако вернемся к старой шутке «о заплатах на штанах». Сегодняш­ним людям покажется странным, над чем мы смеялись, обсуждая вопрос, стоит ли обгонять Америку. Что, нельзя было сменить штаны? В том-то и дело, что нельзя! Негде было их взять. Своих тканей не хватало. Платья, брюки, даже чулки продавались по ордерам, которые выдавал завком.

Помню, как молодой Саша-фельетонист «клянчил» в месткоме ордер на женские чулки.

— Зачем тебе? – удивились месткомовские женщины.

— Подарю своей девушке за любовь!

Рассказывали о любопытном случае с всесоюзным старостой Михаи­лом Ивановичем Калининым. Сам из крестьян, он любил расписывать де­ревенским мужикам, какая будет жизнь при коммунизме. В одной дерев­не спросили:

— А товар на штаны будет? Обносились вконец! Штанов пошить не из чего!

— Подумаешь! Что такое штаны по сравнению с мировой революци­ей?! Вон в Африке в некоторых местах совсем без штанов ходят, – попы­тался отшутиться всесоюзный староста. Мужики сейчас же «припечатали»:

— Видать, давно там советская власть!

С обувью было еще хуже. Лаптей в Сибири, конечно, не носили, но кожу на сапоги добывали только незаконно. Шкуры забитого скота пола­галось сдавать. Горожанки, и я в том числе, носили туфли на резиновой подошве (не путать с микропорой). Верх из темно-синего молескина. Правда, на обувной фабрике существовал цех индивидуального пошива, но ордер туда достать было не просто. Если уж выпадало счастье, то туфли эти завертывали в тряпочку и носили только на работе. А моя репортерская ра­бота почти вся была на улице.

Один штрих, характеризующий нашу тогдашнюю «дикость». В Ир­кутск на гастроли приехала негритянская певица средней руки, однако на­ши женщины ходили на ее концерты по три раза. «Что вы там такое на­шли? – удивлялась я. – Наши певицы лучше!» – «Да понимаешь, хочет­ся рассмотреть, как она влезает в свои платья! – отвечали мне. – Ни од­ного крючка, ни одной пуговицы, а платье как перчатка!» Мы понятия не имели о застежках-молниях! Когда весь мир уже отказался от крючков и пуговиц.

Но это мелочи. А вот когда заезжий корреспондент «Правды» расска­зал, что за границей первоклассным журналистом считается только тот, кто может управлять автомобилем, самолетом, знает два-три иностранных языка, работает на пишущей машинке, стенографирует. Вот тогда мне стала до слез обидной наша убогость. У нас-то была только одна машин­ка «Ундервуд» на всю редакцию, и примадонна-машинистка не разрешала редакционной «плотве», вроде меня, даже касаться этого инструмента. И где нам было научиться управлять автомобилем? Нашу редакцию «Послед­них известий» обслуживала лошадь.

***

Я не была ортодоксальной комсомолкой, но все же свято верила, что лепешка из картофельных очисток и ботинки с подошвой из автопокры­шек (мы сразу их прозвали ЧТЗ – была такая марка трактора, Челябин­ский тракторный завод) – дело временное. Этим путем еще никто не шел, вот нам и трудно. Термин был такой расхожий – «трудности роста». Но я любила географию и любила читать. Было интересно представить, где кон­кретно происходили события в повести или романе. Удивилась, что в ро­мане Дмитрия Фурманова «Чапаев» ни слова нет о Сталине. А ведь в те го­ды, согласно официальной биографии, Сталин руководил военными дей­ствиями Красной Армии. Ничего нет о Сталине и в «Железном потоке» Серафимовича, и в очерках Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». А Сталин ли руководил? О Троцком пропаганда и не заикалась.

В первом варианте романа Николая Вирты «Одиночество» (об анто­новском восстании) тоже нет Сталина, но Вирта догадался его переписать, как требовалось. А Дмитрий Фурманов и Джон Рид к тому времени уже умерли. Их просто больше не издавали. Но к тому времени, когда я это осознала, делиться своими сомнениями было небезопасно. А вообще-то тогда мы жили не то чтобы весело, но очень бездумно, беззаботно. Свято верили, что впереди нас ждет светлое будущее: «Отечество славлю, кото­рое есть, но трижды – которое будет». Мирились с коммуналками и эти­ми лепешками из картофельной шелухи. И пока еще не подозревали, что Сталин прибирает страну к рукам.

***

Старое не устраивало моих современников не только в общественной жизни, но и в личной. Особенно сильно эта тяга к новому сказалась на именах, которые давали детям, нимало не сообразуясь с тем, как это будет звучать в сочетании с русским отчеством. Пятилетнюю дочку директора нашего издательства звали Агита. В те годы многие давали детям револю­ционно-замысловатые, заграничные имена. Большинство обладателей но­вых имен, получая паспорт, меняли новомодное имя на привычное старое, но некоторые до старости гордо остаются Октябринами, Владленами и Спартаками. Когда мы узнали что невинное дитя Агита в метриках запи­сана Агитацией, начались шуточки и подначки. «Вот увидишь, – говори­ли мы ее папе, – девочка вырастет и даст в газету объявление: «Меняю имя Агитация на Пропаганду».

Иногда на этой почве случались конфузы. Знакомому журналисту до­сталась от родителей смешная фамилия Пипкин. Для журналиста фамилия – не последнее дело. Наш друг решил ее сменить, но, к несчастью своему, выбрал слишком громкую – Мятежный. И сейчас же его прозвали Мятеж­ная пипка!

Другой объявлений не давал, а просто сказал, что его зовут Виктор. Так и подписывался, и все к этому привыкли. А во время войны студию радиокомитета взяли на охрану, нашего Виктора не пустили на работу, так как пропуск был на Виктора заказан, а в паспорте был записан Трофим.

Наш милый, красивый Иркутск тоже едва не пострадал от этой моды. В тридцать первом году местные подхалимы пригласили Ворошилова по­охотиться на кабанов в дельте Селенги. Бурятия в то время входила в Вос­точно-Сибирский край, а Иркутск был центром этого края. Тогда и попро­сили наркома дать свое имя нашему городу. Не разрешил. Иркутск и се­годня считается одним из красивейших сибирских городов, а в начале тридцатых, когда в нем еще много было нарядных деревянных особняков и церквей, он был очень хорош. Скорее всего, нарком-слесарь побоялся опередить Сталина в количестве названных его именем населенных пунк­тов, краев и областей. А были еще колхозы, заводы, институты и парохо­ды. Эта эпидемия переименований Сталину, видимо, нравилась.

Улицы перекрещивали особенно ретиво. И до сего дня в любом рос­сийском городе есть улицы Ленина, Карла Маркса, Профсоюзные. Первые названия – всегда историческая память. Улица Кругобайкальская, скажем, до прокладки великой Сибирской железной дороги была началом колес­ного пути вокруг южной оконечности Байкала. Улица Марата называлась Луговой – была когда-то южной границей города. За ней, видимо, до са­мой реки простирался прибрежный лужок. Четвертая Железнодорожная называлась Селитбенной. Селитбенная черта – обозначение границы го­родских земель. Улица Лагерная – за ней располагались летние лагеря го­родовой казачьей сотни.

Старое название улицы Желябова – Трапезниковская – тоже следо­вало не только сохранить, но и увековечить мемориальной доской, пове­дать потомкам, что улица названа именем купца Трапезникова, одного из учредителей Русско-Американской компании, положившей начало освое­нию русскими американского севера. А Желябов в наших краях никогда не бывал.

***

Читатели очень любят исторические романы, однако в советское вре­мя историческая тема не поощрялась. Нам старались внушить, что собст­венно история человечества началась с семнадцатого года. Все, что было раньше, не стоит внимания. Раздавались даже голоса о начале нового ле­тоисчисления с Октябрьской революции. Упрямых писателей основатель­но прорабатывали за уход от нашей прекрасной действительности в наф­талинное прошлое.

Слабонервные сдавались. Автор прекрасных исторических повестей «Артамошка Лузин», «Путешествие в Китай», «Албазинская крепость» ир­кутский писатель Гавриил Кунгуров выбросил собранные материалы для романа о нашем земляке Григории Шелихове и начал работу над романом о советском студенчестве. Но не его была эта тема. Роман «Наташа Бру­скова» получился вялым, скучным. Рядом с историческими повестями Кунгурова не стоял.

Не поощрялось и любование природой, красотой женского тела, лири­ческими страданиями. В газете «Советская Сибирь» (в те годы Сибирь еще не делили на Западную и Восточную) был напечатан стихотворный фель­етон некоего Филиппыча. Громил репертуар гастрольной группы, посетив­шей шахтеров Кузбасса. Громил Филиппыч артистов, как стали говорить об этом спустя несколько лет, за безыдейность. Всего фельетона не помню, но заканчивался он выразительно:

Не видать бы, не слыхать бы

Поцелуи, вздохи, свадьбы!

Стой! Шахтерскую гармонь

Старым мусором не тронь!

***

Иркутский художник Развозжаев написал обнаженную, лежащую в лодке на таежной речке. Ну и досталось ему! До чего докатился: голых баб пишет! Честные советские девушки его, видите ли, не вдохновляют! А со­ветские девушки ходили в те годы преимущественно в комбинезонах и ват­никах. Послушные художники уговаривали красивых натурщиц надеть не­уклюжую спецовку и спрятать роскошные волосы под металлическую ка­ску. Строптивые сочиняли песенки:

Хочу ласкать в тени заводов

твою мозолистую грудь!

Или:

Не за то люблю, что стан твой узок

И глаза с отливом голубым,

А за то, что сеешь кукурузу

Методом квадратно-гнездовым!

Пейзажистам тоже доставалось в те благословенные времена:

«Перед ними бескрайние колхозные поля с тракторами и комбайнами, а их почему-то тянет на Мую», – писали критики. Муя – небольшой при­ток Лены. Ее живописные берега вдохновили не одного художника и мно­гих поэтов. Но и в те годы не было и намека ни на какое социалистичес­кое строительство. Какая природа? Советскому художнику восхищаться ею в противовес индустриализации страны вовсе не полагалось. А догадливый художник, не выезжая из Москвы, трудился в это время над монументаль­ным полотном «Утро Родины».

***

По мере того как правительство спешило в темпе выполнить свои обя­зательства по хозяйственному договору с Германией, пустели полки в на­ших магазинах. Дольше всех продержались крабы.

Люди моего поколения пережили четыре основательных голода. Голод после Гражданской войны и разрухи. Мы, дети, ели луковицы саранок, соч­ные и толстые дудки растения, которые мы называли «пучками», побеги мо­лодых сосенок и вечно были голодными. В годы нэпа в магазинах появилось все, но нашей матери все это было не по карману. Самую дешевую колбасу она покупала только на Пасху. Второй голод был пострашнее. Началась ин­дустриализация страны. Капиталистическое окружение не приветствовало эту политику. Нам объясняли, что за все необходимое для индустриализации при­дется платить втридорога и поэтому продовольствие вывозится за границу. Животное масло, яйца, мясо мы могли купить только на рынке. А много ли мог поставить приусадебный участок? Да и цены держались, как бы теперь сказали, не для бюджетников. Мы покупали на базаре только молоко. Сахара не было, так что чай с молоком – это уже изобилие. Мать пропускала через мясорубку картофельные очистки, добавляла горсть муки и на подсолнечном масле выпекала лепешки. Это был добавок к скудному пайку – 400 граммов черного хлеба – норма для служащих и иждивенца. В нашей семье эту нор­му получали все: младшие сестры – подростки, старшие – студентки и мать – уборщица, уборщицы и дворники относились к категории служащих.

В рабочих и студенческих столовых давали тарелку супа неизвестного названия, мы его звали «брандахлыст», и горку перловой или пшенной ка­ши с ямкой, куда входила ровно одна чайная ложка растительного масла. Впечатление от этого обеда проходило быстро. В то время и появились за­крытые распределители. В 1934 году шумно праздновали отмену хлебных карточек и пропусков. О закрытых распределителях ничего не говорилось. А они просуществовали до падения советской власти.

Секрет их долголетия очень прост. В них полагалось ответственному работнику (мы-то были безответственные) приобретение товаров на опре­деленную сумму. Сумма эта устанавливалась в ценах 1927 года. Эти цены не менялись в отличие от свободной торговли. Например, детские ботин­ки в 27-м году стоили не больше 10 рублей, а во время войны их уже не было в свободной продаже, на барахолке же они стоили 400 рублей. Жена нашего редактора, Сергея Ивановича Семина, Ненила Васильевна расска­зывала, что Сергею Ивановичу можно было приобрести товаров и продук­тов не больше чем на «полкорыта» – говорила она. Полное «корыто» в об­ласти имели только первый и второй секретари обкома и председатель обл­исполкома.

Третий голод настиг нас еще до войны. Хлебных карточек еще не вво­дили, но за хлебом уже змеились большие очереди. Скажем, от хлебного магазина на Тихвинской улице (она же Красной Звезды, она же Сухэ-Ба- тора) очередь тянулась до улицы Харлампиевской (Горького), по ней до улицы Амурской (Ленина) и иногда переходила на другую сторону этой улицы и шла в обратном направлении. Пересчитывались, и счет доходил до седьмой сотни. Обслужить такое количество людей магазин не мог. Мы приходили узнать, какая сотня сегодня получает хлеб, и прикидывали, ког­да дойдет очередь до нашего трехзначного числа.

Хотя историки и правительство уверяли нас, что Гитлер напал на на­шу страну неожиданно, к войне, видимо, готовились заранее. Хлебные карточки ввели чуть ли не на другой день после начала войны. Кирпичик хлеба на черном рынке стоил 50 рублей. Сахар, масло исчезли из магази­нов сразу. На рынке граненый стаканчик сахара стоил 80 рублей. Я как- то легко переносила этот сахарный голод, а многие мучились, глядя на этот недоступный продукт. Усиленно внедряли сахарную свеклу. Моей се­стре Наде была поручена делянка сахарной свеклы в качестве дипломной работы.

Урожай ей разрешили забрать. Мама сварила свеклу с брусникой, и ре­бятишки ее ели. А я до сих пор помню ее противный вкус. Появились дет­ские ботинки на деревянной подошве. Утром, когда с деревянным стуком дети шли в школу, хотелось зареветь.

Уже в конце войны нам на всю редакцию достался мешок кукурузной муки. Как мы ее делили! Постное масло тоже можно было купить только на базаре. Ловчилы продавали вместо подсолнечного масла касторку, ры­бий жир, а иногда черт знает что. Один раз и я нарвалась на рыбий жир.

С обувью вообще в советское время было непросто. Сразу после Граж­данской войны не было не только кожи, но и скотины, чтобы с нее кожу снять. Сапожники ухитрялись делать подошвы из тонких веревок. Верх, конечно, тоже был из какой-нибудь ткани. Ну а мы, малышня, вообще об­ходились без обуви.

Всегда были модны женские сапожки. В годы нэпа это были скорее ботиночки с высокими голенищами на шнурках. С этими шнурками воз­ни хватало, может быть, поэтому мода на эти сапожки быстро прошла. В начале тридцатых годов молодые модницы стремились приобрести остро­носые сапожки мужского типа. Называли их почему-то «джимми». К та­ким сапожкам полагалась юбка в складку и шапка-кубанка. Такая модни­ца гордилась своим нарядом не меньше, чем сегодняшняя манекенщица.

После войны к нам пришли теплые ботиночки с меховой выпушкой по краям. И только где-то в пятидесятых пришли сапоги-чулки и сапоги с вы­сокими голенищами.

В тридцатые годы мы о такой обуви и не мечтали. Ходили в спортив­ных туфлях, они так и назывались – «спортсменки», и в туфлях с матер­чатым верхом. Кожи хватало только на носок. Потом появились белые ма­терчатые туфли с резиновой подошвой. Это были туфли с ремешками, но их почему-то сразу окрестили тапочками. Поначалу это была очень дефи­цитная обувь. На всем нашем рабфаке в белых тапочках ходила только мо­лоденькая жена большого военспеца Нина Храмцова.

***

Я уже говорила, что после заключения хозяйственного договора с Гер­манией хлебные фонды для населения были сильны урезаны. Хлеб пото­ком шел уже в немецкие закрома. У магазинов стали с ночи выстраивать­ся очереди за хлебом. Начальству ночные очереди не понравились, было велено их разгонять. Разгоняла конная милиция. Покорные расходились сразу, строптивых уводили на часок-другой в милицию. Поостудив – от­пускали. Однажды в число таких строптивых попала и я. Опоздала на ра­боту. Других репрессий, к счастью, не было.

Потом граждане сорганизовались и стали «считаться». К концу прода­жи очередной «порции» хлеба оставшиеся в очереди пересчитывались и на другой день были первыми. Чтобы не забыть и не спутать номер, его пи­сали на тыльной стороне ладони химическим карандашом. Очереди за дру­гими продуктами были немногим меньше.

Карикатура в журнале «Крокодил» тех лет: молодой человек целует да­ме руку. Дама возмущена: «Нахал! Слизал очередь на масло!»

***

В годы нэпа Иркутск был шумным торговым городом и славился гра­бежами. Зимой носились кошевочники, снимали с загулявших нэпманов дорогие шубы, чистили карманы. Целые кланы карманников воевали за наиболее «урожайные» районы. Железнодорожный вокзал, базар и бара­холка были самыми удобными местами для чистки карманов. Но когда нэпманов разорили и на «барахолке» остались одни старые барахольщики, воровская жизнь замерла. Конечно, еще грабили квартиры, но это было уже редкостью.

В начале тридцатых годов я работала в экспедиции Центрального те­леграфа и училась на вечернем рабфаке. Занятия на рабфаке кончались в половине двенадцатого. Улицы были уже пустынны. Мы шли гурьбой, по­степенно таявшей. От улицы Литвинова (6-я Солдатская) по Тимирязева (Преображенская) я шла совершенно одна. За три года учебы не случилось ни одной неприятности.

А на телеграфе в ночных сменах случалось выходить на ночные улицы и в два, и в три часа ночи. Шифрованные телеграммы на имя начальника НКВД или секретаря крайкома партии полагалось доставлять немедленно, а рассыльных в ночных сменах не было. Хорошо помню, что не испыты­вала никакого страха на тихих спящих улицах.

В середине тридцатых годов я уже работала в редакции и часто ездила в командировки. Возвращалась иной раз в ночное время пешком от желез­нодорожного вокзала до улицы Фурье (Котельниковская), где мы тогда жили. Единственный автобусный маршрут ночью не действовал, о такси иркутяне в то время даже и не мечтали, а извозчиков уже придавили на­логами. Страха не было, только зимой на этом длинном пути успевала за­мерзнуть.

Сейчас сердце сжимается от страха, если кто-нибудь из близких задер­жится после полуночи и вынужден будет один пешком идти по опасным нашим улицам.

