Война на хуторе близ Диканьки |
16 Декабря 2010 г. |
Мне уже далеко за 70. Но о годах войны я никогда не забываю, да и невозможно забыть то, что чёрной полосой прошло через моё детство... Начало В 1941 году, перед самой войной, мы с мамой и сестрёнкой Тамарой волею судьбы оказались на Украине в Полтавской области Диканьского района. Да, в 18 км от той самой Диканьки, о которой написал Н. В. Гоголь в своей знаменитой книге «Вечера на хуторе близ Диканьки». Село, в котором мы поселились, называлось Мыколаевка. Мама стала работать ветврачом. Нас подселили к одной молодой вдове. Звали её «титко» Ганна. Очень хорошая женшина, она разрешила нам рвать всё, что растёт в саду съедобного. Итак, мама стала лечить коров, свиней и прочий скот. А мы с Тамарой знакомились с обитателями села и вникали в украинский язык и быт повседневной жизни селян. Вот в этой жизненной коловерти и застала нас война. А началась она для нас так. По деревне пошёл слух: немцы близко. На западе стало погромыхивать, как при грозе. Деревня загудела. Люди стали прятать свои вещи в погребах, закапывать в землю, резать свиней, коров, кур. Колхозный скот сгоняли в гурты и отправляли на восток подальше от войны. Где-то ближе к утру вдруг бабахнуло, потом ещё. Потом такое началось! Мы бегом спустились в погреб, упали на дно погреба, а мама прикрыла нас своим телом. А наверху грохотало, шипело, свистело! Земля подпрыгивала, как будто её кто-то молотом колотил. Мы с сестрёнкой орали, нам было страшно, а мама только сильней нас прижимала к земле. Не знаю, сколько продолжался этот грохот, но постепенно стало стихать. Мы продолжали сидеть в погребе, даже когда всё затихло. Сидели очень долго, боялись выходить. Потом мы с сестрёнкой уснули. Проснулись от какого-то гула. Мама сказала: это немцы. Надо выходить. Нас выгнали из дома. Мы перешли жить в сарай. Ближе к вечеру к нам зашёл сосед Карпо, которого за глаза колхозники прозвали «куркуль», и сказал, чтобы к 8 часам вечера были у конторы. Как оказалось, его немцы уже назначили старостой села. Вечером всё оставшееся население стояло у конторы. На крыльцо поднялся немецкий офицер с красивой тростью в руке. А следом за ним к удивлению селян на крыльцо поднялась Приська, дочь Карпа. Офицер стал говорить по-немецки, а Приська стала переводить на украинский язык. Она закончила 10 классов и в школе изучала немецкий язык. Так вот что она нам перевела: за убийство немецкого солдата или офицера, порчу и вывод из строя немецкой техники – расстрел. Неподчинение германскому командованию, полицейским, старосте также будет строго наказываться. И началось наше выживание или, как говорят, оккупационный период. Хлеба и продуктов не было. По посёлку ездил комендант, сгонял мужское население, какое осталось, и заставлял всякие работы производить. Два солдата ходили по дворам и ставили домашних животных на учёт. Колхознику нельзя было без разрешения коменданта даже курицу зарезать. Разрешалось убивать животное в том случае, если оно болело заразной болезнью. Немцы страшно боялись всяких заболеваний. Чтобы предотвратить всякую заразу, заставили мою маму выявлять заразную животину и выдавать справку на предмет уничтожения заразного животного. Селяне быстро сообразили: стали приходить и просить у мамы такую справку на совершенно здоровую животину. И мама, на свой страх и риск, выдавала. С такой справкой колхозник приходил в комендатуру. Комендант приказывал: немедленно убрать больное животное! А колхознику это и нужно было. Я не помню, сколько это продолжалось, но конец был плачевный. Каким-то образом про эти справки разнюхал староста Карпо. Пришёл полицай с двумя солдатами и увели маму в комендатуру. Экзекуцию проводил сам комендант, от которой у неё на спине остались кровавые подтёки. Сначала сказали, что расстреляют, потом сказали, что отправят в Германию на работы. Но страх перед заразными болезнями оказался сильнее. Сказали, что если будет ещё выдавать липовые справки, то её обязательно расстреляют. Вскоре прошёл слух, что коменданта убили партизаны в Диканьском лесу. Как же я радовался этому известию! Я считал, что это я помог партизанам своей ненавистью расправиться с этим проклятым фашистом. Шло время, где-то ближе к осени 1943 года стало погромыхивать на востоке. Канонада приближалась. И там, в стороне Полтавы, ночью было видно зарево. Очевидно, бои шли где-то под Полтавой. Немцы зашевелились, стали лихорадочно загружать всяким своим барахлом машины. И тут над деревней загудели самолёты. Мы моментально влетели в своё бомбоубежище (погреб). Буквально вжались в пол. Мы не плакали с сестрёнкой, мы дико орали. Часа через два к нам подошёл офицер с двумя солдатами. Офицер на ломаном русском языке объявил: собирайт вещи и эвакурийт. На всё про всё нам было отпущено полчаса. По истечению этого времени, если нас тут обнаружат, – немец выразительно приставил два пальца к виску и сказал: пук, пук, шисен! Мы быстренько напялили на себя по 2–3 рубахи и прочего белья. Взяли с собой большую сумку, положили всё необходимое и, главное, съестные припасы. И отправились, как нам приказали, на сборный пункт у конторы. Исход