"Иркутск. Бег времени". Том I. Слово о городе. "Иркутск в моей судьбе..." Ч. 1

«Иркутск в моей судьбе...»

Анатолий Шастин., писатель

Иркутск – родина моих дедов и прадедов. С ним связана их жизнь, как жизнь моя и моих детей.

Иногда, мне кажется, я вижу иркутские улицы такими, как вы­глядели они давно. Может быть, задолго до моего рождения. Откуда бы ви­деть мне скошенный угол Литвинова и Карла Маркса, каким был он пол­столетия назад? А ведь все видится на этом скосе рядок лавочек, беленных по дощатой облицовке, и среди них табачный магазинчик, где за большим окном глиняный турок в синих шароварах и красной феске курил кальян. А то вдруг – часовня в сквере на углу Пролетарской и Карла Маркса, а напротив через дорогу – большой магазин в здании, где сейчас цех швей­ной фабрики...

Может быть, вместе с генами передается нам память о прошлом? Или какими-то иными путями приходит она и остается с нами до последнего часа?

Нынче много говорят и пишут о малой родине и о любви к ней. Уже и модными стали те рассуждения. А когда же мода была отражением под­линности чувств?

По мне, ощущение родины – в каждом из нас, а от принародных и частых признаний и рассуждений о любви к ней, думается, само чувство оскудевает и затирается, как дверная ручка. Недаром же так бережно вы­ражено оно в народной поговорке, где вместе с ним и сожаление к тем, кто в погоне за длинным рублем отправился в иные края. «В родной стра­не, да в чужой стороне», – говорил русский человек и как бы объяснял тем несравнимость тягости нравственных утрат с высокими заработками на чужой стороне. И как бы в подтверждение тому из седой древности до­шли к нам слова князя Ростислава: «А аз не хочю блудити в чюже земле, но хочю голову свою положити о отчине своей.» Знать, и в родной стра­не есть чужая сторона, хотя и она, как дойдет до главного, – часть нашей Родины.

Наверное, у литератора все его чувства: любовь, ненависть, презрение и жалость – в его книгах. И если в силах он передать хотя бы малую их частицу тем, для кого писал, то и жизнь его не впустую. И если поднял он голос против бездумности, что безоглядно крушит историю и природу род­ной стороны во имя неких «высших интересов», – так не в том ли его сы­новняя боль и преданность?

А как литератор убежит от себя, от человеческой своей сути, которую в любой книге ему не скрыть и не приукрасить?

Иркутск стал для меня тем же, чем стали для иных моих коллег их род­ные деревни и арбатские переулки. И он вошел в мои книги так же, как входит в нас память о детстве и руках матери. А судьбы наших матерей на­чинались и складывались задолго до нас. И потому, может быть, некото­рые мои книги – о прошлом. И пусть иной раз по-другому назывался го­род, который был в них, или вообще не имел названия, но это был Ир­кутск. И улицы были его, и люди. Такие, какими я их помнил и знал, или какими виделись они мне.

Дмитрий Сергеев, писатель

Иркутском, с Сибирью связана вся моя жизнь. В Иркутске ро­дился и живу. В сибирской тайге, в горах прошло раннее дет­ство, а позднее, в зрелую пору жизни, двадцать полевых сезонов провел в геологических экспедициях.

Самая продолжительная разлука с Иркутском пришлась на войну, службу в армии – почти пять лет. Когда работал в поисковых партиях, ежегодно по нескольку месяцев не был дома. Никогда не позабыть власт­ной силы чувства, влекущего сердце в Иркутск. Разлука не ослабляет при­вязанности – усиливает. Возвращаясь домой, на все привычное, примель­кавшееся, не замечаемое в повседневности, смотришь свежими глазами, ра­дуешься, узнавая все знакомое и родное. Волнует и радует новизна, переме­ны к лучшему – появление новых скверов, парков, фонтанов, создающих уют и красоту. Вспоминаю, как постепенно центральные улицы одевались асфальтом, как исчезали с глаз приметы недавней бедности – убогие насып­ные бараки, на их месте появлялись кирпичные дома, как обновлялись сте­ны и купола отреставрированных соборов, донесших нам дыхание истории и свидетельство вдохновенного труда и безупречного вкуса зодчих, мастеро­вого и ремесленного люда, некогда жившего в нашем городе.

Увы, не все перемены радуют. Не по себе становится, когда видишь, как чьи-то руки, равнодушные к истории города, к его своеобразию и кра­соте, стремятся утвердить нивелирующую безликость, полоня своими тво­
рениями даже старинный центр города. Хотелось бы видеть в новой архи­тектуре больше внимания к своеобразию старого города. И еще одно об­стоятельство не может радовать меня, старого иркутянина. В послевоенные годы, часто бывая в соседних областях, видел, как благоустраивались и хо­рошели другие города. Скажем, Чита и Улан-Удэ тридцать лет тому назад значительно уступали Иркутску. Теперь обошли: улицы чище и освещен- нее наших, городской транспорт работает с меньшими перебоями. Мы отстаем, и отставание это с каждым годом не сокращается, а нарастает. Пора уже об этом задуматься всерьез.

Иркутск, Сибирь заняли главное место в моих книгах, многое из на­писанного основано на биографическом материале.

В последние годы меня все больше занимает история, в частности ис­тория родного города. Обращение к прошлому мне кажется естественным для всякого человека, осмысливающего жизнь. Прошлое – настоящее – будущее. Звенья этой цепи неразрывны. Без знания прошлого невозмож­но понимание будущего. Будущее – то, каким мы его представляем себе, формирует настоящее, диктует наши устремления, наши нравственные идеалы, делает нас мудрее. А то, насколько мы мудры сейчас, помогает нам лучше понять прошлое, приводит к пересмотру укоренившихся ошибоч­ных мнений, к открытию незамеченных ранее связей. Взгляд в будущее, равно как и понимание прошлого, необходим нам, чтобы не сбиться с пу­ти, не увлечься обманными целями.

Культурные богатства – главное достояние, которое мы передаем по­томкам. Необходимо сберечь и сохранить то, что досталось нам по наслед­ству, и в меру наших сил и талантов увеличить. Вклад нашего города, ка­ким бы ни считать его, изобильным или скромным, приумножает культур­ное наследие всего народа.

Елена Жилкина, поэтесса

Иркутск – мой родной город. Я не могу отделить от него ни своего детства, ни юности, ни зрелых лет. Разные события этого города стали и для меня незабываемыми вехами на жизненном пути.

Тридцатые годы. Чем дальше уходишь от них, тем меньше драгоцен­ных крупиц оседает в памяти, хотя прежде всего хочется говорить о людях, вошедших в твою жизнь прочно и навсегда.

Именно тогда мне и моим товарищам по перу Иннокентию Луговско- му и Павлу Маляревскому были вручены билеты кандидатов в члены Со­юза писателей СССР, подписанные Максимом Горьким. Это была вера в нас, надежда на наше будущее в лучшую пору молодости.

Время рождало душевный подъем. Во вновь возникшей писательской организации в Иркутске можно было наблюдать всплеск талантливой про­зы, поэзии, публицистики. Все это было опубликовано на страницах аль­манаха «Будущая Сибирь».

Мы, молодые, чутко прислушиваясь к тому, как на горизонте сгуща­лись тучи, пели незабываемую песню «Если завтра война.» И все же жизнь бурлила, наполнялась с краями. Стихи рвались из сердца, и, как всегда это бывает, – их хотелось почитать другим.

В один из воскресных дней я пришла по газетному объявлению в ли­тературную группу и с робостью выслушала первую критику собравшихся тогда молодых поэтов, многих из которых я уже никогда не увижу.

В те дни я познакомилась с писателем Исааком Григорьевичем Гольд­бергом. Отметила для себя главную черту его характера: умение вселять оп­тимизм в других. Это впечатление усиливалось от всегда печальных его глаз, несмотря на внешнюю живую веселость.

Кипение сил и высокая требовательность никогда не оставляли его так же, как и интерес ко всему, что происходило вокруг. Для многих из нас, только начинающих свою литературную дорогу, Исаак Григорьевич был образцом поведения. Это, пожалуй, была настоящая школа, где воспиты­вался в каждом из нас и вкус к общественной деятельности, совершенно бескорыстной, построенной на одном энтузиазме. Причем сам писатель не просто числился в различных редакционных коллегиях газет и журналов, но прежде всего оказывал изданиям практическую помощь. А уж участие в жизни каждого из нас, молодых литераторов, конечно, перерастало так называемые литературные рамки.

Помню, в дни каких-то душевных смятений и нерешенных вопросов – а ими богата молодость! – мы шли в его дом, двери которого всегда были от­крыты для нас. На столе гостеприимно кипел самовар, и Исаак Григорье­вич усаживал за стол. Вот так, за чашкой чая, просто и непринужденно го­ворили мы с ним обо всем на свете. В течение почти десяти лет, в которые мне посчастливилось близко знать этого замечательного писателя и челове­ка, Исаак Григорьевич как писатель старшего поколения занимал наши сердца и умы по-настоящему. Мы все любили его, как можно любить отца.

Рано почувствовали мы в нем и большой талант. Помню, какое неиз­гладимое впечатление произвела на меня книга его о сибирских партиза­нах. Я даже написала стихотворение «Партизаны», посвященное Исааку Гольдбергу.

В начале тридцатых годов закладывали мост через Ангару. Не проходило и дня, чтобы Исаак Григорьевич не бывал у строителей и не заводил новые знакомства, разговаривая с рабочими обо всем, в том числе и о литературе.

Я жила тогда на Набережной улице, недалеко от строительства, и, при­ходя на берег Ангары, часто встречала его там. А иногда он приходил ко мне и уводил с товарищами моими на стройку, буквально заражая своими светлыми мыслями о том, как изменится наш город, когда строительство моста будет закончено. Я тоже не однажды была свидетелем его бесед со строителями-кессонщиками, смотрела, слушала и запоминала.

Он знал и чувствовал чутьем большого писателя, как все это важно для моего творческого становления, и не ошибся. Уже в те годы я написала стихотворение «Мост», которое мне не стыдно прочитать и сегодня, хотя это было одно из первых моих стихотворений, опубликованных в коллек­тивном сборнике.

Таким образом, этим удивительным человеком и писателем была дана мне «путевка в жизнь» и большую литературу.

Мне посчастливилось бывать с ним на встречах с мастерами фарфоро­вого завода. А потом в своих «Хайтинских очерках», предшествующих по­явлению «Поэмы о фарфоровой чашке», он вспоминал, что за этой «пус­тынностью стройки прячется живой, сложный, ни на минуту не замираю­щий коллективный труд».

Произведение было опубликовано в альманахе «Новая Сибирь», и ско­ро мы там увидели отзыв Максима Горького, который назвал «Поэму о фарфоровой чашке» в числе лучших сочинений о социалистической пере­стройке наших фабрик и заводов в тридцатых годах.

Бывала я с Исааком Григорьевичем и в Черемхове, где мне запомни­лись наши литературные вечера в наскоро сколоченных деревянных клу­бах, черемховские шахтеры и мое знакомство с добычей угля в шахте, ку­да я спускалась, надев шахтерскую каску.

Все это было... было.

И опять после этих встреч с рабочими Черембасса появился роман «Главный штрек», над которым писатель долго работал. Никогда не отры­вался он от жизни и ее сложных проблем. «День разгорается» – с таким названием вышел последний роман, написанный о событиях революции 1905 года в Иркутске. Исаак Гольдберг остался верен привязанности сво­ей ранней молодости, хотя, к сожалению, я застала уже его осень.

Марк Сергеев, писатель, заслуженный работник культуры РСФСР

Если бы из жизни моей вычесть Иркутск – то оказалось бы, что и жизни-то никакой нет, ничего не связалось, не соединилось, потому что не только природные склонности, книги и учение, не только жизненный опыт формируют нас, но и улицы, полные душевно­го расположения, пригородные леса, где аукается и доныне наше детство, духовная щедрость музеев и библиотек, где история обширного края, пол­ная событий значительных, героических, трагических, перестала быть чем- то отдаленным, отрезанным уплотненным временем, а стала твоим нача­лом, словно ты восприемник всего, что было, ответственен за то, что есть, и за то, что может произойти.

Иркутск не сразу доверяет человеку, не сразу открывает ему святая святых. Как истинный отец, как прямодушный сибиряк, он испытывает тебя, и в первую очередь – трудом. Когда в четырнадцать лет он приоб­щил меня к своим заботам, устроив на лесопилку Лисихинского кирпич­ного завода, я думал, что это я помогаю городу – недостает рабочих рук. Но оказалось, что это он помог мне не просто почувствовать силу рук сво­их, тепло товарищества трудового, нет, он открыл мне рассветную Анга­ру, из прикорнувшего на воде тумана вытаскивали мы мокрые бревна, они сверкали под мутным солнцем и пахли волной и тайгой. А потом ту­ман поднимался, странно стоял над рекой так, что снизу был виден ясно­зеленый противоположный берег, и длинный товарняк, резко бегущий за длиннотрубым паровозом, и труба эта упиралась в туман, а сверху, над слоем тумана, горбился смешанный с влажными пузырьками дым, и здесь над горами, стояла незамутненная солнечная прозрачность, и видно было каждое деревце. И это были стихи.

Иркутск наградил меня всем – и любовью, и дружбой, и невзгодами, и отправил меня на войну, и негромко радовался моему возвращению – так, по крайней мере, мне казалось, когда в феврале 1946 года выпрыгнул я на перрон нашего старого вокзала и пошел с небольшим деревянным че­моданчиком по его ожившим после военного лихолетья улицам.

А еще он дал мне учителей – Елизавету Романовну Смолянскую и Софью Романовну Тигунцеву – в одной и в другой школе, они поддер­жали мои первые поэтические опыты, Марка Константиновича Азадов- ского, Федора Александровича Кудрявцева, Ольгу Игоревну Ильинскую, пробудивших во мне чувство истории, показавших, сколь мало я знаю и умею, чтобы все, что удастся мне в жизни познать и постичь, не считал я истиной в последней инстанции, а понимал: всегда есть кто-то, кто знает более тебя, умеет лучше тебя, мыслит значительнее, а пишет – талантли­вее, и все же – как утешение – не так, как ты.

Я уже не молод, но только теперь Иркутск начал, кажется, мне дове­рять, соединил меня со многими своими жителями, пожилыми и молоды­ми, открыл архивы и редкие фонды библиотек и, стало быть, добавил от­ветственности за все, что в нем самом происходит: сносится ли старинный дом, воздвигается ли памятник, открывается ли театр, выходит ли книга. С этой ответственностью и чувствую себя иркутянином.

Валентин Распутин

Иркутск с нами

Распутин Валентин Григорьевич (род. 15 марта 1937 г. в с. Усть-Уда Иркутской области), прозаик. Член Союза писателей России. Герой Социалистического Труда (1987), дважды лауреат Государственной премии СССР (1977 и 1987), почетный граж­данин г. Иркутска. Автор многих книг, в том числе: «Последний срок», «Живи и по­мни», «Прощание с Матерой», «Что в слове, что за словом», «Дочь Ивана, мать Ива­на», «Сибирь, Сибирь» и др.

Удивительно и невыразимо чувство родины. Какую светлую ра­дость и какую сладчайшую тоску дарит оно, навещая нас то ли в часы разлуки, то ли в счастливый час проникновенности и от­звука! И человек, который в обычной жизни слышит мало и видит неда­леко, волшебным образом получает в этот час предельные слух и зрение, позволяющие ему опускаться в самые заповедные дали, в глухие глубины истории родной земли.

И не стоять человеку твердо, не жить ему уверенно без этого чувства, без близости к деяниям и судьбам предков, без внутреннего постижения своей ответственности за дарованное ему место в огромном общем ряду быть тем, что он есть. Былинный источник силы от матери – родной зем­ли представляется ныне не для избранных, не для богатырей только, но для всех нас источником исключительно важным и целебным, с той самой волшебной живой водой, при возвращении человека в образ, дух и смысл свой, в свое неизменное назначение. И, посещая чужие земли, как бы ни восхищались мы их рукотворной и нерукотворной красотой, какое бы изумление ни вызывала в нас их устроенность и памятливость, душой мы постоянно на родине, всё мы соизмеряем только с нею и примеряем толь­ко к ней, всему ведем свой отсчет от нее. И тот, кто потерял это чувство земного притяжения, кто ведает одну лишь жизнь свою без неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего – вечного значит, огромную по­терял тот радость и муку, счастье и боль глубинного своего существования.

Есть города, которые насчитывают многие сотни и даже тысячу лет. Стоят они сановито и важно, изо всех сил сберегая с помощью лучших граждан своих старину и доблесть. И есть города из эпохи послевоенного строительного бума, за спиной которых небольшие десятилетия; постав­ленные возле промышленных гигантов, по-юношески задиристые, само­любивые, с бойким народом, они заявляют о себе нетерпеливо и звучат с напором. Иркутск по этим мерам в среднем возрасте: и трех с половиной веков не прошло, как в 1661 году енисейским сыном боярским Яковом Похабовым был срублен на Ангаре «против Иркута-реки на Верхоленской стороне государев новый острог». И как я представляю себе, немало постра­давший во второй половине ХХ века от скорых и неумелых пластических операций, от горячей бездумной силы по части сносов и перестроек, Ир­кутск, однако же, сумел сохранить свое лицо, не в пример другому сибир­скому городу – Омску, который его полностью потерял, или Новосибир­ску, который его никогда не имел. Больше того – Иркутску повезло ос­таться даже с именем своим, как назвали его первопоселенцы, и устоять против революционного синодика (его, правда, на Сибирь и не хватало, в Сибири самородные названия почти и не трогали).

И стоит теперь Иркутск, умудренный историей и жизнью, спокойно и мудро, зная силу себе и цену; в меру знаменитый, в меру скромный, в меру культурный, умудряющийся сохранять культуру и в наши дни; традиционно гостеприимный, немало опустившийся в пригляде за собой, но прекрасно сознающий, что верно, опустился и устал от реформаторских передряг по­следнего времени, – стоит Иркутск, наделенный долгой и взыскательной памятью камня своего и дерева, с любовью и немалым удивлением взираю­щий на дела нынешних своих граждан, которые составляют более чем 600- тысячное население, по-родительски оберегающий их от зноя и холода, да­ющий им жизнь, приют, воспитание, работу, родину и вечность.

В судьбе и характере Иркутска от самого начала особую роль играло его место рядом с Байкалом, всего в шестидесяти километрах от чуда-озера. Ир­кутяне пьют ангарскую воду, вытекающую из Байкала, дышат его ветродуем, едут к нему за вдохновением и здоровьем, напитываются его красотой и мо­щью, не оставляют своего поклонения ему, находят на его берегах и водах работу, сказывают о нем легенды и были. А чаще всего они идут к нему про­сто так – чтобы показаться Байкалу и найти невидимую защиту, как дети, ощущающие родство. Слово «Байкал» имеет для них величавый отцовский смысл, могучий и добрый. Они радуются тому, что им доступен байкальский омуль – и не столько в качестве пищи, сколько в качестве какой-то духов­ной добавки (но и поморы Русского Севера испытывают наслаждение от од­ного лишь слова «семужка»), байкальская нерпа, это неуклюжее и симпатич­ное существо, вызывает у них неизменную улыбку. Иркутянам верится, что душа их от близости Байкала просторней, а кость тверже, что облекают их и пропитывают суровые и прекрасные картины байкальского лика.

Паломничество на Байкал со всего света, паломничество, то ослабева­ющее во дни российских неурядиц, то снова усиливающееся, идет через

Иркутск. Он невольно является предуготовителем главного события нака­нуне встречи с Байкалом, роли которого должен соответствовать, и он же принимает остывающие впечатления, которые нельзя испортить. Красота и дух Байкала должны достойно перетечь в красоту и дух Иркутска. Бла­годаря Байкалу Иркутск в самые «закрытые» времена оставался открытым для иностранцев городом, сюда едут туристы и журналисты, деловые лю­ди и знаменитости, научные экспедиции и молодежные делегации, он из­бирается местом проведения правительственных встреч. В мире Иркутск знают лучше любого другого сибирского города. Это заставило его следить за собой и прихорашиваться, и это же помогло ему на заре возвращения отечественной памяти в шестидесятые годы утвердить свое звание истори­ческого города и тем самым, пусть и не без потерь, сохранить свой облик.

Есть особенный час, в который легко отзывается Иркутск на чувство к нему. Приходится этот час на пору летнего рассвета, когда еще не взошло солнце и не растопило, не смыло горячей волной настоявшиеся за ночь, взятые из недр своих запахи, пока не разнесли их торопливые прохожие, а редкую и недолгую тишину не погубил машинный гул. Лучше всего очу­титься в такую пору в старом Иркутске, в одном из тех его уголков, где со­хранились одной общиной деревянные дома. И стоит лишь вступить в их порядок, стоит сделать первые шаги по низкой и теплой теплом собствен­ной жизни улице, как очень скоро теряешь ощущение времени и оказыва­ешься в удивительном и сказочном мире, из той знаменитой сказки, ког­да волшебная сила на сто лет заговорила и усыпила, оставив в неприкос­новенности, все вокруг. И уже не слышишь полусонного и размеренного женского голоса, объявляющего из-за Ангары о прибытии и отправлении поездов, не видишь возникающих перед глазами, как огромные неряшли­вые заплаты, новых каменных зданий, не замечаешь новейших примет – ты там, в этом мире столетней давности.

Летом 1879 года пробушевал здесь самый, пожалуй, жестокий их всех иркутских пожаров, уничтоживший большую часть города. «К утру 25 ию­ня 75 кварталов лучшей и благоустроенной части города представляли со­бой выжженную пустыню с обгоревшими и задымленными остовами ка­менных домов, труб печей, над которой носился едкий, удушливый дым» (из летописи Н. С. Романова). Но если на центральных улицах разрешено было после того только каменное строительство, здесь на месте дерева снова легло в стены дерево. Иркутскому жителю было не привыкать – Ир­кутск горел многажды, и всякий раз снова и снова поднимался из пепла, снова и снова горожанин клал стены, чаще всего по своим собственным наметкам и чертежам, подводил крышу, стеклил окна. Въезжал в новый дом и принимался его украшать.

Нет, не просто построить, чтобы тепло и удобно было жить, но постро­ить на удивленье и загляденье. Точно картинку, точно терем волшебный, в котором, быть может, настанет и волшебное житье, – вот что считалось, как теперь говорят, престижным. Дух соперничества в новшествах и кра­соте никогда не оставлял сибиряка и подвигал его прежде на многие заме­чательные дела. В этом искусстве если и был кто равен сибиряку по всей огромной России, так разве лишь мужик с его прародины – с Архангель­щины, Вологодчины, Великого Устюга и Новгородчины, откуда и вынес­ли первые насельники Сибири свое ремесло. Вынесли и развили до уди­вительного совершенства и бесконечно причудливой, навеянной новой жизнью и новыми просторами фантазии, привили везде и всюду – в го­роде и деревне, среди богатых и бедных, у охотников, пахарей и мастеро­вых. Только полностью нищий карманом или духом человек, поставив жи­лье, не украшал, не узорил, не расписывал его, не колдовал над ним, и уж одно это оставалось печатью его нищеты и безысходности на всю жизнь. Такая избушка, как теперь хорошо заметно, прежде и старилась, завалива­лась, уткнувшись окошком в землю; горестно и неловко смотреть на нее, бедолагу, со стоящими рядом еще крепко, бодро и форсисто, разукрашен­ными резьбой домами. Созданные на радость людям, до сих пор, несмот­ря на полный свой век, они эту радость и приносят. Даже самый невели­кий из них, с самой незатейливой отделкой, и ту уже немало потерявший, сохраняет все же привлекательность, достоинство и навеки оставшуюся в нем благородную душу мастера.

Душа мастера. Даже в самом примитивном ее понимании и рабочем приложении это то, что выходит из обыденности и общности ремесла, что воспаряет над ними особенной вышней любовью к человеку и всему пре­красному, живущему в нем и могущему в нем быть, что заполняет великие пустоты между реальностью и мечтой и делает реальность осмысленной до­бром и красотой. Душа не служит, она царит; она берет порою тяжелые по­дати, выводя человека из ряда обыкновенных, живущих хлебом единым и не желающих знать иных, но она же затем выводит его из ряда обыкновен­ных смертных, без вести погребенных под тяжелыми пластами времени.

И что как не душа мастера, колдовавшего над домом, возле которого ты в удивлении остановился, коснулась в гордости тебя и растревожила, укорила слабую твою душу, не знавшую праздничных взлетов, или нашла отзыв и восхищение в родственной и чуткой твоей душе, занывшей и за­тосковавшей по столь же славному делу?

Долгими неделями и месяцами выпиливал, вытачивал, вырезал, под­гонял мастер свою кружевную затею. По трафаретам стали работать поз­же, когда ставили богатые доходные дома и трудились артелью, признан­ный же и уважающий себя художник по дереву творил, не ведая ограни­чительных рамок. Фантазия иной раз увлекала его в такие дебри и выси, что из них нет, казалось, выхода, чтобы не нарушить пропорции и чувство и не испортить начин, но он чудом находил его и из неведомых, порою языческих далей доставлял желанную жар-птицу, которая волшебным опереньем вспыхивала на фронтонах, карнизах и наличниках дверей и окон, на кронштейнах и пилястрах – на каждой малости: смотрите, лю­ди, и радуйтесь.