***

Иркутск был сравнительно небольшим городом. В статистическом справочнике 27-го года в списке городов со стотысячным населением я его не нашла. Водопровод и канализация были только в квартирах цент­ральной части города. Зато было шесть общественных бань. Их содержа­ли, как тогда говорили, частники. Надо думать, дело это было прибыль­ным. Дочь содержателя Ивановской и Курбатовской бань (впоследствии народную артистку Крамову) привозили в гимназию на личном выезде. При советской власти бани стали убыточными, их постепенно сносили. Какое для этого потребовалось чудо экономики, понять до сих пор не могу.

***

В начале тридцатых годов появилось слово «блат». Возможно, это бы­ла какая-нибудь аббревиатура. Не знаю. Но обозначало оно способность откуда-то достать то, чего не было в магазинах и даже на базах.

С блатом боролись, но безуспешно. Ходил анекдот: в одном городе хо­ронили блат. Привезли на кладбище, но ни у кого не оказалось гвоздей, чтобы заколотить гроб. Блат поднялся, сказал: «Подождите, я достану!» Ушел и до сих пор не вернулся.

В Иркутске было много гостиниц. Только на ул. Карла Маркса их бы­ло четыре больших, таких, как Гранд-Отель (дом, где сейчас магазин «Род­ник»). Кроме того, было много маленьких, на десяток номеров. В совет­ское время их позакрывали, а взамен построили всего одну – круглую «Сибирь». Получить койку в гостиничном номере было непросто. Чаще всего действовал блат. Следователь по особо важным делам Роберт Улья- нович Фролов, помогавший директору «Спортторга» переселиться за ко­лючую проволоку, негодовал: «Приезжают в командировку офицеры из ла­геря и по его запискам немедленно поселяются в гостинице. А я не могу устроить кого-нибудь даже на сутки».

Теперь блата нет. Устраивайся где хочешь – нужны только деньги. Ча­сто – немалые. Но вот их у многих и нет.

Такие вот картинки прошлой жизни. Стоит оглянуться на них. Чтобы лучше понять и оценить сегодняшний день.

Публикация 2004 г.

Василий Стародумов

Александр Балин

Стародумов Василий Пантелеймонович (25 декабря 1907, Иркутск – 13 июля 1996, Иркутск), поэт, прозаик-сказочник. Автор книг «Ангарские бусы», «Омулевая бочка».

Известный литературный критик, редактор «Литературного на­следства Сибири» Н. Яновский, задумав составить «Словарь писателей Сибири», в письме обратился ко мне с просьбой прислать ему краткие сведения, известные мне, не только о маститых си­бирских писателях, но и о начинавших в прошлом – «об иркутских лите­раторах – старых и молодых, давно печатавшихся и только начинающих, знаменитых, а пуще всего – незнаменитых».

Эти воспоминания мне и хочется начать с одной из «незнаменитых», но довольно ярких, оригинальных фигур на поэтическом горизонте про­шлого Иркутска – я говорю о Всеволоде Христофоровиче Соболеве.

В № 2 за 1934 год ежемесячного литературно-художественного журна­ла «Будущая Сибирь» на рекламной странице «Ты должен знать литерату­ру своего края» среди принимавших участие в работе журнала, наряду с именами редактора М. Басова, Ис. Гольдберга, П. Петрова, К. Седых, А. Балина, Д. Алтаузена, И. Уткина, М. Скуратова и многих других, значит­ся и фамилия В. Соболева.

Догорал один из теплых майских дней 1933 года. Поселок Ленина (бывшая станция Иннокентьевская), зажатый с двух сторон строительством крупных заводов – детищ первой пятилетки, содрогался от грохота и гула бетономешалок и гравиемоек, не смолкавших ни на минуту, так как рабо­та не прекращалась и ночью.

Я стоял у окна в своем небольшом кирпичном домике.

Мягкий, спокойный голос заставил меня оглянуться:

— Здесь живет поэт Василий Стародумов?

Передо мной стоял высокий осанистый юноша с голубыми глазами и симпатичными чертами умного, благородного лица. Вдохновенная внеш­ность посетителя напомнила мне один из ранних портретов Герцена.

— Всеволод Христофорович Соболев, – представился он. – Работаю заместителем редактора транспортной многотиражной газеты «Ленинский рабочий», где редактором Толя Делигинский. А сейчас я из Иркутска, был у Искры (секретарь писательской организации. – В. С.). Посетил его с це­лью связаться с писателями. Он направил меня к тебе, предварительно снабдив материалами. Познакомимся.

На «ты» мы перешли как-то незаметно.

— Иван Алексеевич (Искра. – В. С.) поручил нам создать здесь, в Ин- нокентьевке, литературный кружок и теснее связаться с иркутскими писа­телями, чаще навещать их, – продолжил Соболев. – Но я еще никого из здешних литераторов не знаю, так как приехал из Красноярска недавно. Теперь будем работать вместе.

Соболев раскрыл свой портфель, порылся в нем, извлек бумажку:

— Вот, Искра, велел передать тебе.

Читаю:

«УДОСТОВЕРЕНИЕ

Предъявитель сего поэт т. Стародумов Василий является членом Сою­за советских писателей Восточной Сибири, что и удостоверяется.

Ответ. секретарь оргкомитета ССП Вост. Сибири

И. Искра. 7 мая 1933 года»

Официальный бланк, печать – все как следует. Было приятно созна­вать, что мне в Оргкомитете продолжали доверять такое дело, как объеди­нение литературных сил поселка. Но я, в силу чрезвычайной занятости и оторванности от краевого центра, не оправдывал надежд писателей.

Вспомнился 1932 год. Демобилизованным красноармейцам я поступил в качестве актера в Иркутский ТРАМ (театр рабочей молодежи). Как-то на вечере обмена комсомольского билета ячейки ТРАМа актер Николай Лы­сенко объявил мне:

—                Тебе письмо. Возьми у сторожихи.

На конверте значилось:

«Клуб КОР^[1], т. Стародумову»

Вскрываю:

«Выписка из протокола заседания правления Иркутской ассоциации пролетарских писателей от 11.IX.1932 года

Слушали: О реорганизации РАПП^[2].

Постановили: 1. Для усиления связи с предприятиями и лучшего руко­водства литературной работой на производстве, в вузах и школах создать в Маратовском, Свердловском и Ленинском райбюро АПП.

2. Утвердить председателем Ленинского райбюро АПП т. Стародумова.

Секретарь Иргор АПП Феерович»

Я уже говорил, что не мог выполнять порученное дело. В театре я был занят круглые сутки (репетиции и занятия днем, вечером – спектакли), домой приезжал только для того, чтобы переночевать. А когда через год я ушел из театра и устроился на работу слесарем в механические мастерские станции Батарейная и мне поручили там организовать литературный кру­жок, я не сделал этого все по той же причине – из-за отсутствия свобод­ного времени, оторванности от краевого центра.

И вот. снова да ладом! Но на этот раз, кажется, дела пойдут успеш­нее: я устроился работать художником и режиссером клуба строительства завода. Были и свободное время, и условия.

— А из поэтов знаешь, кого прикрепили к нам, иннокентьевцам? – за­дал мне вдруг вопрос Соболев и, откинувшись на спинку стула, поглядел на меня восторженно: – Александра Ивановича Балина!

Нет, до этого разговора с Соболевым я не только не был знаком с Балиным, но еще и нигде не встречался с ним, не видел его, хотя по выступ­лениям в краевой печати он был известен мне давно, с выхода в свет в Ир­кутске в 1927 году книжки «Иркутские поэты», изданной историко-лите­ратурной секцией ВСОРГО (Восточно-Сибирский отдел Русского Геогра­фического общества). Удивляться не приходится, если принять во внима­ние то, что до 1932 года я в Иркутске вообще редко появлялся. Личное знакомство с Балиным у меня состоялось вскоре после знакомства с Со­болевым, в оргкомитете, куда мы с Соболевым явились вместе. Мое вни­мание сразу же обратил на себя высокий и сухой горбоносый мужчина, си­девший в помещении рядом с Исааком Григорьевичем Гольдбергом. Вы­разительное лицо незнакомца выгодно выделялось среди лиц остальных присутствовавших. Нас представил ему Гольдберг. Оказалось – это и был Александр Иванович Балин, наш литературный шеф.

Чтобы передать портрет этого человека ярче, приведу слова иркутско­го критика и литературоведа, доктора филологических наук В. Трушкина: «Александра Ивановича Балина при жизни друзья любили сравнивать с Дон Кихотом. В этом прозвище сказывалось снисходительное отношение к «слабостям» поэта и одновременно какое-то невольное восхищение им. Всех знавших его поражало в нем внешнее разительное сходство с рыца­рем из Ламанчи, да, пожалуй, и внутреннее – тот особый душевный на­строй, который органически был свойствен ему. Кристальная честность, благородство, одержимость поэзией и искусством при полнейшем житей­ском бескорыстии отличали этого на редкость обаятельного человека».

Для большей полноты характеристики поэта добавлю выдержку из вос­поминаний П. Я. Черных: «Александр Иванович Балин необыкновенно легко сходился с людьми, был хорошим, чутким другом. Подкупали его благожелательное отношение к людям, его жизнерадостность, стойкое от­ношение к трудностям жизни. Собеседник он был исключительно инте­ресный, веселый и остроумный, с очень развитым чувством юмора».

Именно таким вошел и в нашу среду, среду иннокентьевского литак- тива, Александр Иванович Балин. Вошел совершенно незаметно, но так прочно, как никто из иркутских писателей. Как будто это был человек не со стороны, а кровно свой, «нашенский». Помнится, когда один из акти­вистов нашего литературного объединения Михаил Крушельницкий до­стал автобус и послал другого активиста Николая Луковникова за Балиным в город и тот привез его к нам в поселок, на завод, то встреча эта, состо­явшаяся в редакции многотиражной газеты, сразу вылилась в теплое и не­принужденное собеседование, закончившееся чтением стихов.

Прощаясь с нами, Балин сказал:

— Знаете, хотелось бы встречаться с вами не только в официальном порядке, а и в интимной, дружеской обстановке.

Так оно и стало. Ко мне лично на квартиру Балин приезжал то с П. Боровским, то со Вс. Соболевым. И сколько разговоров было о литерату­ре! И как великолепно Балин читал стихи свои и других поэтов!

Надо отметить, что в 1934 году работа в нашем заводском литобъеди- нении и при районной библиотеке у П. Боровского, куда заглядывали и мы, заводчане, заметно оживились. В то время в «Будущей Сибири» из ин- нокентьевцев печатались В. Соболев, В. Шалагинов, П. Боровский и пи­шущий эти строки, но к нашему литактиву относились также Николай Луковников, Николай Кирпичников, Виктор Пресняков, Григорий Саморо- ков, Константин Сазонов, Федор Гримберг, ученик одной из школ Илю­ша Кузнецов (ныне доктор исторических наук, автор ряда книг о героях- сибиряках, член редколлегии 6-го тома «Истории Сибири»), Виктор Ага­лаков (ныне тоже историк, автор книги «Подвиг Центросибири») и др.

Выпускали мы тогда на заводе большую (на два листа ватмана) стен­ную литературную газету «Резец». Между прочим, выступала со стихами в нашей газете в 1935 году и вожатая «Базы курносых» Галя Кожевина. Сту­дентка иркутского энерготехникума, она проходила практику у нас на за­воде. Один из номеров «Резца» был посвящен юбилею Исаака Григорье­вича Гольдберга в связи с тридцатилетием его литературной деятельности (4 декабря 1933 года). «Резец» был изготовлен на трех листах ватмана с портретом писателя моей работы.

Не забуду, какой трогательной, чувствительной была встреча Александ­ра Ивановича Балина и Джека Алтаузена, приехавшего в Иркутск с Алек­сандром Жаровым. Горячие, крепкие объятия и. слезы на глазах у Балина.

Бывали у нас в гостях Яков Шведов – автор популярной песни «Ор­ленок», Аркадий Ситковский и др.

В. Соболев в статье о нашем литкружке, напечатанной в одном из но­меров молодежной газеты «Восточно-Сибирский комсомолец» (за 28 янва- ря 1935 года), писал: «.поэт Кириллов, в июне прошлого года посетивший литкружок завода, сказал: «Этот кружок – лучший в крае, и он должен ра­ботать еще лучше».

Как-то Александр Иванович затащил нас, группу иннокентьевцев (ме­ня, Николая Глыбу-Луковникова, Петра Боровского с женой), в оргкоми­тет, где Вениамин Шалагинов читал в присутствии Гольдберга и Малярев- ского свой рассказ «Рождение радости».

Помнится ответ Гольдберга автору:

— Не надо так выпукло писать о героях, надо, чтобы они были видны за незаметными.

24 октября 1934 года. Ко мне приехали из города А. Балин, В. Собо­лев и В. Барсов – корреспондент «Восточно-Сибирской правды». Только что вышла в свет и появилась в витринах книжных киосков и магазинов изданная иркутским ОПТЭ (Общество пролетарского туризма и экскур­сий) книжка стихов и очерков «На Байкал!», авторы которой – поэт В. Со­болев и очеркист В. Барсов – дебютировали в ней. Книжку редактировал А. О. Витензон, впоследствии автор сценария кинофильма «Сибиряки», поставленного в 1940 году Львом Кулешовым. Балину очень понравилась книжка молодых авторов.

Идем в ГАРЗ (Государственный авторемонтный завод), где предпола­галось устройство литературного вечера. Но там руководство клуба не под­готовилось к нему как следует, и вечер сорвался. Тогда мы решили пойти в ЛРД (Ленинский рабочий дворец) к железнодорожникам, где руководил драмколлективом П. Боровский. Уйдя, как и я, из ТРАМа, он перешел на режиссуру и уже успел поставить несколько пьес. Одну из них – «Сады цве­тут» Билль-Белоцерковского я оформлял как художник-декоратор.

— Попроведуем Петра, поприсутствуем на репетиции.

Но нам опять не повезло, в клубе был вечер для допризывников. Нас кое-как пропустили к директору клуба.

— Подождите, может, Петр Павлович явится.

В ожидании Боровского сидим, курим. Со мной была рукопись «До­спехов генерала Каппеля», переделанная мною уже в «Доспехи генерала Гайды», и я предложил своим спутникам прослушать несколько глав. Они согласились, но в это время вошедший к нам директор клуба сообщил, что сегодня Боровского не будет. Мне поднялись со своих сидений, но щепе­тильный В. Соболев заартачился:

— Давайте выдержим немного времени, а то публика скажет: только что вошли и вдруг вышли. Вроде прогнали нас.

Он сел и положил себе на колени портфель. Балин посмотрел на него, заметил:

— А знаете – портфель не всегда признак благонадежности. Стою я как-то в магазине в очереди за пряниками, гляжу – притасовался ко мне вплотную какой-то человек с портфелем. Человек я податливый, вежли­вый, если не деликатный, – посторонился. Он еще ближе ко мне, хотя я никакого повода не давал к излияниям нежности, сама обстановка не тре­бовала этого. Пока осмыслил ситуацию – почувствовал облегчение в ле­вом внутреннем кармане: «бумажник»-то у меня был объемистый – тол­стая тетрадь со стихами. Жалко ее стало до слез, пуще денег. Ну, подошел я потом к этому человечку с портфелем и шепчу ему на ухо: «Отдайте сти­хи, они вам все равно не нужны.»

Мы захохотали. А я рассказал А. Балину о ночевавшем у меня на днях Всеволоде Соболеве, который оставил на столе свое стихотворение «Смерть пустыря». Ночью оно свалилось на пол. Утром, проснувшись, мы подняли с пола сложенный вчетверо бумажный листок, развернули и ах­нули: угол листка был обгрызен мышами, отчего стихотворение, в серед­ке, пострадало.

Всеволод схватился за голову:

Чем выше и выше

Взбираюсь я, боже,

Тем яростней мыши

Стихи мои гложут.

Экспромт этот развеселил А. Балина. Так, со смехом, мы вышли на улицу. В ожидании пригородного поезда, называвшегося тогда «переда­чей», гуляли по перрону станции, слушая Балина, который был неистощим на веселые россказни. Много интересного узнали бы мы об ученом-мине- ралоге и поэте Петре Драверте, его друге. Забегая вперед, скажу, что перед войной сын его Виктор работал специалистом-лаборантом у нас на заво­де, и он так же, как и я, входил в число «ведущих актеров» драмколлекти- ва клуба, я – как исполнитель главных комических и характерных ролей, он – преимущественно ролей первых любовников. С ним я играл в таких спектаклях, как «Каменный гость» Пушкина, «Лес», «На бойком месте», «Без вины виноватые» Островского, «Дальняя дорога» Арбузова, «Враги» Лавренева и др. Довелось мне позднее, в годы войны, познакомиться и с самим Петром Дравертом в Омске, где я находился в рядах Советской ар­мии и служил военным художником. Литераторы города собирались тогда в редакции газеты «Омская правда».

Еще интереснее рассказывал Балин об ученом Подгорбунском, учени­ке Петра Драверта.

— Насколько Подгорбунский тяготел к точным наукам, настолько он был и мистик. Страшный оригинал! И любил все оригинальное. Собаку свою звал по имени и отчеству. Держал на цепи, прикованной к столбу. А

вид он имел подозрительный. И ходил всегда с большой суковатой палкой.

Как-то к нему в карман полез довольно симпатичный на рожицу вор. Несмотря на свою рассеянность, Подгорбунский – чудак и ученый – ус­пел огреть вора по руке палкой. Тот разыграл сцену:

— Что за нахальство – слазил ко мне в карман да еще меня же и уда­рил палкой!

Чуть не увели Подгорбунского в милицию, но он все же сумел дока­зать, что вор вытащил у него кусок породы, данный ему на исследование.

Этой же дубинкой Подгорбунский избил однажды и одного своего хо­рошего знакомого, который бежал за ним ночью, стараясь догнать, чтоб идти вместе. Бил он его, вернувшись, когда тот, поскользнувшись, упал. Бил ученый-методист аккуратно и расчетливо, так, чтоб чувствительней было. А насколько трогательным был момент выяснения – судите сами!

И еще.

В парикмахерскую Подгорбунский зашел как-то с большим историче­ским фолиантом в руке и заказал мастеру (чтоб выдержать стиль класси­ческого ученого) бороду под вавилонского царя Навуходоносора.

Примерно за год до моего знакомства с Александром Балиным иркут­ским Крайгизом был издан посвященный 15-летию Октябрьской револю­ции литературно-художественный альманах «Стремительные годы». В нем были помещены повести Ис. Гольдберга «Главный штрек» и П. Петрова «Крутые перевалы», поэмы и стихи А. Балина, Е. Жилкиной, Ф. Илюхи­на, А. Михайловского, Ив. Молчанова-Сибирского, Константина Седых, Василия Стародумова и П. Петрова. Альманах был оформлен художником С. Прушинским.

Как-то, увидя этот альманах у меня на столе, Балин воскликнул:

— А ты знаешь, что Москва отметила высокое полиграфическое оформление его? И что Алексей Максимович Горький попросил Петра Поликарповича Петрова прислать ему этот альманах в Сорренто? Кстати, в нем помещено твое стихотворение «Сосна Шпачека». Оно напомнило мне о моем давнишнем желании посетить место казни чешского больше­вика. Не покажешь ли?

Я с готовностью согласился, но Александр Иванович потускнел:

— Только не сегодня, мне надо успеть попасть к литкружковцам Куй­бышевского завода. Обещал.

Обычно же Александр Иванович, большой любитель всяческих прогу­лок, сам по приезде в Иннокентьевскую вытаскивал нас куда-нибудь «рас­сеяться, перекинуться меж собой стихами».

В номере газеты «Восточно-Сибирская правда» от 11 июня 1934 года была помещена за подписью В. Соболева, Вас. Стародумова и В. Барсова статья об известном иннокентьевском садоводе-мичуринце Августе Томсоне, чей плодово-опытный сад приковал внимание всей общественности Вос­точной Сибири и многих других городов Союза. Прочитав эту статью, Александр Иванович, поймав В. Соболева, укоризненно сказал ему:

— Чего же вы меня не прихватили с собой? В соавторы к вам я все равно не позволил бы себе полезть, а компанию составил бы охотно, чтоб встретиться с интересным человеком.

К сожалению, за всякими литературными встречами и сборищами мы так и не собрались познакомить А. Балина с «сосной Шпачека» и садом Томсона.

Были и просто прогулки по улицам города, с заходом в книжные ма­газины и букинистические лавки. А были и просто встречи с ним, всегда взаимно приятные. Однажды я застал Балина и Маляревского за рассмат­риванием старого, но роскошного, большеформатного дореволюционного издания «Слова о полку Игореве», оформленного мастерами не то Палеха, не то Мстеры. Цена по тем временам была солидная, и книгу писатели по­ка только отложили. Помнится, Александр Иванович, отойдя от прилавка, через несколько шагов даже оглянулся.

1984

^[1] Клуб Октябрьской революции. (Обратно)

^[2] Российская ассоциация пролетарских писателей. (Обратно)

Иван Молчанов-Сибирский

Велика была радость

Молчанов-Сибирский Иван Иванович (1 мая 1903, Владивосток – 1 апреля 1958, Иркутск), поэт, общественный деятель. Член Союза писателей СССР. Участник Вели­кой Отечественной войны. Автор книг «Покоренный Согдиондон», «Граница на Вос­токе», «Полевая почта», «Зарницы», «Лирика», «Синий снег», «Мое предместье», «Дя­ди Ванин туесок» и др.

4 октября 1933 года в одном из классов 6-й школы в Иркутске со­брался литературный кружок. Ребята были переполнены радо­стными впечатлениями о событиях недавней жизни в пионер­ских лагерях на живописных берегах горной речки Олхи. В школе вкусно пахло краской от парт и полов, потолки и стены сверкали белизной. Ребя­та после каникул оглядывали друг друга и делились всем интересным и за­нимательным, что произошло в течение лета. Еще издали было слышно, как они шумели и смеялись.

Как только я вошел в класс – тридцать пионерских галстуков взмет­нулись вверх, и я оказался в крепком кольце моих маленьких и одновре­менно больших друзей.

Я читал мою первую детскую книжку «Милая картошка» – о пионе­рах, охраняющих колхозный урожай. Я гнался тогда за фотографической точностью и поэтому сохранил даже подлинное имя и фамилию моего ге­роя. В книге было много недостатков. Ребята со всей резкостью и непри­миримостью двенадцатилетних критиков взялись за ее разбор. Началось очень интересное и горячее обсуждение. Особенно досталось рисункам.

Слово попросила худенькая пионерка Соня Животовская. Быстро и взволнованно она заговорила:

— Ребята, у нас так много интересного, а годы идут, так и вся жизнь пройдет. (В двенадцать лет это звучало некоторым преувеличением, но тем не менее было убедительно. – И. М.). Вы ведь поможете? – обратилась Соня ко мне.

Я согласился, и весь кружок единогласно решил:

— Будем писать книгу о том, как учились в школе, как жили в пио­нерских лагерях и ездили на экскурсию в Кузбасс.

В тот вечер ребята были настроены приподнято: не было недостатка в криках «ура», в аплодисментах.

Мы начали работать.

Каждую шестидневку собирался кружок. Сначала обсуждали план, по­том намечали авторов. Особенно бурным было собрание, на котором об­суждался и принимался план первой книги. Ребята, большие любители точности и достоверности, старались, чтобы ни одна черточка живой жиз­ни не осталась за пределами их горячего и взволнованного повествования.

Затем началась читка первых произведений. И до создания кружка ре­бята увлекались сочинительством стихов и рассказов, но теперь нужно бы­ло писать о том, что пережито и перечувствовано. Первые же главы книги показали, что ребятам удалось схватить самое главное и волнующее.

Самыми младшими членами этого необыкновенного авторского кол­лектива были одиннадцатилетний пионер Аба Шаракшанэ, двенадцатилет­ние Баир Шаракшанэ и Гриня Ляуфман, тринадцатилетние Алла Канши- на, Рафа Буйглишвилли, Аня Хороших и Соня Животовская, четырнадца­тилетние Шура Ростовщикова, Ада Розенберг, Ара Манжелес, Тома Гур- кина и Тамара Гуднина, пятнадцатилетние Женя Безуглова и Володя Пер­сиков и самая старшая – вожатая пионерской базы 6-й школы Галя Ко- жевина.

Весной 1934 года работа был закончена. Перед сдачей рукописи в из­дательство книга была прочитана и обсуждена до редактирования ее и по­сле; таким образом, эта первая пионерская книга школьного литературно­го кружка явилась в буквальном смысле коллективным произведением.

На первых порах к нашей работе многие отнеслись с недоверием. Не­которые говорили: баловство. Наиболее трезво настроенные люди решили: ничего не выйдет. Однако они ошибались. Вышло!

4 апреля 1934 года книга была подписана к печати и вскоре выпущена в свет Иркутским государственным издательством тиражом 10 000 экземп­ляров. Рисунки для книги «Пионеры о себе» сделала пионерка, член круж­ка Ара Манжелес.

По единодушному решению авторов первый экземпляр послали Алек­сею Максимовичу Горькому. Письмо писали на берегах Олхи, куда еже­годно выезжали отдыхать, набираться сил и новых впечатлений. Потом об­суждали письмо у костра. Каждому хотелось сказать любимому Горькому самые лучшие слова.

Письмо и книжку отправили, а сами купались и загорали, бродили по тайге, карабкались по крутым склонам гор, пели песни и вели задушевные беседы у большого лагерного костра, а костер был отменный. Языки пла­мени плясали, поднимались высоко, чуть не до самого неба.

Однажды у лагерного костра размечтались о том, что Алексей Макси­мович прочитает книгу и пригласит к себе в гости. Мечта эта была увле­кательной и немножко дерзкой, но так приятно было говорить о самом любимом писателе, который издалека видел и знал, чем живут и чем ин­тересуются советские ребята.

Через несколько дней авторов вызвали в Иркутск и порадовали: за ра­боту над книгой дана премия – экскурсия в Москву.

Трудно передать, как велика была радость ребят. Побывать в Москве, где живет и трудится дорогой друг детей Горький – это было их заветным желанием. Не менее ребят радовались и родители, которым до Великой Октябрьской социалистической революции и во сне не могло присниться то, что получали их дети. Начались лихорадочные сборы, и, наконец, на­ступил долгожданный день отъезда. Из далекой Восточной Сибири – Ир­кутска, центра таежного края по Великому Сибирскому пути тронулись в дальнюю дорогу необыкновенные пассажиры.

Дорога была длинная. Выпускали стенную газету «База курносых на колесах». На станции Боготол вагон отцепили для ремонта, и тогда по­явился номер стенной газеты «База курносых на трех колесах».

На станции Ишим принесли в вагон «Правду» и «Известия». Развер­нули. В середине листа был портрет М. Горького и статья «Мальчики и де­вочки».

В Москве ребят ожидала новая радость – письмо Алексея Максимо­вича. Оно было напечатано во всех газетах. Ребята дивились, как много сказано в одном письме. Некоторые фантазировали, о чем и как стал бы говорить Горький при встрече с «Базой курносых».

И все с чувством особого уважения говорили:

— Хотя бы одним глазом посмотреть на него!

Еще с детства наше поколение подружилось с Горьким. С упоением читали и перечитывали мы его романы, повести и рассказы. Его книги от­крывали мир новых идей. Все яснее становились мечты о будущем. Мы ча­сто мысленно беседовали с великим писателем, находили друзей среди его героев, учились по-горьковски любить хороших людей – людей труда и пламенно ненавидеть врагов – эксплуататоров. Горький всегда и всюду был вместе с нами. Со страниц газет и журналов он беседовал с молоде­жью, любовно отвечал на множество писем, идущих со всех концов Совет­ского Союза. Он рассказывал горнякам Алдана, какие книги нужно читать, строго журил школьников, написавших ему письмо с орфографическими ошибками, со словами одобрения обращался к молодому писателю, ус­пешно начинающему свою литературную деятельность далеко от столицы. Горький любил детей, любил молодежь строгой, требовательной любовью. Каждый отвечал ему таким же горячим чувством.

Летом 1934 года я в числе других делегатов Первого Всесоюзного съезда советских писателей с волнением и сердечным трепетом подходил к Колон­ному залу Дома Союзов. Первый съезд не вмещался в огромный зал и об­ширные помещения Дома Союзов. У входа собрались толпы читателей, жаждущих увидеть людей, написавших самые любимые книги. Наиболее счастливые предъявляли делегатские мандаты и пригласительные билеты, поднимались по ярко освещенной беломраморной лестнице, проходили по анфиладе комнат в зал, где вот-вот должно было начаться первое заседа­ние Первого съезда.

Вдруг грянули аплодисменты. Гул их стал нарастать. Делегаты и гости повскакивали с мест. Раздались возгласы:

— Горький!.. Наш!.. Родной!..

И снова аплодисменты, и снова все громче и громче.

Алексей Максимович, такой же, как и на портретах, и совершенно не такой, прошел к столу президиума. Был он высокий, остроплечий, худо­щавый, голубоглазый. Голубизна его глаз напоминала о чистом таежном небе в июле. Сначала Горький улыбался, но аплодисменты все не утихали, и он несколько раз пытался их остановить. Рукоплескания вспыхнули с новой силой. Тогда Алексей Максимович начал хмуриться. Наконец, отка­шлявшись в руку, он начал говорить чуть глуховатым, но чистым и моло­дым голосом. Все слушали Горького, затаив дыхание.

Первый съезд советских писателей с еще большей ясностью показал, что литература в нашей стране стала подлинно государственным делом.

17 августа 1934 года Алексей Максимович выступил с докладом о ли­тературе. С исключительной простотой, глубиной и ясностью он разбирал источники и основы творчества, показывал нищету хваленой культуры ка­питализма и творческое бессилие буржуазной Европы.

19 августа стало памятным днем. Перед началом заседания меня с «курносыми» пригласили в комнату президиума. Навстречу нам поднялся Алексей Максимович и крепко пожал всем руки. Ласково улыбаясь, он произнес с расстановкой:

— Так вот вы какие, курносые.

Завязалась дружеская беседа. Хотелось запомнить каждое слово. Я видел, с какой особенной теплотой и нежностью большого человека он встретил и обласкал маленьких сибиряков пионеров, авторов книги «База курносых».

«Предусмотрительные» распорядители отвели пионерам места в по­следних рядах Колонного зала. Алексей Максимович долго искал взглядом по рядам. Он озабоченно прикидывал выпрямленную ладонь чуть выше бровей и снова смотрел в зал. Потом позвал какого-то человека, и через несколько минут «Базу курносых» попросили пройти в первый ряд, Алек­сей Максимович увидел «курносых» и приветливо заулыбался.

В перерыв вышли в фойе.

Скоро выступать. Алла была спокойна. Вдруг в анфиладе комнат по­казался Алексей Максимович. Куда это он? Оказалось, к нам.

— Вот мы хорошо сейчас говорили о Павлике Морозове и правильно надумали вызвать съезд писателей помочь поставить памятник мальчику- герою. Я вспомнил, что нигде в мире таких памятников нет. Только во Флоренции был поставлен на площади голый ныряльщик из мрамора, да и то на него во время войны мундир надели. А наш памятник другой: он будет призывать к героизму.

Горький посмотрел внимательно на нашего оратора и сказал:

— Решил вам рассказать об этом факте, может, и пригодится.

В этот день участники «Базы курносых» познакомились со многими писателями, которых знали только по портретам. А самое главное – с Горьким.

Вот он сидит в президиуме съезда и поочередно разглядывает ребят, рассевшихся в первом ряду. Каждому кажется, что именно ему Алексей Максимович улыбается – приветливо и ласково. А Горький поглядывает по сторонам, жмурится от назойливого света «юпитеров» и обиженно хму­рится, когда его имя упоминается в сопровождении возвеличивающих эпи­тетов.

Маленькая Алла взбирается на трибуну. Весь съезд внимательно слу­шает ее речь. Но особенно внимательно слушает Горький. Неожиданно у нашего оратора происходит неувязка со знаками препинания, и в тиши ог­ромного Колонного зала раздаются слова:

— Товарищи взрослые писатели, ребята.

Дружный смех и долгие аплодисменты новых «ребят» помогают сохра­нить спокойствие Алле Каншиной. Весело смеется Горький, когда она за­канчивает речь словами:

— Помогите нам, будет время, и мы вам поможем!

Объявлен перерыв. Революционные писатели мира обступают участни­ков «Базы курносых», с удивлением рассматривают необыкновенных «пи­сателей» и просят подарить свою книгу на память.

К Алексею Максимовичу трудно подступиться. Делегации просят сняться с ними любимого и дорогого писателя. Неугомонные фоторепор­теры под слепящими лучами искусственных солнц наводят десятки аппа­ратов.

Алексей Максимович зовет «Базу курносых» к столу президиума. Ма­ленькие ладошки ребят долго сжимают крепкую руку Алексея Максимови­ча. Алла на правах старой знакомой уселась рядом, Ара положила руки ему на плечи, Гриня и Рафа заспорили о праве обладания рукой Горького. Пришлось Алексею Максимовичу поделить свои пальцы между двумя ма­лышами.

Завязался разговор. Оказалось, что с самым большим писателем Совет­ского Союза разговаривать легко и просто. Одна беда: все время подходи­ли люди, мешали разговаривать.

Знаете, тут нам не дадут поговорить. Приходите ко мне чай пить. Там мне груши и яблоки прислали из теплых стран.

Как-то после одного из занятий нашего литературного кружка мы шли веселой гурьбой по заснеженным улицам Иркутска. Нам было очень хорошо, потому что спорилась работа и с каждым днем росло ощущение крепнущей прочности дружбы. Кто-то сказал:

— Давайте встретимся ровно через десять лет на углу улицы Карла Маркса против нашей школы.

Это предложение всем пришлось по душе, и тут же установили, что та­ким днем встречи будет 21 октября 1943 года – ровно десять лет спустя после первого занятия нашего кружка.

Не удалось осуществить это мероприятие. Началась Великая Отечест­венная война. Ушли добровольцами в ряды Советской армии многие из ребят.

Моряком военного флота стал Баир Шаракшанэ. В грозные дни вой­ны он защищал подступы к Ленинграду на фортах «Серая лошадь» и «Красная горка». Его брат Аба пошел в военную авиацию и защищал с воз­духа подступы к Москве. Рядовыми бойцами начали свою боевую жизнь Григорий Ляуфман, Володя Персиков и Рафа Буйглишвилли. Журналиста­ми стали Галя Кожевина, Алла Каншина и Соня Животовская, переводчи­цей пошла работать Аня Хороших. Ада Розенберг возвратилась в свою род­ную школу преподавателем. Ара Манжелес прервала занятия в Ленинград­ской Академии художеств и была эвакуирована в Иркутск. Ушел в ряды Советской армии и я.

Изредка мы переписывались, иногда встречались и всегда думали друг о друге. По-прежнему центром, нас объединяющим, остался Иркутск.

Однажды почтальон принес объемистый пакет со штампом полевой почты. Это оказались фронтовые записки Баира Шаракшанэ. В первые го­ды войны мы встретились на станции Улан-Удэ. Баир с маршевым эшело­ном тихоокеанских моряков ехал на Балтику. Крепко обнялись старые дру­зья по «Базе курносых» и расстались. Поезда пошли почти в одно время в разные стороны – на восток и на запад. Кажется, совсем недавно красно­флотец Баир был маленьким живым мальчуганом, которого все ласково и нежно называли Баирчиком. Давно ли вместе расхаживали по городу, си­дели у костра в пионерском лагере. Еще по-мальчишечьи были задорны глаза Баира, но уже во всем облике моряка чувствовалось, что он вступил в полосу возмужания и готов с честью выполнять свой долг перед совет­ской Родиной.

Авторы «Базы курносых» хорошо усвоили заветы великого Горького. Не забыли они их и в послевоенное время.

Мы начали писать свою книгу по предложению Сони Животовской. Она была и осталась самым горячим участником творческого коллектива.

Наша Соня после войны стала работать в Министерстве торговли, но каж­дое лето возвращались к любимому делу, к работе с детьми как начальник пионерских лагерей в Подмосковье.

Закончив учебу в Академии воздушного флота, Аба Шаракшанэ стал летчиком-профессионалом; остался в рядах армии и Григорий Ляуфман.

Аня Хороших и Ада Розенберг стали преподавателями английского языка в иркутских вузах. Выбрала педагогическую специальность и Женя Безуглова – она учительница в одной из школ города Куйбышева.

В журнале «Свет над Байкалом» печатались рассказы Баира Шаракша­нэ. Продолжают заниматься литературной работой Алла Каншина и Гали­на Кожевина.

Ара Манжелес живет и работает в Ленинграде. Исполнилась ее завет­ная мечта – она скульптор. Рафа Буйглишвилли теперь инженер, а Шура Ростовщиков бухгалтер.

В разных городах страны живут и работают теперь «курносые», но они не забывают старой дружбы, переписываются, изредка встречаются, и каж­дый из них вносит свой посильный вклад в дело борьбы за коммунизм, за мир, за светлое будущее всего человечества.

1954

Василий Трушкин

Временем поверяя себя

Трушкин Василий Прокопьевич (31 июля 1921, с. Подгоренка Саратовской обла­сти – 16 августа 1996, Иркутск), доктор филологических наук, профессор, литерату­ровед. Член Союза российских писателей. Автор книг «Литературная Сибирь первых лет революции», «Пути и судьбы», «Из пламени и света», «Восхождение» и др.

В жизни каждого человека неизбежно наступает пора, когда без лишней суетности, не кокетничая, хочется оглянуться на про­житые годы, как-то осмыслить время, подвести, как говорит­ся, кое-какие итоги. Думается, что шесть десятилетий нелегко и непросто прожитой жизни дают некоторое право надеяться, что читатель не упрек­нет тебя в излишней нескромности. И все же нет, пожалуй, более трудно­го жанра в литературе, чем жанр так называемых автобиографий.