Четыре города в Сибири сумели сохранить тепло и красоту деревянных улиц. Это Тобольск, Томск, Кяхта и Иркутск. Один другого краше. Но, чтобы найти деревянное «счастье», нужно было пройти через несчастье, иначе смели бы в пылу обновления эту «рухлядь» подчистую и понастави­ли панельные коробки. Тобольск потерял свою столичность еще в первой половине XIX века, когда центр Западно-Сибирского края перенесли в Омск и сухопутный Московский тракт прошел южнее Тобольска. Оказав­шись в стороне от него, Тобольск захирел. Кяхта, сказочно богатый торго­вый город на границе с Китаем, после революции вдруг оказалась на гра­нице с другим государством – с Монголией – и скоро пришла в полный упадок. Томск сто лет назад отчаянно боролся за то, чтобы Транссиб сде­лал дугу в его сторону, – и не вышло. Он остался губернским городом, го­родом первого в Сибири университета, еще яростнее принялся называть себя «сибирскими Афинами», но его уже слушали плохо, и в значении сво­ем и росте он поневоле поотстал.

К началу ХХ века потерял свою громкую торговую славу и Иркутск: меняющие один другой потоки пушнины, золота, китайского чая и ману­фактуры к тому времени обмелели. Более полувека, до начала «сибирско­го ускорения» в пятидесятых годах, жил он скромно и тихо. Затем строи­тельство Иркутской гидростанции, строительство под боком новых горо­дов – Ангарска и Шелехова – заставило опять звучать Иркутск громко. В горячке буден было не до старины. А когда принялись подбираться к ней, чтобы обновить Иркутск, когда стали вычерчиваться «перспективные пла­ны развития» (читай: переустройства города и сноса деревянных кварта­лов), появилось Всероссийское общество охраны памятников и Иркутск, по счастью, вошел в число пятнадцати исторических городов, подлежащих охране. Кроме иностранцев, едущих на Байкал, в этой удаче сыграл свою роль и интерес к декабристам, отбывавшим ссылку в Иркутске. И, долж­но быть, не в последнюю очередь – оставшаяся память о просьбе Эйзен­хауэра включить Иркутск в маршрут его намечавшейся в конце пятидеся­тых годов поездки в СССР. В Иркутске по судьбе офицера союзнической миссии в нашу Гражданскую войну будущий американский президент ле­чился в госпитале, и об Иркутске остались у него самые приятные воспо­минания. Визит высокого гостя, как известно, не состоялся, но то, что со­провождало его подготовку, чтобы не ударить в грязь лицом, – и тороп­ливое латание городских улиц, и асфальтированный тракт к Байкалу, и специальная «дача» на берегу озера в истоке Ангары, с которой начинался санаторий, и напоминание об Иркутске как городе нерядовом, способном задержаться в памяти великих, – это осталось и сослужило добрую службу «для внутреннего пользования».

Так с середины шестидесятых годов сделался Иркутск историческим го­родом, и в таких обстоятельствах взял он на себя обязательство соответство­вать этому званию. Однако соответствовать оказалось труднее, чем назваться. Двадцать лет продолжалась затяжная эпопея – кто кого? Одни охраняли, дру­гие воровали, как в каком-нибудь дырявом складу. У иркутян на памяти еще борьба за «горбатый дом» в центре города, образец постройки XVIII века, борьба, окончившаяся не в пользу общественности: среди ночи дом воровски снесли. Такая же участь постигла и многие другие памятники. Восстановлен­ные усадьбы декабристов Трубецкого и Волконского, ставшие музеем, равно как и «кружевной дом» на ул. Энгельса, отданный почему-то под офисный «Дом Европы», равно как и еще несколько примеров выхваченности из ог­ня и погрома, – это лишь малая часть из того, что могло быть спасено.

Вот почему, за исключением единичных усадеб, деревянной архитек­туры XVIII столетия в Иркутске не сохранилось.

Дерево недолговечно, но оно имеет редкую способность продлевать нашу память до таких глубин и событий, свидетелями которых мы не мог­ли быть. Лучше сказать: это способность передавать нам память предков. Камень более недвижен и холоден; дерево податливо и ответно чувству. В деревянных кварталах где-нибудь посреди Солдатских улиц перед нагор­ной частью города не так уж и трудно представить себе старый Иркутск тридцатых-сороковых годов того далекого XVIII века, когда город разрос­ся и вышел из стен острога.

Через Иркутск шла оживленная торговля с Китаем, он стал к тому вре­мени крупным административным центром огромной провинции, главным перевалочным и товарораспределительным пунктом всей Восточной и Се­верной Сибири. В остроге, замкнутом крепостными стенами, творилась лишь административная власть, вся же основная жизнь давно перешла в посад, где располагались и купеческие лавки, и базары, и кабаки, пышным цветом расцветшие к той поре в Иркутске, и различные службы, и мастер­ские ремесленников и где «гуляло» около тысячи (в тридцатых годах) обы­вательских домишек, которые ставились без всякого плана застройки, кто где хотел и кто во что был горазд, так что улицы представляли собой из­вилистое и диковинное кружение, и вправду напоминающее гуляние. Го­род, вышедший из крепости, в свою очередь, обнесен был палисадом, де­ревянной стеной, протянутой от Ангары до Ушаковки по линии Большой улицы. За палисадом, как и положено в древности, рядом с вырытым рвом стояли рогатки, а уж за ними третьим городским поясом выросла Солдат­ская слобода. Отсюда и Солдатские улицы, переименованные впоследст­вии, чтобы не оставить былых охранников города без революционного внимания, в Красноармейские.

Другие стояли здесь тогда домишки, другая была планировка – все другое, но и глаз закрывать не надо, чтобы представить себе Иркутск того времени в такой яви и близости, что видишь, кажется, изломанную и кри­вую грязную улочку, величавую поступь по ней бородатого купца, направ­ляющегося в сторону царствующих над городом куполов Спасской церкви и Богоявленского собора и по дороге недовольно буркнувшего на возя­щихся в грязи ребятишек, слышишь голоса лениво переругивающихся из- за высоких заборов от скуки баб, ржание лошадей и скрип телег проходя­щего через Заморские ворота к Байкалу обоза. Добрых тридцать лет еще до Московской столбовой дороги, вдохнувшей в Иркутск новую жизнь, и больше века до третьего и главного кита, который вслед за торговлей и пушниной стал основанием расцвета города, – до золотой лихорадки. Ир­кутск еще сонен, темен и грязен, его главную жизнь составляет борьба ду­ховенства и купечества с чиновничеством, с его разбойничьими даже по тем временам поборами и несправедливостью. Да ведь и то сказать: окра­ина, самая глухая, откуда «до Бога высоко, до царя далеко». По этой по­говорке действовали и воеводы, и вице-губернаторы, а затем и генерал-гу­бернаторы вместе со всем своим многочисленным окружением, которые, кроме своего собственного обогащения, не знали здесь другой работы. Не зря же первый сибирский губернатор князь Гагарин был казнен в Петер­бурге «за неслыханное воровство», почти одновременно с ним взошел на плаху при Петре по той же самой причине иркутский воевода Ракитин, не брезговавший разбоем, чуть позднее такая же участь постигла и первого иркутского вице-губернатора Жолобова, который «пытал безвинно и при пытках жег огнем». Строгости, однако, помогали мало.

Инструкцией, которая давалась в первое время воеводам и которая гласила: «Делать по тамошнему делу и по своему высмотру, как пригоже и как Бог вразумит», пользовались затем все, за малым исключением, влас­ти, как бы они ни назывались. Одному, вице-губернатору Плещееву, «при­гоже» было приказать всякий раз при своем выезде палить из пушек, что­бы досадить архиерею, которому звонили; другого, губернатора Немцова, «Бог вразумил» пригласить за город гостей и натравить на них разбойника Гондюхина, не постеснявшегося донага раздеть благородное общество, к величайшей потехе губернатора; третий, следователь Крылов, приехавший в Иркутск пресекать беззакония, «по своему высмотру» обобрал местных купцов более чем на 150 тысяч рублей, посадил под арест чем-то не при­глянувшегося ему самого вице-губернатора Вульфа и разъезжал по городу, наводя жуткий страх на жителей и опять-таки «по своему же высмотру» указывая на понравившихся ему купеческих дочек и мещанок, которых следовало незамедлительно доставлять Крылову на дом. Это были «гибель­ные», по слову летописца, времена. Неудивительно, что иркутяне, вспом­нив о благополучном, казавшемся им счастливым, правлении в конце XVII века малолетнего сына Полтева (Полтев назначен был воеводой, но, не до­ехав до Иркутска, скончался, и тогда казаки определили в воеводы его сы­на), попытались сорок лет спустя, устав от поборов и самодурства Жоло- бова, снова применить ту же практику. На этот раз Сытин, приехавший за­менить ненавистного им вице-губернатора, умер «от огорчений», причи­ненных ему Жолобовым. Сыну Сытина было пять лет; в этом возрасте да­же в роли правителя нельзя еще творить беззакония, хотя невозможно с ними и бороться, но для города и то казалось великим благом. Дело, од­нако, сорвалось, и оставшийся до поры до времени на своем месте Жоло- бов с новой силой принялся за расправу, ежедневно ставя «на правеж» (кнуты, палки, пытки) тех, кто замышлял его замену.

«Все, что о здешних делах говорили в Петербурге, не только есть ис­тина, но – и это бывает редко – истина неувеличенная», – доносил по­зднее в столицу приехавший в Иркутск с огромными полномочиями граф М. М. Сперанский.

Иркутская история знает и трагические, и смешные, забавные случаи, которые заманчиво и полезно листать как в летописях, так и в памяти, бродя по старым деревянным улицам, легко воскрешающим пытливому взору былую суровую жизнь.

Выправлением вольной городской планировки, кстати вспомнить, ре­тиво занялся в начале XIX века при генерал-губернаторе Пестеле, который умудрялся править нашим обширным краем из Петербурга, его наместник вице-губернатор Трескин. Этот прославился отчаянной борьбой с богатым иркутским купечеством. Трескин, не боясь жалоб, которые перехватывал в столице Пестель, мало в чем ведал сомнения, а в деле выпрямления улиц в особенности. По его указанию набрана была из арестантов местной тюрьмы бригада во главе с Гущей, оставшаяся в летописях нашего города под названием «гущинской команды». Вот как свидетельствует об этом в «Записках иркутского жителя» писатель И. Т. Калашников: «Спору нет, что благоприличие – вещь хорошая, но только уж слишком нецеремонно поступали с домами, стоящими не по плану. Согласие домовладельцев тут было дело излишнее. Бывало, явится гущинская команда – и дом поми­най как звали. Если же не весь дом стоял не по плану, а только какая-ни­будь особенно смелая часть его вылезала вперед, то без церемонии отпи­лят от него сколько нужно по линии улицы. А там и поправляй его как умеешь».

Поднаторев на уличном переустройстве и войдя во вкус, Трескин взял­ся затем выправлять и устье Иркута, заявив, что река имеет «неправильное течение», но Иркут, в отличие от Иркутска, не поддался Трескину и, не­смотря на все усилия губернатора, остался при собственном течении.

Что и говорить, правители случались разные; как никакому другому городу в Сибири и закрепленному за ним краю пришлось настрадаться

Иркутску от власти всевозможных временщиков, от их лихоимства и само­управства.

А наше время! Давно ли, в девяностых годах не XVIII, а XX столетия, при губернаторе Ножикове «братская команда» (из города Братска) довела край до полной нищеты и разора, и ни один волосок не упал ни с одной из лихих головушек. Не было уже на них ни Петра, ни Сталина.

Первое городское каменное строение, к сожалению, не дожило до на­ших дней. Это была поставленная в 1704 году на территории острога по бе­регу Ангары воеводская канцелярия, или приказная изба, где творилась власть. В XIX веке, когда стали укреплять берег, чтобы сохранить место колыбели Иркутска, канцелярию пришлось снести. Зато на диво и на сча­стье, самым загадочным и чудесным образом выстояв жестокие времена ломки и сносов, сохранились Спасская церковь и Богоявленский собор – самые древние и наиболее интересные по архитектуре храмы во всей Вос­точной Сибири.

Потому, впрочем, и интересные, что древние. Потому и дороги они так сердцу иркутян, что вещей и нетленной, доступной каждому памятью до­носят до нас время, дух и искусство наших предков, которые имеют в этих стенах живое выражение и которые вернее всяких философий говорят об устремленности и вере человека в свою вечность. До тех пор жив человек, покуда держится дело рук и духа его. Нелишне бы это помнить тем, кто, собираясь накоротке отбыть свою земную долю, неразумно оставляет по­сле себя тем не менее из весьма прочного материала, из камня и слова, па­мятники своей скудости, неразборчивости и общинной суетности – вре­мя, как известно, из неумения лжесвидетельствовать может быть не толь­ко благодарной, но мстительной памятью.

Спасская церковь дорога нам изначально прежде всего тем, что это единственное оставшееся от Иркутского острога строение, поставленное всего пятьдесят лет спустя после рождения Иркутска. По ней мы опреде­ляем теперь границы острога (она была встроена в крепостную стену, об­ращенную к Тихвинской площади), можем представить себе соборную площадь (на месте Вечного огня), где оглашались царские и воеводские указы, творились расправы, собирались горожане как на праздники, так и во дни великих и трагических российских событий. Церковь была заложе­на в 1706 году и через четыре года закончена. Не нужно быть специалис­том, чтобы увидеть в ней допетровскую еще, древнерусскую архитектуру. В новом, во многом заемном архитектурном стиле возводится в это время Петербург; сменила свой градостроительный почерк Москва, но Иркутск далеко, Иркутск свои первые каменные творения ставит еще по старинке, в родном, так чудно воспарившем после татар национальном духе. Однако в заложенном всего через восемь лет после Спасской церкви Богоявлен­ском соборе есть уже изменения в пользу новых веяний и хорошо замет­ны черты раннего барокко в декоре фасадов, которые, в отличие от Спас­ской церкви, расписаны пышно и полностью. Изменения видны, но весь храм как ансамбль, как единое целое представляет собою причудливое со­четание старого и нового стилей, когда мастер-уставщик, можно предпо­ложить, и зная прекрасно, как принято строить, с удовольствием сбивался на то, как любо было ему строить и что больше отвечало его вкусу. Бого­явленский собор, опять-таки в отличие от Спасской церкви, ставился сра­зу с колокольней и приделом, и шатровое навершие над колокольней – элемент, конечно, древнерусского, деревянного еще зодчества, который в каменных постройках, особенно за Уралом, встречается очень редко. И уж совсем в дальние дали уходят своими корнями и фантазией фигурки на не­ожиданных, счастливо обнаруженных при реставрации собора керамичес­ких вставках, «изразцах», которыми был украшен храм, – все эти круги, лепестки, ведомые и неведомые нам звери и птицы, застывшие на стенах, из старинных легенд и сказок.

Вообще же, говоря о смене архитектурных стилей, нужно иметь в ви­ду, что в наших краях из-за отдаленности своей и влияния местных моти­вов это в особенности не имело определенных границ и твердых законов, и взаимопроникновение, взаимосвязь и взаимосогласие разных направле­ний будут наблюдаться еще долго и в деревянном, и в каменном зодчест­ве. Возведенная значительно позднее Богоявленского собора Знаменская церковь (1762) также совмещает в себе элементы барокко и древнерусско­го декора. Крестовоздвиженскую церковь по дивному своему, совершенно исключительному «узорочью» и причудливому использованию экзотики восточного орнамента, взятого, очевидно, от буддийских храмов, можно отнести к сибирскому барокко. Законы принятого в центрах градострои­тельства, добравшись за тысячи верст до Иркутска и подышав местным воздухом, сплошь и рядом соскальзывали со своих уставных колодок на грешную сибирскую землю – поэтому зданий, построенных в чистом том или ином стиле, здесь очень немного.

«Древность Иркутска достопочтенна, – писал побывавший в нашем городе в 1824 году Алексей Мартос, один из образованнейших людей сво­его времени, сын скульптора, поставившего на Красной площади в Моск­ве памятник Минину и Пожарскому. – Ее можно уподобить той эпохе че­ловеческой жизни, которая, упрочив счастье потомков, может требовать уважение и внимание чад своих».

Удивительно верно и надолго умели высказываться люди прошлого, даже и путешествующие, но смотревшие на лик преображаемой земли и на дела рук человеческих не с точки зрения утилитарной и сиюминутной, а с позиций думающей о своем благоденствии нации.

И, перечисляя поразившие его в Иркутске памятники старины, Мар­тос в первую очередь называет Богоявленский собор и Спасскую церковь.

Со времени постройки эти первые наши храмы претерпели немалые изменения, вполне естественные в их долгой и трудной судьбе, но не все­гда, однако, удачные. Во второй половине XVIII века к Спасской церкви пристраивают колокольню (1762) и придел (1778) и расписывают фасады, но если собственно церковь как должное и необходимое и лишь запоздав­шее приняла в свой ансамбль колокольню, то двухэтажный каменный при­дел с северной стороны утяжелил ее и присадил на один край, нарушив тем самым симметрию и исказив легкий, как бы висящий, парящий над Ангарой вид благословляющего и взыскующего храма.

Особенно не повезло Богоявленскому собору. Знаменитое шатровое навершие над колокольней продержалось лишь до 1742 года, когда в Ир­кутске случилось землетрясение, после которого упавший шатер уже не подняли. В 1862 году новое землетрясение, и снова вместо того чтобы вос­становить здание в его первоначальном виде, пострадавшую трапезную ра­зобрали до основания, возведя примитивные, не имеющие ничего общего с архитектурой здания стены, а заодно, не посчитавшись с их древностью, замуровали и изразцы. Наступили другие времена, предвестники еще бо­лее смутных, другое восходило и отношение к старине, оставившее за спи­ной чуткость и благоговейное внимание к ней, до того всегда присутство­вавшие в русском народе.

Вставши первыми на берегу Ангары, первыми они были и восстанов­лены после десятилетий долгого запустения и революционного погрома ре­лигии. Странно, до чего же быстро существовавшее и принятое как альфа и омега превращается во что-то фантастическое и необъяснимое! Вот эти красавцы, эти главные святыни Иркутска, и чуть ли не на свалку?! Этого быть не может! Как же мы с этим мирились?! Да, но в отличие от большин­ства живущих одним днем, обративших свою память только в себя, в запис­ную книжку для личного и суетного пользования, все-таки не мирились. Повторюсь, что схватки во все семидесятые и восьмидесятые годы за каж­дый приговоренный к сносу дом, против каждого чуждого и уродливого но­водела, которыми все же «запятнан» Иркутск, бывали жестокими. Боевая тревога с обеих сторон – ревнителей и рушителей старины – объявлялась чуть ли не ежемесячно. И когда сквозь историческую часть города пытались проломить транспортную магистраль, и когда Троицкую церковь пригово­рили быть посаженной на дно колодца из высотных зданий, и в бессчетных случаях, когда приступом шли на деревянные памятники. Рецидив прене­брежительного отношения к прошлому держался долго и вызывался прак­тикой варяжества. Действовал неписаный закон: секретарь обкома из чужа­ков, председатель облисполкома оттуда же, главный архитектор города – трижды из чужаков. Чтобы не стеснять себя в действиях воспоминаниями и родством, чтобы, не дай Бог, не выпятилась в преобразовательских тру­дах жалость. Как память о вице-губернаторе Трескине прошла через века, так не забудут иркутяне невесть откуда явившегося на должность главного архитектора города В. Павлова, столь же ретивого перестройщика, для ко­торого Иркутск тоже «стоял не по плану», и он «без церемонии отпиливал от него сколько нужно» и «поправлял как умел».

Но и добрая память не стирается долго. Стоишь сегодня на берегу Ан­гары, там, откуда есть-пошел Иркутск, озаряешься золотым сиянием купо­лов Спасской церкви и Богоявленского собора, слышишь звон соборных колоколов, сзывающих к молитве, и невольно вспоминается Галина Ген­надьевна Оранская, главный автор проекта реставрации этих святынь (а затем и дома Трубецкого, а затем и проекта музея деревянного зодчества), маленькая, живая, решительная старушка, умевшая брать любые чиновни­чьи крепости. Впервые приехала она в Иркутск по командировке Минис­терства культуры в 1959 году – требовалось осмотреть и подготовить ир­кутские памятники к тому самому визиту Эйзенхауэра, о котором упоми­налось. Но что же тут за считанные месяцы можно было подготовить, ес­ли печать разрушения от времени и небрежения видна была всюду?! Толь­ко через десять лет, незадолго до смерти, попрощалась Галина Геннадьев­на с Иркутском, для которого во все эти годы она оставалась неутомимым вестником: время собирать камни. Ни на одном из камней не осталось ее имени, уйдем скоро и мы, помнящие ее, унесем с собой свою благодар­ность к ней – и что же, разве чувство конечной справедливости всего су­щего вместе с чувством долгими скитаниями добытой усыновленности бу­дет полным, если оно останется безымянным?!

На строительство первые каменных зданий, особенно церковных, тогда, в XVIII веке, поначалу приглашались артели со стороны – с Урала и даже из России (Россией, «Расеей» до самого последнего времени сиби­ряки называли зауральскую к западу сторону). Но это продолжалось не­долго. Уже к середине века Иркутск на добрую треть стал городом ремес­ленников, работающих по дереву, по камню и драгоценным металлам. Слава о его мастерах к концу века разошлась по всей Сибири, теперь уже другие города шли на поклон к иркутским каменщикам, живописцам при оформлении храмов и литейщикам, которые выплавляли высокого звуча­ния и высоких художественных качеств колокола. Летопись сохранила имя Алексея Унжанова, отлившего 24 сентября 1797 года знаменитый в памя­ти старых иркутян «Большой колокол в 761 пуд», который на специально сделанных из толстых брусьев санях при колокольном звоне всех церквей тянул на веревках к собору едва не весь город.

Менее чем через сто лет на центральной Тихвинской площади поднял­ся новый кафедральный собор, построенный по типу храма Христа Спаси­теля в Москве. Теперь им можно любоваться только на старых открытках: собор постигла та же участь и в то же время, что и храм Христа Спасите­ля. Может быть, если уж повторять «тип» облика и судьбы окончательно, встанет когда-нибудь из небытия и иркутский собор, заставив еще раз по­верить нас в истину, что как рукописи не горят, так и храмы не рассыпа­ются по злой воле, и что высшая справедливость неотменима.

Но сейчас воспоминание о соборе понадобилось вот зачем: когда по завершении строительства дошла очередь до его росписи, перед преосвя­щенным явилась немалая трудность: кого из талантливых мастеров вы­брать, чтобы не обидеть других, не менее достойных. Прошло еще сто лет, нового собора не стало, в Богоявленском после долгого перерыва зазвуча­ло слово Божье – и опять в торжестве второй его жизни дошло дело до росписи, и опять не без труда из лучших пришлось выбирать наилучших. Будто и не было века безбожия, когда кисти не прикасались к священным образам. Будто только и ждали эти молодые и талантливые иконописцы, чтобы в назначенный срок явиться молодыми и талантливыми, какими и должно быть при исполнении художественного подвига, и срастить ткань своего письма с оборванным творением прежних мастеров.

Кстати, и в самые богоотказные времена в Иркутске продолжали служ­бу три храма. Обычно в губернских городах подобного масштаба позволя­лось обходиться одним. Иркутск по духовному своему «масштабу» требо­вал большего, и с этим приходилось соглашаться.

***

Иркутск издавна сложился купеческим городом, через него шла ожив­ленная торговля с Китаем, с Севера поступали потоки пушнины, золота и мамонтовой кости. Иркутский купец и промышленник, как правило, был деятелем широкого масштаба, его интересы простирались и в Кяхту, и в Томск, и в Петербург. Но выгодное положение Иркутска на пересечении торговых и транспортных путей, близость его к местам добычи и отправ­ки товара заставляли купца быть в сердцевине «дела» и оставаться иркутя­нином. В последнее время отношение к купечеству сделалось справедли­вее, на него не смотрят больше как на закосневшее в одной пагубной стра­сти сословие, но и осведомленность наша о его роли в культурном строи­тельстве родного края и в благотворительности оставляет желать лучшего. Мы по-прежнему, как при Пушкине, «ленивы и нелюбопытны». Вслед за старшими поколениями иркутян мы повторяем: «Кузнецовская больница», «Медведниковский приют», «дом Сибирякова» – и не слышим, не осозна­ем, что лечебница, построенная на средства Кузнецова, верой и правдой служит нам до сих пор, оставаясь до последнего времени областной больни­цей; что Медведниковский приют многие десятки лет занимает сельхозин­ститут, а Сибиряковский дом – это Белый дом, одно из самых виднейших и знатнейших зданий в городе, бывшая резиденция генерал-губернатора, теперь университетская библиотека. Повезло только Сукачеву: художест­венный музей, которому он положил начало, наконец-то принял его имя в свое название. Как человеку негоже забывать свою родословную, так и городу не к лицу терять благодарность к своим знаменитым гражданам.

Нельзя требовать от господ Второвых и Басниных, чтобы они были По­таниными и Ядринцевыми (А. М. Сибиряков был, кстати, и писателем, и знаменитым ученым, исследователем Арктики; теплоход «Александр Сиби­ряков», носивший его имя, прокладывал Северный морской путь и служил до 1942 года, пока не погиб в неравном бою с немецким тяжелым крейсе­ром), а то, что они помогали Потаниным и Ядринцевым в литературных и научных трудах, заслуживает и от нас непредвзятой памяти. Сибирское ку­печество вообще достойно серьезного исследования, в котором должно бы отдать ему справедливость как в делах собственного обогащения, так и в де­лах, служивших пользе своей далекой и огромной, забытой Богом окраины. И в Сибири сплошь и рядом встречались персонажи из пьес Островского; и здесь сказочные богатства невозможны были без грубой и нечистой прак­тики своего ремесла – идеализировать и выделять, подыскивать для сибир­ского купца особый пьедестал никто не собирается. «Господствуя и в думе, и в магистрате, богатое и сильное иркутское купечество в конце XVIII и в начале XIX столетия заправляло всеми общественными и городскими дела­ми, и заправляло исключительно в своих интересах, – пишет в очерке «Ир­кутск» долголетний его голова В. П. Сукачев, который и сам принадлежал к этому сословию. – Дело дошло до того, – возмущается он, – что право торговать мясом в Иркутске в 1810 году предоставлено было только трем купцам: Ланину, Попову и Кузнецову».

Но как сибиряк по психологии своей отличался от жителя коренной Рос­сии, так и сибирский купец разнился от тамошнего – в силу хотя бы мест­ных условий. Иркутские купцы Шелихов, которого Державин назвал «Ко­лумбом росским», и Баранов были в конце XVIII века основателями Русской Америки, осуществлявшей над Аляской и Алеутскими островами не только торговое, но и административное господство. Управление Российско-Амери­канской компании от начала и до конца находилось в Иркутске. Экспедиции иркутского генерал-губернатора графа Муравьева в пятидесятых годах XIX века, результатом которых стало присоединение к России Амура, финанси­ровались в основном местными золотопромышленниками. Многочисленные в прошлом научные экспедиции на Крайний Север и Восток, в Монголию, Китай и Японию также не обходились без помощи иркутских богачей – от­сюда, из Иркутска, где с 1851 года деятельно работал Сибирский (затем Вос­точно-Сибирский) отдел Географического общества, в сущности, направля­лось все исследование обширных и малоизученных восточных областей.

Большинство – и это не преувеличение, именно большинство – су­ществовавших в прежнее время в Иркутске церквей, больниц, приютов, ремесленных и общеобразовательных училищ, в том числе для сирот-ино- родцев, арестантских детей и переселенцев, гимназий и библиотек постро­ено было и содержалось на частные пожертвования. «Если все эти учреж­дения и капиталы сопоставить с числом жителей в Иркутске, придется признать, что в отношении благотворительных средств Иркутск стоит сре­ди русских городов чуть ли не на первом месте», – писал Сукачев, имея в виду восьмидесятые-девяностые годы XIX века. Если в Петербурге в то время один учащийся в начальных классах приходился на 80 жителей, в Москве – на 75, то в Иркутске – только на 29 жителей. Разница большая.

Можно припомнить еще, что иркутские купцы, находясь в постоянной вражде к чиновному аппарату, знались и с декабристами, и со ссыльными поляками, открыто водили с ними дружбу и отдавали им своих детей в обучение, почитая это честью не для опальных, а для себя. Многие из тех, кого мы называем толстосумами, были людьми широко и разносторонне образованными, они выписывали из Москвы и Петербурга лучшие журна­лы и книги не только для себя, но и для устройства публичных библиотек. Сибиряковы из поколения в поколение вели летопись Иркутска; В. Н. Баснин знаменит был в городе, кроме богатства своего, собраниями книг, гравюр, музыкальными вечерами, на которые приглашались столичные ар­тисты, и оранжереей диковинных цветов и плодов; в картинную галерею

В. П. Сукачева, ставшую позднее основанием художественного музея, вход для школьников был бесплатным, а сборы со взрослых шли в пользу го­родских общедоступных курсов. Можно бы назвать все это блажью с жи­ру бесящихся и выставляющихся друг перед другом богачей, когда бы не было от нее столько пользы и когда бы не создавала она той особой и не­заштатной обстановки, которая и выделяла Иркутск из всех сибирских го­родов. По культурности своей Иркутск мог соперничать только с Томском, в Томске на тридцать лет раньше открыт был университет, и из ученых, а не из политссыльных, образовалось местное патриотическое общество. Од­нако А. П. Чехов отозвался о Томске как о «скучнейшем городе», а об Ир­кутске: «Иркутск – превосходный город. Совсем интеллигентный». Делая поправку на то, что нелестные слова Чехова о Томске могли быть следст­вием погоды или усталости, мы склонны считать, что в словах об Иркут­ске они, погода и настроение, конечно, не участвовали. А если б даже и участвовали – навеяны были, значит, опять-таки иркутской обстановкой.

Средние и слабые театральные труппы не решались ехать на гастроли в Иркутск, боясь местного зрителя; вольнодумность горожан поражала и пу­гала высоких инспектирующих чиновников и удивляла проезжих знамени­тостей, оставивших об этом многочисленные свидетельства. Подобная сме­лость в немалой степени возбуждалась политической ссылкой, для которой наш край был почему-то предпочтен более других сибирских окраин. Воз­можно, по отдаленности нашей, возможно потому, что, переусердствовав раз, в дальнейшем, махнув рукой, туда же и продолжали направлять свое усердие. Ссыльные работали в училищах, школах, научных и технических обществах, в канцелярии генерал-губернатора и в газетах, имея тем самым возможность влиять на общественные вкусы и общественное мнение. В свое время декабрист Завалишин объявил настоящую войну Муравьеву- Амурскому, обличая того в творимых на Амуре и в Забайкалье несправедли­востях, так что прославленному генерал-губернатору пришлось переправ­лять декабриста из одной ссылки в другую, из Забайкалья в Казань. В пер­вых печатных изданиях – в газетах «Иркутские ведомости» и «Амур» заправ­ляли знаменитый Петрашевский и его единомышленники Львов, Загоскин и Шашков. Политический ссыльный И. И. Попов долгие годы редактиро­вал выходившие в Иркутске газету «Восточное обозрение» и журнал «Сибирский сборник», которые основал и до того выпускал в Петербурге Н. М. Ядринцев. В своей книге «Минувшее и пережитое» Попов вспомина­ет: «Я уже говорил, что генерал-губернатор А. Д. Горемыкин пенял Громо­ву, что у него работают только государственные преступники, а Громов (из известных сибирских купцов. – В. Р.) ответил, что ему нет дела до убежде­ний «политиков»: ссыльные великолепные работники и честные люди, с ко­торыми он не может расстаться, потому что пострадает дело. А дело было огромное: на всю Россию и за границу поставка мехов и торговля в Якут­ской области. Контора Громовых, как и редакция «Восточного обозрения» или Иркутский музей Географического общества, были своего рода явочной квартирой, где можно было навести всевозможные справки о «политиках».

Где бы что ни происходило – дворцовые перевороты или подлетрон- ные подсиживания, реформаторские перетряски, студенческие волнения или революционные бури, – аукалось в Иркутске, в который или через который гнали потерпевших. Воистину это была подневольная Мекка. Ко­го только не видывал на своем веку Иркутск – и несчастных стрельцов в начале царствования Петра, и его любимца Ганнибала, гонимого другим любимцем – Меншиковым, который вскоре и сам последовал в Сибирь, и малолетнюю дочь казненного при Анне Иоанновне Волынского, по име­ни тоже Анна, втайне содержавшуюся в Знаменском монастыре, и много­численных авантюристов разного толка, испытывавших прочность власти и казны. Иркутск не миновали в своей громкой судьбе ни знаменитый Ба­кунин, приходившийся, кстати, родственником Муравьеву-Амурскому, ни Радищев, ни Чернышевский, освобождать которого из вилюйской ссылки в Иркутск наведывались Герман Лопатин, один из переводчиков на рус­ский язык «Капитала», и народник И. Н. Мышкин, ни петрашевцы во гла­ве с самим руководителем этого тайного общества, ни революционные де­мократы. Влияние декабристов и ссыльных поляков было столь сильным, что казалось, будто не они, считавшиеся преступниками, а местное обще­ство отдано было им на исправление и воспитание, вплоть до того, что декабристы преподавали в доме самого генерал-губернатора. Черский, Че- кановский и Дыбовский из ссыльных поляков придали, как прежде выра­жались, блеск научной деятельности Географического общества, их имена навсегда остались на карте Байкала и Присаянья, изучению которых они отдали немало лет.

С. В. Максимов, автор знаменитого исследования «Сибирь и каторга», отмечал по этому поводу: «При помощи и участии чужих людей среди си­биряков, именно прежде всего здесь, в Иркутске, народилась, стала возра­стать и крепнуть та могущественная сила, которая называется обществен­ным мнением, до той поры не существовавшим и не имевшим места в Си­бири, как в стране изумительного произвола ее начальников».

Что было в близком кругу и среди родных бунтарских душ, в прият­ном городе, уже и перевоспитанном на свой лад, не «тянуть срок» – ког­да украинского поэта-революционера П. Грабовского по какой-то причи­не переправили из иркутского заточения в Тобольск, он вздыхал по Ир­кутску в 1899 году: «Прожил лето, как в раю, среди интеллигентных инте­ресов и благосклонных людей. Ах, как хотелось бы мне еще раз побывать в Иркутске, там я совершенно ожил душой, да вот беда – не пускают ту­да». Советская ссылка, в отличие от царской, подобных условий для «го­сударственных преступников» не устраивала. Бывали-живали у нас по ста­рым приговорам и Фрунзе, и Свердлов, и Киров, и Троцкий, и Сталин, и не могли не наблюдать они, будучи и сами в ней, «среду интеллигентных интересов», которая постоянно и далеко выплескивалась за свои края. И сделали, надо полагать, определенные выводы.

Как связь, как вытекающее одно из другого – 7 февраля 1920 года в Иркутске был расстрелян адмирал Колчак, сданный «союзниками»-бело- чехами революционному политцентру.

***

На перевалах истории жизнь играет крутой волной, все необычное, из ряда вон выходящее превращается в обычное, по продолжительности сво­ей даже и косное, а уж для новой высоты, способной прогреметь громом ужаса, требуется и вовсе что-нибудь немыслимое.

И оно находится.

В январе 1921 года в Вознесенском монастыре на западной окраине Иркутска была вскрыта рака с мощами святителя Иннокентия, нетленное тело вынуто из кипарисового гроба, освидетельствовано комиссией губревкома как «мумия» и вскоре выслано в неизвестном направлении. Огром­ные художественные и исторические ценности, окружавшие посмертное пребывание святителя в монастыре, были «реквизированы» для «револю­ционных нужд». Опись «реквизированного» заняла несколько листов: се­ребряная рака весом в пять пудов, серебряный подсвечник весом в восемь пудов (дар купца К. Ф. Трапезникова), покрывало из золотой парчи (дар императора Александра I), древние иконы, украшенные драгоценными камнями, старинное Евангелие, также украшенное драгоценностями, ве­сом около двух пудов и многое-многое другое, канувшее бесследно.

Ровно за двести лет до этого события епископ Иннокентий Кульчиц­кий, будущий святитель, возглавил направленную Петром в далекий Ки­тай посольскую миссию. Но китайские власти, заставив посольство то­миться неподалеку от своих границ в Селенгинском монастыре, так и не дали ему разрешение на въезд. Образованнейший по тому времени чело­век, неутомимый наставник душ, епископ Иннокентий принял созданную в 1727 году Иркутскую епархию. Служение его на этой кафедре продолжа­лось недолго, всего около пяти лет, в 1731-м владыка скончался, успев благодатными своими делами оставить по себе прочную память. Похоро­нен был там же, где и трудствовал, – в Вознесенском монастыре. Но спу­стя и двадцать, и тридцать, и сорок лет тело его в подземелье оставалось нетленным и вызвало паломничество, сначала из близкого монастырю на­рода, затем все люднее и люднее. Появились чудеса исцеления. В 1804 го­ду первый иркутский епископ был канонизирован, тело его подняли из пе­щеры, облекли в святительские торжественные одежды. И – потекли к не­му верующие со всего восточного края, имя его сделалось самым любимым и распространенным как среди русских, так и среди крещеных инородцев. Иркутск обрел своего небесного заступника.

Пять лет ожидал епископ Иннокентий в земной своей жизни решения китайских властей, будет или не будет принято его посольство в Восточ­ной империи, пока не вернулся в Иркутск и обрел здесь в высокопастыр­ском служении родину. И семьдесят лет заточения и надругательства пре­терпел святой, чтобы вновь воротиться в Иркутск в вечной своей жизни. Мощи его отыскались в Ярославле и в 1990 году были доставлены домой, найдя в этот раз обитель в Знаменском монастыре.

Не чудо ли?

И чудо, промыслительно поспевшее к новому перевалу истории, с ко­торого в изобилии посыпались невзгоды и испытания, но и с которого од­новременно открылись святыни, чтобы мог припадать к ним народ, не ис­тощаясь в надежде.

В последнее десятилетие Иркутск совсем не прирастал жилыми квар­талами, зато оброс, как и всюду, торговыми рядами, захватившими завод­ские цеха и детские площадки. Машинная толчея на тесных улицах старо­го города достигла предела, мостовые зазияли дырами – богатство и бед­ность, тоже как и всюду в России, грубо разойдясь на попирающее и по­пираемое, явили свои откровенные черты. По зимам снег стал белей – за­водские трубы дымили редко, по красным летам улицы заполнялись живо­писным шествием иркутян, следующих к грядкам и от грядок за городом.

Двери и окна укрывались в железо, похоронные катафалки сделались не­отличимы от маршрутных такси. Падали самолеты, гремели выстрелы, го­рела деревянная старина, которую под общий беспорядок торопились спа­лить, чтобы освободить место для офисных и частных построек совсем другого типа. Бедные домишки ушли в землю еще глубже, а на окраинах, бросая вызов именитому стариной Иркутску, появились улицы и поселки новых купцов-коммерсантов из каменных особняков какой-то одинаково тяжкой и пузатой обезличенной архитектуры. Но вызов этот двинулся и в центр в виде стилизованных под европейское средневековье, с башенками, ярусами и шпилями, частных построек, которые, возможно, и смотрелись бы где-то в ином месте, но в Иркутске кажутся нелепыми, портящими об­щую картину, как острая соринка в глазу. Тридцать лет назад не считались с историческим городом, не считаются и теперь – никак, кроме редких и малозначащих случаев, не вернутся сыны Отечества в иркутскую архитек­туру, и продолжает она плутать по чужим закромам. Перестроечным штор­мом набросало к нам много чего ненужного и даже вредного с дальних бе­регов, оно упало на почву, подготовленную еще политическими ссыльны­ми и торговыми приказчиками, и принялось заявлять о себе обществен­ным мнением, двинувшимся в поход против традиций и нравственности, точно его, этот воинственный дух безродного космополитизма, и добыва­ли «во глубине сибирских руд» и сибирских народов.

И тем не менее Иркутск выстоял в эту непогоду; казалось, из послед­них сил удержал он достоинство и стать нерядового по облику и званию города. Здесь не прерывалась, как во многих других городах его масштаба, подача электричества и тепла, не останавливался общественный транс­порт. И внешнее уныние, которое видимым серым пологом вздымается над человеческим поселением при затяжном ненастье, не сгустилось в мрачную давящую тучу.

Не допустить упадка – значит подпереть старое новым, во всякое вре­мя в укреплении жизни ступить вперед. Немало иркутян, должно быть, не побывает никогда в обновленном здании драмтеатра, насчитывающего бо­лее ста лет, ибо не все ходят в театр, и станут любоваться им лишь с ули­цы. Но сам факт чудесного преображения театра, сама картина его велича­вого, «боярского» вида в окружении не менее достойной иркутской стари­ны поможет не померкнуть и общей надежде. И многие из иркутян, долж­но быть, не доберутся никогда до мемориальной церкви Рождества Христо­ва, за год волшебно вознесенной на месте падения тяжелого транспортно­го самолета, врезавшегося в жилой дом. Не доберутся – потому что слу­чилось это в дальнем районе города, который так и называется – второй Иркутск. Но Иркутск без этой печальной красавицы церкви, вырисованной по типу древнейшего храма на Нерли, теперь и представить нельзя. И по­минальный звон ее колоколов, под который читаются имена более чем семидесяти погибших, слышен далеко и всюду. Город, оплакивающий ушедших и страждущий о несчастных, – вот что такое город живых.

За последнее десятилетие ХХ века, за десятилетие, которое в России слишком далеко было от мира и благополучия, Иркутск добавил в себя и врастил в свой организм как совершенно необходимую часть и Музей ис­тории города, и филиал его, и библиотеку имени семьи Полевых, урожен­цев Иркутска, и Театр народной драмы, и шатровое, легкое, небесной го­лубизны здание медицинского диагностического центра со сверхсовремен­ным оборудованием, и торговый рынок – все новое, удобное и долговре­менное, нисколько не перечащее сложившемуся облику исторического го­рода. Это как бы со стороны административной власти. Тщанием власти ду­ховной после долгого перерыва возрожден Знаменский женский монастырь, из небытия поднята Казанская церковь, одна из самых «картинных» – буд­то сложенная из самоцветов, восстановлена Троицкая церковь, на очереди следующие, пока еще молчаливые, – когда-то Иркутск удивительно красив был своими многими храмами, составлявшими вместе законченный смысл его бытия. И общим радетельством открыта женская православная гимна­зия, о чем долго и мечтать не приходилось. Девочки в форменных платьи­цах и с косичками, как бы явившиеся из далекого прошлого, спорящего с настоящим, теперь не в диковинку на улицах, вызывая теплые вздохи и взгляды старых иркутян: и до этого дожили, не все плохо.

Не все плохо. Осталось дождаться, когда в соответствии с уставом ис­торического города вернут его старым улицам исконные названия: негоже Иркутску, пришедшему издалека, увековечивать имена людей, не имевших к нему благодетельного отношения.

За свои неполные три с половиной века Иркутск не однажды прохо­дил сквозь гибельные времена. В одних случаях они бывали общими для всей России, в других – его личными, как, к примеру, при опустошитель­ном огне. В него никогда не входил чужеземец, но в терниях избыточной власти и свой брат горазд был похозяйничать по заемным и яремным ус­тавам. Всякое видывал Иркутск и набрался терпения и воли как для ко­ротких, так и для долгих перемог, сквозь тяжелое дыхание нашептывая слова утешения и поддержки для тысяч и тысяч поклонников, для кого он и крыша, и хлеб, и работа, и праздник. Однако история не может долго влачиться только бедами: потрясет-потрясет на плохих дорогах и успоко­ится, даст отдохнуть. Наступят лучшие времена. Но и в худшие, и в луч­шие каким-то вседержительным оком, тревожным и внимательным, всма­тривается Иркутск в нас: какие бы вы ни были, все вы мои.

Этим оберегом и вздохнем утешенно: Иркутск с нами.

1979, 1999

Марк Сергеев

Иркутск

Сергеев (Гантваргер) Марк Давидович (11 мая 1926, Енакиево Донецкой области, Украина – 11 июня 1999, Иркутск), поэт, прозаик, драматург. Член Союза российских писателей. Участник Великой Отечественной войны, заслуженный работник культуры РФ, почетный гражданин г. Иркутска. Автор многих книг, в том числе: «Шпалы», «Вступление в осень», «Резьба», «Баллада о тополях», «Связь времен» (1980) и др.

Иркутск – город исторический. Он играет приметную роль в ис­тории России и в сегодняшнем дне страны, он не случайно отнесен к городам-музеям, ибо сохранил много старины, роман­тический облик несуетной, степенной застройки, сияние церковных купо­лов над синим кипением Ангары. Улицы его – как срез времени, где насло­ились века, сменяя друг друга. И, переходя из квартала в квартал, ты слов­но окунаешься в давно отшумевшее прошлое и вдруг выныриваешь из по­тока времен в день настоящий, наполненный неустанным гомоном машин, которым тесно в нешироких магистралях, в некоторую суетность и расхри­станность, и нагромождение новых, с болью приживающихся архитектур­ных форм, от которых никуда не уйти, ибо нельзя остановить жизнь. Здесь соседствуют нарядное, торжественное сибирское барокко со строгим русским ампиром, с вызывающей нарядностью купеческих дворцов, соединивших, ка­жется, все стили – от мавританского до готики, плюс азиатские мотивы, а да­лее – изысканный неоклассицизм и лаконичная выразительность конструк­тивизма – эклектика конца XIX – начала ХХ веков, к которой, наконец, в наши дни стали относиться с уважением, меньше внимания обращая на чис­тоту архитектурного стиля, больше – на неповторимость, особенность каж­дого здания. А между всем этим разнообразием – резные деревянные дома, главный предмет спора между старожилами города, которые мечтают сберечь в быстротекущем, все решающем и все меняющем времени целые улицы древних изб, заборов, надворных построек, и архитекторами, которым ну­жен центр для самоутверждения, для вынесения сюда жгучей современнос­ти. Впрочем, все здесь неоднозначно, потому что условия проживания в ста­ринном неблагоустроенном доме куда как менее уютны, чем в нынешнем спальном районе, уставленном похожими друг на друга многоэтажками.

Как и все старинные города, Иркутск за историю свою не избежал многочисленных опустошительных пожаров, поэтому мало сохранилось в нем домов, стоявших в истоке его истории, когда не был он еще городом, а одним из сибирских острогов – деревянной крепостью, стоящей в со­единении стремительной Ангары и степенного Иркута. От этой реки и на­звание города – Иркутск.

В XIX веке известный русский публицист Николай Шелгунов так ска­зал об этом своеобразном и самобытном сибирском городе: «Иркутск. единственный город Сибири, имеющий городской характер. Как Англия создала Лондон и Франция Париж, так Сибирь создавала Иркутск. Она гордится им, и не видеть Иркутска – значит не видеть Сибири.»

***

Большая часть сибирских городов начиналась на берегах рек – един­ственных дорог древности. На вместительных кочах – огромных лодках, вмещавших две дюжины человек, да еще имущество, пищу и боеприпас, против течения на веслах и на шестах, а по течению движимых самой ре­кой, начинал казачий отряд путь свой сквозь неизведанные беспредельные просторы. Отправлялись едва сойдет лед, очистятся воды, двигались, ночуя на берегах, выставляя караулы, дабы уберечься от зверя, от набега неожи­данного – остерегались. Поближе к листопаду, когда реки синели и тяже­лели в предвестии стужи, находили место покрасивее да побогаче, чтобы и охота рядом была, и лес строевой, и для пашни первый простор, высажи­вались и перво-наперво ставили зимовье – дом, чтобы перезимовать, укре­питься. Иногда по новой весне сызнова пускались в путь, все далее на вос­ток. Потомки диву даются, как это русский казак без тракторов-вездеходов и дорог за срок, укладывающийся в десятилетия, одолел и, в какой-то сте­пени, первоначально обжил пространство от Урала до Тихого и Ледовито­го океанов, а уж если место оказывалось и впрямь «угожим» – вкруг зимо­вья возникала крепость со всем, чему в ней надлежало быть: оборонным тыном, угловыми да проезжими башнями, с казенной избой, где писали свои «скаски», то есть доношения, дьяки-писари и правил воевода, с «ца­ревым амбаром», куда складывали добытые охотой и полученные в качест­ве ясака меха – мягкую рухлядь, как говорили в те поры.

Между учеными нет согласия по поводу времени основания Иркутска, между летописцами – тоже. Одни относят это событие к началу XVII ве­ка, другие – к середине. Но издавна в «метриках» Иркутска обозначена да­та – 1652 год.

В том году, на излете лета, поднявшись вверх по Ангаре – стремитель­ной, дикой, своенравной реке с хрустально-прозрачной водой, холодной до ломоты в зубах, – казацкий отряд, руководимый боярским сыном (был такой чин в казачьей субординации) Иваном Похабовым, облюбовал место для зимовья: остров в слиянии рек Иркута и Ангары. С одной стороны – дикий, стремительный стрежневой ход, с другой – глубокая протока заме­няли на первых порах тын, стали натуральными крепостными стенами. Из бревен, срубленных тут же, сложили казарму-зимовье, а задерживаться здесь не стали: Иван Похабов и его отряд двинулись за Байкал облагать ясаком тех, кто еще не платил дань «Белому Царю».

А через девять лет, в 1661 году, другой Похабов – Яков, или, как тог­да называли его, Якунька, углядел, что «место здесь угожее» – и «пашня есть и скотинной выпуск», и леса вокруг полны дичью, а вода рыбой, ре­шил основать на правом берегу Ангары острог, назвав его Иркутским.

Приречная долина упиралась в невысокие горы – семь холмов, как в Риме и в Москве, – поросшие лесом. В пойменной низменности земля была плодородна, река, плавным полукольцом обнимавшая местность, бы­ла величественной, а вода ее, тысячелетиями отстоянная в Байкале, вкус­на, как родниковая.