Я родился 31 июля 1921 года в небольшом селе Подгоренка Екатеринов- ского района Саратовской области, в ста двадцати километрах южнее Сара­това. Родители мои – потомственные крестьяне. В 1930 году они вступили в колхоз. Хорошо помню это беспокойное время. Жили мы трудно. Семья была большая. За обеденный стол садилось восемь человек – престарелый дед, мать с отцом и мы, пятеро детей, мал мала меньше. Я был старшим, хо­тя в ту пору мне было не больше десяти лет. Особенно тяжело пришлось в голодном 1933 году. Однажды отец, вернувшись морозным январским вече­ром со станции Екатериновка, объявил за ужином, что на станции идет вер­бовка добровольцев сроком на два года на лесозаготовки в Сибирь. На се­мейном совете решено было попытать счастья в далеких краях.

Живо вспоминается наша поездка – первое большое путешествие в мо­ей жизни, длившееся более месяца. Ехали семьями со всем немудрящим крестьянским домашним скарбом – самоварами, чугунками, сковородами, ухватами и прочей утварью. Спали на общих нарах, в два ряда настланных по стенам вагона, со свободным проходом в середине. Поезд часами, а ино­гда и по целым суткам стоял на больших узловых станциях. В это время все взрослое население пестрого табора на колесах, вооружившись котелками, ведрами, кастрюлями, устремлялось за очередным пайком – борщом и ка­шей. В больших городах всем поездом шли мыться в баню.

Детское воображение захватывала тайга, стеной подступавшая чуть не к самому полотну железной дороги, поражали бескрайние сибирские про­сторы. Приехали на станцию Залари, а отсюда через двое или трое суток на крестьянских дровнях нас повезли на Сарам, в предгорья Саян, где ве­лись лесоразработки и в длинных, низких, наскоро срубленных бревенча­тых бараках жили лесорубы со своими семьями. На всю жизнь врезался в память стоверстный санный путь через тайгу, к верховьям Оки. Мохнатые сибирские лошадки-монголки, выносливые и резвые, поскрипывание сне­га под полозьями саней-розвальней, возчики в непомерно больших и тоже мохнатых дохах, в таких же унтах, вековые великаны-сосны, кедры, ели под пушистыми снежными шапками, морозное зимнее безмолвие дороги, которая взбиралась с одного увала на другой, – все это и поныне незабы­ваемо, стоит перед глазами, тогда же и вовсе казалось чем-то необычным, почти сказочным, ошеломило меня, одиннадцатилетнего подростка, при­выкшего видеть только бедную растительность приволжской степи, изре­занную оврагами, с маленькими зеркальцами прудов, в которые задумчи­во гляделись редкие ветлы.

Так оказался я в Восточной Сибири, которая отныне стала моей второй родиной. Здесь прошли мое отрочество и комсомольская юность, здесь же началась моя зрелая жизнь. В сентябре 1939 года, после окончания девяти классов Заларинской средней школы, я поступил в двухгодичный учитель­ский институт в Иркутске. Проучившись в нем два семестра, осенью 1940 года перешел на только что открывшееся при Иркутском университете фи­лологическое отделение историко-филологического факультета.

Вскоре грянула война. Многие мои сверстники ушли на фронт. Силь­ная близорукость помешала мне взять в руки винтовку. Трудно, ох как трудно было примириться с этим обстоятельством в то время. Стыдно бы­ло, просто невозможным казалось в такое лихолетье быть не на фронте.

Началась полоса тяжелых студенческих военных лет. Часто нас снима­ли с занятий и отправляли то в Черемхово грузить уголь, то в Кузьмиху корчевать и пилить лес – на этом месте сейчас разлилось привольное Ир­кутское море, то на Байкал неводом ловить омуля в студеной байкальской воде. Плохо одетые, вечно голодные, в нетопленном общежитии с размо­роженными паровыми батареями, мы штудировали учебники и закоченев­шими от холода пальцами выводили каракули в своих конспектах, спори­ли о военной лирике Константина Симонова и рассказах Стефана Цвейга, восхищались сценическим и вокальным искусством Ивана Паторжинско- го и Зои Гайдай (во время войны в Иркутске находился Украинский театр оперы и балета). Кажется, случись такое сейчас – не выдержал бы, но мо­лодость брала свое, и мы не только выдержали, но и недурно учились, меч­тали о будущем.

В то время в Иркутском университете работали крупные, выдающиеся ученые. Из блокадного Ленинграда приехали известный фольклорист и ли­тературовед, прекрасный педагог, бывший иркутянин профессор Марк Константинович Азадовский, эллинист, ученый с мировым именем про­фессор Соломон Яковлевич Лурье, тогда же прибыли профессор-геолог, тоже сибиряк по происхождению Сергей Владимирович Обручев, профес­сор-географ Клавдий Николаевич Миротворцев, академик Сергей Сергее­вич Смирнов, профессор-филолог Моисей Семенович Альтман, профес­сор-историк Иван Иванович Белякевич. Вполне естественно, что приток таких значительных научных сил самым благотворным образом сказался на всей интеллектуальной атмосфере, царившей в ту пору в стенах универ­ситета.

В июне 1945 года я окончил университет, получив диплом с отличием и квалификацию филолога. Хотелось посвятить себя всецело литературе, пойти в ленинградскую аспирантуру. Однако поездка в Ленинград не со­стоялась. Тогда только что закончилась война, пришел долгожданный мир, а с ним и многие проблемы по налаживанию мирной жизни. Вчерашние солдаты и офицеры, не успев снять военные шинели и гимнастерки, потя­нулись в институтские и университетские аудитории. В свою очередь, ву­зы страны испытывали острую и срочную потребность в высококвалифи­цированных преподавательских кадрах. Их всюду не хватало. Так я волею судеб вместо ленинградской аспирантуры совершенно неожиданно для се­бя оказался в Москве на трехмесячных курсах ВКВШ по подготовке пре­подавателей общественных наук для вузов.

Вернулся в Иркутск, около года проработал ассистентом кафедры ос­нов марксизма-ленинизма Иркутского мединститута, и тут мне нежданно­негаданно, что называется, повезло: в Иркутском университете оказалось вакантным место в аспирантуре по советской литературе. Мне предложи­ли держать экзамены. Без специальной предварительной подготовки, как говорится, с ходу, я выдержал эти экзамены и с февраля 1946 года стал ас­пирантом университета.

Так началась новая полоса в моей жизни. В ту пору пришлось много по­колесить по городам и селам области в качестве лектора общества «Знание». Большое удовлетворение приносила и работа над кандидатской диссертаци­ей по творчеству Эдуарда Багрицкого. В московских архивах я тщательней­шим образом исследовал все рукописное наследие поэта. Рукописи и черно­вики, различные редакции и варианты стихотворений приоткрыли завесу над творческим процессом большого поэта, помогали проникнуть в тайну рождения таких поэтических шедевров, как «Дума про Опанаса», «Смерть пионерки», «ТВС», «Человек предместья». Кажется, только теперь я по-на­стоящему понял, что такое художественное слово, как оно рождается и шли­фуется, обретает выразительность и силу под пером взыскательного масте­ра. Трудно поверить, что, скажем, знаменитая поэма «Смерть пионерки», в основу которой положены реальные жизненные события, выросла вот из та­кого первоначального поэтического эмбриона:

Выходила Валя

В рощу погулять,

Простудилась Валя —

Надо помирать.

Мама Валентину

Навестить пришла.

Мама Валентине

Крестик принесла.

Но и перед смертью

Помня свой отряд,

Валя перед смертью

Не пошла назад.

Вспомнила, как трубы

На заре поют,

И рукою слабой

Отдала салют.

Как видим, здесь как будто есть почти все сюжетные элементы буду­щей поэмы, но самой поэмы в том виде, в котором мы знаем ее с детства, нет и в помине, как нет и намека на знаменитое лирическое отступление о молодости («нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала мо­лодость на кронштадтский лед.»), придающее произведению подлинно философскую масштабность и глубину.

Сама защита диссертации, состоявшаяся в феврале 1950 года в Инсти­туте мировой литературы имени А. М. Горького АН СССР, проходила в очень сложное время, в самый разгар кампании по борьбе с космополи­тизмом. Борьба эта велась с перехлестами, за борт летели многие устояв­шиеся духовные ценности, зашатался и признанный авторитет в советской поэзии Эдуарда Багрицкого. В печати появлялись разгромные статьи о нем. Откровенно скажу: нелегко мне тогда пришлось.

Вот теперь, наверное, самая пора непосредственно перейти к разгово­ру о делах литературных, ибо, признаюсь чистосердечно, литература – моя страсть и мое призвание на всю жизнь, единственное и неизменное. В без­заветном служении ей вижу смысл и оправдание своего земного существо­вания. Чем бы мне ни приходилось заниматься в жизни, в душе я всегда оставался, по излюбленному выражению Горького, литератором. Писать и собирать любимые книги начал рано. Пятиклассником я уже кропал нему­дрящие стихи. В школьные годы пробовал сочинять и рассказы. Начиная с подросткового возраста и вплоть до окончания университета системати­чески вел дневник, который во многом помог мне найти, выработать свой собственный стиль, научил осознанному отношению к слову.

Первый мой выход в печать был связан с именем великого Пушкина – этого начала всех начал в нашей национальной духовной культуре вообще и литературе в особенности. Случилось это так. В начале 1937 года широ­ко отмечалось столетие со дня трагической гибели поэта. Вся страна жила этим событием. Слово и имя Пушкина звучали по радио, не сходили с га­зетных полос. Всюду в школах проходили пушкинские вечера. Именно тогда, в бытность свою учеником седьмого класса Тыретской школы, на­писал я стихотворение о поэте и своем отношении к нему. По совету од­нокашников стихи послал в иркутскую пионерскую газету «За здоровую смену». Вскоре (помнится, это было в марте 1937 года) на ее страницах по­явилась обзорная статья «Стихи школьников о Пушкине», в которой сре­ди других разбирались и цитировались и мои ученические вирши. Осенью 1939  года, приехав в Иркутск и став студентом, я частенько наведывался в редакцию областной комсомольской газеты «Советская молодежь». 18 ок­тября того же 1939 года в ней появилась моя первая статья, посвященная творчеству А. В. Кольцова. Вскоре за ней последовало еще несколько ста­тей и рецензий – о Н. Г. Чернышевском, А. С. Грибоедове, о фильме

С. М. Эйзенштейна «Александр Невский». Разумеется, все это было и мо­лодо и зелено. И все же начало было положено. Я стал бывать в редакции «Советской молодежи», ютившейся тогда буквально на притыке, в малень­ких комнатушках на третьем этаже – мансарде старого здания «Восточно­Сибирской правды». Секретарем газеты работал журналист Игорь Урма­нов. Он сам пописывал рассказы, время от времени печатался в иркутских газетах и альманахе «Новая Сибирь». Он был радушный и гостеприимный хозяин. Часто у него в редакции можно было встретить Анатолия Ольхо- на, Иннокентия Луговского, Моисея Рыбакова и других иркутских литера­торов той поры. Несколько раз мне приходилось встречать у него в каби­нете начинающего поэта Ивана Черепанова. Иван Черепанов в то время был простым рабочим на мясокомбинате. Ходил он в поношенном полу­шубке, какой-то затрапезной шапке и подшитых валенках. Вообще вид у него был не из презентабельных. Стихи же он писал удивительные – ду­шевные, мягко лирические. К сожалению, поэтический талант его так и не развернулся. Иван Черепанов погиб в первые годы войны на фронте. В од­ном из последних писем к родным он писал: «Если погибну, знайте, по­гиб за родную Сибирь, чтобы была она краше, чтоб жили в ней поэты».

Хорошо памятна мне литературная жизнь Иркутска в военные и пер­вые послевоенные годы. Во время войны оставшиеся в городе литераторы обычно собирались на литературные среды при редакции газеты «Восточ­но-Сибирская правда». Запомнились интересное и многолюдное обсужде­ние спектакля «Горе от ума» в постановке режиссера Н. А. Медведева, вы­ступление на среде профессора М. К. Азадовского с чтением очерков о культурной жизни старого Иркутска.

Публичные литературные вечера, как правило, проходили или в обла­стной библиотеке, или в актовом зале пединститута по улице Желябова. На этих вечерах я не раз слышал выступления Анатолия Ольхона, Ивана Молчанова-Сибирского, Георгия Маркова, Иннокентия Луговского, а в послевоенные годы – Юрия Левитанского, приезжавшую в Иркутск Л. Н. Сейфуллину, Константина Седых, Павла Маляревского.

Но наиболее интересными были, как мне представляется теперь, тра­диционные литературные пятницы при Доме писателя по улице 5-й Ар­мии. Сама атмосфера здесь была более непринужденной, какой-то, я бы сказал, домашней, хотя порой и не обходилось без резких полемических баталий.

Я помню, как на литературных пятницах обсуждались детские повести Агнии Кузнецовой, главы первого романа Василия Балябина «Голубая Ар- гунь», ранние произведения Вячеслава Тычинина и Франца Таурина, по­мню, как по -мальчишески задорно читал свои первые стихи Петр Реут- ский. Все они первоначальную литературную прописку получили именно на этих литературных пятницах, при прямой поддержке своих старших то­варищей И. И. Молчанова-Сибирского, Г. М. Маркова, Г. Ф. Кунгурова, А. С. Ольхона, И. С. Луговского. Да не только они. Вспоминается, как мо­розным зимним вечером 1947 или начала 1948 года появился на одной из пятниц в Доме писателя никому неведомый тогда Игнатий Дворецкий. Его рассказы о Севере, рыбаках на Охотском море захватили слушателей суро­вой романтикой, свежестью и яркостью красок. Вскоре они появились на страницах альманаха «Новая Сибирь». Здесь были опубликованы и «Невод в море», и «В бухте», и другие ранние произведения, ознаменовавшие рож­дение талантливого советского прозаика и драматурга.

К этому времени относится и первое мое боевое крещение. В декабре 1948 года я выступил на страницах «Восточно-Сибирской правды» с боль­шой статьей – «Двадцатая книга альманаха «Новая Сибирь». В ней я с юношеской запальчивостью разбирал стихи Анатолия Ольхона, прозу Ле­онида Огневского и других авторов очередной книжки альманаха. И тут произошло нечто непредвиденное для незадачливого критика и рецензен­та. Статью решено было обсудить на очередной литературной пятнице. Пятница была бурной, язвительной, и ироничный Ольхон вдребезги раз­нес мою статью, досталось мне и от других авторов. Я оборонялся как мог. Умело защищал меня, спасая престиж представляемой им газеты, журна­лист Евгений Васильевич Алакшин.

Много воды утекло с того памятного вечера, когда я, быть может, впервые так остро почувствовал, насколько важен и ответствен труд лите­ратурного критика и как вдумчиво он должен относиться к своей работе, к своим критическим суждениям и оценкам, памятуя, что за книгами все­гда стоят живые люди. С тех пор мною были написаны и опубликованы десятки, даже сотни различного рода статей, рецензий, литературоведчес­ких исследований, книг, наконец, но и поныне незабываем урок, получен­ный на литературной пятнице в Иркутске морозным декабрьским вечером 1948 года. Это было одним из моих первых критических выступлений в пе­чати о писателях Сибири, и очень хорошо, что оно не прошло бесследно, прежде всего для самого автора.

Короче говоря, на протяжении многих лет мне посчастливилось в той или иной форме, но обязательно принимать непосредственное участие в живом литературном процессе Сибири. На первых порах, еще в далекие теперь сороковые годы это участие выражалось главным образом в актив­ном посещении всякого рода литературных вечеров, собраний, диспутов и, конечно же, традиционных литературных пятниц при иркутском Доме пи­сателя. Я не был пассивным слушателем, а горячо, заинтересованно при­нимал или же отвергал каждое новое прочитанное на пятнице произведе­ние, будь то стихи или проза как начинающего, так и опытного, искушен­ного в литературе автора. Мне доводилось присутствовать на авторском чтении и обсуждении отдельных глав и отрывков из «Даурии» Константи­на Седых и «Строговых» Георгия Маркова, когда эти произведения, изве­стные теперь каждому грамотному человеку, еще только рождались. Мне не раз приходилось горячо спорить о новых стихах Анатолия Ольхона и Ивана Молчанова-Сибирского, пьесах Павла Маляревского. На моих гла­зах входили в литературу Юрий Левитанский и Игнатий Дворецкий, Ва­лентина Марина и Василий Балябин, Марк Сергеев и Франц Таурин, Ана­толий Преловский и Геннадий Машкин, Светлана Кузнецова и Анатолий Шастин, Александр Вампилов и Валентин Распутин, Дмитрий Сергеев и Алексей Зверев.

Более чем за тридцать лет литературной жизни Иркутска пришлось видеть и наблюдать многое, быть причастным в какой-то мере к литера­турной судьбе почти каждого литератора-иркутянина, да и не только ир­кутянина. В беглых заметках обо всем не расскажешь, к сожалению. Но одно важное и, как мне кажется, основное обстоятельство, предопреде­лившее всю мою последующую работу, хотелось бы здесь все же отметить. В литературе для меня дорога прежде всего сама литература и человек, стоящий за ней. Поэтому, заметив в начинающем авторе «искорку бо­жью», проблески истинного дарования, я делал и делаю все, что в моих возможностях и силах, чтобы помочь разгореться этой искорке в яркий костер подлинного творчества, внушить одаренному человеку веру в его силы, смелость быть самим собой в искусстве слова, быть, если угодно, дерзким в художественном первооткрытии действительности, мира и че­ловека.

Не без волнения, радости и внутреннего удовлетворения вспоминаю я теперь о нашей совместной работе на рубеже пятидесятых-шестидесятых годов в руководимом мною университетском литературном кружке при ре­дакции многотиражной газеты «Иркутский университет».

Моими питомцами по университету были такие интересные и одарен­ные современные литераторы, как поэт Анатолий Преловский, драматург Александр Вампилов, прозаики Валентин Распутин, Ким Балков, Анато­лий Шастин, бурятский литературовед и критик Василий Найдаков, спо­собный лирик Ким Ильин.

Наш университетский литературный кружок возник, я бы сказал, в ка­кой-то степени стихийно. Юной пишущей братии хотелось постоянного творческого общения, хотелось как-то апробировать свои литературные опыты, выслушать нелицеприятное мнение товарищей.

Вскоре я не без внутренней робости решил вывести своих кружковцев «в люди». Всем кружком мы пришли на очередной литературный вечер в иркутский Дом писателя. Приняли нас там тепло и дружелюбно. Особен­но понравились многим юмористические рассказы Вампилова, стихи Гу- сенкова. Вскоре их имена стали появляться на страницах газеты «Совет­ская молодежь», в альманахе «Ангара». А еще раньше силами кружковцев мы выпустили свой рукописный сборник стихов и прозы. Собрал и подго­товил его Леонид Ханбеков.