Иркутскому острогу повезло: возникший в долинах рек, служивших в давние времена главными транспортными артериями, на перекрестках воз­никающих и крепнувших торговых связей Запада и Востока, вблизи мест обитания сибирских народов – бурят, эвенков, якутов, – он начинает иг­рать все более и более важную роль в Сибири. В 1670 году через Иркутск в Китай проехал с бумагами первый гонец из Москвы, а 6 сентября 1675­го отправился в Поднебесную империю первый посол, Сибирского прика­за переводчик Николай Спафарий. И с этого времени Иркутск начинает играть все более важную роль в делах международных. В «Записках» о сво­ем путешествии Спафарий отметил: «Острог Иркутский. строением зело хорош, а жилых казацких и посадских дворов с 40 и больши, а место са­мое хлеборобное». Через тридцать лет после постройки первого зимовья и через двадцать после рождения острога в Иркутске «учинено» самостоя­тельное воеводство, острог стал городом. Сохранилась опись 1684 года, в которой с подробностями описан Иркутск конца XVII века: «.А по ост­рогу строенья: шесть башен с мосты (мостами в те поры называли пере­крытия между этажами. – М. С.), три башни покрыты тесом, три – дра­нью, в двух башнях ворота проезжие створные. в той же острожной сте­не приказная изба с сеньми покрыта тесом. Да на проезжей башне казен­ный амбар. Всреди острога церковь во имя нерукотворного образца гос­пода нашего Иисуса Христа, да в приделе Николы Чудотворца, а под па­пертью кругом шесть лавок о двух житьях; колокольня рубленая шатровая с переходы, а под нею четыре лавки да амбар церковный, казенный.» Да­лее сообщается в описи, что есть в остроге государев двор, где живут ир­кутские воеводы, жилье для служителей воеводской канцелярии, еще ам­бары с ледниками для хранения продуктов, погреб, баня, избы для холос­тых казаков, нечто вроде гостиницы для заезжих купцов, хранилища для мехов, караульное помещение. В башнях были прорезаны бойницы, на прочных помостах стояли пушки, под одной из башен была «пороховая из­ба», где хранилось оружие и боеприпас.

Главным бичом деревянных городов были пожары. Иркутск не пред­ставлял в этом смысле исключения, он горел часто и страшно. Первый «сатанинский огонь» выжег крепостные постройки и деревянную Спас­скую церковь. Вместо нее построили каменную – она и осталась до наших дней памятником острога, древнейшим из сохранившихся строением Ир­кутска. Украшенная каменным узорочьем, строгим и нарядным, присущим сибирскому барокко, наружной стенной живописью, единственной в Си­бири (сцены, соединившие библейский сюжет со взятым из жизни, но символизированным крещением аборигенов, новообращенных в правосла­вие), она стала для жителей современного города и памятью о его древно­сти, и ориентиром, ибо была встроена в южную стену острога, и, стало быть, можно определить точно, где стояла деревянная крепость – иркут­ский кремль, как называли острог впоследствии, когда улицы вырвались за толстенные бревна тына, расширились, растеклись в долине, взобрались на Петрушину, Веселую, Кайскую и другие горы. Почти ровесник Спас­ской церкви – собор Богоявления, построенный в начале XVIII века (за­ложен в 1718 году на месте сгоревшей деревянной церкви). В какой-то сте­пени напоминающий храмы Русского Севера, он отличается от них мно­гими особенностями. Собор украшен изразцами, секрет изготовления ко­торых на многие годы был утерян. Дело в том, что храм стоит над кипе­нием Ангары, которая, прежде чем замереть на зиму под торосистым бе­лым покровом, до середины января обычно спорила с крутыми сибирски­ми морозами, исходила клочковатым паром, а то непроглядным туманом, заполнявшим улицы города. Зимой мороз ниже сорока, летом жара порой за тридцать, и все это – и стужу, и зной, и влагу – должны были веками выносить нарядные многоцветные, покрытые глазурью изразцы. В наши дни ситуация усугублялась еще и тем, что после постройки гидростанции Ангара в пределах города и вообще зимой, даже в самые крутые морозы, не замерзает, а только парит, парит. Иркутские художники после упор­ных и поначалу казавшихся безнадежными поисков нашли все же секрет стойкости и долговечности столь ранимого материала, и при реставрации собора Богоявления в шетидесятые годы XX века четверики и восьмерики храма опоясали возрожденные узоры.

Постепенно весть о новорожденном городе, о его удобном месторас­положении, о выгодах, которыми пользовались обитатели, расходились по всей Сибири, по европейской части России. Из уст в уста передавались слухи, что зверя пушного на берегах Ангары столько, что женщины-ирку­тянки, отправляясь поутру к зимним речным прорубям за водой, попутно коромыслом бьют драгоценных соболей – какая на шубу, какая на шапку.

Люди прибывали: кто в поисках приключений, кто – судьбы, купечество – с товаром и за товаром, мастеровые – ради заработка. В 1697 году прави­тельство прислало сюда 600 пашенных крестьян, в начале царствования Петра I прибыло немало стрельцов, сосланных после разгрома молодым царем их восстания. В первом году XVIII века в Иркутске было 726 жите­лей, а в 1722-м уже 3447. По тем временам это был уже серьезный сибир­ский город.

***

В шестидесятые годы XIX века в Иркутск пришел знаменитый сухо­путный тракт, называвшийся сперва Московской столбовой дорогой, по­том получивший название Московский тракт. Трудно переоценить это со­бытие, мир как бы сжался, уплотнился, до Москвы теперь было рукой по­дать: всего какой-то месяц в дороге – и ты у цели! Двинулись в столицу уже по рекам обозы с мягкой рухлядью, потянулись из разных городов из- за Камня, как тогда называли Урал, купеческие караваны пообильнее, чем в прошлые времена, когда настоящая проезжая пора была заматеревшей лишь зимой, перекрывающей хрустальными мостами реки, умиротворяю­щей болотные топи. С 1768 года в Иркутске стали проводиться ежегодные ярмарки. Это подвигло местных купцов на создание стеклоделательных и шелкоткацких фабрик, строительство новых мельниц, пивоварен, кожевен и, наконец, на создание гостиного двора, в котором размещалось более двухсот магазинов и лавок. Построено это величественное сооружение бы­ло по проекту выдающегося архитектора XVIII века Джакомо Кваренги. Гостиный двор время не сохранило, зато и до сегодняшнего дня украшает город так называемый Белый дом, прекрасных чистых линий ампирный дворец, поставленный несметно богатым купцом Сибиряковым на берегу Ангары, со временем ставший резиденцией иркутских генерал-губернато­ров, а в 1918 году в нем разместился новорожденный Иркутский универ­ситет. Теперь здесь одно из крупнейших книгохранилищ России – Науч­ная библиотека Иркутского государственного университета, хранящая не­повторимые собрания книг многочисленных дореволюционных учебных заведений, из личных библиотек декабристов, иркутских писателей, выда­ющихся книгособирателей, в том числе собрание книг и журналов купца, почетного гражданина города Василия Баснина, где есть практически лю­бое из периодических и повременных изданий XIX века, пушкинской и послепушкинской поры.

Иркутск, город, отдаленный от крупных центров страны, должен был в те времена сам производить многое. Путешественники, побывавшие в нем в разные годы, отмечают, что здесь обитают замечательные мастера- краснодеревщики, изготовляющие, нет – творящие мебель, которая спо­собна сделать честь самому Петербургу и заграничным мебельным фирмам: ее отделывают не только красным деревом, но и своими, сибирскими ма­териалами – тайга богата, в ней много необычных пород деревьев, чья древесина декоративна и благородна. Здесь пишут иконы, изготовляют на­рядные серебряные оклады, здесь создают богатые кареты и легкие демо­кратичные дрожки, приспособленные для сибирских дорог, о которых можно сказать бы стихами Петра Вяземского: «рытвины, ямы, канавы, ухабы – все, что в России зовется шоссе». Здесь куют оружие и изготов­ляют стекло способом, который еще не шагнул в Европу, а шагнув – при­ведет к революции в стекловарении: дело в том, что в XVIII веке живет в Иркутске замечательный ученый, воспитанник Ломоносова, близкий зна­комый и ученик создателя классификации животного мира Карла Линнея, естествоиспытатель, ботаник, минералог, энциклопедически образован­ный Эрик Лаксман. Размышляя о том, сколь много изводится лесу для то­го, чтобы сжечь его и из древесной золы извлечь нужный в стекловарении поташ, он приходит к выводу, что нужно найти природную щелочь или иной заменитель поташа. Он находит такое вещество, и вскоре под Иркут­ском, на заводе, который создает Лаксман вместе с компаньоном – куп­цом Солдатовым, появляется посуда из нового стекла – оно прозрачнее, чище, оно дешевле, чем все, что делалось раньше, вскоре лаксмановская технология побеждает во всем мире.

Так постепенно Иркутск становится «складочным местом России», се­рьезным торговым, административным и дипломатическим центром Вос­точной Сибири. Здесь оседают товары из Европы, Средней Азии, Китая – шелка и чай, серебряные руды, слюда, бытовое чугунное литье, посуда, ме­ха, пшеница и рожь, кедровые, сосновые, лиственничные плахи. Товары привозные и свои, дары караванных путей и дары природы – все соеди­няется в купеческом и ремесленном городе. Но здесь и центр международ­ных связей, поэтому есть в городе, единственном в России после столицы, не только приходские школы, но и школа монгольского, японского, ки­тайского языков, ибо через Иркутск движутся на восток – в Китай и Мон­голию – дипломатические, духовные, торговые посольства и миссии, здесь ведутся переговоры о государственных отношениях, границах и многом- многом еще.

В 1764 году последовал указ, которым Сибирь разделяется на два наме­стничества – Тобольское и Иркутское. С этой поры город над Ангарой ста­новится на долгие годы столицей Восточной Сибири, опорным пунктом ос­воения, изучения огромной земли, лежащей меж южными песками и поляр­ными тундрами у Ледовитого океана, меж Енисеем и тихоокеанскими ост­ровами, становится средоточием науки и культуры. Огромный интерес к Сибири, которая не только для Европы, но и для самой России все еще тер- ра инкогнита, привлекает в Сибирь и убеленных сединой академиков, и юных андъюнктов, спешащих сюда за открытиями и, стало быть, за судьбой.

Иркутск становится опорным пунктом для будущих историков Сибири, ес­тествоиспытателей Санкт-Петербургской Академии наук, сюда все больше отправляют людей опальных, неугодных правителям России. Это между тем люди недюжинные, многознающие и многодумные. Они становятся своеоб­разным средостением между членами знаменитых экспедиций и любозна­тельными сибиряками. Через два года после смерти Петра I, зимой 1727 го­да, в Иркутске, вызывая восторг и удивление горожан своим чернокожим ликом, появляется полукомандированный, полуссыльный Абрам Петров, знаменитый «арап Петра Великого», прадед Пушкина, позднее приобрет­ший фамилию Ганнибал: инженер, крупный специалист-строитель, полу­чивший образование во Франции, он будет строить в Забайкалье Селенгин- скую крепость, перенесет немало трагических приключений, прежде чем по­кинет Сибирь. А еще позднее, уже при Екатерине II, сюда примчат в казен­ной карете «бунтовщика похуже Пугачева», как назвала его императрица, ав­тора потрясающей книги «Путешествие из Петербурга в Москву» Алексан­дра Радищева. Он, кстати сказать, в 1791 году писал в Петербург своему по­кровителю графу А. Р. Воронцову: «Иркутск, если можно проницать наши­ми взорами в будущее, он по положению своему определен быть главою сильныя и обширныя область. Хотя путешествие мое и совершалось с большой поспешностью, я запомнил то, что меня более всего поразило. Ир­кутск есть город, который, особливо благодаря его обширной торговле, за­служивает внимания отменного. Он есть склад всего торгового дела сей гу­бернии. Я познакомился здесь с г-ном Шелиховым, который только что вернулся из Охотска, куда он отправляется каждую весну, чтобы встречать свои корабли, прибывающие из Америки. Ваше сиятельство знаете его и чи­тали описание его путешествия, которое только что напечатано в Москве.» Радищев встречался в Иркутске со многими поразительными горожанами, занесенными сюда и собственной волей, и превратностями судеб. Одним из этих новых знакомых и был Григорий Шелихов. Теперь, наверное, кто-ни­будь удивится и не поверит, что благодаря этому человеку – купцу и море­ходу и его сподвижникам, в составе Иркутского генерал-губернаторства на переломе XVIII и XIX веков был Американский уезд: Аляска, Алеутские ос­трова, Калифорния.

Восемнадцатый век – от правления Петра I до завершения царствова­ния Екатерины II – памятен Иркутску таким количеством самых разнооб­разных экспедиций, оставивших след во всех сферах жизни России, каких не знал ни один город столь огромной страны. Здесь готовились в путь Первая и Вторая экспедиции Витуса Беринга – многим членам их сужде­но оставить имена свои на карте Севера и Востока. По топким улицам его ходил великий командор, в общественных и частных домах местные знато­ки собирались вокруг ученых, известных уже и тех, кому еще суждено про­славиться на весь мир, здесь помощники Беринга готовили для экспедиции снаряжение, а так как таких академических и государевых путешественни­ков было много, то в памяти иркутян впечатления оставались надолго – и тем, что они пробуждали у молодых тягу к знаниям, и что брали энтузиас­тов в неисследованные еще дальние пределы, но и тем, что городу порой трудновато было собрать нужное количество канатов, мешков, коней и конной сбруи, продуктов и прочего. В «Иркутской летописи» П. И. Пе- жемского и В. А. Кротова сохранилась запись: «Такой огромной и ученой экспедиции в Сибири еще не было. она оставила в стране следы сильно­го негодования вследствие тяжелой повинности, которой подвергались тог­да еще малочисленные по Сибирском тракту жители.» Они должны были выставлять множество лошадей, выделять проводников и переводчиков, пе­ревозить сквозь таежные дебри корабельные снаряды и орудия, «перебро­сить» из Иркутска в Охотск многие тысячи пудов провианта и других при­пасов. Сверх того в Иркутске нанимались и мастера, дабы вместе с охот­скими корабельщиками строили и оснащали корабли для мореходной час­ти экспедиции. Для молодого, еще только формирующегося края это было непросто. Но экспедиция, с другой стороны, положила начало многому, чем потом гордилась Сибирь и что резко продвинуло Иркутск как сосредо­точие культуры и науки на востоке России.

Эти экспедиции были побудителями и движения местного купечества к берегам океанов, ибо на возвратном пути не было конца рассказам о лежбищах котиков на незнаемых островах, о бобрах и прочей живности, сулящей купечеству несметные доходы. В истории исследования и, если хотите, обследования Тихого океана остались имена Трапезникова, Голи­кова, Бичевина, Лебедева-Ласточкина и других предшественников Шели- хова, но наиболее всего вторая половина XVIII века отмечена деятельнос­тью этого умного, крупного, предприимчивого, государственного ума че­ловека. В середине века разворачивает «русский Колумб», открыватель Аляски, островов Кадьяк и Афогнак, свою обширную деятельность, одоле­вая пучины незнакомого грозного океана. «И будучи сам на первом гали­оте с женою моею, – писал Шелихов в «Записках», о которых упомянуто выше в письме Радищева, – которая везде со мною следовать и все тер­петь трудности похотела, и двумя детьми, назначил на случай разлучения противными ветрами сборным местом остров Берингов. 3 сентября (1783 г.) пустились в назначенный путь, в котором 12-го числа сделавшийся шторм продолжался двои сутки, разлучил все галиоты один от другого. Буря сия была столь велика, что лишались и надежды в спасении своей жизни.» Но уже ничего не могло остановить купца-морехода: ни взбешенный океан, поглотивший в пучины свои не один корабль, ни сложные, не сразу сло­жившиеся отношения с первожителями островов, ни вечная нехватка про­довольствия, пресной воды, боеприпасов. Ставились избы, строились пор­ты в бухтах, закапывались в берега островов и «самой матерой земли»

Аляски медные доски с надписью: «Земля российского владения». И от бе­регов океана через всю огромную немереную сибирскую тайгу текла мяг­кая рухлядь сперва в Иркутск, а потом за Уральские горы в Москву да Пе­тербург. Медленно возникала, рожденная в мечтаниях Шелихова, Россий­ско-Американская компания, которая осваивала американский материк от северной его оконечности до Калифорнии. Еще и сейчас на углу улиц Красного Восстания и Ленина, против Крестовоздвиженской церкви, мож­но увидеть массивный толстостенный простой по архитектурным формам дом – бывшие казармы шелиховской компании: здесь обсуждались проек­ты, заключались контракты и договоры, отсюда отправлялись в путь на Камчатку на «самую матерую землю» Америки партии охотников, кресть- ян-хлебопашцев, мореходов и разведчиков, возможно, что здесь же или в соседнем, уже не существующем строении работала первая на востоке страны мореходная школа, в которой вместе с сибиряками проходили курс наук полтора десятка парнишек-алеутов: первые грамотные люди своего народа. Недавно в городе обнаружен дом, в котором, правда, уже после кончины Шелихова, располагалась взлелеянная им Российско-Американ­ская компания.

***

Вот как описывает Иркутск начала XIX века писатель Матвей Алексан­дров, некоторое время прослуживший чиновником в Сибири: «На площадь большого гостиного двора каждодневно производилась перегрузка россий­ских и китайских товаров, и этою только извозною деятельностью оживля­лась прекрасная площадь, украшавшаяся в то время домом генерал-губерна­тора. На так называемом малом базаре более было движения и житейской суеты с утренней зари и до позднего вечера. Тут продавалось все, кроме пти­чьего молока, как говорит русская пословица. Иркутск в то время имел фи­зиономию чисто сибирского города. В продолжение дня по улицам двигал­ся простой народ: женщины под накидками, мужчины промышленного раз­ряда в синих кафтанах и буряты в своих национальных костюмах, с озабо­ченными угрюмыми лицами. Окна домов, выходившие на улицу, задернуты были постоянно занавесками или закрыты китайскими сторами».

С того момента, когда возник посад, городские улицы застраивались хаотично; получив участок земли, горожанин ставил свой дом где ему за­благорассудится, поэтому к началу XIX века часть улиц, и особенно в цен­тре, выглядела зигзагообразно. До поры до времени губернская власть это терпела. Но вот появился в Иркутске в 1806 году губернатор Николай Тре­скин. Человек жесткий и предприимчивый, он взялся за организацию жиз­ни в городе и за приведение в порядок самого Иркутска с небывалым рве­нием. Вместе с воинским гарнизоном и полицией Трескин окружил при­городные леса облавой, истребив и арестовав множество разбойников, не дававших жизни купеческим обозам, так что купцы должны были для безопасности нанимать солидную охрану. Потом началась подсыпка боло­тистых и ухабистых улиц, и, наконец, дело дошло до генеральных линий центральных улиц и «прешпектов». Были поставлены вехи, определяющие красную линию, и хозяевам давался год для выравнивания своих домов по ранжиру. Жители отнеслись к этому распоряжению легкомысленно, не зная истинного характера нового губернатора. Через год и три месяца Тре­скин создал особую команду, поставил в ее руководство ссыльнопоселен­ца некоего Гущу, и эта «гущинская команда» отпилила безжалостно все то, что мешало улице быть прямой: у кого полкухни, у кого полспальни, у ко­го угол дома, у кого чуть не половину. Жители вопили, взывали к импера­тору и к господу Богу, зато улицы стали регулярными.

Серьезное влияние на судьбу города оказало пребывание здесь в долж­ности генерал-губернатора крупного государственного деятеля России гра­фа Михаила Сперанского. Человек недюжинного ума и огромной воли, многосведущий в науках и неординарно мыслящий, Сперанский стал бли­жайшим сподвижником императора Александра I. Его попытки преобразо­вать управление страной, его требование, дабы чиновники периодически сдавали экзамены по знанию своей профессии, а большинство должностей в те поры занималось не по деловым качествам, а по родственным связям, его нововведения во многих сферах жизни вызывали упорное сопротивле­ние, бесконечные на него кляузы, так что в конце концов по прямому на­говору и обвинению Сперанского чуть ли не в предательстве император со­слал своего сподвижника в отдаленные губернии, а затем, решив вернуть, в качестве «испытания» назначил его наместником своим в Сибири. Ревизия Сперанского, установившая казнокрадство и поборы иркутских (и не толь­ко иркутских) чиновников, разбирательство многочисленных администра­тивных и финансовых злоупотреблений, подготовленные новым генерал- губернатором законы сибирской жизни, установления, регулирующие отно­шения между русским населением и народами Сибири, его «Устав о ссыль­ных», в котором подчеркивались права этих опальных, чья судьба до того не волновала государство и была отдана самовластию местного начальства, – все это позволило позднее говорить, что история Сибири делится на два пе­риода: до Сперанского и после Сперанского.

Сохранилось любопытное его письмо к дочери, написанное 23 июля 1820 года: «.У меня вчера был обед, какой в Сибири только быть может. На одной стороне сидел архимандрит и свита его, сегодня отправлявшие­ся в Пекин, на восточный конец света. На другой стороне – трое моло­дых морских офицеров, также сегодня отправляющиеся на Ледовитое мо­ре к белым медведям, к самому полюсу. Я думаю, Сибирь есть настоящая отчизна Дон-Кихотов. В Иркутске есть сотни людей, бывших на Камчат­ке, на Алеутских островах, в Америке с женами и детьми, и они все сие рассказывают, как дела обыкновенные. Человек ко всему привыкает, а привычка к странствованию, к тому, чтобы искать похождений, кажется, еще скорее других приходит».

Глубокий след в истории Иркутска и всей Сибири оставило пребыва­ние здесь декабристов. Участники тайных обществ, восстания против «раб­ства дикого», как определил Пушкин Александровскую эпоху, они были отправлены на каторгу и в ссылку «в ледяные пустыни Сибири» и прове­ли здесь тридцать лет, а многие остались навсегда в стылой и суровой зем­ле, покинув сей бренный мир. Пребывание крупнейших русских интелли­гентов, просвещеннейших людей в Сибири не могло не сказаться на судь­бе этой земли. Их пример возбуждал демократические настроения местной интеллигенции, декабристы несли просвещение в народ, во многих глухих местах зауральского края открывали школы, и не только для мальчиков, но и для девочек, опередив в этом Европейскую Россию. Хозяйственная дея­тельность сибиряков, наука, сельское хозяйство, медицина, культура – многие стороны жизни Иркутской губернии и других районов Сибири претерпевали облагораживающее влияние декабристов.

Представьте себе город, в котором около двух тысяч деревянных до­мов, менее ста каменных, церкви, монастыри, две сотни купцов, а всего населения под двадцать тысяч человек. И вокруг такого города в близле­жащих деревнях поселяется целый отряд людей приметных, значительных, особенных – тут и Михаил Лунин, философ и писатель, один из острей­ших умов эпохи, тут и поэт, просветитель Владимир Раевский, тут и не ли­шенный дворянского звания, ибо рано отошел от тайного общества, но все же сосланный градоправитель Александр Муравьев, тут и один из авторов «Русской правды», замечательный музыкант, обучивший игре на фортепи­ано многих иркутян Алексей Юшневский, тут и выдающийся врач, рецеп­ты которого еще долгие десятилетия после его отъезда из Иркутска поль­зовались доверием горожан, Фердинанд Вольф и многие еще (могилы Алексея Юшневского, Артамона Муравьева, Иосифа Поджио, Владимира Бечасного, Петра Муханова, Николая Панова и жены декабриста Екатери­ны Трубецкой, разделившей вместе с другими своими современницами судьбу опальных мужей, и до сегодняшнего дня вызывают у горожан, у многочисленных любителей отечественной истории, приезжающих сюда, священное почитание).

Особенно повезло Иркутску, что в середине сороковых годов XIX ве­ка в город разрешено было переехать из близлежащих деревень семьям Сергея Волконского и Сергея Трубецкого. В их домах ставились домашние спектакли, давались концерты своими силами и силами заезжих петербургских, итальянских, французских, датских музыкантов и певцов. Здесь собиралась молодежь – друзья, сверстники детей декабристов, и общение с людьми недюжинными было для них высшей школой разума, нравственности, по­ведения. «Истинное просвещение сделало то, – писал воспитанник дека­бристов, выдающийся врач и мемуарист Николай Белоголовый, – что лю­ди эти не кичились ни своим происхождением, ни превосходством обра­зования, а напротив, старались искренне и тесно сблизиться с окружаю­щей их провинциальной средой и внести в нее свет своих познаний. Есте­ственно поэтому, что они скоро завоевали себе общую любовь и уважение в Иркутске, и благотворное влияние их на окружающую среду было глубо­ко. Каждый из них в отдельности и все вместе взятые – они были таки­ми живыми и превосходными образцами культуры, что естественным об­разом поднимали значение и достоинства ее в глазах всякого, кто с ними приходил в соприкосновение, и особенно тех, в ком бродило смутное со­знание «чего-то лучшего в жизни. и нет сомнения, что весьма многие из иркутских чиновников и купцов только в силу этого непосредственного обаяния и просвещения почувствовали большую потребность в духовных наслаждениях жизни, стали больше читать и особенно стали заботиться о том, чтобы дать своим детям по возможности совершенное образование. Недаром же с этого именно времени, то есть с конца сороковых годов, ко­торые считаются в России самым глухим и неблагодарным периодом в ис­тории русского просвещения XIX века, в иркутском обществе обнаружи­вается первое стремление молодежи в русские университеты, которые, по­лучив тогда первый толчок, продолжали с тех пор только прогрессивно расти и развиваться».

Мы позволили себе столь объемную цитату, ибо нет ничего достовер­нее свидетельства человека, который общался с декабристами, был их уче­ником и стал одним из истинных интеллигентов России – главным вра­чом одной из первых в Иркутске больниц, позднее – лечащим врачом на­ших классиков Некрасова и Салтыкова-Щедрина, другом знаменитого Боткина, автором приметных в русской мемуаристике «Записок».

Дом, принадлежащий семье Трубецких, отреставрирован в 1970 году, Волконских – в 1985 году. Теперь в них – музей. Это не мертвое бес­страстное собрание раритетов – это живые дома, продолжающие, как не­когда их хозяева, играть своеобразную роль в духовной жизни города и, позволим предположить, страны. По вечерам здесь зажигаются свечи, на этот огонек тянутся горожане и гости Иркутска. Звучит музыка, которая исполнялась здесь полтора века назад, читаются ученые трактаты, играют­ся водевили, оперные певцы поют арии и дуэты из опер, старинные ро­мансы. И кажется, что хозяева этих домов незримо сидят меж нами и бла­гословляют нас сквозь толщу времен.

***

На памятнике в честь строителей Великого сибирского железнодорож­ного пути, поставленном в 1908 году там, где главная улица Иркутска об­рывается аквамариновым свечением Ангары, пьедестал украшен тремя скульптурными портретами: покоритель Сибири Ермак, реформатор си­бирской жизни граф Михаил Сперанский и генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Муравьев-Амурский.

Знатоки событий отечественной жизни в конце XIX века уже говори­ли, что история Сибири делится так: от Ермака до Сперанского, от Спе­ранского до Муравьева и после Муравьева. И в самом деле, этот государ­ственный деятель, человек конструктивного ума и твердой воли, так мно­го сделал для нашего края в его переустройстве к лучшему, в его резком движении к прогрессу во всем – промышленности, культуре, политике, освоении богатств, образовании, – что и доныне туго заведенная им пру­жина жизни продолжает разматываться. Ему было 38 лет, когда 14 марта 1848 года он прибыл в Иркутск и показался местным чиновникам челове­ком малообщительным и нелюбезным, окруженным командой молодых чиновников, которых привез с собой. Он и в самом деле повел себя не­стандартно: властители Иркутской губернии, которых он сменил, с опас­кой относились к декабристам – Николай Муравьев стал бывать в их домах. В 1849 году в Иркутск прибыли политические ссыльные петрашевцы – вско­ре они уже были сотрудниками местной печати. Гражданский губернатор Пятницкий написал в Петербург донос на «неуставные» отношения ново­го генерал-губернатора к государственным преступникам, а Николай I на этом доносе написал: «Он единственный меня понял.»

В 1851 году в октябре на Большой улице открывается театр. «В первый вечер давала представление труппа устроителя театра Маркевича, были по­ставлены три пьесы: «Русский человек добро помнит», «Девушка-моряк» и «Жена за столом, а муж под столом». Через месяц учрежден Сибирский от­дел Русского Географического общества, сыгравший выдающуюся роль в развитии науки в Сибири. Этот отдел, позднее названный Восточно-Си­бирским, отправлял экспедиции в неисследованные пространства Сибири, на Дальний Восток, в Монголию и Китай. Даже первая экспедиция знаме­нитого Н. Пржевальского была санкционирована им. В 1855 году при со­действии Муравьева было заложено каменное здание Иркутского девичье­го института, в 1857 году вышел первый номер газеты «Иркутские губерн­ские ведомости», в редакции которой сотрудничали политические ссыль­ные. Можно вспомнить еще многие реалии иркутской жизни того време­ни, когда главой Восточной Сибири был этот выдающийся деятель России. Можно вспомнить, например, что не кто-нибудь, а именно Муравьев пер­вым высказал мысль о необходимости соединить Сибирь с Европейской Россией железной дорогой. И добивался этого. Но есть три главных момента в его разносторонней деятельности, которые навсегда оставили его имя в истории России, которые выделили его из целого ряда властите­лей, стоявших в разное время во главе управления Восточной Сибирью: Амурская эпопея, заключение договора с Китаем и организация экспеди­ции адмирала Геннадия Невельского. Плавание по Амуру Муравьева со своим штабом, исследование берегов великой восточной реки, устройство поселений, не обходившееся без трагедий и подлинного героизма казаков и крестьян, закрепило огромный малонаселенный край за Россией. Экспе­диция Невельского обследовала берега реки Амура, его устье и установи­ла, что Сахалин, который до той поры считался полуостровом, на самом деле остров. Путешествие это было опасным. Жена Геннадия Ивановича Екатерина, разделявшая все тревоги и сложности плавания с мужем, рас­сказала в письме к друзьям такой эпизод: «18-го (июля 1851 г.) ветер был не так силен, но зато густой туман со всех сторон окружал нас. Мой муж был некоторое время на палубе, и вдруг я услышала его сбегающим с ле­стницы и бросившимся к кругу офицеров, где большая часть из них нахо­дилась в это время, крича им тревожным голосом: «Господа, взойдите все, сколько вас тут есть». Я последовала за ним, но едва поднялась до верха лестницы, как увидела одного офицера, совсем бледного, одежда в беспо­рядке, который остановил меня, закричав: «Спуститесь вниз, Екатерина Ивановна, ради Бога, спуститесь!» Можете себе представить, в каком я бы­ла состоянии, войдя в каюту. В эту минуту показался мой муж. Я бро­силась к нему, схватив его за руку и спрашивая его задыхающимся голо­сом о причине криков и шума, от которых дрожало судно. Тогда с ужаса­ющим спокойствием он сказал: «Оказалась течь в трюме, и опасность ве­лика». – «Но мы должны умереть?» – шепнула я чуть слышно. «Я не знаю, – возразил он, – по крайней мере мы сделаем все, что человечес­ки возможно. Господь полон милосердия. Возложим нашу надежду на не­го одного». И он поспешно поднялся наверх».

Тихий океан постоянно доказывал, что его название парадоксально. И в самом деле, ненасытные штормы набрасывались на парусники, рифы прятали под вздыбленными пенными бурунами свои коварные кулаки, ту­ман окутывал воду, сушу, затягивал небо, скрывая путеводные звезды. Но экспедиции адмирала Невельского во славу России в конце концов завер­шались благополучно.

И, наконец, третье важное событие, связанное уже с дипломатическим талантом Муравьева: заключение 16 мая 1858 года договора с Китаем о присоединении левого берега Амура к России. В тот день генерал-губерна­тор издал приказ, в котором были знаменитые слова: «Товарищи! Поздрав­ляю вас! Не тщетно трудились мы: Россия вышла к Амуру». За эти заслу­ги Муравьем был удостоен титула графа и к его фамилии добавилась при­ставка – Амурский.

Вот почему на пьедестале памятника строителям Великого Сибирско­го железнодорожного пути рядом со скульптурными портретами Ермака и Сперанского появился и портрет графа Муравьева-Амурского.

«Иркутск, – писал в сентябре 1862 года известный путешественник, граф, теоретик анархизма Петр Кропоткин в «Московские ведомости», – довольно большой город, в котором считается в настоящее время до 28 ты­сяч жителей, город красивой наружности, с несколькими каменными и другими хорошенькими деревянными домиками, со множеством лавок (и несколькими фотографиями), расположенный на берегу Ангары, на боль­шой равнине, обставленной горами. Впрочем, во всем этом нет еще ниче­го особенно оригинального. Но стоит побыть в Иркутске два-три дня, что­бы убедиться, что этот город нимало не похож на любой из великорусских губернских городов. А подумав немного, легко убедиться, что иначе и быть не может.

Иркутск – столица самостоятельной части Восточной Сибири, кото­рая в высшей степени своеобразна: своеобразность страны должна была, конечно, означиться и на столице. При растянутости страны, при недо­статке хороших людей на мелких местах требуется частая проверка дейст­вий чиновников при помощи доверенных людей, посылаемых от высшего начальства. Вот уже причина скопления в Иркутске множества молодых деятельных людей. Постоянная бродячая их жизнь придает обществу осо­бый колорит; в городе вечный прилив и отлив: стоит выехать из него на два года, чтобы, вернувшись встретить наполовину новых лиц; тот уехал за Байкал, тот на Амур, а того взяла тоска по своим, уехал в Россию, и все это заменилось новыми приезжими, которых, особенно в последнее вре­мя, стало прибывать очень много.

Далее, Иркутск лежит на перепутье к новой стране (имеется в виду Приамурье. – М. С.), где несколько лет тому назад загорелась сильная де­ятельность: это сообщило сильный толчок иркутскому обществу, застави­ло его больше думать, говорить, горячее спорить.

Наконец, и сама отдаленность послужила Иркутску на пользу: отда­ленность от патентованных центров тем уже полезна, что дает более про­стора самобытности. А главное, лишая возможности каждого выписывать себе все нужные вещи из Москвы, как это обыкновенно делается в других, менее отдаленных городах, эта отдаленность развила торговлю, которая должна снабжать жителей всем нужным на месте, и действительно, в Ир­кутске. можно достать почти все.

Вот целый ряд обстоятельств, которые должны были сообщить Иркут­ску особенный характер.

Чем же он выразился?

Прежде всего оживленностью, положительно не свойственной рус­ским губернским городам: оживленностью на улицах, в гостиных, вообще в разговорах. Мне кажется, он столица, где лица высшего круга менее обыкновенного заражены свойственною им замкнутостью, и что хотя и туда пробирается петербургский элемент, который не прочь образовать свой кружок, но столкновение с действительной жизнью, разъезды по го­лым степям имеют удивительно отрезвляющее влияние».

***

«Прежде всего своей оживленностью» Иркутск, несомненно, был обя­зан местному купечеству. Этот слой в Иркутске рос довольно быстро. И если в XVII веке его главным занятием была торговля, снаряжение обозов в Москву и в Китай, скупка пушнины у таежных народов, поощрение ре­месленничества, поставка снаряжения и питания казачеству, продвигаю­щемуся все дальше на Восток, то постепенно в их руках оказался лесной промысел, золотые и серебряные копи, а также многочисленные фабрики и заводы, производящие все на свете. Уже цитированный нами Петр Кро­поткин писал, как помните, что отдаленность Иркутска от Москвы и Пе­тербурга заставляла местных жителей все производить у себя – от упряж­ки и телеги до стекла и фарфора.

Да, купечество снаряжало корабли для плавания в Русскую Америку, содержало рудники со всеми их рабочими и техническими специалистами, да, бывало, что и придерживало в своих закромах обильный, скупленный ими задешево урожай, а потом в недородный год продавало и пшеничку, и рожь втридорога. Но, с другой стороны, являясь здесь хозяевами жизни задолго до того, как в этой роли стало выступать купечество Европейской России, ибо в Сибири не было помещиков, которые и в XVII, и в XVIII, и в первой половине XIX века были главными поставщиками производи­мых в их имениях, на их предприятиях, в их деревнях насущных товаров, сибирское купечество по воле и поневоле должно было быть обеспокоено и обустройством жизни. Вот почему сегодня, оглядываясь в прошлое, мы обнаруживаем, что церкви, которыми славился Иркутск, городские шко­лы, гимназии, больницы, сиротские дома, пожарные вышки, благотвори­тельные банки, магазины, самые красивые здания, и до сего дня удивляю­щие неповторимой архитектурной фантазией, и многое, многое еще было рождено здесь купцами. Их лавками были уставлены главные линии улиц, их доходные дома, в которых сдавались горожанам квартиры, занимали це­лые кварталы. Их личные библиотеки удивляли библиофилов столиц и иноземцев, являвшихся по той или иной надобности в Иркутск. В ремес­ленных училищах, возведенных на их деньги, будущие мастера получали до двадцати профессий!

Сибиряковы, Трапезниковы, Солдатовы, Дудоровские, Мыльниковы, Баснины, Кузнецовы, Соломатовы и многие еще – все потомственные почет­ные граждане Иркутска, все купцы 1-й гильдии, действительные советники, многие удостоены дворянского звания. Но даже и то, что возникло в го­роде по указам императора или по замыслам местной администрации – театр, Иркутский девичий институт, городской музей и прочее, создава­лось не без их участия. Усадьба Сибиряковых, самый красивый в городе дворец – Белый дом. С этой семьей связано многое: от создания этого зда­ния, со временем ставшего резиденцией генерал-губернаторов, до портре­та Гавриила Державина, ныне хранящегося в нашем художественном му­зее, портрета, который великий русский поэт заказал итальянскому худож­нику Тончи, получив от Сибиряковых в подарок соболью шубу. До леген­дарного ледокола, носящего имя «Сибиряков», который первым из кораб­лей такого класса торил Великий Северный путь по Ледовитому океану. Усадьба Басниных. Один из ее владельцев, Василий Николаевич Баснин, собрал уникальнейшую библиотеку, он выписывал все собраниях сочине­ний, все столичные журналы в течение многих лет. Его коллекция древних гравюр с изображением европейских, российских, сибирских городов не имеет себе равных. Незадолго до кончины Баснин передал ее в Румянцев­ский музей в Москве, ныне это Государственная библиотека России. Усадьба Сукачевых. В ней ее владелец, городской голова Владимир Плато­нович Сукачев, основал городскую картинную галерею, старанием искус­ствоведов и музейщиков города превращенную в одно из выдающихся со­браний страны.

Когда идешь по городу, купеческие голоса окликают тебя из глубины времен: Хаминов – и встает пред тобой гимназия (ныне в этом здании пед­институт), драмтеатр, построенный по проекту академика, популярного архитектора XIX века Виктора Шретера – Иван Степанович Хаминов был председателем комитета по строительству театрального здания, и когда праздновалось открытие его, то генерал-губернатор Восточной Сибири во­шел в ложу Хаминова и в его лице выразил благодарность всему иркутско­му купечеству за столь драгоценный подарок городу. Базанова – сиропита­тельный дом (ныне глазная и отоларингологическая клиники). Трапезни­ков – и вспомнится промышленное училище, в котором теперь биологи­ческий факультет университета, и первая в нашем городе оранжерея, кото­рой все дивились – ведь в ней было много экзотических растений, одни названия которых вселяли восторг и уважение. Медведникова – и это зна­чит, что мы стоим перед одним из корпусов сельскохозяйственного инсти­тута, в котором на деньги купчихи Елизаветы Медведниковой было созда­но в 1838 году одно из самых первых в России учебных заведений для де- вочек-сирот разных сословий. При сиропитательном доме образован был банк, капитал его шел на нужды преподавательниц и воспитанниц, на буд­ни и праздники. Второв, чья торговля простиралась от Харбина до Пари­жа. И все звучат, звучат голоса тех, от кого получили мы нынешний го­род в наследство. Во многом стараниями купцов в Иркутске в конце XIX века на 47 358 жителей работало 58 школ, в них занималось 4834 мальчи­ка и девочки – каждый десятый иркутянин учился. И это тоже выделяло Иркутск как приметный культурный центр России.

***

Ныне в Иркутске около 633 тысяч жителей. Его улицы заполнены ма­шинами всех марок, множеством людей – коренных жителей этого края и тех, кто приехал сюда из дальних стран – по делу, по тяге ли к перемене мест, или привлечен сюда синим сиянием священного Байкала. Лесные ок­раины, еще лет сто назад полные зверя и дичи, ягод и грибов, ныне ото­двинулись на добрый десяток километров в одну, другую, третью стороны, а на холмах и просторных долинах расположились многочисленные микро­районы, застроенные современными девятиэтажными домами. Еще недав­но в связи с тем, что горы близ Байкала молодые и рифтовая система еще подвижна и то и дело дает о себе знать землетрясениями, описания кото­рых сохранились в исторических записях с XVIII века, строения здесь воз­водились не выше четырех этажей, их снабжали специальными антисейс­мическими поясами. Затем появились серии, испытанные во время круп­ных, трагических подземных толчков в разных концах страны, и с шести­десятых годов Иркутск стал застраиваться распространенными «от Москвы до самых до окраин» девятиэтажками. Но дух города, его связь с давними и недавними днями сохраняет центр, нестандартный, особый, уютный. «До сих пор в Иркутске, – пишет немецкий писатель Питер Шютт, – сохра­нились целые кварталы деревянных домов. Резьбой по дереву, ажурным ор­наментом искусно украшены островерхие крыши, оконные рамы и дверные косяки. Прикрытые слоем снега, дома дышат особым теплом и уютом. Я отнюдь не страдаю ностальгией, но в таком городе, как Иркутск, умиляют­ся каждому знаку прошлого. Так возникает историческое самосознание, ощущение причастности к истории».

Город бывает нарядным и праздничным в дни первого снега, когда предстает он перед глазами эдаким бравым парнем в белом дубленом полу­шубке, крепким, основательным, добрым. А в июне, когда нестерпимо го­рят на солнце белоснежные яблони, набирает силу сирень, но еще кое-где в местах, менее освещенных, таинственно светится черемуха, он кажется южным приморским городом, странно заброшенным в прибайкальские шири. Современный большой город с разнородной промышленностью, с развитой инфраструктурой, центр огромной области (сбылось пророчество Александра Радищева) в 767,9 тысячи квадратных километров – хлебород­ных степей, богатой зверем и птицей тайги, о которой Антон Чехов гово­рил, что ее красота заключается в том, что тайга сама не знает: где у нее начало, а где – конец, с оленьей тундрой, могучими реками, с многонаселен­ными городами, стоящими на этих реках, перегородив стрежень плотинами электростанций. И дивное диво Байкал тут же – рядышком: разрастаю­щийся Иркутск уже выставил на его заветном берегу свои заставы, и посе­лок Лиственичное – место паломничества тысяч туристов со всех конти­нентов мира – считается частью одного из городских районов.

Сибиряки верят, что у первозданной красоты Байкала есть колдовская приворотная, влекущая к нему сила – потому и стремятся сюда люди ближние и дальние – повидать его, прикоснуться душой к его очищающей чистоте, ощутить высокую нравственность его существования на планете и, уехав, долго хранить в сердце его синеву.

Но, будучи административным центром, Иркутск не забывает о своем предназначении города, отнесенного правительственными постановления­ми и самой историей к городам историческим. Он хранит и реставрирует свою старину, хотя время безжалостно, хотя сама жизнь вызывает напори­стые стремления потеснить давнюю застройку, но кварталы пока выдержи­вают напор времени, поражая наше воображение, связуя времена и судь­бы. Вот почему гости чувствуют себя в городе уютно. Вот почему корен­ному иркутянину трудно покинуть свой город: переведенный в бытовые условия куда более благие, чем он имеет здесь, он все же мается, тоскует, стремится воспользоваться любой возможностью, чтобы снова душой при­коснуться к аквамариновому кипению Ангары, потрогать рукой шершавые бревна родного дома, пройти по набережной в надежде встретить самого себя, душу свою, для которой каждое дерево, каждое событие, сам дух го­родской и есть точка опоры.

Это называется притяжением Иркутска.

1984

Анатолий Шастин

В минуту поздних сожалений

Шастин Анатолий Михайлович (26 апреля 1930, Иркутск – 16 января 1995, Ир­кутск), прозаик. Член Союза российских писателей. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг «Жили-были мальчишки», «Человек из поезда», «Час выбора», «Семь часов до отъезда» и др.

Города – как люди: каждый имеет свой лик и свой духовный облик, свою биографию, в которой светлые страницы перемежаются с пе­чальными, годы благоденствия – с годами болезней и депрессий.

Чтобы ощутить духовную сущность города, не нужно много времени. А. П. Чехову потребовалось всего несколько дней в Иркутске, чтобы опре­делить ее: «Иркутск – превосходный город. Совсем интеллигентный». Од­нако необходима, наверное, вся жизнь, связанная с городом, а возможно, и жизнь в нем нескольких поколений твоих предков, от которых ты как бы получил этот город в наследство, чтобы проникнуться его нравственной атмосферой, ощутить себя ее частицей и уже тогда со всей остротой почув­ствовать происходящие в ней изменения, ведущие нередко, под напором раздвигающих город сил, уже не просто к изменениям нравственной сути, но, случается, и к пределам ее краха.

С ростом городов, с неизбежным притоком в них все новых и новых обитателей – а обитатель, или обыватель, как называли его в старину, это далеко не синоним слова гражданин, – происходит столкновение характе­ра города с духовной и нравственной сущностью новых посельников. Ве­ликое благо, когда они совпадают или когда нравственные принципы но­вых горожан как бы еще более «приподнимают» общественное и нравст­венное сознание города, как это было с появлением в Иркутске декабрис­тов, ссыльных поляков, народовольцев. Совсем иное, когда подобного совпадения нет и город в стремительно возрастающих количествах попол­няется не гражданами, но обитателями. Первоначально город легко проти­востоит им, подчиняя своим традициям и утверждая среди них свои духов­ные ценности, но лишь до той грани, когда давление иных критериев и понятий чести, честности и порядочности не начнет захлестывать его и не проникнет в его суть.

И тогда кривится болезненной гримасой не только его внешний лик, но и меняется духовный облик. Город «совсем интеллигентный» становит­ся городом совсем не интеллигентным, отплясывающим вечерами на кос­тях своих предков, скоропалительно заменяющим традиции сострадания, братства и веротерпимости проповедничеством своей новой самости.

Между тем стоит обратиться к свидетельствам этнографов, путешест­венников, старых сибиряков, и вот он, Иркутск, город «двунадесяти язы- цы», где исконная русская речь всегда объединяла, соседствовала и пере­межалась с речью польской и татарской, немецкой и бурятской, еврейской и китайской; город, в архитектуре своей в равной степени принадлежав­ший Европе и Азии, сочетавший в своем зодчестве Россию и Восток, воз­несший над жилыми кварталами и шестью своими площадями маковки многочисленных православных храмов, шпиль католического костела, крест лютеранской кирхи и полумесяц над минаретом мусульманской ме­чети; город, при всем многоверии и пестроте населения не знавший на протяжении веков межнациональной вражды, ибо справедливо почитался городом интеллигентным и просвещенным. А сочетание этих двух начал, совершенно нераздельное, и составляло его духовную сущность.

Вот Иркутск семидесятых годов прошлого века в свидетельстве этно­графа и путешественника П. А. Ровинского:

«Иркутск – щеголь: ни в одном из сибирских городов вы не найдете таких магазинов с предметами роскоши и изящного вкуса, таких изящных экипажей, такого блестящего, так сказать, общества, нигде нет такого дви­жения, таких проявлений более развитого вкуса к литературе, науке, изящ­ным искусствам. Иркутск – первый город в Сибири, в нем вкус и интел­лигенция.

Всякого с первого раза Иркутск очарует своей общественностью: то вы в ученом обществе, то в заседании, решающем экономические вопро­сы, то в благотворительном комитете, то на литературном вечере, в купе­ческом клубе или дворянском собрании, театре, саду минеральных вод. а сколько там учебных заведений.»^[1]

Так сколько же учебных заведений и всего того, что свидетельствует о просвещенности города, существовало в Иркутске на излете минувшего столетия?

Энциклопедическая справка по Иркутску (1897): «Театр. Библиотеки – три, типографий – шесть. Учебных заведений – 45».

Уточним: среди них – три гимназии (а в 1915 году уже пять), реальное, промышленное и юнкерское училища, одна прогимназия, женский инсти­тут (а в 1909-м еще и учительский), учительская семинария, сибирский ка­детский корпус, семинария, мужское духовное и женское епархиальное училища, военно-фельдшерская, лесная и общеобразовательные школы Министерства народного просвещения. Сверх того – пять церковнопри­ходских школ, пятнадцать приходских смешанных, две воскресные школы, школы татарская и еврейская. Всего без одного 70 учебных заведений в 1897 году.

«Детский сад. Периодических изданий выходит восемь (в том числе га­зеты «Иркутские губернские ведомости» и «Восточное обозрение». – А. Ш), больниц – четыре, военный госпиталь. Благотворительных заведений – четырнадцать. Миссионерские, ученые, филантропические и другие обще­ства, действующие по особым уставам. Особого внимания заслуживает Восточно-Сибирский отдел императорского Русского Географического об­щества. Общество имеет музей с богатой коллекцией по археологии и эт­нографии, особенно замечательна буддийская коллекция. Библиотека му­зея имеет сибирский отдел, где собрано почти все, касающееся Сибири».

К энциклопедической справке следует добавить, что в городе было два общественных собрания, в здании одного из которых размещается ныне Театр музыкальной комедии, что первый кинотеатр был открыт вслед за появлением синематографа в главных городах страны, а уже десятилетие спустя их было тринадцать, что в городе существовало более двух десятков гостиниц – свидетельство его активной деловой жизни.

И все это при населении в 51 484 человека.