Благожелательным напутственным словом в печати я встречал первые книги Игнатия Дворецкого и Анатолия Преловского, Анатолия Шастина и Марка Сергеева, Николая Чаусова и Петра Реутского, Льва Кукуева и Ва­лентина Распутина. К слову сказать, одна из первых статей о Валентине Распутине «Поэзия прозы» была опубликована мною еще в 1968 году в первом номере альманаха «Ангара». Приятно сознавать, что мне же дове­лось быть и первым рецензентом рукописи его повести «Последний срок», первоначально вызывавшей настороженное и противоречивое отношение к себе. Вообще, оглядываясь на прошлое, хотелось бы сказать, что многие мои ожидания и прогнозы в отношении молодых одаренных литераторов полностью оправдались. Их талант с каждым годом крепчает и набирает высоту.

Сознание, что и твоя доля, пусть небольшая и не всегда заметная, но все же есть в этом возмужании таланта, в так необходимой ему поддержке в самом начале пути в литературу, всегда растет.

Совсем недавно, в 1980 году, другой молодой иркутский литератор по­эт Анатолий Горбунов, теперь уже член Союза писателей СССР, презен­товал мне очередную книжечку своих стихов «Осенцы». Надписал он ее так: «Имярек. С благодарностью и уважением! Помню год 1972-й!» Спра­шивается: чем же этот год стал особенно примечателен для автора «Осен- цов»? Да тем, прежде всего, что в том году проходила традиционная обла­стная конференция «Молодость. Творчество. Современность», на которой мы с поэтом Ильей Фоняковым заинтересованно и благожелательно встре­тили тогда и горячо поддержали первые поэтические опыты Анатолия Г ор- бунова, укрепив тем самым его веру в собственные силы, веру в свое при­звание поэта.

Я мог бы, наверное, без труда сослаться на целый ряд аналогичных случаев, да и книг с дарственными надписями прозаиков и поэтов, гово­рящими об искренней авторской признательности, за долгие годы скопи­лось не так уж и мало. Однако суть дела не в количестве дарственных книг и автографов коллег по литературному цеху, хотя, разумеется, и автографы что-то значат в нашей бренной жизни. И когда, скажем, старейшина си­бирских поэтов Иннокентий Луговской именует тебя «сибиряком, брата­ном по перу, знающим толк в поэзии», то невольно хочется остаться «на уровне», не ударить, как говорится, в грязь лицом. Как же, хоть и не род­ной брат поэтам, а все же близкий родственник, «братан», то бишь брат двоюродный, свой человек в литературе, в поэзии. А это уже много и бес­конечно дорого для меня.

Что еще поведать о «трудах и днях» своих? В 1961 году вышла из пе­чати моя первая книга о писателях-сибиряках – «Литературные портре­ты». Тогда же по ней я был принят в члены Союза писателей. Статьи и ли­тературные очерки мои стали появляться не только в сибирской печати, но изредка и в центральной прессе, главным образом тогда, когда они зака­зывались соответствующими редакциями. По собственному почину в цен­тральные издания я никогда ничего не посылал и не предлагал.

Многие годы отданы углубленному изучению историко-литературного процесса в Сибири. В 1970 году была защищена докторская диссертация на тему: «Пути развития литературного движения Сибири (1900—1932 гг.)». За последние два десятилетия опубликовано было несколько книг на ту же тему. Из забвения вырваны десятки забытых и полузабытых имен, среди них такие примечательные, как Дмитрий Глушков-Олерон, Игорь Слав­нин, Владимир Пруссак и многие другие. В своих статьях и книгах мне хо­телось показать читателю, что духовная жизнь Сибири всегда была насы­щенной и по-своему разнообразной и богатой, что Сибирь, несмотря на свою отдаленность, никогда не оскудевала на таланты и что познание ее культурного прошлого и настоящего – это, в сущности, познание самой России, Родины нашей, ее истории и духовной культуры.

Иные литературоведы предпочитают всю жизнь заниматься бесспор­ными эстетическими ценностями, тем, что давно уже отстоялось и утвер­дилось прочно в нашем сознании, заниматься изучением классики. Несо­мненно, можно было бы и мне всецело отдаться такому занятию. Оно до­ставляло бы большую эстетическую радость и наслаждение. На углублен­ном изучении, скажем, Пушкина, Толстого или Чехова можно было бы и самому постигать секреты «святого ремесла», ставить «глобальные» нрав­ственно-философские, художественные и методологические проблемы, ошеломлять доверчивого читателя блеском эрудиции и прочее. Не скрою, иногда такие искушения одолевали и меня, посвятившего всю жизнь со­биранию и изучению разной литературной «мелюзги». Тут, как говорится, не разгуляешься, не размахнешься во всю молодецкую ширь.

Все это, разумеется, справедливо. Но своя сермяжная истина есть и в том, что без так называемых маленьких писателей не было бы и больших художников. Как нет, по слову А. П. Чехова, армии без солдат, с одними лишь генералами, как нет горных хребтов без малых вершин и отрогов, так нет и литературы без второстепенных и третьестепенных писателей. Это живая среда, без нее нет и не может быть и самого литературного процесса.

Понять и осмыслить этот процесс во всем богатстве и многообразии его проявлений, постичь движение литературы во времени значит понять и самое это время, эпоху со всеми ее гражданскими, нравственными и ду­ховными поисками и устремлениями, потерями и обретениями на нелег­ком пути к постижению извечных истин добра, красоты, справедливости, самого человека наконец. А коли так, то и мой скромный труд, посвящен­ный изучению и воссозданию этой живой литературной среды, самого бы­тия литературы, представляется мне оправданным и необходимым.

Оглядываясь на пройденный путь с вершины прожитых лет, с надеж­дой всматриваясь в грядущее, хотелось бы заключить эти беглые заметки не потускневшими от времени словами хорошего старого русского поэта:

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие.

1980

Евгений Раппопорт

Тетради, найденные в Жилкино

Раппопорт Евгений Григорьевич (20 декабря 1935, Барнаул – 23 февраля 1977, Иркутск), литературный критик, эссеист. Автор книг «Рукопись считалась утерянной», «Лет молодых наших порох», «Поэзия поиска» и др.

Недавно в Иркутском доме писателей в старых архивах нашли общую тетрадь. На первой ее странице написано: «Контроль­ный дневник литературных консультаций, Иркутск, начато в мае 1938 г.» Анатолий Ольхон, Константин Седых, Георгий Марков попе­ременно дежурили в Доме писателей, беседовали с начинающими поэтами и прозаиками, читали их рукописи, а потом заносили свое мнение в об­щую тетрадь.

И вот она у меня в руках. С интересом листаю хорошо сохранившие­ся страницы, исписанные чернилами будто вчера, а не тридцать лет назад. Постепенно обращаю внимание, что часто встречается в записях имя Ива­на Черепанова. Самый «упорный» начинающий.

16 августа 1938 года Константин Седых разговаривал с ними три часа – с четырех до семи. Вот какая память осталась о той встрече:

«Черепанов Ив. (Бездомный Иван). Тетрадь стихов. Очень способный человек. В стихах его много настоящих поэтических строк. Из тетради Черепанова следует выбрать несколько стихов, которые можно рекомендо­вать для напечатания в альманахе».

25 октября 1938 г. Анатолий Ольхон записывает:

«Ив. Бездомный (Черепанов) принес стихи «На обрыве». Переданы для альманаха «Новая Сибирь».

Он же – 19 февраля 1939 года: «Бездомный. Отчетливо видно, как он растет и преодолевает собственные недостатки. Новые стихи его самобыт­ны и обещающе свежи».

2 марта 1939 года. Консультант Георгий Марков:

«Был Бездомный (Черепанов). Принес свою новую вещь – поэму «Ер­мак». Договорились, что к 4 марта ее прочтет тов. Седых, а 7 марта возьму я.

Меня интересуют не только художественные качества поэмы, но и ее ис­торическая и мировоззренческая стороны».

4 марта 1939 года, К. Седых: «В формальном отношении поэма написа­на очень неплохо. Есть в ней отрывки просто удачные. Я порекомендовал Бездомному посоветоваться по поводу своей поэмы с историками (напри­мер, Кудрявцев, Кунгуров), которые, бесспорно, могут сделать ценные за­мечания. Кроме того, неплохо бы обсудить поэму в узком кругу писателей».

Не буду утомлять читателя длинными цитатами из дневника литкон- сультаций. Скажу одно: мне захотелось узнать, как сложилась судьба Ива­на Черепанова, прочитать его стихи.

Но в Иркутске сегодня мало кто помнит это имя. Удалось выяснить са­мые общие данные. Да, немножко печатался, книгу выпустить не успел – погиб на фронте.

Но все-таки мне повезло. Писательница Валентина Ивановна Марина рассказала, что в Жилкино живет сестра Черепанова. Вдвоем съездили мы в Жилкино, отыскали деревянный домик, выходящий окнами на Ангару.

Домику еще больше лет, чем тетради, найденной в Иркутском Союзе писателей. Здесь вырос и провел свою юность Иван Черепанов, о стихах которого одинаково тепло отзывались разные по творческой манере лите­раторы, хорошо теперь известные читателям, – Анатолий Ольхон, Кон­стантин Седых, Георгий Марков.

В домике и по сей день хранятся бумаги, исписанные рукой Ивана Че­репанова.

И фотография. На ней изображен Иван. Но как спокойно это сказа­но: «изображен». В портрете угадываются черты характера подлинного по­эта, немножко задиристого, немножко «не от мира сего», но, конечно же, самобытного, уверенного в себе.

Я приведу здесь несколько документов, из которых встанет рано обо­рвавшаяся биография юноши.

Вот та самая тетрадь стихов, о которой упоминал Константин Седых:

Годы все умчали, годы все сокрыли,

Даже нашу хату набок наклонили.

Говорил отец мой, землю покидая,

Что теперь остался я – один хозяин.

Только никогда мне не бывать им, знаю —

Суждена на свете мне судьба другая.

Уж давно от сельских дел

я отлучился —

И до самой смерти

с песнями сдружился.

(11.5.38 г.)

Бланк газеты «Советская молодежь» – органа Иркутского обкома ВЛКСМ. В углу дата – 10 ноября 1939 г.

«Уважаемый товарищ Черепанов!

Просим Вас прибыть на собрание литературной группы, которое со­стоится 11 ноября в 6 часов вечера в помещении редакции газеты «Совет­ская молодежь». На собрании с чтением своих стихов выступите Вы. Литконсультант И. Урманов».

Стихи из газеты «Советская молодежь».

Мать и сын

В год тревожный,

незабвенный

Власть рабочих отстоять

В дальний край, в поход

военный

Отправляла сына мать.

Провожала – говорила:

— Враг отнял у нас отца,

Отплати за кровь, сын милый,

Бейся храбро, до конца.

Вздрогнул конь, вздохнул всей грудью,

Оторвался от земли.

— Ну, прощай, я не забуду! —

И умчался конь в пыли.

Долго мать платком махала

У обветренных кустов.

Долго слышался за валом

Гулкий, дробный стук подков.

Через месяц в тихий вечер

На дворе раздался гуд.

Вышла мать, а ей навстречу

Сына мертвого везут.

Привезли, на холст у гроба

Положили близ ворот.

И до ночи, полон злобы,

Проклинал врага народ.

А назавтра утром алым,

Схоронивши сына прах,

Мать с бойцами уезжала

С карабином на плечах.

«20 ноября в актовом зале педагогического института состоится вечер ир­кутских поэтов. В программе вечера: вступительное слово Г. Ф. Кунгурова.

1-е отделение. Выступают молодые поэты А. Гайдай, В. Выходцев, Е. Жилкина, М. Васильев, М. Рыбаков, Е. Яшкин, И. Черепанов.

2-е отделение. Оборонные стихи и песни. Инн. Луговской, Ив. Мол­чанов, Ан. Ольхон, К. Седых. Песни иркутских поэтов исполняют солис­ты радиокомитета Булдаков и Тополев.

Начало в 8 часов».

Песня, написанная Иваном Черепановым:

Ах, случилось-приключилося

недавно наяву

На зеленом, на кудрявом да

на нашем острову.

На согретом теплым солнышком

серебряном песке

Развеселая девчонка

кручинилась в тоске.

Она бедная, томилася,

судьбу свою кляня:

— Разлучила ты, подруженька,

с возлюбленным меня,

На тебя ль я не надеялась

и дружбу берегла?

Как мне ехать теперь

на берег родимого села?

В это время по теченью,

видит, лодочка плывет,

А на ней веслом мальчишка,

тихо-нехотя гребет.

У мальчишки чуб волнистый,

сам в рубашке голубой,

Он, склонившися печально,

говорит один с собой:

— Задушевный мой товарищ,

мне навеки ты не мил —

Разбессовестный, милашку

у меня вчера отбил.

Я отправился за нею,

и она и не ждала,

Как мне ехать теперь

на берег родимого села?

Лодку к острову подбило,

не заметил ничего,

Оглянулся, а любимая

не сводит глаз с него.

Улыбнулся, рассмеялся,

горе лютое забыл

И на лодочке с собою

прокатиться пригласил.

Так случилось-приключилося

недавно наяву.

На зеленом, на кудрявом

да на нашем острову.

Из дневника:

«28 апреля 1940 г. Сижу в коридоре здания Дворца труда. 34 комната (Союз писателей) замкнута. Жду. Пять минут назад был У. Ничего он не понимает в стихах. Халтурщик. Ничем не жертвует для слова».

Эта запись сделана, когда И. Черепанов был рабочим Иркутского мя­сокомбината. Потом он стал учиться на рабфаке.

1940 годом датировано и неотправленное письмо, случайно уцелевшее среди стихов и дневников, адресованное родственникам:

«С тех пор, как я видел вас, прошло лет девять или десять. Тогда я был мальчиком, а теперь время прошло, и мне 23 июня исполнится 22 года. Вы, конечно, узнали, кто вам пишет – Иван Черепанов, сын умершего Александра Матвеевича Черепанова.

Если бы вы увидели наше село, вы бы не узнали его – так все пере­менилось. Монастырь наш Вознесенский сломали, и на его месте – чис­тота. За гостиницей, где были огороды, построен мукомольный элеватор. Недалеко от него, на бугре, где росла черемуха, как раз напротив нашей избы – мыловаренный завод и каменные здания. За старой сельской де­ревянной школой (их сейчас четыре) воздвигнут громадный мясокомби­нат. Многое, многое изменилось. Изба наша старая стала уже не та. Она постарела еще больше и наклонилась сильно набок. Палисада вокруг нее уже нет, лишь сохранились две старые березы, которые отец садил когда- то. Что ж делать, время движется вперед и все меняет. Нужно ли жалеть об этом?»

Опять стихи.

Белый снег на вечерней заре.

И катанье с высокой горы.

Это было зимой, в январе,

Помню, помню из дальней поры.

Белый снег на вечерней заре.

Мы стояли с тобой на бугре,

Ты смотрела, прищуривши глаз,

Прядь волос вся была в серебре.

А за чащею таял и гас Белый снег на вечерней заре.

Белый снег на вечерней заре!

Пусть то время водой утекло,

Пусть не будем стоять на бугре, —

Помню, помню за шумным селом —

Белый снег на вечерней заре.

Солдатский треугольник:

«11 ноября 1942 г. Здравствуйте, мама и дорогие сестренки Валя и Ма­ня. Не сегодня так завтра мы идем на передовую линию. Она близка. Мои товарищи уже вступили в бой с фашистами.

Теперь я от вас еще дальше: приблизительно 8000 километров. Здесь есть деревья – груши, сливы. Но сейчас поздняя осень, и плодов на них нет.

Немцы нас пытаются бомбить. Неудачно. Их угоняют зенитки. Сбра­сывали фрицы агитлистовки. Я читал. Такую чепуху городят – смешно. Выбросил.

Писать кончаю. Тревога. Уходим. Ив. Черепанов».

Это были последние слова, которые он написал. Мать получила вмес­те с похоронным извещением письмо товарищей, листок, исписанный ру­кой сына: «Если погибну, знайте, погиб за Родину, за родную Сибирь, чтоб была она краше, чтоб жили в ней поэты. И считайте меня большеви­ком.»

Он не успел стать поэтом, ушел из жизни, «не долюбив, не докурив по­следней папиросы».

Его стихи, письма, дневники лучше всего раскрывают биографию юноши, помогают понять его характер.

В тетрадках, найденных в поселке Жилкино, к сожалению, не все со­вершенно. Но они – безусловное доказательство, что строки, оборванные вражеской пулей, могли стать подлинной поэзией.

1974

Франц Таурин

Первая на Ангаре

Таурин Франц Николаевич (27 января 1911, с. Петровское Новосильского уезда Тульской области – 1994, Москва), прозаик. Член Союза писателей СССР. Автор книг «На Лене-реке», «Гремящий порог», «Байкальские крутые берега» и др.

Проблема Ангары

Среди многих великих рек, которыми так богата наша Родина, выделяется своей сказочной мощью сибирская красавица Ангара. Все необычно в этой удивительной реке.

Если великая русская река Волга рождается в лесной глуши едва при­метным ручейком, ласково переплескивающим через край заботливо сна­ряженного сруба, и многие сотни километров нужны ей, чтобы принять об­личье великой реки, то Ангара, смело порвав каменное кольцо Байкальских гор, уже в истоке является могучим потоком почти километровой ширины.

Если соседка Ангары, величайшая река Сибири – Лена весной в по­ловодье бушует, выходит из берегов, заливая пойму на десятки километ­ров, а летом и особенно в начале осени катастрофически мелеет, обнажая многочисленные песчаные острова и покрываясь опасными для судов пе­рекатами, то Ангара по сравнению с нею исключительно равномерна. Причина этого – регулирующее влияние озера-моря Байкала, который, принимая в себя 330 больших и малых рек, выравнивает колебания их сто­ков на своей огромной поверхности.

Воды впадающих в Байкал рек отстаиваются в огромном водоеме, и этим объясняется изумительная чистота и прозрачность ангарской воды, неповторимо прекрасный, бирюзово-изумрудный цвет ее и не имеющий себе равных замечательный вкус.

Стремительное течение в истоке и исключительная чистота воды по­рождает еще одну удивительную особенность Ангары: замерзает она не с поверхности, а со дна. Донный лед, всплывая, создает обильную шугу и ве­дет к образованию заторов. Ледостав на Ангаре обычно сопровождается наводнением, словно река, лишенная возможности проявить свой крутой нрав весенним половодьем, наверстывает упущенное зимою.

И, наконец, существенная особенность Ангары, особенность, имею­щая величайшее практическое значение – крутой уклон русла. Высота па­дения Ангары от истока до устья Илима, то есть на протяжении менее 1000 километров – 236 метров, что примерно равно падению Волги на всем ее огромном протяжении в 3700 километров. Поэтому быстрота течения Ан­гары в несколько раз больше, нежели у Волги.

Можно сказать, что Ангара соединяет в себе полноводность равнинной реки с бурной стремительностью горного потока.

Благодаря быстроте течения и многоводности Ангара является гранди­ознейшим по мощности не имеющим равных в мире источником гидро­электрической энергии. Энергетический потенциал Ангары больше, неже­ли у Волги, Камы, Дона и Днепра вместе взятых.

Подсчитано, что Ангара ежегодно может давать свыше 60 миллиардов киловатт-часов электрической энергии. Чтобы получить столько энергии на тепловых станциях, необходимо сжечь свыше 100 миллионов тонн уг­ля. Железнодорожный состав, груженый таким количеством угля, протя­нулся бы от Владивостока до Парижа.