Так какой же это был город?

Какие нравственные начала и принципы он исповедовал, если на въез­де у Московских ворот приветствиями, подношениями хлеба-соли, запе­ченных гусей и другой снеди встречал обозы опальных граждан России; ес­ли, движимый заботой о сирых и обездоленных, попечением горожан от­крывал сиропитательные дома, больницы, две из которых – детская и бывшая Кузнецовская – были одними из главных до недавнего еще вре­мени; если верно служил Отечеству сынами своими в Италийской кампа­нии под командованием А. В. Суворова в 1799-м, в битве под Бородино в 1812-м, в освобождении Болгарии от османского ига в 1877—1878 годах в составе Иркутских гусарских, драгунского и пехотного полков; если име­нитое купечество его находило десятки тысяч рублей на финансирование комплексных, как мы сказали бы сегодня, научных экспедиций по изуче­нию Якутского края и всего Восточно-Сибирского региона, состоявших из ссыльных поляков и народовольцев, а в тяжкие годы сибирских неурожа­ев по-братски делилось хлебом с иноверцами; если интеллигенция его счи­тала за честь общение с людьми опальными и всячески споспешествовала просвещению и не только в черте города, но и по всей огромной губернии?

И нет им памяти ни в чем, что делалось под солнцем.

Ни купцам – радетелям сибирский науки и здравоохранения, чьи книжные коллекции, такие, как библиотеки Кузнецовых и Басниных, со­ставили первооснову редкого фонда наших книгохранилищ, ни интелли­гентам и мастеровым людям, вместе со всем иркутским обществом оста­вившим нам в наследство «превосходный», по определению А. П. Чехова, исторический город, а вместе с ним страницы книг, музейные коллекции, прекрасный театр и высокие понятия порядочности и чести. Их имена стерты с названий улиц и памяти поколений. Улица Федорова-Омулевско- го и та зовется ныне Омулёвской. «Остановка Омулёвская!» – это в трол­лейбусе. Ну, спасибо. Тоже немаловажное напоминание. Над прахом их крутятся карусели и отплясывают танцплощадки. Многие из подлинных шедевров сибирского зодчества, воздвигнутые на пожертвования иркутян, остались лишь на фотографиях и открытках или загнаны в угол бетонны­ми и кирпичными ногами новой архитектуры, вторгшейся в планировоч­ную структуру исторического города мановением полководческой руки за­езжих градопереустроителей.

Пора запоздалых сожалений приходит, как правило, лишь тогда, когда трудно уже что-либо исправить. Однако рано или поздно, но приходит не­избежно. И вот пока новая иркутская интеллигенция требует российского КГБ и перенесения патриотизма из разряда чувствований в раздел законо­дательных предположений по статье «Обязанности граждан», пока она вер- ноподданно объявляет продуманную антидемократичность всего лишь не­совершенством законотворчества и убеждает нас в ее благе, пока она, на­конец, обличительно тыча друг в друга пальцами, дотаптывает культурные и нравственные традиции города, – подведем некоторые итоги наших ут­рат, памятуя при этом, что потеря нравственных традиций – одна из важ­нейших в их числе и не может быть возвращена ни законом, ни академи­ей наук, сколько на них не уповай.

Итак, Иркутск на протяжении последних шестидесяти лет трижды ис­пытал на себе разрушительные вторжения в исторический центр. Вторже­ния эти перемежались короткими временами разумной градостроительной политики, как бы передышками перед новой властью.

Первая из них обрушилась на город в конце двадцатых – начале трид­цатых годов под «богоборческими» знаменами, которыми размахивали, ес­тественно, не те, кто ранее жертвовал деньги на строительство храмов, и не те, кто их проектировал, возводил, писал фрески и тесал художествен­ный кирпич. Сигналом послужил взрыв Казанского, или Нового, собора, построенного так, что потребовались новые многочисленные взрывы и по­следующие разборки печальных руин вручную. Кирпичи собора пошли за­тем на сооружение госбанка и надстройку других зданий.

Взрыв на центральной площади с короткими промежутками обрушил и другие храмы, с прочих поверг наземь кресты, маковки и колокольни. Некоторые из них были в последующем перестроены под конторы, в ос­тальных устроили общежития, склады, базы и мастерские. Гибли уникаль­ные изразцы, росписи и сами стены. На месте Тихвинской, Благовещен­ской, Успенской церквей и погребений близ них, где раньше, где позже рылись котлованы под жилые и административные здания. Так что во-он еще когда занялись мы гробокопательством во имя человека, для блага че­ловека. А два с малым десятилетия спустя, движимые все той же заботой, добрались, наконец, и до первого иркутского гражданского кладбища, изо­бразив на костях предков ЦПКиО. Пляши и радуйся!

Великая удача сохранила Знаменскую церковь. Иначе бы и там выко­пали вон и останки декабристов, и прах «Колумба Росского», основателя Русской Америки Григория Шелихова, а его памятник со стихами Г. Дер­жавина, как, впрочем, и другие, уложили бы в цоколь какой-нибудь ново­стройки. В конце концов не на таком ли черном мраморе с остатками бы­лых надписей воистину упокоили «благодарные потомки» пятиэтажные здания по улице Горького с центральным агентством воздушных сообще­ний в первом этаже.

В Иркутске «женский монастырь, два собора и 29 православных церк­вей», – сообщает энциклопедическая справка 1902 года. Сколько мрамо­ра, тесаного песчаника, или, как его еще называли, серовичного камня, сколько первоклассного кирпича и чугуна от переплавки могильных оград и плит дали разрушенные храмы и погребения взамен морали и совести, зовущих почитать предков и не тревожить прах умерших.

Оглянись и сними шапку перед памятью об ушедших и выброшенных из могил. Может быть, среди них были твои деды или прадеды. И «не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».

Храмы иноверцев разделили участь православных. Рухнул минарет под ударами кувалд и ломов, и над входом в мечеть водрузили вывеску: «Го­родской автомотоклуб». Позже был снесена лютеранская кирха на углу улиц К. Маркса и Ленина, а польский костел изнутри был переустроен Восточно-Сибирской студией кинохроники.

Насаждение атеистического единомыслия и единочувствования велось в те поры с помощью динамита. Вандализм олицетворял новую нравствен­ность. И сути происходящего не меняли те жилые и административные здания, которые в последующие и предвоенные годы заменили ветхие по­стройки – управление железной дороги, госбанк, гостиница, дома по ули­цам Ленина, Красной Звезды (Сухэ-Батора), К. Маркса, Литвинова и не­которые другие, хотя они и вписались в архитектурно-планировочную структуру исторического города и не видеть их было просто невозможно.

В предвоенное десятилетие Иркутск разрушал архитектурные шедевры и возводил постройки, олицетворявшие новые времена. К счастью, таких построек было немного, подавляющее их большинство не противоречило иркутской архитектурной традиции.

И все-таки: новые времена, новые люди, новая мораль «.мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Романтика револю­ционной новизны и социальной ненависти к прошлому пьянила и кружи­ла головы и по примеру Великой французской революции не только про­возглашала Свободу, Равенство и Братство, но и изобрела гильотину.

Происходившее в Иркутске было зеркальным отражением происходя­щего в стране. Величественный московский Храм Спасителя, воздвигну­тый «В сохранение вечной памяти того беспримерного усердия в верности и любви к Вере и Отечеству, какими. превознес себя народ Российский» в Отечественной войне 1812 года, был окончен строительством и освящен в 1883-м. Взорван 5 декабря 1931 года.

Аналогом ему для Иркутска был Казанский собор. История его возве­дения – одна из примечательных страниц общественной жизни города и

заслуживает того, чтобы хотя весьма и весьма кратко, но привести ее здесь в выписках из летописи строительства .

Итак, 11 августа 1849 года «благотворитель города Иркутска миллио- нер-золотоприискатель Ефимий Андреевич Кузнецов. препроводил в рас­поряжение преосвященнейшего Нила, архиепископа Иркутского, 250 ты­сяч на постройку собора».

«Вопрос о построении нового собора в Иркутске был снова возбуж­ден.» в 1866 году, когда капитал Кузнецова возрос^[2].

«Преосвященный Парфений. просил генерал-губернатора об избра­нии из всех сословий Иркутска представителей для обсуждения вопроса об отводе сколько потребуется места для безотлагательного начатия построй­ки. Генерал-губернатор отношением от 4 апреля 1873 года уведомил пре­освященного Парфения, что в Комиссию для окончательного решения во­проса о месте построения нового собора избраны следующие лица из всех сословий: от дворян – действительный статский советник Сукачев и кол­лежский советник Веретенников, от купцов и почетных граждан 1-й гиль­дии – купец Михаил Михеев, от мещан – Захар Гуляев, от цеховых – це­ховой Василий Гололобов. Кроме сего, признавая полезным участие в оз­наченной Комиссии коллежского советника Большакова, в качестве члена совета Главного управления Восточной Сибири, иркутского полицмейсте­ра подполковника Думанского и городского головы Хаминова, он поручил и им являться вместе с прочими в Комиссию. Председателем Комиссии был назначен и. д. иркутского губернатора действительный статский совет­ник Эрн.»

«Комиссия пришла к убеждению, что самое лучшее и даже единствен­ное для возведения нового соборного храма место есть, бесспорно, так на­зываемая таможенная площадь.»

«Первый план и фасад нового собора с отдельной колокольней в Ир­кутске был составлен в 1866 году художником-архитектором Кудельским и 23 февраля 1867 года был высочайше утвержден. В последнем проекте, составляющем копию с прежнего, по наружности были прибавлены к вы­сочайше утвержденному проекту только коридор, соединяющий собор с колокольнею.»

«Размер предполагаемого к сооружению храма, как предложено по по­следнему проекту, на пять тысяч душ. Исаакиевский собор в Петербур­ге. размером. до восьми тысяч душ».

«Собор в Иркутске уже начат постройкой с 17 апреля 1875 года. Пер­вым архитектором, приглашенным преосвященным Вениамином для на­блюдения за постройкой Иркутского кафедрального собора, был инженер- капитан Огонь-Догоновский. Под наблюдением Огонь-Догоновского произведена была закладка собора и дальнейшая его постройка до пожара 1879 года, когда работы по постройке собора остановились по необходи­мости. Когда в 1885 году предложено было возобновить работы», Огонь- Догоновский уже служил в Кутаиси. Вместо него был приглашен «инже­нер-архитектор барон Розен, заведовавший строительной частью в Восточ­ной Сибири».

«Под его наблюдением, по его чертежам и проектам собор не только благополучно окончен, но и получил в архитектурном отношении более прочный красивый вид.»

«Весной в 1893 году пожертвованы были деньги на устройство ограды и немедленно были составлены своими мастерами рисунки для ограды, железных решеток и ворот. железные решетки и ворота заказаны были. на Николаевский железоделательный завод Бутина, а устройство ограды. отдано было с торгов мастерам Дорохову и Лухневу.

К осени 1893 года ограда была закончена постройкой и обсажена забла­говременно весной 1893 года внутри в два ряда кустами ели, пихты и сосны».

«Протоиерей Лебедев рекомендовал преосвященному академика Мар­кова, известного ему по своим живописным работам, и к письму прило­жил заявление академика Маркова, что он, Марков, согласен написать все иконы для главного иконостаса Иркутского кафедрального собора.»

«Св. иконы для остальных иконостасов в Новом соборе писаны в Ир­кутске иконописцем Кронбергом... Но не думаем, чтобы иконы, написан­ные г. Кронбергом, слишком резко нарушали гармонию по сравнению с иконами главного иконостаса».

«Напротив бывшей Кокуевской заимки (теперь дача В. П. Сукачева) устроен был колокольный завод, и вызван из Ярославля. колокольный мастер купеческий сын Семен Шарыпников. Под его руководством отлив­ка колокола была произведена 13 июля 1873 года в присутствии. множе­ства зрителей. По поднятии колокола из ямы и очистке его на заводе в нем оказалось весу 1242 пуда и 28 1/4 фунта. Не считая материала. отлив­ка его обошлась в 29 821 рублей 85 1/2 копейки.»

«В 1892 году устроено внутри собора восемь голландских печей. Ко­митет решил летом 1893 года устроить две калориферные печи в подваль­ном этаже собора. Внутренности печей решено было. сделать из огне­упорного кирпича, выделываемого на фарфоровой фабрике Перевалова. Его потребовалось 12 тысяч. пол в Новом соборе согревался снизу кало­риферными печами».

По мере того, как приближался день освящения собора, стали посту­пать пожертвования на собор иркутских граждан.

«По своему центральному положению, по своей развивающейся торгов­ле и промышленности, особенно по числу в нем учебных и благотворитель­ных заведений, основанных на частные средства его граждан, Иркутск дей­ствительно заслуживает названия столицы Восточной Сибири. Мы думаем, что Новый собор по своей величине и благолепию, вместительности впол­не достоин Иркутска как столицы Восточной Сибири и на долгое время бу­дет служить его украшением. По отзыву всех, это один из лучших и величе­ственных соборов, украшающих провинциальные города нашего отечества».

Полностью, до мелочей, законченный строительством и освященный 25 января 1894 года, Новый собор просуществовал на шестнадцать лет дольше того времени, которое потребовалось на его сооружение.

Предположение летописца о том, что храм на долгие времена будет служить украшением Иркутска, основанное на знании современной ему нравственной атмосферы города, оказалось зыбким. Оно не учитывало возможностей того вторжения в традиции города, которые предопределя­лись всеобщими социальными сдвигами в обществе, а в связи с ними и об­щими тенденциями в государстве, с одной стороны, а с другой – ростом числа носителей этих тенденций в Иркутске, где они пришли к городско­му и окружному руководству на всех его уровнях.

Статистика свидетельствует: Иркутску потребовалось двадцать предре­волюционных лет, чтобы население его выросло на сорок тысяч человек, в основном за счет железной дороги, торговли, чиновников и служащих, а также врачей, учителей, ремесленников и военных. Цифра этого прироста была «освоена» в последующем за три года (1931—1934), а за предвоенное пятилетие (1934—1939) прирост составил семьдесят три тысячи, и общее число горожан равнялось уже 24 3 0 00^[3].

За два десятилетия (1917—1939) сто пятьдесят две тысячи человек сме­нили свою социальную среду, образ жизни и породили многие из тех го­родских проблем, которые не могли быть решены в эти же сроки, особен­но в условиях предвоенного десятилетия с его трудными для страны эко­номическими, внутри- и внешнеполитическими условиями.

Несложно понять ситуацию, объяснявшуюся быстрыми темпами инду­стриализации, необходимостью ее в условиях постоянно ощутимой опас­ности на границах, первоначально восточных, где после оккупации Мань­чжурии (1931) Япония в последующем сосредоточила свою Квантунскую армию. Однако речь сейчас не о том, а о морально-психологическом кли­мате города, который при столь быстром приросте населения не мог не претерпеть существенных изменений.

Теперь уже не интеллигенция – само слово это в те времена наиболее часто употреблялось не иначе как с определением «гнилая», а принадлеж­ность к ней оценивалась как нечто уже само по себе подозрительное и не­благонадежное – определяла духовную суть города. Вожделенная мечта молодого человека этих лет, осуществление которой открывало все двери, обеспечивало продвижение по службе и различные блага, выражалась сло­вами песенки: «Дайте мне за все червонцы папу от станка».

С папой «от станка», а в силу промышленной отсталости в подавляю­щих количествах с папой «от сохи» приходила из вузов и с рабфаков ин­теллигенция новая, не успевшая еще расстаться с психологией своей соци­альной среды и полностью разделявшая официальные взгляды на истори­ческое и культурное наследие. Именно в этой среде, «восполнявшей» не­достаток образованности избытком самоуверенности, родились и на мно­гие десятилетия стали критериями истины утверждения: «Народу это не надо, народ это не поймет», «Любой дворник (рабочий, крестьянин, дере­венская бабушка) больше понимает в архитектуре (литературе, искусстве), чем гнилой интеллигент».

Ситуация лишь подтверждала: интеллигентность – это не диплом, не шляпа и не галстук в полоску. Интеллигентность – это состояние души.

Именно поэтому, и здесь это важно подчеркнуть, немалое число тех, кто приходил от станка, сохи и рыбацких сетей к жизни в городе и к ум­ственному труду, и тогда, и позже, и теперь были и остаются подлинными интеллигентами в силу унаследованных ими лучших черт народного харак­тера и народного мироощущения, обостренного чувства справедливости и порядочности. Однако в тех обстоятельствах они невольно оказывались в среде «гнилой» интеллигенции и вместе с ней на фоне репрессивного за­конодательства, окончательно сформировавшегося на взлете первой поло­вины тридцатых годов, не могли противостоять официально санкциониро­ванному вандализму.

И вот, когда новый, но уже сегодняшний иркутский интеллигент, как и в весьма давние уже годы, публично кидается на амбразуру, заслоняя со­бой от «непричесанных мыслей» вновь изобретаемую во имя блага народа гильотину, не мешайте ему: каждый поступает в меру своего разумения, политического опыта и социальной психологии. Лишь чудак дважды спо­тыкается на одной кочке, но зато у него всегда есть случившемуся объяс­нение и причина.

Свои объяснения и причины, не будучи еще обремененным историче­ским опытом, но уже лишенный народного здравомыслия, он находил и в ту пору, когда рушились под взрывами не просто культовые здания, а па­мятники зодчества, строительного мастерства и народного умельства, со­здававшие к тому же главную структуру профиля исторического города и его гордость.

Одновременно гибли прекрасные торговые здания, чей облик побуж­дал ставить их на главных улицах. Их не ломали взрывами и не надстраи­вали, как городской Совет или нынешний Институт народного хозяйства. Их «перепрофилировали». В одном разместили цеха обувной фабрики, в другом – швейной. С течением времени они, как и люди, на долгие годы попавшие в иную социальную среду, теряли особенности своего облика и внутреннего содержания. И все же нет-нет да и приоткрывалось внима­тельному глазу их забытое прошлое.

В здании обувной фабрики заделали некоторые дверные проемы или заменили их окнами, в швейной проделали то же самое, обронили балко­ны и со временем общими стараниями привели в негодность бронзовые ограждения витрин. И зданий, украшавших главную улицу и прилегающую к ней Пролетарскую, не стало. Нет, они оставались, просто щеголь сменил свою одежду на мятую кепку и спецовку и оборотил к сутолоке городско­го центра усталое и неумытое после смены лицо.

Помилуй Бог, за что же осуждать его? Не в кринолинах и фраках про­шлого кроить ткани и тачать сапоги. Только ведь всякому делу – свое ме­сто. Вот о чем речь. И если когда-то «перепрофилирование» велось от ве­ликой нужды нашей, то более полувека спустя не пришел ли срок вернуть­ся к истокам?

Вот так меняли лицо города предвоенные годы – в ликовании «бого­борчества», взлете новых стен, кое-где с цоколями и колоннами из клад­бищенского мрамора, в утрате наследия и деформации нравственности.

Война стала для Иркутска, впрочем, как и для всей страны, своеобраз­ным порогом – временем испытаний, болей, отчаяния и, как ни странно, духовного возрождения. Кажется, впервые после Октября страна обратила свой взгляд в прошлое, к бессмертным подвигам предков, памятники ко­торым столь безжалостно до этого разрушала. Она вдруг ощутила себя ча­стью в общем движении поколений, лишь страницей в единой истории Отечества, начавшейся за тысячу лет до той временной границы, откуда еще совсем недавно предполагала ее писать. И как за многие десятилетия до того, заступали путь нашествию сибирские полки и дивизии. Иркутск посылал сынов своих под Москву, где без малого полтора века назад ир­кутские гусары стойко держали правый фланг русских войск в битве под Бородино. Уходили по улицам на сборные пункты русские и татары, по­ляки, евреи и буряты, рабочие, интеллигенты и ремесленники – все одно иркутяне, земляки, сыны одного для всех Отечества.

А город принимал под свои крыши беженцев – белорусов, украинцев, прибалтов, сутками стоял у станков, гоня на запад технику и оружие, скуд­но кормился столовской «баландой», замерзал в заснеженных улицах и в прокаленных стужей комнатушках, пух от голода, но помогал как мог обездоленным, из последнего собирал деньги и вещи для фронта и побе­ды. И жил. И учился в институтах и школах. И слушал музыку. И, стуча деревянными подошвами тряпичных башмаков, залатав выношенную оде­жонку, ходил на выставки, на спектакли Киевского оперного с И. Патор- жинским и М. Литвиненко-Вольгемут в заглавных ролях, и на оперетты театра музыкальной комедии, приехавшего из Горького на гастроли в мар­те сорок первого и оставшегося здесь навсегда, и на постановки иркутских драматического и ТЮЗа.

Я знаю свой город той поры не понаслышке. Я был мальчишкой, но был его частью. Я учился в его едва обогретых школах. Я стоял в очередях у его пустых магазинов. Я ходил с мамой, обессилевшей от голода, далеко за город сажать картошку и вместе с мамой ждал осени, которая должна была накормить. Я видел в нем важных, сытых и нищих духом ворюг и казнокрадов, которые откупались от армии, а после войны сидели за ре­шеткой. Не они определяли мой город, но они были, и я ненавидел их. Я ходил во Дворец пионеров, где иркутские художники-педагоги И. А. Ша­фер и Л. Н. Пушкарева учили меня рисовать. Я помню прекрасные спек­такли и зрительные залы, расписной потолок кинотеатра «Художествен­ный» и атлантов, поддерживавших портик кинотеатра «Гигант», где филь­мы приходилось смотреть в несколько заходов, потому что постоянно гас свет. Я помню тишину и шорох страниц в читальных залах Научной биб­лиотеки, которая стала для меня, как и для мамы, вторым домом.

Я часть этого города от рождения, и его земля накроет меня в свой срок. И дотоле этот город военной поры будет жить в моей памяти как го­род-рабочий, город-кузнец и лекарь, город действительно интеллигент­ный, сострадательно принявший под свой кров не только многочисленных беженцев, но и радостно приветствовавший оказавшихся здесь в эвакуации многих выдающихся ученых из Москвы и Ленинграда, актеров, музыкан­тов и режиссеров Московского Театра сатиры, Ленинградского нового ТЮЗа, писателя Мстиславского, упокоившегося на его Лисихинском клад­бище, и сам раскрывший свои исконные творческие силы.

В условиях военной скудости город жил и в едином счастливом поры­ве торжествовал Победу, встречая ее колокольным звоном двух сохранен­ных и вновь открытых православных храмов.

Сегодня многие современники мои, ставшие иркутянами недавно, ед­ва ли догадываются, что это в послевоенную пору, когда областным архи­тектором был коренной иркутянин Б. М. Кербель, на улицах города над­страивались и возводились здания, которые в ряду построек историческо­го центра воспринимаются как исконные, хотя они и отразили архитектур­ные искания своего времени. Именно тогда получили свой нынешний об­лик улицы К. Маркса, Сухэ-Батора и Ленина на ее протяженности от Ин­ститута народного хозяйства до сквера Кирова.

Однако уже близились годы, которые стали порой второго наступле­ния на прошлое, на историческую память и на не общее выражение лица наших городов. В Москве под пятой застекленных бетонных коробок со стоном и скрежетом рушился старый Арбат. Ансамбль древнего Кремля содрогался перед раздвигавшим его дворцы и соборы странным и чуждым им по духу и облику незваным пришельцем: из-под Кремлевского холма с пятнадцатиметровой глубины вырастал Дворец съездов.

В Иркутске эта пора началась воровским сносом «горбатого дома» по улице 5-й Армии – единственного образца деревянной жилой застройки XVIII века. Все остальное погибло в городском пожаре 1879 года. Протес­ты общественности и выступления печати на городской Совет воздействия не имели, но понудили его спрятать свое деяние в предутренний сумрак с тем, чтобы поставить город перед свершившимся.

Следом было продолжено разрушение существовавшего некогда архи­тектурного ансамбля центральной площади города, начатое в свое время взрывом Казанского собора с одной ее стороны и Тихвинской церкви – с другой. На месте зданий городской библиотеки, где позже располагался горно-металлургический институт, поднялось семиэтажное гостиничное сооружение, каких не счесть от Москвы до самых до окраин. В Москве «Юность», в Иркутске «Ангара», в Чите «Забайкалье», в Красноярске. в Улан-Удэ. Погибли надежды, что новый ансамбль главной площади города, откуда есть-пошел Иркутск, будет разработан с учетом разновре­менной архитектуры Дома Советов и здания «Востсибугля», заместивших храмовые сооружения, и с сохранением минувшего, осталось лишь здание биологического корпуса университета.

Напомним, что в деятельности местных архитекторов прошлого «сказа­лось заметное стремление к регулярным архитектурно-планировочным реше­ниям, выразившимся в объединении отдельных зданий в единые комплексы, подчиненные общему композиционному замыслу при застройке отдельных площадей и улиц». В их «творчестве нашли отражение прогрессивные чер­ты русской архитектурной школы начала XIX столетия, выразившиеся в ансамблевой застройке городов и высокой архитектурной культуре зданий».

То, что было очевидно иркутским градостроителям начала столетия ми­нувшего, оказалось недоступным городской архитектуре середины столетия двадцатого, мыслившей категориями сельской портнихи, собирающей лос­кутное одеяло. Впрочем, и у той, пожалуй, обнаруживается больше эстети­ческого вкуса, нежели у ее коллег от архитектуры. Именно их усилиями полтора десятилетия спустя, уже в пору нового наступления на город, окон­чательно затоптал двухэтажными ногами последние возможности централь­ной площади ископаемый мастодонт, порожденный «Иркутскгражданпро- ектом» в качестве пристроя к горсовету. Огражденный по тылу двухэтаж­ных ног глухой кирпичной стеной в четыре этажа со стеклянной крышей (или чем там еще?), он стал венцом биения творческой мысли иркутской архитектуры, интересным лишь своим сказочным уродством.

Отныне иркутяне с полным основанием могут принимать соболезно­вания в связи с окончательно «сформированным» обликом их главной ис­торической площади, дарованной им в этом виде чиновной бездумностью и архитектурной амбициозностью одновременно. Эти два начала неотвра­тимо присутствуют во всем, что происходило и тогда, в конце пятидесятых и шестидесятые годы, и в последующем.

Зуд к переделкам, перестройкам, теперь уже под иными лозунгами, призывавшими сделать город исторический городом современным и высо­кокультурным, после – к новому вандализму, которому не смогли проти­востоять ни робкие еще протесты общественности, ни здравый смысл, тем более что все это вновь творилось под флагом заботы о человеке. Хотя и заботы отрицать невозможно, потому что именно в это время впервые за всю послереволюционную историю было принято решение правительства о строительстве жилья как первоочередной задаче, и началась застройка Рабочего предместья и Лисихи, начал возникать бульвар Постышева.

Однако новое вторжение в исторический центр первоначально к это­му решению никакого отношения не имело. Это уже позже пятиэтажный панельный, а затем и кирпичный стандарт и микрорайонная архитектура начали ломать его. А тогда все силы вторжения были брошены по другим направлениям: вслед за «горбатым домом» начали рушить заборы, а заод­но и решетки исторических зданий. Перед устремленностью к современ­ности и культуре рухнул кинотеатр «Гигант» – бывший Большой Дон- Отелло, отразивший в своем облике, внутреннем устройстве и интерьере целую эпоху в истории иркутского кинематографа. Все было сметено без­думным ураганом, перед которым не устояли и могучие атланты, держав­шие портик.

Серый, застекленный по фасаду куб, заместивший прежний «Гигант», со­грел сердца приверженцев высокой культуры и увеличил число «посадочных мест». Одновременно разрушилась одноэтажная пристройка к Белому дому, замыкавшая маленький скверик – важную архитектурную деталь этого охраняемого государством памятника архитектуры XIX века (1804). Вмес­те с пристройкой сносилась художественная решетка, ограничившая скве­рик со стороны улицы, и выкорчевывались деревья. От ограждения Бело­го дома, с которым связаны важнейшие страницы истории города разных времен, оставлялись для примера (чего?) два малых отрезка, что торчат ны­не в обе стороны от фасада обрубленными крыльями, ничего не ограждая, но как бы взывая к милосердию и свидетельствуя о варварстве сие сотво­ривших. А уже нависал над памятником русского классицизма превышаю­щий его этажностью и стандартно школьный по облику новый админист­ративный корпус университета.

Единоборство городского Совета с ограждениями шло повсеместно. И в улицах деревянной застройки, где после сноса заборов, ныне в подавля­ющем большинстве восстановленных, исчезли вместе с ними ворота и ка­литки, составлявшие неотъемлемую архитектурную принадлежность стро­ений с той же резьбой, с коваными навесами, скобами и розетками. И в центре, где металлические решетки ограждали здания и скверы. Среди них не только решетка Белого дома, но и сада Парижской коммуны, ныне вос­становленное ограждение Художественного музея и сквера на углу улиц Горького и Ленина, решетка у биологического корпуса университета на главной площади. В расчет не принимались ни архитектурная композиция кварталов, ни художественная ценность.

Примером может быть квартал от улицы Свердлова до Горького. Этот отрезок некогда выглядел так: здание авиатехникума, слева от него решет­чатое ограждение Художественного музея со сквериком за ним. Справа от техникума такая же решетка ограждала городской скверик. Отрезок улицы был композиционно завершен.

Теперь ограждение музея было снесено, и сквер прорежен на аглицкий манер. Композиция квартала разрушилась: уступом от красной линии в глубь квартала – здание музея, по красной линии – здание техникума и справа от него – решетка, ограждающая городской скверик на углу Горь­кого. Позже, поразмыслив, сняли и ее. Тем самым вернулась какая-ника­кая композиционная законченность: сквер-здание-сквер.

Позже, много позже, в канун 300-летия города, ограждение Художест­венного музея восстановили, но зато вымели бульдозерами городской сквер. На его месте теперь просторная бетонная пустыня с тремя «пальма­ми», за которой, как дурной мираж, возвышается глухими стенами на че­тырех ногах новое здание телерадио, где с плоской крыши глядят на все четыре стороны пустые и бессмысленные оконные проемы.

Композиция квартала вновь оказалась сломанной, конфигурация его в плане разрушена, бетонный «сквер» с тремя «пальмами» в знойный пол­день напоминает пекло. Зато отовсюду видна новая, с позволения сказать, «иркутская» архитектура, шагающая своими многотонными ногами по ис­торическому центру, по всей архитектурно-планировочной структуре ста­рого города. Открыть ее изумленному взору было важнее всего остального.

Но это уже одна из страниц более позднего, третьего, хотя и связанно­го с предыдущим, вторжения в исторический город. В конце пятидесятых и в шестидесятых годах исправление его лица не общего выражения шло, кро­ме уже обозначенных направлений, еще и за счет уничтожения отдельных деталей старых построек. И на все были свои «убедительные» причины: там погнили балки, здесь архитектурные детали старых зданий не вписывались в некий творческий замысел. Скольких балконов, навесов, ограждений крыш лишились давние постройки. Был снят навес в восточном стиле над входом в магазин игрушек. Созданный в более позднее время, он тем не ме­нее был немаловажной деталью фасада, передавал духовную сущность горо­да, и утрата его сделала всю постройку безликой. Было покончено с оваль­ным угловым балконом над входом в кинотеатр «Хроника», с балконами на здании на углу Пролетарской и К. Маркса, прилегающем к скверу с памят­ником В. И. Ленину. Стена, где располагался один из них, занята ныне «вы­сокохудожественным» бетонным панно «Интернационал», которое, по сооб­ражениям местных идеологов и градостроителей, более соответствовало ме­сту, нежели восстановление этой части фасада в первоначальном виде.

И все же за памятью о наших утратах не будем забывать о наших при­обретениях. Ведь были и они. Именно в эти годы одевалась в бетон Вузов­ская набережная, высаживались лиственницы и березы, превращая ее в од­но из самых красивых и любимых иркутянами мест.

На грани сороковых и пятидесятых строилась первая очередь стадиона «Труд», было покончено с примыкавшей к нему дезобаней, а в последую­щие годы это место обрело современный вид.

За давностью лет не будем полагать, что всегда был остров Юность и всегда росли на нем деревья и кустарники, были проложены дорожки и расставлены скамейки. Годы его рождения – конец пятидесятых – шес­тидесятые. Еще и в семидесятых здесь шли работы. Продолжаются они и сейчас, делая остров счастливым обретением старого Иркутска.

В конце концов и сквер Кирова – детище тех лет, рожденное на мес­те площади, усыпанной щебенкой из соборного кирпича.

Так что, печалясь об утратах, не будем забывать о наших обретениях. И то и другое продолжало тенденции предвоенного десятилетия и сосед­ствовало, как в горячечном кошмаре. Ведь одновременно с рождением но­вой благоустроенной и зеленой набережной и сквера Кирова были смете­ны погребения Иерусалимского кладбища и началось наступление на ис­торический центр панельного и кирпичного пятиэтажного стандарта. По улицам Декабрьских Событий, Володарского, Литвинова, Свердлова, Халтурина и многим другим вздымались его стены, нередко соприкасаясь со зданиями и постройками историческими, чуждыми столь странному со­седству. Именно в это время казарменные по облику постройки начали вытаптывать целые кварталы исконного центра, наступая на него из мик­рорайонов, где для них в достатке оставалось места.

Почему могло быть такое? Чего не хватало тем, кто определял и санк­ционировал все это? Знаний? Сомнений в непогрешимости своих реше­ний? Культуры сердца и ума? Ощущения того, что ты пришел в мир из прошлого и оставишь его для будущего? Что ты лишь мгновение в движе­нии поколений и твои возможности ограничены и определяются в конеч­ном итоге совестью и порядочностью? Так чего же им не хватало?

Что двигало ими? Убежденность, что все это ко благу? Что им неизве­стно кем дано право решать проблемы города за счет исторической памя­ти народа? Что прошлое – это прошлое, а настоящая история начинается лишь с их приходом?

Но даже такие взгляды не могут объяснить всего содеянного, напри­мер, с Белым домом, столь это бессмысленно. Однако и бессмысленности той должно быть свое объяснение. Так в чем же оно?

И все-таки подлинное бедствие ожидало старый город впереди. По времени оно совпало с отнесением в 1970 году Иркутска к числу наиболее значительных исторических городов. Именно тогда в институте «Ир- кутскгражданпроект» и управлении главного архитектора города возобла­дали взгляды на исконный исторический центр как пространство. Наибо­лее концентрированное выражение эта концепция нашла в беседе главно­го архитектора «Иркутскгражданпроекта» В. Павлова со студентами-архи- текторами Иркутского политехнического института. Полное представление о ней дает приводимая ниже выдержка из фонограммы этой беседы (хра­нится у доцента института В. Т. Щербина).

Сибиряки «жили в грязи и навозе, в вони. Сообразно с этим и архитек­тура была такая же, – утверждал т. Павлов. – В Иркутске ценность прояв­ляется для меня не в наличниках. Извините, наличники-то у нас дерьмецо, да и домики-то – извините. Я не знаю ни одного деревянного дома, кото­рый бы представлял ценность. Но зато у Иркутска есть одно качество, ко­торое обладает исключительной ценностью, – это пространство».

Расшифровывая, уточним: пространство, на котором располагается ис­торический центр.

И далее:

«Почему жалкие останки, затерявшиеся среди заводских труб, жалкие останки этих самых. церквей наших мы стараемся всеми правдами и не­правдами сохранить? То есть не занимаем ли мы формальную позицию? И, впрочем, антихудожественную. Думаю, занимаем».

«Критерий только в одном: меняем ли мы это сооружение на более интересное (? – А. Ш.) или меняем его на менее интересное. Может быть, нужно ту панораму, которая сегодня сложилась, сломать и сделать новую?»

«Не надо переоценивать общественные обсуждения. Люди, не являю­щиеся специалистами, не могут понять».

Нет нужды комментировать сказанное. При этом трудно даже допус­тить, что главный архитектор проектного института не знал, что «город – это всегда определенная, веками сложившаяся ситуация», что «квалифици­рованные градостроители всего мира обычно стремятся сохранить отличи­тельные черты этой ситуации: силуэт города, характерные его приметы, очертания улиц и площадей, наиболее типичные сочетания объемов, фак­тур, окрасок. В связи с этим во многих исторических городах существуют жесткие условия возведения новых зданий, требующие сохранять ритм, объемы и планировку». Знал, конечно, да не то его заботило.

Концепция архитектора Павлова, всецело поддерживавшаяся архитек­тором города Бухом, состояла в том, чтобы на пространстве, занятом ис­торическим городом, построить новый город, такой, таким он им виделся. А каким он им виделся, мы уже сегодня легко просматриваем на отдель­ных участках старого Иркутска, где эту концепцию удалось осуществить. Но об этом позже.

Сейчас же чрезвычайно важно подчеркнуть: амбиции, которые возоб­ладали среди тех, кто определял судьбу исторического города в последние два десятилетия и стремился на его месте строить свой город, находились в антагонистическом противоречии с позициями общественности, от кото­рой оба «главных», как щитом, прикрывались утверждением: о работе ар­хитекторов могут судить только специалисты, «люди, не являющиеся спе­циалистами, не могут понять».

Но при чем здесь специалисты, если вся проблема находилась и про­должает пребывать не в области подходов к архитектуре, а в сфере нравст­венной. К тому же не выдерживают критики и взгляды, утверждающие превосходство специалиста перед иными прочими, к этой профессии не принадлежащими. С ними можно было бы мириться, если бы архитекто­ры строили для себя, для себя писали художники, литераторы и музыкан­ты, для себя тачал сапоги сапожник и пек пироги пирожник. В конце кон­цов искусство для искусства может существовать, но как может существо­вать архитектура для архитектуры с той минуты, как разработки на ватма­не становятся реальностью и эта реальность вторгается в жизнь, на уров­не младенческого мышления предполагая возможным заменить собой многовековую историю. Все дело, мол, в том, «меняем ли мы это сооруже­ние («жалкие останки церквей наших») на более интересное или меняем его на менее интересное».

Можно было бы не спорить с архитекторами и проектировщиками, ес­ли их искания оставались лишь в чертежах и рисунках или осуществлялись вне черты исторического центра с одобрением их коллег, к чьим суждени­ям собратья по архитектурному руководству города только и считали воз­можным прислушиваться. Впрочем, и эти суждения, как по отдельным творениям т. Павлова и его школы, так и по концепции застройки в це­лом, были, мягко говоря, неблагоприятны. К ним с неизбежностью при­дется обратиться при взгляде на то, что сегодня, покинув Иркутск и уйдя в отставку, оставили иркутянам преобразователи от архитектуры и бюро­кратии. Да, да, и бюрократии, потому что без ее добра не то что квартал старой застройки снести, лист с дерева обронить было невозможно. И на­против, по одному мановению начальственного перста рубились не листы, но деревья по всей протяженности улицы Ленина: оголенный ее вид был для Иркутска противоестественен, но для глаза занесенного из иных кра­ев недолгого руководителя области – привычен.

В те времена он стыдливо пожимал плечами в беседе с автором этих строк, ссылаясь на незнание и произвол горзеленхоза. Главный дендролог и озеленители застенчиво утверждали, что тополя вдруг разом заболели по од­ну и другую сторону улицы, которой следовал на службу и обратно высокий руководитель. Эпидемия носила организованный характер: она косила дере­вья вдоль тротуаров, но не трогала их в нескольких метрах от этой линии – в скверах. В тот же год она готова была поразить деревья на соседней ули­це Горького, где они уже были подсечены и некоторые погибли, но неожи­данно, после того, как Совет по экологии и культуре творческих союзов (был тогда такой) провел встречу, сведя на ней заинтересованные стороны и в том числе врачей-аллергологов, отступила. И тополя остались жить.

Не-ет, недооценивать указующий перст в таком деле, как сохранение исторической памяти, непозволительно. Потому что в конечном итоге именно этот перст, называвшийся в свое время волеизъявлением народа, указывал то на Казанский собор, то на первое гражданское кладбище в Иркутске, понуждая в соответствии со своими представлениями о нравст­венности и общественной пользе крушить памятники и устраивать на мо­гилах танцплощадки. Это он указывал на имена улиц, и глас городского Совета единодушно постановлял: «отныне именовать.»

Однако из чего же в конце концов слагается исторический город, ес­ли понимать его не как отдельные постройки, почитаемые памятниками истории и культуры, не отдельные улицы и их части, считающиеся «охран­ными зонами», – все это есть в любом городе, и не отнесенном к числу исторических.

Ответ, на мой взгляд, общеизвестен: исторический город – это соче­тание ландшафта, сложившейся архитектурно-планировочной структуры, силуэта, внешнего облика и, в частности, исторически сложившегося со­четания объемов, наконец, памяти, заключенной в названиях его улиц, площадей и т. д.

При всем при том он должен быть удобен для житья, обеспечивая его население всеми достижениями современной цивилизации, которые ха­рактерны для новых микрорайонов.

Исходя из этого, сегодня со всей обоснованностью можно утверждать: на протяжении времени, но особенно с того момента, как возобладал взгляд на исторический город как пространство, все компоненты, его со­ставляющие, понесли столь ощутимый урон, что говорить об отдельных его значительных частях как городе историческом стало невозможно.

Наименее пострадал (пока что) ландшафт. Все остальное подверглось чудовищной деформации.

Планировочная структура сохранялась Иркутском на протяжении ве­ков. Стоит вспомнить, что существовал архитектурно-планировочный чер­теж Иркутска, и не один, что они рассматривались в авторитетных петер­бургских комиссиях и министерстве. Характерно, что несмотря на различ­ные проекты перепланировки города, составленные в 1780, 1781 годах, в которых предлагалось изменение структуры улиц и площадей, высочайше был утвержден план, предполагавший полное сохранение исторически сложившейся планировки.

Знаменательно, что почти одновременно были даны указания, требо­вавшие застраивать улицы так, чтобы создавалось стильное единство. Де­партамент государственного хозяйства придирчиво следил за тем, какие здания общественного назначения предполагалось возводить в центре. Именно туда отправлялись на экспертизу все проекты подобных сооруже­ний для их оценки, а иногда и переработок, с тем, чтобы они могли «изящ­ному вкусу должным образом отвечать».

За свою историю Иркутск многажды горел большими и малыми по­жарами, когда выгорала значительная часть исторического центра, утра­чивались более старые постройки и на пепелищах возводились новые. И все-таки план города оставался таким, как он складывался во времени. Лишь в последние два десятилетия – а они оказались губительнее ми­нувших бедствий и столетий – многое в этом отношении оказалось сло­мано: меняется обрисовка кварталов, улицы и переулки растворяются в ничем не ограниченном сквозном пространстве, безликая застройка и ги­гантомания не только меняют внешность исторического города, но унич­тожают его.

Сегодня в Иркутске уже не найти ни одной улицы, которая убереглась бы от этих градостроительных бедствий. Исчезли на значительной протя­женности под безликой застройкой улицы Красногвардейская, Ямская, Успенская, часть Подгорной, погиб, как не был, квартал, ограниченный улицами Красногвардейской, Декабрьских Событий, Ф. Энгельса. Его за­местило установленное дугой по диагонали гигантское многоэтажное здание с билетными кассами и магазином радиотоваров на первом этаже.

Никого не смутило его соседство с будущим декабристским комплексом, вобравшим в себя коренные строения этой части города.

То же самое произошло в предмостной части города, где «новая архи­тектура» загнала в угол сохранившуюся Троицкую церковь и, с благосло­вения главного архитектора города, превратила набережную и примыкаю­щую к ней Российскую, а также часть С. Разина в музей архитектурных эк­зерсисов градостроителя Павлова, с размахом осуществлявшего здесь, как и по улице Декабрьских Событий, свою тактику исторического города как пространства, подобную нацистской тактике выжженной земли.

Именно она была привнесена и в реализацию так называемого культур­ного центра, примыкающего к бывшему Иерусалимскому кладбищу, над которым крутятся «чертовы колеса». Соседство этих двух «культурных зон» символично, ибо культурный центр – это продолжение тех же нравствен­ных тенденций, но иными средствами. С завершением строительства здесь музыкального тетра – здания вполне современного, типового, железобе­тонного, облицованного мрамором и получившего у иркутян еще в процес­се строительства прозвище «саркофаг культуры», – предполагалось полное уничтожение прилегающей к нему улицы Седова. Той самой улицы, кото­рая именовалась некогда Заморской, потом Верхне-Байкальской и Верхне­Амурской. Отсюда она сбегает к тому месту, где на стрелке двух улиц в свое время были воздвигнуты Амурские ворота в память присоединения левого берега Амура к России и подписания с Китаем Айгунского договора.

Именно у этой триумфальной арки, со словами «Дорога к Великому океану» на фронтоне, встречали иркутяне в 1858 году русское посольство во главе с генерал-губернатором Восточной Сибири графом Н. Н. Муравь­евым. От того времени пошло и название улицы – Верхне-Амурская.

И вот теперь ее предполагалось заменить путепроводом, уничтожив все постройки. От Крестовоздвиженского храма и дальше должна была лечь «зеленая зона». Над путепроводом предполагалось повесить пешеходные виадуки. Широченные лестницы должны были вести от музыкального те­атра и других странных в облике своем учреждений культуры к этим виа­дукам и от них дальше, на ул. 3-го Июля, бывшую Нижне-Амурскую.

В потрясении грандиозностью преобразований забыли о мемориаль­ной среде, в которой размещается памятник архитектуры Крестовоздви- женская церковь, рукой махнули на разрушение структуры улиц. До того ли было. Подсчитывали, сколько потребуется для осуществления эпохаль­ного замысла архитекторов Воронежского и Павлова бетонных и мрамор­ных плит, больших и малых, и во что это обойдется. В денежном выраже­нии. Во что эта гигантомания обойдется исторической памяти, не подсчи­тывалось. Невозможно. Деньгами такие вещи не измеряются.

И как эту историю не связать с историей Поклонной горы в Москве. Той самой Поклонной горы, где некогда Наполеон безуспешно ждал ключей от нашей столицы. В осуществление размашистых проектов ее порядком срыли, а сейчас придется восстанавливать в прежних очертаниях.

Иркутск и Москва. Но как и раньше – события одного ряда, вот что тревожно.

Не менее тревожно и то, что, как показывает опыт последних десяти­летий, общественность узнает о градостроительных преобразованиях в ис­торическом центре уже после того, как эти преобразования воочию явят­ся миру.

На сей раз удалось приостановить уничтожение мемориальной среды памятника архитектуры Крестовоздвиженского храма, хотя в остальном впечатляющий проект уже не мог быть до конца изменен.

Секретность, сокрытость от иркутян оставались основой стиля работы городской архитектуры и в условиях гласности. Город узнавал о происхо­дящем лишь после того, как бульдозеры тут или там начинали крушить по­стройки и на мир ощеривалось тринадцатой улыбкой очередное чудо. Именно так происходило вторжение в слободскую застройку по шести улицам Солдатским, именно так в канун 300-летия города явил себя взору предмостный бастион Кировского района. Возводили его в спешке, будто под огнем неприятеля. Бетонный бруствер, приспособленный для кругово­го обстрела, а над ним – три решетчатые металлические дуги, то ли для всеобщего недоумения, то ли для крепления боевых штандартов или суш­ки подмоченных авторитетов.

В бетон этого редута замурованы сотни тысяч рублей, вера в эстетиче­ский вкус проектировщиков и хозяйственную мудрость тех, кто давал до­бро на это сооружение.

И все-таки, несмотря на «монументальность», век бастиона будет не­долог. Уже срезаны дугообразные металлические конструкции. Кто-то по­стиг их уродство, но решил вместе с тем «облагородить» предмостный ре­дут, облицевав его мрамором. Облицевали. Вбили в пустую затею новые немалые деньги, но уродство не стало от этого привлекательнее. И вот, когда застучат отбойные молотки, круша бетон и добавляя расход средств на пустую затею, кто их возместит в народную казну, с кого они взыщут­ся? Да ни с кого. Виноватых, как всегда, не будет. А на нет суда нет. Вот так вот.

«Вряд ли можно признать удачным проектное предположение «Ир- кутскгражданпроекта» по застройке набережной Ангары. Гигантские, грубые по форме здания, совершенно не характерные для Иркутска, вхо­дят в контраст со сложившимся изящным силуэтом историко-мемориаль­ного комплекса». Это сказано в специальном журнале «Советская архитек­тура» (1981, № 8). В том журнале, который является голосом специалис­тов, тем единственным, к чему, по словам их, готовы были прислушиваться В. А. Павлов и В. Ф. Бух. Между тем проектное предложение, о котором идет речь, было воплощено в жизнь все в тех же условиях безгласности, секретности и профессиональных амбиций, ибо, как заявил главный ар­хитектор проектного института студентам политехнического института: «Я сделал такой дом, который нам (?) нужен. Мы делаем такую архитек­туру, какая, мы считаем (!), нужна» (?).

При «.застройке площади Кирова. из-за включения в ее окружение безликих зданий, чуждых исторически сложившейся среде, нарушилось гар­моническое единство центрального ансамбля города. Чужды также окружа­ющей среде масштаб и архитектура торгового центра.» – это оттуда же.

Однако и оценки специалистов не останавливали наших братьев архи­текторов. При чем здесь среда, при чем «силуэт историко-мемориального комплекса»? Они строили новый город на пространстве этого комплекса. Некий Павловдар или Бухенбург.

Воздвигнув там-сям по историческому центру здания повышенной этажности: свой собственный институт «Иркутскгражданпроект» и павлов­ский «дом на набережной», корпуса Института народного хозяйства на К. Маркса и вычислительного центра на Дзержинского, «Иркутскагромпром- строй» на Декабрьских Событий, превышавшие на полдесятка этажей фо­новую застройку, они повели речь о том, что нужно создавать силуэт ис­торического города (?!), нужны вертикали, настала пора воздвигать высот­ные здания в 15, 20 и более этажей. Без них-де Иркутск не получит свое­го облика. Иркутск? Или то, чем его хотели заместить? В качестве первой такой «вертикали» хотели с помощью зарубежных фирм воткнуть на пред­мостной площади гостиницу для зарубежных туристов. Проект ее работал- ся все в том же институте. Может быть, работается и до сих пор.