Сочетание богатейшей сырьевой базы и колоссальных запасов дешевой энергии определяет особое значение ангарской проблемы в общей пер­спективе дальнейшего развития производительных сил страны.

Планомерное изучение проблемы Ангары началось с первых лет Со­ветской власти.

Опираясь на материалы изысканий, произведенных в 1917 году ин­женерами Малышевым и Вельнером, в 1920 году по заданию комиссии ГОЭЛРО была составлена записка, обрисовывающая потенциальные запа­сы энергии реки Ангары.

С каждым годом размах исследовательских работ возрастал. В разра­ботке проблемы Ангары приняли участие виднейшие советские деятели науки и техники: академики А. Винтер и И. Александров, профессор В. Малышев, инженеры Колоссовский, Дмитриевский и др.

В настоящее время разработка узловых вопросов ангарской проблемы, в первую очередь вопросов энергетики, в основном закончена. Составлена рабочая схема использования гидроэнергетических ресурсов Ангары, пре­дусматривающая сооружение каскада гидростанций, с полным использова­нием всего падения реки от истоков до устья.

После сооружения всех станций каскада Ангара превратится в сплош­ную цепь водохранилищ, каждое из которых будет ступенью каскада. Со­единенные между собою системой шлюзов, ступени Ангарского каскада образуют глубоководный путь, по которому морские суда смогут подни­маться из Карского моря в Байкал.

В соответствии с решением XIX съезда Коммунистической партии Со­ветского Союза начато сооружение первой станции Ангарского каскада —

Иркутской ГЭС, одной из крупнейших гидростанций Советского Союза. Она будет вырабатывать электроэнергии в два с лишним раза больше, чем Днепрогэс.

Иркутская гидроэлектростанция строится по проекту инженера Суха­нова. Отличительная ее особенность – отсутствие водосливной плотины, так как благодаря регулирующему влиянию Байкала колебания уровня в верхнем течении Ангары невелики.

Исключительно равномерный режим Ангары не только дает возмож­ность избежать сооружения дорогостоящей водосливной плотины, но и ус­траняет необходимость установки резервного оборудования.

Долина Ангары в створе сооружения станции относительно неширока и поэтому длина плотины значительно меньше, чем на других гидростан­циях подобного масштаба. Так, например, длина плотины Иркутской ГЭС в четыре раза меньше длины плотины Цимлянской ГЭС. К тому же непо­средственно в районе строительства имеются огромные запасы строитель­ных материалов – гравия и песка, в то время как на многих других гидро­технических стройках их приходится подвозить за сотни километров.

Совокупность этих благоприятных условий позволяет строить Иркут­скую ГЭС с исключительно небольшими капиталовложениями на киловатт установленной мощности, и вырабатываемая ею электроэнергия будет са­мой дешевой в мире.

Сооружение первой ангарской гидростанции существенно изменит географию прилегающего района.

Плотина Иркутской ГЭС создаст подпор около 30 метров, что не толь­ко полностью перекроет падение реки от ее истока, но и поднимет уровень Байкала на 1—1,5 метра.

Водохранилище Иркутской ГЭС станет заливом Байкала, который по­дойдет вплотную к городу Иркутску.

Начало стройки

Небольшая группа механизаторов ехала на Ангару с берегов Черного моря. Все они – инженер Батенчук, техник Фесенко, экскаваторщики Кольченко, Плотников, Рыбин, шоферы братья Мериновы – работали на строительстве гидростанции неподалеку от города Сочи.

Много было в пути разговоров о будущей работе, о далекой загадоч­ной Сибири. Плотников, бывший черемховский шахтер, рассказывал о си­бирской природе, о тайге, о морозах, ну и, конечно, об Ангаре.

— Ее, наверное, и не увидишь, вашу Ангару, – подшучивал живой ве­селый Фесенко, подмигивая товарищам, – промерзает, небось, до дна, а летом и оттаять не успевает. Сам говоришь, Григорий Михайлович, у вас в Сибири зима тринадцать месяцев.

— Наша Ангара, – степенно, с достоинством отвечал Плотников, – река веселая и цену себе знает. Редкий раз станет до нового года. А иной год и совсем не стает. Так что, Александр Иванович, не горюй – нагля­дишься.

Слушатели недоверчиво покосились: мороз сорок градусов, слушать – уши зябнут, а река не стает. Разыгрывает, не иначе. Но Батенчук, оторвав­шись от книги, подтвердил: правильно говорит Григорий Михайлович, бы­вают такие случаи, а вообще ходит подо льдом Ангара два, редко три месяца.

Ну, раз Евгений Никанорович сказал, значит точно. Он все знает. И, пользуясь тем, что он вступил в разговор, вопросы задают уже ему. Осо­бенно интересует всех, как будут работать экскаваторы в суровые сибир­ские морозы.

— Мороз экскаватору не страшен, – отвечает Евгений Никанорович. – Впрочем, через несколько дней приедем, начнете работать, сами убеди­тесь. Если, конечно, – добавляет он после короткой паузы, – есть на стройке экскаваторы.

Всем понятно почему «если». Стройки-то, по существу, еще и нет. Они едут одними из первых. Начинается спор: есть уже на стройке экскавато­ры или нет. Мнения расходятся. К этому вопросу возвращаются не один раз. Интересно, кто окажется прав?

В морозный и солнечный февральский день «южане» высадились на станции Иркутск. Первое, что бросилось в глаза, – на путях стояла плат­форма, груженая огромными ящиками с надписью: «Ст. Иркутск I, Анга- рогэсстрою». По габаритам ящиков сразу определили: части экскаватора. Очень обрадовались. Выходит – есть стройка.

Отправились разыскивать управление.

Управление строительства помещалось в центральной гостинице и зани­мало всего одну комнату. Прибывших занесли в списки личного состава, при этом подошедшие к столу первыми успели попасть в первый десяток.

К общему приятному изумлению оказалось, что гидростанция строит­ся, можно сказать, в городе, на южной его окраине. Центр и опорная ба­за стройки – пригородное село Кузьмиха. Правда, пока еще, говоря «ба­за», следовало добавлять «будущая». Поэтому поселились сначала по со­седству с управлением, тоже в гостинице. Работа нашлась сразу – соби­рать первый экскаватор.

Для опытных механизаторов собирать экскаватор не такое уж сложное дело. Но кроме знаний и опыта, необходим инструмент, транспорт. Его не было. Помощь пришла со стороны, совершенно неожиданно.

Рано утром в номере Батенчука раздался телефонный звонок. Евгений Никанорович взял трубку. Кто-то густым басом поздравил строителей с приездом на Ангару, отрекомендовался главным механиком Н-ской строй­ки и без лишних слов перешел к делу:

— Видел ваш экскаватор на путях. Могу послать вам инструмент для сборки и автомашину. Чувствую, что нуждаетесь.

Батенчук горячо поблагодарил его.

— Сибиряки народ дружный и привычны всегда товарища выручать, – с удовольствием сказал по этому поводу Григорий Михайлович Плотни­ков, и все охотно согласились с такой лестной оценкой.

Через несколько дней ящики с частями первого экскаватора марки «ЧКД» доставили в Кузьмиху. Сделать это было нелегко. Дорога была поч­ти непроходима для автомашин. Точнее сказать, это была не дорога, а тро­па, промятая в снегу узкими крестьянскими дровнями.

В Кузьмихе остановились на перекрестке возле полуразрушенной церкви и стали разыскивать начальника первого стройучастка Тимофея Федоровича Лепендина.

— Лепендин в конторе, – ответил на вопрос молодой человек со свертком чертежей под мышкой.

— А где контора?

— Вот на углу, – махнул тот рукой, торопливо удаляясь. Свежий фев­ральский ветерок не способствовал продолжительному разговору.

Строители – народ неприхотливый, и служебные их помещения, как пра­вило, мало комфортабельны. Контора участка помещалась в крохотной избен­ке, которая отличалась от других лишь тем, что около нее толпился народ.

Механизаторы вошли и поразились, как много людей может помес­титься зимой в небольшой комнате. В углу за узким некрашеным столи­ком стоял высокий плечистый человек средних лет в суконной куртке за­щитного цвета и коричневой шапке-ушанке. Его забрасывали вопросами со всех сторон.

— Где рукавицы? Второй день не выдают!

— Когда привезут брус?

— Где кузнец? Надо кайлы оттягивать.

— Скоро ли выдадут аванс?

С завидным спокойствием ровным голосом Тимофей Федорович отве­чал на каждый вопрос коротко и четко:

— Рукавицы выдадут сегодня. За брусом поехали. О заправке инстру­мента должен позаботиться бригадир. Аванс будет только в конце недели.

Твердый и спокойный взгляд небольших глаз под нависшими косма­тыми бровями придавал особую убедительность его словам.

С трудом протиснувшись в двери, механизаторы остановились у поро­га. Они стояли молча, и потому на них сразу обратили внимание. Когда же выяснилось, кто они, Тимофей Федорович вышел из-за стола, поздоровал­ся с каждым за руку и сказал, обращаясь к притихшим строителям:

— Механизаторы приехали начинать работы на основных сооружени­ях. А у нас еще жилье не готово. Надо торопиться.

Впрочем, слова эти не следовало понимать как упрек. Стройучасток был первым и пока еще единственным на стройке и существовал всего не­сколько дней.

17 марта 1950 года экскаватор «ЧКД» – первый экскаватор на строй­ке – вынул первый ковш грунта из карьера в Кузьмихинском логу.

Событие это прошло на стройке почти незамеченным, может быть по­тому, что выполняемая работа не входила в комплекс основных сооруже­ний, хотя и являлась необходимым этапом строительства – сооружалась дорога, которая должна была соединить стройку с городом.

Колхозные ребятишки, услышав за околицей села ровный гул дизельно­го мотора, окружили экскаватор, с восхищением наблюдая за его работой. Кубический ковш экскаватора, похожий на голову допотопного чудовища, со скрипом и скрежетом вгрызался в плохо оттаявший грунт, затем, разво­рачиваясь в воздухе, повисал над автомашиной и, откинув днище, высыпал в кузов огромную кучу гравия. Машина вздрагивала, приседая на рессорах, днище ковша, похожее на отвисшую челюсть, с металлическим лязгом за­хлопывалось, и зубы ковша снова жадно тянулись к поверхности забоя.

Пять автомашин, весь тогдашний автопарк стройки, работали на со­оружении дороги. Машины были бортовые, самосвалов стройка еще не имела, и вдоль трассы будущей дороги стояли кучками грузчики, встречая машины с грунтом.

Сооружали дорогу, мягко выражаясь, с некоторым отступлением от проекта. Землеройных дорожных машин для выемки корыта под полотно дороги не было, и потому гравий сыпали прямо на неоттаявшую, кое-где еще покрытую снегом землю и прикатывали его. Потом, позднее, полотно дороги местами проседало, делали дополнительные подсыпки и, в конце концов, на удивление самим строителям, дорога получилась вполне доб­ротная – она служит и по сей день.

Первый шаг был сделан. Стройка приблизилась к городу, получила вы­ход к железной дороге.

Рождение коллектива

Коллектив рос не по дням, а по часам. Со всех концов страны прибы­вали люди. Механизаторы с центральных строек, плотники из Кирова, колхозники из Чувашии и с Алтая. Ехали шоферы и каменщики, бетонщи­ки и землекопы, слесари и штукатуры, железнодорожники и деревообде­лочники. Ехали инженеры-гидростроители, воздвигавшие четверть века назад первенец советского гидростроения – Волховскую гидроэлектро­станцию имени В. И. Ленина – Тимофей Федорович Лепендин и Сергей Леонидович Малиновский и молодежь, только что окончившая институты и техникумы: Леонид Михайловский, Борис Медведев, Владимир Беляев,

Валентина Гончаренко, Лев Дукельский. Многие пришли на стройку с предприятий города.

В один из дней, когда еще собирался первый экскаватор, в кабинет главного механика Батенчука несмело постучался высокий смуглый чело­век, сообщил, что он экскаваторщик, фамилия его Михалевич, и попросил принять его на работу.

— Сколько времени и где работали экскаваторщиком? – спросил Ба- тенчук.

— Больше десяти лет, на заводе им. Куйбышева.

— Почему же уходите оттуда? – спросил Батенчук уже не совсем дру­желюбно. Он очень не любил людей, легко меняющих место работы.

Но Михалевич объяснил, что со времени опубликования постановле­ния о великих стройках его не оставляла мысль попасть туда и что если бы не большая семья, он уже давно уехал бы в Куйбышев, Сталинград или Ка­ховку. А теперь, когда стройка здесь, в городе Иркутске, как же можно удержаться?.. Сказал, что, уступая его настоятельным просьбам, с завода его отпускают, и, немного помолчав, добавил:

— А как я работал, можете справиться на заводе.

Батенчук справился и после этого с большим удовольствием принял Михалевича на работу.

Кольченко, Плотников и Михалевич сели за рычаги первого экскаватора.

Экскаватор «ЧКД» стал на стройке своего рода университетом механи­заторов. Шутники окрестили его «инкубатором»: именно из его кабины вы­порхнул и разлетелся по всей стройке дружный выводок экскаваторщиков.

Так это и было.

В управление строительства одно за другим поступали извещения об отгрузке на стройку экскаваторов из Воронежа и Молотова, Свердлова и Новокраматорска.

А профессия экскаваторщика была в стране весьма дефицитной, и нельзя было рассчитывать, что на стройку, одновременно с оборудовани­ем, прибудут квалифицированные механизаторы. Надо было создавать свои кадры и делать это как можно быстрее: на стройку уже поступали но­вые машины – полукубовые «Воронежцы», шагающие экскаваторы ново­краматорского завода с огромными сорокаметровыми стрелами, мощные трехкубовые «Уральцы» и юркие подвижные «ОМ-2», ласково прозванные на стройке «Омиками».

Желающих научиться управлять экскаватором было много. С особой охотой брали бывших танкистов, людей, знающих и любящих технику. Всех отобранных зачислили на курсы экскаваторщиков. Курсанты прошли практическую школу под руководством ветеранов стройки Кольченко, Плотникова, Рыбина и составили экипажи новых машин. В числе первых сели за рычаги бывшие однополчане Александр Кондратов и Дмитрий

Кревский, впоследствии ставшие знатными экскаваторщиками стройки.

В середине лета началось первое наступление на Ангару.

Выше Кузьмихи Ангара левобережной своей протокой прижимается вплотную к высокому крутому берегу, отжимая линию Восточно-Сибирской железной дороги на узкую террасу, врезанную в береговой откос. Левобереж­ная протока сравнительно неширока – 150—200 метров, но глубока и быст­ра. За нею, на островах Березовом и Кузьмихинском, район основных соору­жений. Чтобы выйти к нему, необходимо пересыпать протоку.

Штурм реки начался в районе железнодорожного моста на южной ок­раине Кузьмихи. Вдоль русла протекающего под мостом ручья проложили дорогу; по ней самосвалы непрерывной вереницей возили грунт из карье­ра и отсыпали перемычку, перекрывая протоку.

Экскаваторы Плотникова, Наумова работали в карьере круглосуточно, едва успевая грузить верткие трехтонные самосвалы.

Ангара упорно сопротивлялась. Чем дальше продвигалась перемычка в русло протоки, тем яростнее бушевала непокорная река. Стремительное течение смывало кромку перемычки, перекатывая по дну и унося камни.

Когда большая часть протоки была перекрыта, установилось своеобраз­ное равновесие – сколько грунта ссыпали самосвалы с откоса перемычки, столько и уносило его бурным течением. В то же время, прорываясь через узкую горловину, река смывала противоположный островной берег, и он на глазах строителей уходил от продвигающейся к нему перемычки.

Тогда пришлось взяться за топоры. Вырубали по берегу кусты и дере­вья, вязали из них толстые длинные фашины, опускали их в реку, придав­ливали огромными камнями и тут же засыпали грунтом. Так шаг за шагом теснили реку, и, наконец, откос перемычки сомкнулся с берегом острова.

Одновременно в километре выше по течению сооружалась вторая пе­ремычка. Там работали драглайны Кольченко, Кондратова, Кревского, Болсуна.

Драглайн – экскаватор, ковш которого не закреплен на движущейся рукояти, а подвешен на металлическом тросе к концу длинной стрелы, он может забирать грунт значительно ниже уровня основания, на которое он опирается. Драглайны сооружали перемычку, забирая грунт тут же со дна реки и двигаясь вперед по отсыпанному слою, перекрыли протоку и вы­шли в район основных сооружений.

Так была одержана первая победа над Ангарой. Строители получили плацдарм для развернутого наступления.

В первой схватке с Ангарой молодой коллектив механизаторов полу­чил боевое крещение, освоил новые машины, привык работать в сложных условиях.

В таком же упорном труде, преодолевая трудности, формировались и другие коллективы.

В труднейших условиях начинали работу на стройке шоферы первых автомашин. Гаражи еще только строились, машины стояли под открытым небом, утром после морозных ночей их разогревали кострами. Не было ре­монтных мастерских, и когда надо было заглянуть в мотор, шофер обжи­гал пальцы о стылый металл или, меняя лопнувшую рессору, ложился под машину, постлав на снег или мокрую землю замасленную стежонку.

Не каждый выдерживал в таких условиях. Слабые духом уходили.

Приходят к начальнику автоуправления Шуликовскому начальник колонны и шофер, молодой статный парень с щегольскими закрученными усиками.

— Отказывается работать на своей машине, – докладывает начальник колонны.

— Почему? – коротко спрашивает Шуликовский.

— Новую просит.

— А на старой кто будет ездить? – обращается Шуликовский к парню.

— А это уже не мое дело, – развязно отвечает тот.

— Чье же?

— Ваше.

— Тоже правильно. Ну вот, раз мое, я и определяю: ездить на этой ма­шине тебе.

— Не буду! – взрывается парень. – Не хотите дать машину – давайте расчет, – и с вызывающим видом швыряет на стол заготовленную бумажку.

Шуликовский молча берет бумажку. Крупное выразительное его лицо темнеет. Не отводя глаз от пытающегося бодриться парня, он нащупывает на столе ручку, затем еще раз перечитывает заявление и крупно, с нажи­мом пишет: «уволить».

Когда опешивший парень уходит, начальник автоколонны говорит:

— Зря отпустили, Станислав Петрович. Не хватает у нас шоферов.

— Это не шофер, а водитель, – с сердцем возражает Шуликовский, вкладывая в это слово особый, пренебрежительный смысл. – Только ба­ранку крутить. А случись что с машиной – бежит к дяде. Я к нему давно приглядываюсь. Лодырь и от учебы отлынивает. Такому нельзя доверить станцию строить.

Бывает, что с просьбой об увольнении приходит человек стоящий. Ма­ло ли что может случиться: обижен человек начальством, или товарищи сманивают на другое место, или семейные обстоятельства вынуждают.

Для такого Шуликовский находит другие слова:

— Понимаю я тебя, друг, – говорит он, и сильный его голос звучит по-товарищески, задушевно. – Трудно. Понимаю. Всем трудно. А что же ты думаешь, и я бы на свою шею хомут полегче не нашел? Ну и давай, уй­дем. Станцию, первую на Ангаре, без нас построят, а мы легкой жизни ис­кать пойдем. Ладно ли будет?

Он говорит с глубоким убеждением, что его поймут, и если человек действительно стоящий, так оно и получается.

Проходили один за другим горячие трудовые дни.

В районе основных сооружений начали выемку котлована под здание ГЭС, насыпали ограждающие перемычки, били шпунт и отсыпали грунт в тело плотины.

На окраинах Кузьмихи поднимались стены подсобных предприятий стройки: лесокомбината, гаражей, автомастерских, ремонтно-механичес­кого завода.

На холмах левого берега среди березовых перелесков вырастали квар­талы рабочих поселков.

Стройка росла, ширилась и крепла.

И самое главное, рождался коллектив.

Новая техника

Стройка на Ангаре предельно механизирована.

Человеку, впервые посетившему ее, прежде всего бросается в глаза, как мало людей работает на огромной стройке.

Да, впрочем, и механизмов, на первый взгляд, не так уже много.

На обширной территории в несколько квадратных километров расстав­лены два десятка экскаваторов, наполовину скрытых за высокими отвала­ми грунта.

Между отвалами и отработанными карьерами по многочисленным до­рогам идут машины. Их много, уже не десятки, а сотни, но, рассредото­ченные на огромном пространстве, они не поражают своим количеством. И хотя, кроме автомобилей и экскаваторов, на стройке работают и другие машины: медленно ползут по зеленому полю острова неуклюжие скрепе­ры и бульдозеры, по подъездным путям снуют паровозы, проталкивая длинные цепочки вагонов и платформ, на дне котлована разворачиваются стрелы подъемных кранов – все это теряется на фоне огромных масс вздыбленной земли.

Смотришь и поражаешься: как много уже сделано за короткий срок жизни стройки.

А сделано действительно много. Только за 1953 год коллектив управ­ления механизации выполнил около семи миллионов кубометров земля­ных работ. Чтобы выполнить в такой же срок эти работы вручную, потре­бовалось бы 30 тысяч землекопов и грабарей!

Следует оговориться, что расчет этот имеет только иллюстративное значение. Имея на вооружении лишь кайло, лопату и грабарку, работы по выемке грунта и насыпи плотины можно было бы производить только ле­том. А если учесть, что основная масса грунта на ангарской стройке берет­ся из-под воды, чего уже никак не сделаешь вручную, станет ясно, что без современных мощных механизмов воздвигнуть сооружение подобного ти­па и масштаба практически невозможно.

Строительство оснащено самой совершенной новейшей техникой. Ме­ханизмы, работающие на Ангаре, это чудесный сплав творческого гения со­ветских конструкторов, высокого уровня технической культуры советского машиностроения и замечательного мастерства советского рабочего класса.

Замечательное мастерство проявляют и строители в использовании но­вой, зачастую уникальной техники.

Когда стало известно, что на стройку поступит большой шагающий экскаватор, четвертый по счету из выпущенных Уральским заводом маши­ностроения, строители тщательно подготовились к его приему. Старейше­го экскаваторщика стройки Николая Митрофановича Кольченко отправи­ли на Волго-Дон. Там в донских степях прокладывал трассу будущего ка­нала первый в стране и во всем мире большой шагающий. Николая Мит­рофановича тепло встретили на Волго-Доне. Оказалось, что командир эки­пажа, ныне известный всей стране Герой Социалистического Труда Ана­толий Усков, как и Кольченко, бывший фронтовик. Оба – офицеры-ар­тиллеристы. Надо полагать, что и это случайное обстоятельство пошло на пользу общему делу, и через полгода Кольченко вернулся на Ангару, в со­вершенстве овладев искусством управления грандиозной машиной.

Монтажную бригаду для сборки большого шагающего комплектовали как будущий экипаж машины. У главного механика стройки был выбор. Десятки механизаторов оспаривали право работать на новой машине.

Возглавили бригаду инженер-электрик комсомолец Михайловский и опытный мастер-слесарь коммунист Владимир Саламатов. В эту же брига­ду включили и Николая Кольченко.

Под руководством специально приехавших шеф-монтеров Уралмашза- вода бригада начала сборку большого шагающего. Работая, одновременно и учились. Изучали конструкцию машины, правила эксплуатации, искус­ство управления.

В канун 35-й годовщины Октября Николай Митрофанович Кольченко сел за рычаги в кабине большого шагающего и вынул первый ковш грун­та. Экскаватор «ЭШ-10-75» вошел в строй действующих механизмов.

Начался период освоения. Он был нелегким для молодого экипажа, особенно потому, что осваивать машину пришлось в суровых условиях си­бирской зимы.

Сначала гигант никак не мог научиться «ходить». Левая нога-лыжа от­ставала от правой.

— Наш новорожденный припадает на левую ногу, – шутил Саламатов, хотя именно его больше всех задевали эти капризы «младенца». Он заве­довал гидравлическим механизмом, регулирующим процесс шагания. Не одну бессонную ночь провел Владимир Александрович, пытаясь найти причину странного явления.

Причина оказалась очень простой. Масло, работающее в системе гидрав­лики, сгущалось от холода и медленнее циркулировало по трубам. А так как трубы, соединяющие масляный бак с механизмом шагания, были разной длины (левая примерно в два раза длиннее), то левая лыжа запаздывала.

— Это что же, выходит, ему в Сибири не климат! – с досадой восклик­нул кто-то из экипажа.

— Приучим, – уверенно сказал Саламатов, – станет сибиряком.

И действительно приучили. Увеличили сечение левой трубы, ускорили этим доступ масла в левый цилиндр, и экскаватор солидной неторопливой походкой направился к своему забою. Его поставили на выемку отводящего канала. Он должен был вырыть новое русло, достаточно вместительное, что­бы пропустить всю воду Ангары, прошедшую через турбину машинного зала.

Начались трудовые будни. Внимание всего многотысячного коллектива строителей было приковано к большому шагающему. Вряд ли был такой че­ловек на стройке, который не побывал бы в эти дни на отводящем канале.

Недалеко от котлована на ровной поверхности покрытого снегом по­ля высится странное здание. Огромный почти кубический корпус, цели­ком сделанный из металла, окрашенный в серовато-стальной цвет, по вы­соте равен четырехэтажному дому. Как дуло исполинского орудия, протя­нулась труба 75-метровой стрелы. К концу ее, поднятому на сорок метров над землей, подвешен ковш на тонких стальных тросах.

Доносится ровное гудение моторов. Похоже, что это корпус работаю­щего завода. Но это необычный завод. Медленно и почти бесшумно он по­ворачивается, и конец стрелы описывает высоко в небе огромную дугу. Массивный ковш уносится к концу стрелы, уменьшаясь на глазах.

Теперь он кажется совсем небольшим, и даже трудно поверить, что объем его – десять кубических метров и что в него можно свободно въе­хать на «Победе».

И только когда ковш опрокидывается и десятки тонн гравия широкой темной струей падают вниз, ударяясь с глухим гулом о мерзлую землю, можно представить истинную его вместимость.

— Вот это копает! – восхищается паренек в замасленной стежонке.

Достаточно бросить взгляд на его измазанное сияющее лицо, чтобы

понять: он тоже механизатор – это видно по костюму, – много отдал бы, чтобы быть сейчас не среди зрителей, а на борту чудесной машины, пол­ноправным членом ее экипажа.

— Заменяет восемь тысяч человек, – поясняет кто-то.

— Да, это не «Омик».

— И даже не «Уралец».

— Тоже «Уралец».

— «Уралец», да не тот. Это большой «Уралец».

— Да, хороша машина!

Таково общее мнение.

Но после первого месяца работы результаты оказались более чем скромными. Сказались трудности освоения сложного механизма. Молодой экипаж еще только набивал руку и учился чувствовать машину. Вносила свои поправки зима. На мерзлом грунте быстро «съедались» зубы ковша, и их то и дело приходилось менять. Подолгу задерживали взрывники, под­готовлявшие забой. Словом, причин было много.

Нельзя было похвалиться итогами и второго месяца.

«Болельщики» большого шагающего почувствовали себя задетыми. Об­наружились скептики, кое-кто из механизаторов начал подшучивать.

Вот именно в этот период особенно ярко проявились замечательные качества молодого экипажа, состоявшего почти целиком из коммунистов и комсомольцев. Ни один из них не сдрейфил. Первые трудности закали­ли экипаж, выработали в небольшом коллективе традиции взаимной вы­ручки, товарищеское чувство локтя.

Большой шагающий виден со всех концов стройки. Виден днем и но­чью, когда гигантская стрела, расцвеченная яркими огнями прожекторов, величественно разворачивается в темном ночном небе.

И как только стрела останавливается, будь то днем или ночью, все сме­ны собираются на экскаватор, и никто не уйдет, пока причина остановки не будет устранена.

День за днем большой шагающий набирал темпы. Все три смены, со­ревнуясь между собой, боролись за общий успех экипажа. С начала 1953 года экскаватор стал выполнять план. А летом, когда отпала надобность во взрывных работах и прекратились каждодневные простои, экипаж начал ставить рекорды.

22 июля 1953 года газета стройки «Огни коммунизма» писала:

«16 июля была достигнута рекордная выработка в смене старшего ма­стера Меринова. За смену И. П. Меринов вынул более 4000 кубометров грунта. Это наивысшая сменная выработка за весь период работы большо­го шагающего на нашей стройке.

18 июля коллектив одержал новую производственную победу. Вынув за сутки (сменами старших мастеров Кольченко и Шишкина) 8291 кубометр грунта, экипаж «ЭШ-10-75» выполнил суточный план на 164%».

4 сентября газета сообщала:

«31 августа смена коммуниста И. П. Меринова поставила новый смен­ный рекорд, вынув 5278 кубометров. Суточная выработка за 31 августа так­же является рекордной. Смены старших мастеров Маринова и Шишкина дали 9035 кубометров. Месячный план экипажем выполнен на 143%, сверх плана вынуто более 50 000 кубометров грунта».

Экипаж большого шагающего прочно утвердился в почетном ряду пе­редовиков стройки.

Теперь уже в дни получек не было оснований иронизировать. Месяч­ный заработок каждого члена экипажа составлял 4—5 тысяч рублей.

Как ведущий коллектив стройки, экипаж большого шагающего высту­пил инициатором предоктябрьского соревнования, обязавшись при этом завершить годовой план к 7 ноября.

Слово с делом не разошлось.

7 октября на стройке была расклеена «Молния»:

«Новый рекорд экипажа большого шагающего.

В ночь с 6 на 7 октября смена старшего мастера И. П. Меринова (ма­стер П. А. Парамонов, помощник мастера А. А. Рыданских) вынула 6006 кубометров грунта».

А «Молния» за 20 октября извещала строителей:

«Утром 19 октября экипаж большого шагающего завершил выполнение годового плана и сейчас работает в счет плана 1954 года».

Когда подвели итоги первого года работы большого шагающего, ока­залось, что на Ангаре хорошо освоили опыт Волго-Дона.

Копая водоотводящий канал в сложных условиях выемки грунта из- под воды, молодой экипаж дал годовую выработку – миллион триста ты­сяч кубометров.

И, что особенно примечательно, – экипаж настолько освоил новую сложнейшую технику, что внес ряд предложений по совершенствованию кон­струкции машины. Предложения эти были приняты конструкторами Урал- машзавода, с которыми строители поддерживают тесный творческий контакт.

Если экскаваторщики гордятся своим флагманом – большим шагаю­щим, то с такой же гордостью говорят автотранспортники о сверхмощных самосвалах Минского автозавода.

МАЗ-525 называется эта замечательная машина. На стройке называют ее проще – большой МАЗ.

Чтобы дать представление о его размерах, достаточно сказать, что ко­леса у него в рост человека, сиденье шофера без малого на уровне второ­го этажа и поднимаются туда по специальной лесенке, огражденной метал­лическими перилами, а в кузов может свободно въехать автомашина-полу­торка. Грузоподъемность его 25 тонн – полторы тысячи пудов!

Величина его настолько необычна для автомобиля, что когда один из первых МАЗов появился в колонне строителей на первомайской демонст­рации, то многие зрители решили, что это бутафория, и один из особо не­доверчивых скептиков даже пытался поковырять перочинным ножиком его массивный стальной кузов.

МАЗ-525 – последняя новинка советской автомобильной промышлен­ности. Стройка на Ангаре получила их одной из первых.

Так же как экипажу большого шагающего, коллективу автотранспорт­ников пришлось пережить трудности периода освоения.

В машинах первой серии – машинах по сути дела экспериментальных – были конструктивные недочеты. Первые МАЗы были вручены лучшим опытнейшим шоферам, которые, изучая машины, одновременно искали пути улучшения конструкции отдельных узлов. Когда был накоплен изве­стный опыт, шоферов Владимира Бышевского и Ростислава Наумова от­правили в Минск.

Главный конструктор машины внимательно изучил все предложения ангарцев: конструктивные недостатки, выявленные при эксплуатации ма­шин первой серии, были устранены.

Сейчас на стройке десятки больших МАЗов. Именно коллектив авто­колонны МАЗ-525 решает успех наиболее трудоемких, колоссальных по масштабам работ по насыпям плотины.

Мы рассказали только о двух уникальных машинах, представляющих последнее слово советского машиностроения, из числа многих сотен меха­низмов, работающих на стройке.

Экскаваторы, бульдозеры, скреперы, самосвалы вынимают, перемеща­ют и укладывают миллионы кубометров грунта, десятки подъемных кранов от трехтонных автокранов до сверхмощных портально-стреловых кранов с вылетом стрелы на сорок метров работают на монтаже конструкций и ук­ладке бетона, сотни кубометров которого ежесуточно приготавливает авто­матизированный бетонный завод.

В настоящее время на стройке приготовление бетона механизировано на 100%, земляные работы и укладка бетона – на 99,5%.

Вот почему на огромной стройке так немного рабочих.

Творчество

Новаторство – характерная черта коллектива строителей Ангарской ГЭС. Здесь проект воспринимают творчески и смело вносят в него поправ­ки, когда это подсказывается жизнью.

Пересыпав левобережную протоку, экскаваторы вышли в район основ­ных сооружений. Они должны были стать на разработку котлована под здание ГЭС. Предстояло вынуть свыше миллиона кубометров грунта с тем, чтобы, углубившись на двадцать метров ниже уровня воды в реке, добраться до проч­ных скальных пород, на которые можно ставить фундамент гидростанции.

Задача осложнялась обилием грунтовых вод. Невысокие плоские ост­рова Ангары состоят из аллювиальных отложений, то есть смеси песка и гравия, нанесенных и отложенных рекой в течение тысячелетий. Грунт этот легко пропускает воду, и потому уровень грунтовых вод одинаков с уровнем воды в реке.

При выемке котлована образуется озеро, воду из которого необходимо непрерывно откачивать. Забегая вперед, скажем, что из котлована каждый час выкачивается свыше 12 тысяч кубометров воды.

По проекту выемку грунта из котлована предполагалось вести «сухим способом», то есть после того, как уровень грунтовых вод будет понижен и котлован будет осушен. Но экскаваторщики вышли в район основных сооружений ранее, чем на стройку поступили насосы для оборудования станций водоотлива. Ждать их – значило оттянуть надолго начало работ в котловане, потерять целый строительный сезон.

Надо было найти другой, не предусмотренный проектом способ разра­ботки котлована.

Решение было найдено. Оно опиралось на опыт уже проведенных работ.

Когда драглайны Кольченко, Кондратова, Болсуна и Кревского пересы­пали протоку, значительную часть грунта они брали из-под воды. При этом экскавация шла вполне нормально. Грунт, состоящий из смеси гравия и пе­ска, легко отдавал воду, до краев наполнял ковш и хорошо разгружался.

Явилась мысль начать разработку котлована таким же способом – выби­рать грунт из-под воды. Кто именно впервые выказал мысль, впоследствии так и не могли установить, видимо, она созрела одновременно у многих.

Но чья бы она ни была, это была правильная мысль, и ее приняли к исполнению. Экскаваторы встали на кромку будущего котлована и начали выемку грунта. При этом оказалось возможным вынимать грунт, грузить сразу на самосвалы и подавать на отсыпку перемычек котлована.

Работы развернулись полным ходом, и когда насосы прибыли на стройку и в котловане смогли, наконец, начать водоотлив, со дна его уже были вынуты сотни тысяч кубометров грунта.

В дальнейшем экскавация из-под воды прочно вошла в практику стройки и во многом определила размах и темпы земляных работ. Значи­тельная часть грунта, уложенного в тело плотины, добыта из-под воды со дна Ангары.

Это далеко не единственный пример новаторской практики ангарских гидростроителей.

Отсыпка плотины, на первый взгляд, дело несложное. В действитель­ности это далеко не так. Плотина, создавая огромную разницу уровней на верхнем и нижнем бьефе, испытывает колоссальное давление воды. Поэто­му от нее требуется особая прочность. Достигается это, прежде всего, осо­бо тщательным уплотнением грунта, укладываемого в тело плотины.

Многолетняя практика гидростроительства выработала соответствую­щие способы отсыпок для каждого типа грунтов.

В проекте Ангарской гидростанции предусматривалась весьма сложная схема организации работ по отсыпке плотины: гравелистый грунт, заготовлен­ный в карьерах экскаваторами, подвозится в саморазгружающихся платфор­мах-думпкарах по специально проложенной железнодорожной ветке. Затем он шагающими экскаваторами подается на плотину, разравнивается бульдо­зерами слоем в 10—15 сантиметров и укатывается тракторами или уплотняет­ся специальными вибромашинами. Для того чтобы обеспечить уплотнение грунта, необходимо тщательно выдерживать минимальную толщину слоя.

Но это и является ахиллесовой пятой всей схемы. Во-первых, при такой незначительной толщине слоя интенсивность работ крайне низка, во-вторых, и это главное, отсыпку можно вести только в летние месяцы, так как зимой грунт в тонком слое будет промерзать, что совершенно недопустимо при воз­ведении гидротехнических сооружений. Практически в условиях Сибири, с ее длительной зимой, отсыпка плотины грозила затянуться на многие годы.

Нужно было найти другой, более производительный способ отсыпки. Задача казалась неразрешимой, ибо ускорять темпы, жертвуя качеством, конечно, было невозможно.

Решение подсказала сама жизнь.

На стройке осваивали новую технику: мощные 25-тонные МАЗы. В поисках способа наиболее эффективного их использования в коллективе родился новый метод отсыпки плотины, детально разработанный инжене­рами строительства С. Н. Моисеевым и А. И. Логуновым в содружестве с кандидатом технических наук В. К. Ремезниковым.

Грунт стали подавать на плотину большими МАЗами, увеличив при этом толщину отсыпаемого слоя до 1,5 метра, то есть в десять раз против предусмотренного проектом.

Представители проектной организации сначала встретили это предло­жение в штыки.