Затем, рассуждал еще несколько месяцев назад, незадолго до своего ухода, городской архитектор, мы поднимем вертикали в районе централь­ного рынка и еще в нескольких местах. Чтобы избавить улицу К. Маркса от транспортного потока, мы пробьем улицу Горького от Пролетарской дальше до ул. Декабрьских Событий.

То есть через здание обувной фабрики и дальше по живой ткани квар­тала, застроенного в конце прошлого, начале нового века кирпичными зданиями.

Полет фантазии и умение не считаться ни с чем и ни с кем в осуще­ствлении собственных взглядов и концепций более всего характеризовали деятельность архитектурного руководства города в этот период. А уже слы­шались в прессе встревоженные голоса специалистов:

«Застройка последних десятилетий вполне заслуженно воспринимает­ся чем-то вроде архитектурного бедствия, затопившего новые города и ре­ально угрожающего городам старым», – утверждал на страницах «Литера­турной газеты» (1987, № 10) архитектор Д. Хмельницкий.

А в Иркутске, несмотря на отъезд В. А. Павлова, все еще продолжали мыслить прежними категориями и осуществлять строительство задуманно­го им города.

«Мы с ужасом обнаружили, что микрорайонная архитектура со старым городом несовместима и прямой контакт (даже он. – А. Ш.) старых и но­вых районов чреват для первых самыми катастрофическими последствия­ми».

А в Иркутске микрорайонная архитектура и планировка продолжали не просто соседствовать с историческим городом, но вторгались в него, растворяя в себе отдельные районы.

«Судьбу самых важных в градостроительном отношении, а в идеале и всех крупных зданий, должны решать конкурсы. Так делалось у нас до на­чала тридцатых годов.» – утверждал автор «Литературной газеты», с кото­рым невозможно не согласиться. Хотя утверждение это относится к новым городам, оно должно быть принято как незыблемое для города старого.

А в Иркутске все еще мыслили категориями административно-команд­ной системы, настаивая по примеру бывшего секретаря горкома т. Деме- щика: «Все надо перестраивать. Все. Надо доверять специалистам, специ­алисты лучше вашего разберутся». И это при том условии, что именно спе­циалисты, но не иркутяне, повязанные в то время единой концепцией, а москвичи и ленинградцы в своих оценках и взглядах уже давно были со­лидарны именно с общественным мнением. Поддержка градостроительной концепции местных архитекторов безоговорочно осуществлялась недавни­ми городскими и областными руководителями, полагавшими, что по цен­тру нужно строить и девятиэтажный жилой стандарт, спускающийся ныне по ул. Партизанской в живую ткань центра, и уж вне всякого сомнения – все, что предлагалось «Иркутскгражданпроектом» и управлением главного архитектора.

Взгляды городского Совета, открывшие в шестидесятые годы истори­ческий центр для застройки его единственным в то время пятиэтажным кирпичным и панельным стандартом, мотивировались гуманными сообра­жениями (помните гуманные соображения при взрыве храмов и создании танцплощадок на кладбищах? Теперь они тоже были): надо дать людям со­временное жилье (будто кто-то мешал дать такое жилье в центре при ус­ловии индивидуального конкурсного проектирования), надо убрать разва­люхи (будто кто-то, а не эти самые деятели своим небрежением к искон­ному деревянному фонду города, державшемуся многие годы без капиталь­ного и текущего ремонта, превратили многие постройки в эти самые раз­валюхи).

«Из «развалюх», реставрационных и поддерживаемых, в основном со­ставлены многие известные города мира: Венеция, Брюгге, Берген, Вей­мар, Суздаль, Бухара и многие, многие другие. Или кварталы больших го­родов, таких, как Лондон, Париж, Прага, Будапешт, Стокгольм, Рим. Ста­рые строения определяют облик и гордость Ленинграда, Риги, Таллина, Львова. Да и Москва все еще гордится не тем, что прошло, а тем, что уце­лело», – писал в «Правде» (1987, № 83) народный художник РСФСР Е. Куманьков.

В семидесятых-восьмидесятых годах массовый снос деревянных пост­роек определялся уже концепцией пространства, а также утверждениями т. Павлова: «Если я говорю о старых домах, то надо учесть, что ни один из этих домов не делался с градостроительных позиций (?). Я не знаю ни од­ного деревянного домика, который бы представлял ценность. Деревянные дома не могут существовать при подводке к ним тепла, водопровода и ка­нализации. За два-три года они сгниют».

И это утверждалось вопреки тому, что уже многие десятилетия на ста­ринных улицах – Горной, Володарского, Красноармейских и других – стоят деревянные особняки и флигели, снабженные и теплом, и водой, и канализацией, и газом, и ванными, из которых люди не хотят уезжать в па­нельные многоэтажки микрорайонов.

Создавалось ощущение, что взгляды на деревянные постройки как на «развалюхи» (а сколько было снесено прекрасных деревянных построек, еще не приблизившихся к стадии «развалюх») устраивали тех, кому надле­жало за ними следить и содержать их в порядке. Ведь за все время руко­водства иркутской архитектурой тт. Бухом и Павловым не были прорабо­таны возможности сохранения деревянных улиц с условием их реставра­ции и создания удобств. Но зато были созданы проекты малоэтажных до­мов, напоминающих прибалтийские риги, призванные заменить интерес­нейшие постройки из дерева и растворить усадебную планировку город­ского центра.

«Строительство в историческом центре сегодня формирует стихия», – писал я некогда. Не-ет, не стихия его формировала, как все более и более очевидно становится сегодня, в пору горьких и запоздалых сожалений, когда вновь и вновь задаешься вопросом: как такое могло случиться?

Как могло случиться, что еще два года назад на встрече в облисполко­ме архитекторы во исполнение все той же концепции пространства заявля­ли: «Один из вариантов формирования (?) центра Иркутска (заметим, того самого центра, который формировался исторически столетиями. – А. Ш.) предполагается начать с застройки улиц С. Разина и Декабрьских Собы­тий», к тому времени уже в значительной степени застроенных «новой же­лезобетонной архитектурой», а им благосклонно кивали: прекрасно, пре­красно, формируйте на здоровье! Что же, те, кто кивал, не видели, не раз­мышляли, не знали? Или им было все равно?

Ответ на эти вопросы частично уже был дан. Остается добавить, что хотя интеллигенция все более решительно сопротивлялась официально санкционированному архитектурному разбою в историческом центре, она тем не менее, с одной стороны, в какой-то степени была скована робос­тью перед «санкциями» партийно-административного аппарата, чтобы су­меть консолидировать усилия, а с другой – в значительной своей части по ранее названным причинам сама исповедовала официально взгляды на су­щество проблемы и в этом смысле лишь повторяла ситуацию времен борь­бы с «религиозным дурманом».

Не подлежит сомнению, что и областное отделение Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры в своих подходах на всем протяжении времени занимало нерешительные позиции. Все эти го­ды его архитектурная секция была озабочена составлением перечня памят­ников в историческом городе, который сам по себе является памятником и архитектуры, и культуры, и строительного мастерства, и, наконец, исто­рии. Перечень рос и, естественно, продолжает расти, раздражая городской Совет, который готов признать то одно, то другое количество памятников с тем, чтобы все остальное можно было сносить и строить, не трогая лишь мемориальной среды и охранных зон – своеобразных резерваций, превра­щаемых в структуре единого памятника – исторического города – в свое­образные музейные зоны.

Между тем стоило лишь признать, что памятником является сам исто­рический город с его ландшафтом, архитектурно-планировочной структу­рой, внешним обликом, исторически сложившимся наименованием улиц и переулков, – а именно в этом и смысл самого понятия «исторический го­род», – как вся ситуация становилась и контролируемой, и управляемой, не допускающей самой возможности того, что произошло. И ВООПИК уже не пришлось бы составлять списки «памятников в памятнике», а надлежа­ло определить, что в старом городе подлежит сносу и новой застройке на основе конкурсных проектов при безусловном сохранении единой, веками сложившейся структуры, объемов и т. д., что ждет реставрации с заменой отдельных мест новыми постройками, соответствующими окружающей сре­де, где и что позволено возводить в условиях исторического города.

Именно при таких подходах отпали бы как ненужные рассуждения о необходимости сохранения мемориальной среды памятников истории и культуры, и создание архитектурных резерваций на крохотном участке единой улицы, как это случилось, скажем, с улицей Грязнова, часть кото­рой охраняется, а на центральном отрезке новая архитектура растолкала ногами косокрыших жилых построек слободскую усадебную застройку, прорезав квартал поперек. Не произошло бы и той бездумной застройки унылым пятиэтажным стандартом старинных кварталов, которая осуще­ствлена (как всегда, из самых благородных побуждений) в районе исчез­нувших под ней улиц Кузнецкой, Ямской, Красногвардейской. От преж­него облика этих улиц, как бы в напоминание того, что на что поменя­ли, остался лишь двухэтажный «кружевной дом», памятник деревянной архитектуры последней четверти минувшего столетия, поставленный в полном одиночестве и к тому же без ворот, двора и надворных построек к пятиэтажному казарменного обличия кирпичу, как к стенке.

Пли! – и падет последний из могикан, единственный из подобных се­бе (а я знал эти старые улицы не понаслышке), оставшийся от Иркутска на пространстве пяти прилегающих к нему казарменных кварталов.

Пришла пора считать раны и менять подходы к историческому городу. Настало время объединять усилия иркутян, верных духовным традициям города, чтобы сохранить то, что еще можно сохранить. Подошел срок воз­вращать городу, насколько это возможно, тот облик, который складывал­ся многими и многими десятилетиями и удачно дополнялся в последую­щем, бросив силы на сохранение, реставрацию и благоустройство, на снос лишь того, что не может быть не снесено.

Сегодня стараниями реставраторов и энтузиастов обрели первоздан­ный вид старые храмы и старинные здания – гордость подлинной иркут­ской архитектуры, опровергающие собой досужие суждения заезжих сно­бов, которые вершили расправу над историческим городом. Однако еще ждет своего срока Белый дом. В сегодняшнем виде – он наша боль и на­ша вина перед потомками, памятник не архитектуры и истории, но памят­ник нашей бездуховности и вседозволенности, потому что если можно так обойтись с одной из ценнейших построек старого города, охраняемой к то­му же государством, значит, можно все. Именно на этой первооснове взросло отношение к историческому городу как к пространству. И не бу­дем на это закрывать глаза.

Пора перейти к реставрации и благоустройству района слободской за­стройки и других старых улиц, не позволяя более вторгаться в них ни од­ному сооружению, которое бы разрушило их структуру и диссонировало с окружающим.

Не охранные зоны, не отдельные постройки, а старый город во всей его полноте должен стать предметом забот ВООПИК и всех иркутян. И пусть вернутся к нему старые названия улиц. Без этого исторический го­род немыслим.

Названия эти, как и сами улицы, хранители нашей памяти. Одни из них получили свои имена в зависимости от того, куда вели: Заморская, она же Амурская, Якутская, Луговская; другие – по своим особенностям: Большая перспективная, или просто Большая, Подгорная; третьи имено­вались по именам храмов, на них находящихся: Троицкая, Тихвинская, Преображенская, Успенская, Харлампиевская; иные – по тому, кто жил на них изначально или что было самым приметным на них: Казачья, шесть Солдатских, Мастерская, Ямская (не от ям и ухабов, а от ямщиков, ямщи­ны), Почтамтская, Арсенальская. Отдельные улицы носили имена купцов и знатных граждан города: Баснинская, Пестеревская.

Время борьбы за советскую власть привнесло в названия улиц свои осо­бенности: Троицкая стала улицей 5-й Армии, Ланинская – улицей Де­кабрьских Событий, появились улицы Красного Резерва, Красного Восста­ния, Сибирских Партизан и другие, отражающие события эпохи. Вместе с тем послереволюционное время породило сплошное переименование улиц по единому принципу во всех городах. Сегодня в каждом, начиная от Москвы, есть улица или проспект К. Маркса, Ленина, во многих сибирских и дальневосточных городах – Постышева, Тухачевского, Бограда, Кирова, Дзержинского, Свердлова, независимо от того, были ли эти деятели рево­люционного движения и Гражданской войны связаны с ними. За теми хло­потами Почтамтская стала улицей С. Разина, а Луговая – улицей Марата. Появились улицы, названные именами тех, кто оставил заметный след в истории города и края: Каландаришвили, Литвинова, Ядринцевская.

Некоторые улицы переименовывались многажды. Бывшая Русиновская становилась улицей Коминтерна, а позже Байкальской. Бывшая Дегтевская была названа именем летчика иркутского авиаотряда Доронина, принимавше­го участие в спасении челюскинцев, а позже вдруг стала Российской. Появи­лись улицы Киевская и Богдана Хмельницкого, а Кузнецкая превратилась в улицу И. Уткина, как и Мастерская – в улицу М. М. Кожова.

Казалось бы, ясно: в названиях улиц – история города, его прошлое, так же как в его планировке, архитектурных ансамблях и отдельных по­стройках. По их названиям можно проследить весь путь города по време­ни. И если появление после Октября наименований, связанных с конкрет­ными событиями, было оправдано и не нанесло ощутимого ущерба исто­рической памяти, а лишь укрепило ее, то в последующем и здесь прояви­лись общие тенденции нивелировки, беззастенчивого вторжения в про­шлое, убеждение, что история начинается с нас.

Переименовывались в стране не только улицы и площади городов, но и сами города: Нижний Новгород становился Горьким, Тверь – Калини- ном, Вятка – Кировом. А рядом с ними, как бабочки-однодневки, выпар­хивали города Ежов, Рыков и др.

Каждое новое событие в стране влекло за собой переименование ста­рых улиц, будто недоставало для этого новых или была необходимость пе­реименовываться немедленно. Чем уж столь необходимым объяснить пре­вращение бывшей Университетской, а затем Вузовской набережной в бульвар Гагарина, а Кругобайкальской – в улицу Терешковой?

Будто асфальтовым катком прокатываемся по своему прошлому, вы­глаживая из него все, что делает нас частицей истории. И только когда бе­да нависает над домом, начинаем взывать к нашей памяти, вспоминать традиции Отечества нашего и городов его. А не случится ли когда-нибудь в будущих поколениях так, что уже и взывать будет не к чему, и вспоми­нать нечего?

Вот почему, когда сегодня с разновысоких трибун и в печати нам пред­лагают помнить одно и не помнить другое, взгляд наш вновь обращается к отдаленному и недавнему прошлому, когда и такое уже было. И с тех же самых позиций и с позиций, им диаметрально противоположных. Было и ушло в небытие.

Историческая память не может быть выборочной, хранящей одно и от­вергающей иное. Ее не может быть больше или меньше. Она или есть, или ее нет. Все остальное – лишь проповедничество социальной и иной про­чей самости, даже если прикрывается она именем Господа, ее не приемлев- шего. Идти этим путем – значит идти в никуда. Альтернатива этому – воз­рождение исконного нравственного духа интеллигентных и мастеровитых городов наших, возвращение им историей данных имен, историей данных наименований площадей и улиц. Все остальное пусть найдет себе место в новых микрорайонах. Они сами станут когда-то историей, как и те имена, которые мы дадим там.

Всему свое время.

Еще недавно оно было не только порой запоздалых сожалений, но вме­сте с тем ожиданий и надежд: новое руководство пришло в институт «Ир- кутскгражданпроект» и управление главного архитектора города. И вдруг.

На обсуждении в ВООПИК проекта одной из новых и весьма своеоб­разных построек обнаружилось, что ее предполагается возводить на про­странстве, занятом сегодня старинным кварталом, ограниченным улицами Ленина, Свердлова, Сухэ-Батора, Горького и в непосредственном сопри­косновении с Художественным музеем. Решение это принималось в усло­виях все той же секретности.

И вот, когда утихли вполне понятные страсти и возмущение, предста­витель нового главного архитектора города В. В. Искакова заявил: место выбрано правильно, надо сносить и застраивать. Новое всегда вырастает на старом, и мы будем строить.

Помните рассуждения «о жалких останках этих самых церквей наших», при определении судьбы которых критерий, по Павлову, «только в одном: меняем ли мы это сооружение на более интересное или меняем его на ме­нее интересное»?

Не-ет, жив курилка, и время собирать камни еще не пришло.

Между тем совершенно ясно: держаться старых подходов новое архи­тектурное руководство города и его городской Совет не имеют нравствен­ного, а значит, и гражданского права. Поймут ли они, наконец, это? Ка­кие позиции займут по отношению к тем проблемам, о которых здесь шла речь, какие взаимоотношения свяжут их с общественностью – стремление к взаимопониманию и сотрудничеству или противостояние, как это было до сих пор? По-прежнему возобладает секретность или возьмут верх иные взгляды?

Переориентируется ли в своей деятельности местное отделение ВООПИК или по-прежнему будет заниматься выявлением «памятников в памятнике» и загонять частицы отдельных улиц в резервации охранных зон?

Что возобладает, наконец, в нравственных позициях иркутской интел­лигенции, в первую очередь, но отношению к духовным традициям горо­да, в котором она живет?

Вопросы, вопросы. На многие из них ответ должен лежать не в крас­нобайстве – в этом равных нам нет, – но в поступках. Задумав какое-то дело, мы так много, так велеречиво и так долго говорим и рассуждаем о нем, что под конец уже и само это дело, еще не начавшись, становится тошнотным, противным душе и разуму. Так что пусть речи будут умерен­ны, а дела и поступки очевидны. И пусть они не противоречат друг другу.

Известно, с чего начали, видно, к чему пришли. Что завтра?

Научимся ли?

1990

^[1] Ровинский П. Очерки Восточной Сибири // Древняя и новая Россия. 1875. № 2. С. 205. (Обратно)

^[2] Имеется в виду капитал, внесенный Кузнецовым на строительство собора. (Обратно)

^[3] Кудрявцев Ф., Вендрих Г. Иркутск: Очерки по истории города. Иркутск, 1971. С. 368, 371. (Обратно)

• Расскажите об этом своим друзьям!

• Легенда молодости нашей. К юбилею Александры Пахмутовой
  
  Эта маленькая светловолосая женщина давно стала символом советской эстрады. Она считалась и считается одним из самых востребованных композиторов СССР и России. По ее песням можно проследить всю историю страны, ее обычной жизни, великих строек и больших побед на военном и мирном поприще.
• …И революция – в подарок. 145 лет назад родился Лев Троцкий
  
  Он появился на свет 7 ноября 1879 года (по старому, действующему до февраля 1918 года стилю, – 26 октября) – ровно в день, когда в 1917 году победила Великая Октябрьская социалистическая революция, как ее официально, на государственном уровне, именовали в советскую эпоху. И вся биография Льва Давидовича Троцкого похожа на революционный вихрь.
• Искренне и от души
  
  Татьяна Ивановна Погуляева, окончив в 1986 г. филологический факультет Иркутского государственного университета, уже почти сорок лет работает учителем русского языка и литературы, в настоящее время в МБОУ г. Иркутска СОШ № 77. В 2020 г. стала победителем (1­е место) Всероссийской олимпиады «Подари знание» по теме «Инновации в современном образовании» и Всероссийского педагогического конкурса в номинации «конкурс песни "Аты-баты, шли солдаты"» (2­е место).
• «Буду тебе петь – все на мотив звезд...»
  
  «Зеленый трамвай». Остановка вторая
• Абилимпикс, клининг и другие
  
  Ох, и гостеприимен же наш русский язык! И какого только беса он не привечает! Вот недавно во вполне официальном сообщении споткнулся на слове «абилимпикс». Сразу и не понял, что за зверь такой, что за набор в общем-то знакомых букв? Раскрыл словарь – а это в дословном переводе с английского означает «олимпиада возможностей». Ну чем не вполне адекватное название известному движению? Но захотелось какому-то грамотею «европеизироваться», и пошло гулять иностранное словечко по интернетам…
• Cтарик и белка. Рассказ.Окончание
  
  Мы тогда под Темрюком стояли. В аккурат под Новый год прислали нам с пополнением молоденького лейтенанта. Мы калачи тертые, видим – не обстрелян, не обмят, тонковат в кости, глаза шибко умные.
• Строки судьбы
  
  Редко встретишь в Байкальске, да и в Слюдянском районе, человека, прожившего здесь хотя бы одно десятилетие, чтобы он не знал её. Большинство мгновенно представят эту женщину, чья трудовая деятельность напрямую или косвенно связана с их судьбами.
• Харрис или Трамп?
  
  Казалось бы, что нам Америка. Мало ли кого и куда там избирают, у нас тут свои проблемы, по большинству житейские. Так, да не совсем. Через несколько ступенек, но исход заокеанских выборов заметно аукнется и в России. Хотя бы в отношении всего, что связано с Украиной. А это, между прочим, тот или иной объем, то или иное количество смертей, ранений, разрушений, расходов. То – или иное. Или вообще без них. Разумеется, санкционное давление и много чего еще влияет на российскую экономику и на повседневную жизнь – и сегодня, и в будущем.
• Между дьяволом и ангелом: вспомним Лаврентия Берию
  
  Разговор о Лаврентии Берии, родившемся 125 лет назад, в марте 1899-го, выходит за рамки прошедшего юбилея.
• Старик и белка. Рассказ. Третья часть
  
  Неподалеку раздался хриплый, с привыванием, лай. Старик глянул в ту сторону и увидел женщину, которая так быи прошла мимо прогулочным шагом, да собака неизвестной породы покусилась на белку. Длинный поводок вытягивалсяв струну, дергал ее то влево, то вправо. Короткошерстый белого окраса пес то совался острой мордой в кусты, то взлаивал на белку, взлетевшую на ближайшее дерево. Хозяйкапыталась удержать непослушную собаку, но та шаг за шагомупорно тащила ее к скамье. Старик вздрогнул, завидев вытянутую крысиную морду с красными глазами, принюхивавшуюся к штанине.
• Время комсомола: есть что вспомнить!
  
  Виктор Антонович Родя, ветеран комсомола и БАМа рассказал, что для него значит время комсомола. Оказывается, оно было самым запоминающимся в жизни!
• Тыл за колючей проволокой
  
  В Магадане, имевшем в то время население 20 тысяч человек, вице-президент США и сопровождавшие его лица осмотрели порт, авторемонтный завод, школу-десятилетку, дом культуры, побывали на одном из участков прииска имени Фрунзе, побеседовали с рабочими. Один из вопросов звучал таким образом: «Целесообразно ли на территории Чукотки и Колымы иметь железную дорогу или более рационально использовать авиацию?».
• «Не ко двору и не ко времени»: к 130-летию со дня рождения Юрия Тынянова
  
  Современники прозаика, драматурга и критика Юрия Тынянова говорили о нем как о мастере устного рассказа и актерской пародии. Литературовед и писатель творил в первой половине XX века, обращаясь в своих сочинениях к биографиям знаменитых авторов прошлых столетий.
• Старик и белка. Рассказ. Продолжение
  
  Трепетное свечение угасало вместе с остывающим солнцем и вскоре растворилось в сиреневом сумраке вечера.Оставив в сердце неизъяснимое томление и грусть по чему-то несбывшемуся.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Подобные отказы не проходят бесследно, за них наказывают. По-своему. Как могут, используя власть. Об этом случае Бондарчук рассказал в одном из интервью спустя годы: «Звонок от А. А. Гречко. Тогда-то и тогда-то к 17:20 ко мне в кабинет с фильмом. Собрал генералитет. Полный кабинет. Началась проработка. Каких только упреков я не выслушал от генералов. Но прежде, чем что-то сказать, они смотрели на Андрея Антоновича, а потом уже ко мне… В чем обвиняли? Офицеры не так показаны. Солдаты в фильме в конце не награждены… Короче, претензий!.. В итоге Гречко передал мне длинный убийственный список поправок. Шел я оттуда черный. Исправили? Три-четыре от силы. Изловчился как-то. Шолохов заступился. Фильм вышел. Правда, не к 30-летию Победы, а к 70-летию со дня рождения М. А. Шолохова». (Евгений Степанов «Это действительно было». Книга мемуаров.)
• Опять две России?
  
  Нет, разумеется, страна с таким названием – одна. И государство – тоже. Речь о духовно-нравственном измерении, если хотите – о разном восприятии и окружающего мира, и самих себя. По-иностранному – о ментальности.
• «…Могучий, простой, чисто русский художник». Карен Шахназаров о Сергее Бондарчуке
  
  Франция. Канны. Город кинофестивалей. В 2010 году южный город встречал российскую культуру. В 13-й раз. Два российских региона представляли свое творчество, самобытность, народные таланты: Санкт-Петербург и Хакасия.
• Герой мутного времени
  
  15 октября исполнилось 210 лет со дня рождения Михаила Лермонтова. Вот лишь некоторые из интересных фактов из жизни «поэта любви и печали».
• Тыл за колючей проволокой
  
  Роль ГУЛАГа в Великой Отечественной войне и послевоенные годы.
• Старик и белка. Рассказ
  
  Сегодня мы начинам публикацию рассказа А. Семёнова «Старик и белка» времен «Молодёжки». Прототипом этого рассказа стал большой друг редакции «СМ» той поры, талантливый журналист и великолепный спортивный радиокомментатор, участник Великой Отечественной войны Лев Петрович Перминов.