— Это поведет к резкому снижению качества работ. Могут быть ката­строфические последствия, – категорически заявили проектировщики.

Но подавляющее большинство специалистов стройки высказалось за новый способ.

Были организованы длительные и тщательные испытания, которые убедительно показали, что огромный вес груженого МАЗа (50 тонн) уплот­няет в нужной степени полутораметровый слой грунта.

— Под тяжестью груженого МАЗа рухнули все доводы наших оппонен­тов, – сказал главный инженер строительства С. Н. Моисеев, получив ре­зультаты проведенных испытаний.

Новый метод победил.

Новый способ не только резко повысил темпы отсыпки. У него было еще одно преимущество, особенно важное в условиях Сибири.

Отсыпка полутораметровым слоем позволяла вести работы зимой, тол­щина слоя устраняла опасность промораживания грунта.

Задача повысить темпы сооружения плотины, не снижая качества ра­бот, казавшаяся вначале неразрешимой, была с успехом решена.

Жизнь стройки каждый день ставит новые вопросы.

Увеличились объемы бетонных работ, начал остро ощущаться, особен­но в зимнее время, недостаток песка. Инженеры Батенчук, Гуленков, Фри- штер конструируют специальный грохот для сортировки грунта и предот­вращают срыв бетонных работ.

Создалась угроза остановки шагающих экскаваторов – быстро изна­шивались тросы. Старший машинист экскаватора Малков находит способ сращивания тросов, дающий возможность удваивать срок их службы.

Отстала зачистка скального основания в котловане, которая произво­дилась вручную. Экскаваторщики Плотников, Лысенко, Храмовских осва­ивают производство этих работ экскаваторами.

Подобных примеров бесчисленное множество.

Коллектив строителей работает творчески, смело применяя новатор­ские методы. Именно в этом секрет успехов коллектива, уверенно из ме­сяца в месяц перевыполняющего свои производственные планы.

Ангара выходит из берегов

Особенно ярко проявились замечательные качества коллектива в тре­вожные дни зимнего паводка в январе 1953 года.

Паводок всегда опасен для гидростроителей. История гидростроения знает десятки случаев, когда буйная вешняя вода в несколько часов унич­тожала результаты многолетнего труда.

Неизмеримо опаснее паводок зимний, когда вода не только разруша­ет, но и лишает возможности восстановить разрушенное, оставляя после себя сплошную ледяную броню.

Перед новым годом стояли сильные морозы. Река начала покрываться льдом. Затем бурное течение взломало смерзшиеся ледяные поля, раздро­било и вздыбило их и понесло вниз, создавая заторы. Уровень воды под­нимался на глазах. Река словно проглатывала белые пятна заснеженных островов, заполняя темной дымящейся водой всю пойму от берега до бе­рега. Откосы островной плотины с каждым часом становились ниже. Во­да хлынула через плотину. Значительная часть строительной площадки бы­ла затоплена. Вода подступила к перемычкам, угрожая прорваться в кот­лован.

Все силы были брошены на спасение котлована. Затопить его – значи­ло потерять целый строительный сезон, понести многомиллионные убытки.

Вода, еще не достигнув верхнего гребня перемычек, катастрофически прибывала, просачиваясь в котлован сквозь гравийные грунты. Все имею­щиеся насосы были установлены. Их общая мощность оказалась на преде­ле. Достаточно было выйти из строя хотя бы одному крупному насосу, и котлован был бы залит.

Слесари и мотористы во главе с механиком основных сооружений коммунистом Кирилловым в жестокие морозы сутками дежурили у насо­сов, чутко улавливали малейшие неисправности и тут же на ходу устраня­ли их. Кириллов трое суток не выходил из котлована.

Но если насосы и успевали откачивать фильтрующие воды, то они, ко­нечно, не смогли бы откачать потоки, грозящие хлынуть через гребни пе­ремычек. Поэтому, опережая подъем воды, строители непрерывно нара­щивали перемычки.

Экскаваторы, вгрызаясь в отвалы грунта, добирались до талого гравия и безостановочно ковш за ковшом швыряли его в кузова самосвалов. Шо­феры на почти немыслимых скоростях вели машины по дорогам, местами уже перехваченным водой, и брызги, вырывающиеся из-под колес, засты­вали на кузовах ледяными подтеками. На перемычках землекопы в оледе­невших стежонках, не останавливаясь ни на минуту, разравнивали сбро­шенные самосвалами кучи гравия, наращивали гребни и заливали их во­дой, создавая водонепроницаемую гравийно-ледяную стену.

Экскаваторы работали до последней минуты. Машина Александра Кондратова была отрезана разливом реки. Когда погрузка грунта закончи­лась, экипаж вывел экскаватор на незатопляемую отметку, а люди уходи­ли с машины вброд по дымящейся ледяной воде.

Самоотверженным трудом строители отстояли котлован. Ангара сми­рилась и отступила.

С гордостью вспоминают на стройке о «ледовом походе» шагающего экскаватора № 6.

После зимнего паводка многие гравийные карьеры оказались подо льдом. Решили выводить шагающие экскаваторы на берег главного русла ре­ки и, поднимая грунт со дна, заготавливать его в отвалы для летних насыпей.

Шестой шагающий был отрезан от главного русла застывшими прото­ками и озерками. По общему мнению, ему предстояло бездействовать до весны. Но экипаж экскаватора не мог согласиться с таким решением. Про­стаивать несколько месяцев было обидно. Старший машинист Григорий Михайлович Плотников собрал бригаду и поделился с товарищами воз­никшей у него мыслью – вывести машину к забою. по льду.

Экипаж поддержал своего бригадира. Смелое, на первый взгляд даже дерзкое решение экипажа было вполне обоснованным. Механизаторы тщательно проверили предполагаемый путь экскаватора, пробили во льду около трехсот шурфов и проложили трассу перегона по таким местам, где глубины не превышали полутора метров.

Плотников пришел в управление строительства. Его выслушали и предложение отвергли.

— Нельзя рисковать машиной, – сказали ему.

Тогда Плотников выложил промеры глубин, и руководителям стройки пришлось согласиться с доводами экипажа. Разрешение было дано, и экс­каватор тронулся в путь.

Путь был нелегким. Продвигались медленно, прощупывая дорогу перед каждым шагом. Там, где лед касался дна или плотно лежал на воде, он вы­держивал вес экскаватора. Но на пути попадались изолированные от русла озерки, часть воды из них ушла или вымерзла, и лед оставался на весу. В таких опасных местах дорогу вымащивали шпалами, предусмотрительно за­готовленными по всей трассе. Экскаватор, опускаясь пятой на шпалы, про­ламывал лед, из пролома вырывались фонтаны ледяной воды, обдавая брызгами стенки экскаватора и работавших возле него людей. Люди про­ворно подкладывали шпалы под лыжи, и опасное место оставалось позади.

Хуже всего было, когда при очередном шаге проваливалась одна лыжа и экскаватор угрожающе кренился набок. Тогда лыжи подтягивали вверх, люди под обжигающим морозным ветром спускались в воду, мостили там клетки из шпал, опираясь на них, экскаватор вышагивал на лед и упорно двигался дальше.

К исходу третьих суток экскаватор вышел на берег реки. Воля людей победила и здесь. Встав в забой, шестой шагающий до весны вынул около ста тысяч кубометров грунта.

Фундамент гидростанции заложен

На конечной остановке, возле клуба второго поселка, Григорий Ми­хайлович Плотников высадился из автобуса. Для того чтобы попасть на ос­новные сооружения, куда он держал путь, совсем не обязательно было ехать во второй поселок из Кузьмихи, где жил он в небольшом домике, по­строенном своими руками в первый же год работы на стройке. Ближе бы­ло через огород на берег Ангары и по линии железной дороги мимо бетон­ного завода выйти прямо к котловану.

Но Григорий Михайлович не торопился. Он утром сменился с работы, а сейчас шел на торжественный митинг. Ему в числе других передовиков стройки было предоставлено право участия в укладке первого блока фун­дамента гидростанции.

Григорий Михайлович не спеша огляделся, полюбовался новыми дву­хэтажными домами, ровной шеренгой протянувшимися вдоль улицы, в конце которой виднелось красивое светлое здание новой средней школы, окинул взглядом окруженные березовыми перелесками третий, четвертый и пятый поселки, вспомнил, что когда приехал он на стройку, не было на этих склонах ни одного домика, и медленно пошел к берегу реки.

Да, обстановка меняется и быстро меняется. Три года назад ему при­шлось самому после работы строить себе жилье, сейчас же вновь прибыв- тих семейных ожидают квартиры, холостых – хорошо оборудованные об­щежития, а скоро, когда закончатся затянувшиеся работы по благоустрой­ству, рабочие поселки стройки не уступят лучшим кварталам города.

По пути Григорий Михайлович задержался возле строящихся в первом поселке одноквартирных каменных коттеджей с крутоверхими черепичны­ми крышами и порадовался за людей, которые будут жить в этих уютных домиках.

Здесь Григория Михайловича догнал Александр Васильевич Кондра­тов. Он тоже шел на митинг. Разговаривая, они вышли на крутой берег.

Внизу широко раскинулась стройка.

Левобережная протока Ангары перекрыта насыпью. На отвоеванном у реки пространстве построен мощный бетонный завод, занимающий со своими коммуникациями, воздушными и подземными, площадь в не­сколько гектаров. Правее – котлован, в котором сегодня закладывается фундамент ГЭС. По соседству с массивной громадой высоко поднявшей­ся плотины котлован кажется совсем небольшим. Лишь вглядевшись в ка­жущиеся удивительно маленькими экскаваторы, убегающие от них само­свалы и едва различимые фигурки людей на дне котлована, начинаешь ощущать его размеры. И становится понятно, почему двадцатиметровые металлические опоры бетоновозной эстакады, уже почти перекрывшей котлован, кажутся ажурными, воздушно легкими.

Вдоль русла реки, омывающей остров, на котором покоится средняя часть плотины, громоздятся отвалы грунта, над ними разворачиваются стрелы экскаваторов. На 75-метровой стреле большого шагающего виден издали яркий лозунг «Вперед к коммунизму!»

От экскаваторов вереницами движутся 25-тонные самосвалы. Они под­нимаются на верх плотины и уходят к концу ее, почти достигающему про­тивоположного берега.

Пойма Ангары на девять десятых перекрыта плотиной. Реке оставлен лишь узкий двухсотметровый проход, который сужается с каждым днем.

Воздух наполнен многоголосым гулом стройки. Грохочут транспорте­ры и бетономешалки бетонного завода. Перекликаются гудки экскавато­ров, автомашин и паровозов. Доносятся глухие размеренные удары паро­вого молота, забивающего шпунт. Время от времени по Транссибирской магистрали, пролегающей над самым котлованом, с грохотом проносятся большегрузные товарные и быстрые пассажирские поезда.

Григорий Плотников и Александр Кондратов долго стояли на крутом берегу. Люди разного возраста, разного характера, разной жизненной судь­бы, они думали об одном, но каждый по-своему.

Плотников вспоминал старую, с детских лет запавшую в память Си­бирь, могучие, веками дремавшие силы которой пробудил к жизни совет­ский человек.

Кондратов вспоминал тысячи верст трудных военных дорог, оставших­ся позади, и думал о том, что, завоевав право на мирный труд в огне сра­жений, он теперь закрепляет свою победу.

Из-за поворота показался стремительный экспресс «Москва – Пе­кин», оставил за собой узкую полоску светлого дыма и скрылся за скло­ном горы. Резкий гудок прервал раздумье.

— Пошли, Григорий Михайлович! – сказал Кондратов. – Пора.

По склону горы, обгоняя их, спешили жители рабочих поселков. Не­которые в рабочих спецовках – им предстояла после митинга работа в ве­черней смене. Большинство в праздничной нарядной одежде, многие се­мьями, с детьми на руках. С горы было видно, как по многочисленным до­рогам со всех концов стройки стекались в котлован толпы людей. Верени­цей шли автобусы и легковые машины с гостями из города.

Когда Плотников и Кондратов спустились в котлован и подошли к трибуне, установленной на двух автомашинах, весь огромный откос на­клонной плиты водобоя был заполнен празднично оживленными людьми.

На трибуну поднялись начальник строительства, парторг ЦК на строй­ке, главный инженер, руководители области и города.

Парторг ЦК поздравил строителей и дорогих гостей, собравшихся на радостный праздник, и объявил митинг открытым. Над многотысячной толпой поплыли величавые звуки государственного гимна. Круживший над котлованом самолет сбросил пачку листовок, они белой стайкой закру­жились в воздухе. Навстречу им взмыла пара белых голубей и скрылась в голубом небе.

К трибуне подошел начальник строительства. Он говорил о трудном и славном пути коллектива, которому выпала высокая честь претворить в жизнь историческое решение XIX съезда партии начать освоение гидро­энергетических ресурсов реки Ангары.

Об этом же думали тысячи людей, и каждый давал слово и впредь быть достойным высокой чести.

Фундамент первой станции ангарского каскада заложен. Первый на­чальный этап строительства завершен. Впереди у строителей еще много тру­довых дней и ночей, много сложных задач, много неожиданных трудностей.

Но у коллектива есть главное – трудовой опыт, товарищеское чувство локтя, непоколебимая решимость преодолеть любые трудности.

В этом залог успеха.

1954

• Расскажите об этом своим друзьям!

• Легенда молодости нашей. К юбилею Александры Пахмутовой
  
  Эта маленькая светловолосая женщина давно стала символом советской эстрады. Она считалась и считается одним из самых востребованных композиторов СССР и России. По ее песням можно проследить всю историю страны, ее обычной жизни, великих строек и больших побед на военном и мирном поприще.
• …И революция – в подарок. 145 лет назад родился Лев Троцкий
  
  Он появился на свет 7 ноября 1879 года (по старому, действующему до февраля 1918 года стилю, – 26 октября) – ровно в день, когда в 1917 году победила Великая Октябрьская социалистическая революция, как ее официально, на государственном уровне, именовали в советскую эпоху. И вся биография Льва Давидовича Троцкого похожа на революционный вихрь.
• Искренне и от души
  
  Татьяна Ивановна Погуляева, окончив в 1986 г. филологический факультет Иркутского государственного университета, уже почти сорок лет работает учителем русского языка и литературы, в настоящее время в МБОУ г. Иркутска СОШ № 77. В 2020 г. стала победителем (1­е место) Всероссийской олимпиады «Подари знание» по теме «Инновации в современном образовании» и Всероссийского педагогического конкурса в номинации «конкурс песни "Аты-баты, шли солдаты"» (2­е место).
• «Буду тебе петь – все на мотив звезд...»
  
  «Зеленый трамвай». Остановка вторая
• Абилимпикс, клининг и другие
  
  Ох, и гостеприимен же наш русский язык! И какого только беса он не привечает! Вот недавно во вполне официальном сообщении споткнулся на слове «абилимпикс». Сразу и не понял, что за зверь такой, что за набор в общем-то знакомых букв? Раскрыл словарь – а это в дословном переводе с английского означает «олимпиада возможностей». Ну чем не вполне адекватное название известному движению? Но захотелось какому-то грамотею «европеизироваться», и пошло гулять иностранное словечко по интернетам…
• Cтарик и белка. Рассказ.Окончание
  
  Мы тогда под Темрюком стояли. В аккурат под Новый год прислали нам с пополнением молоденького лейтенанта. Мы калачи тертые, видим – не обстрелян, не обмят, тонковат в кости, глаза шибко умные.
• Строки судьбы
  
  Редко встретишь в Байкальске, да и в Слюдянском районе, человека, прожившего здесь хотя бы одно десятилетие, чтобы он не знал её. Большинство мгновенно представят эту женщину, чья трудовая деятельность напрямую или косвенно связана с их судьбами.
• Харрис или Трамп?
  
  Казалось бы, что нам Америка. Мало ли кого и куда там избирают, у нас тут свои проблемы, по большинству житейские. Так, да не совсем. Через несколько ступенек, но исход заокеанских выборов заметно аукнется и в России. Хотя бы в отношении всего, что связано с Украиной. А это, между прочим, тот или иной объем, то или иное количество смертей, ранений, разрушений, расходов. То – или иное. Или вообще без них. Разумеется, санкционное давление и много чего еще влияет на российскую экономику и на повседневную жизнь – и сегодня, и в будущем.
• Между дьяволом и ангелом: вспомним Лаврентия Берию
  
  Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.
• Старик и белка. Рассказ. Третья часть
  
  Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйкапыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагомупорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.
• Время комсомола: есть что вспомнить!
  
  Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
• Тыл за колючей проволокой
  
  В Магадане, имевшем в то время население 20 тысяч человек, вице-президент США и сопровождавшие его лица осмотрели порт, авторемонтный завод, школу-десятилетку, дом культуры, побывали на одном из участков прииска имени Фрунзе, побеседовали с рабочими. Один из вопросов звучал таким образом: «Целесообразно ли на территории Чукотки и Колымы иметь железную дорогу или более рационально использовать авиацию?».
• «Не ко двору и не ко времени»: к 130-летию со дня рождения Юрия Тынянова
  
  Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых столетий.
• Старик и белка. Рассказ. Продолжение
  
  Трепетное свечение угасало вместе с остывающим солнцем и вскоре растворилось в сиреневом сумраке вечера.Оставив в сердце неизъяснимое томление и грусть по чему-то несбывшемуся.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка. Каких только упреков я не выслушал от генералов. Но прежде, чем что-то сказать, они смотрели на Андрея Антоновича, а потом уже ко мне… В чем обвиняли? Офицеры не так показаны. Солдаты в фильме в конце не награждены… Короче, претензий!.. В итоге Гречко передал мне длинный убийственный список поправок. Шел я оттуда черный. Исправили? Три-четыре от силы. Изловчился как-то. Шолохов заступился. Фильм вышел. Правда, не к 30-летию Победы, а к 70-летию со дня рождения М. А. Шолохова». (Евгений Степанов «Это действительно было». Книга мемуаров.)
• Опять две России?
  
  Нет, разумеется, страна с таким названием – одна. И государство – тоже. Речь о духовно-нравственном измерении, если хотите – о разном восприятии и окружающего мира, и самих себя. По-иностранному – о ментальности.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Франция. Канны. Город кинофестивалей. В 2010 году южный город встречал российскую культуру. В 13-й раз. Два российских региона представляли свое творчество, самобытность, народные таланты: Санкт-Петербург и Хакасия.
• Герой мутного времени
  
  15 октября исполнилось 210 лет со дня рождения Михаила Лермонтова. Вот лишь некоторые из интересных фактов из жизни «поэта любви и печали».
• Тыл за колючей проволокой
  
  Роль ГУЛАГа в Великой Отечественной войне и послевоенные годы.
• Старик и белка. Рассказ
  
  Сегодня мы начинам публикацию рассказа А. Семёнова «Старик и белка» времен «Молодёжки». Прототипом этого рассказа стал большой друг редакции «СМ» той поры, талантливый журналист и великолепный спортивный радиокомментатор, участник Великой Отечественной войны Лев Петрович Перминов.