Подходя к дому деда Максима, мы увидели арбу, запряжённую парой волов. Вокруг арбы стояло человек 10 селян. Женщины плакали. Арба была уже полностью загружена. А наверху, на куче узлов, сидела бабка Оксана, жена деда Максима. Она была парализованная и могла только сидеть. Мама подошла к деду Максиму и сказала: «Возьмите нас». Наконец, наш караван выполз на дорогу. Впереди шли два деда, Мыколо и Максим. За ними медленно пара волов тащила доверху нагруженную арбу. За арбой шагали мы. Мы – это шесть женщин и четверо ребятишек. На окраине села нас догнал тот же офицер (на мотоцикле с коляской) наорал на нас, поскольку мы отстали от основной колонны наших колхозников и сказал, что надо держать направление на Кременчуг. Наша процессия двинулась на запад, на Кременчуг. Прошли мы километра 3 и остановились около подсолнухов, стеной стоявших вдоль дороги. Деды стали совещаться. Мы окружили дедов и вот что они нам сказали: «Бабы, вот какое дело. Однако дальше мы не поедем. Наши дома тут, мы тут родились, тут жили. И если суждено умирать, то умирать будем дома. Но если кто хочет отступать, забирайте свои узлы и шагайте на запад вместе с фрицами...» Конечно, никто свои узлы не взял и не зашагал на запад. Все согласились. Будь, что будет, остаёмся. Волов с арбой загнали подальше в подсолнухи. Каждая семья сделала себе шалаши из подсолнухов. Дед Максим строго-настрого приказал не шуметь, а то перестреляют, как цыплят. Все разбрелись по своим шалашам и стали чего-то ждать. К вечеру второго дня пошёл дождь. Да такой проливной, лило как из ведра. Наши шалаши стали не выдерживать водяного напора. Недалеко от нас на меже стояла скирда с просяной соломой. И все потянулись к этой скирде. Понарыли в ней нор и попрятались. Сделали себе нору в соломе и мы. Залезли в неё и затихли. Утром нас разбудил автомобильный гул. Мы вылезли из своих нор и пошли за скирду на дорогу посмотреть, уж не наши ли. И лицом к лицу столкнулись с немцами. Немцы схватились за автоматы, но офицер махнул рукой и что-то гаркнул. Потом подошёл к нам и, на исковерканном русском языке, спросил: – Ви потшему тут прятайт? Ви ест партизанен? Дед Максим на чисто русском языке объяснил, что мы отступали на запад, на Кременчуг, но у нас сломалось колесо. Теперь мы его наладили и будем двигаться на Кременчуг. – Ви ест русский? – спросил немец. – Нет, – ответил дед Максим. – Я украинец, хохол. – Хохоль? – переспросил немец. – А почему так карашо каваришь по-русски? – Я воевал в тую германскую с вами. – О! – воскликнул немец. Похлопал деда Максима по плечу и сказал, – карош зольдат! Потом махнул в сторону Кременчуга и поторопил: «Вик, вик!» Пройдя метров сто, мы оглянулись, скирда горела ярким пламенем. Столб дыма ушёл высоко в небо. Пройдя километра три, мы подошли к деревне с другой стороны. Там стоял свинарник. Крыша сгорела, а стены кирпичные остались целые. Волов подогнали с другой стороны, чтобы не видно было от дороги. А мы все попрятались в яму -– котлован, вырытый для чего-то. И только устроились, достали свои торбы со снедью, как вдруг жахнет, потом ещё и ещё. И тут началось такое, от чего сердце в пятки убежало. Рвались где-то недалеко снаряды, свистели мины. Земля подрагивала, как живая. Скрежет, как будто чем-то по стеклу водят. Потом мы узнали, что такой звук создают «Катюши». Мы ещё полежали с полчаса в яме и стали потихоньку выползать. Деды немного посовещались и сказали: «Пойдём на восток, навстречу нашим...» В пути к нам приблудились две коровы. Молока было, как говорится, навалом, но не было хлеба. Когда до края подсолнухов оставалось метров 40–50, деды, шедшие впереди, остановились и махнули нам рукой. Это был знак команде – стоять. Они прошли на край подсолнухов и чего-то там глядели. Потом дед Мыкола позвал меня. «У тебя глаза молодые, острые, смотри-ка вон туды, шо там такое движется?» Я посмотрел в ту сторону, куда ткнул дед пальцем. «Ну, шо бачишь?» – нетерпеливо спросил он. «Два человека идут в нашу сторону», – сказал я. «А ты побачь – во что они одеты». Я хорошенько вгляделся и вдруг заорал: «Наши!» Дед тут же заткнул мой рот ладонью и зашипел: «Иди скажи нашим, чтобы не высовывались, а мы пойдём навстречу». Я прибежал в лагерь и сказал: «Там к нам идут наши солдаты». Женщины побежали следом за дедами. Это действительно оказались наши солдаты-разведчики. Женщины плакали от радости, обнимали, целовали солдат. Солдаты спрашивали, нет ли в деревне немцев. «Нема, им дали такого жару, что они все утекли». Солдаты предупредили: «Побыстрее пересекайте передовую линию, а то в любой момент может начаться стрельба». Мы потянулись на восток, а разведчики на запад – проверять, есть ли в нашей деревне немцы. Наши Шли мы, шли, во все глаза глядели, где же наши. Вдруг, будто из-под земли выскочил молоденький офицер и побежал нам навстречу. Процессия наша остановилась. Он бежал, махал руками и что-то кричал. А кричал он вот что: «Не останавливайтесь, проезжайте во второй эшелон». Ага, не тут-то было! Пока женщины не обчмокали офицерика – не отпустили. Потом женщины раздавали молоко, солдаты выскакивали из своих окопов и бежали к нашей арбе, подставляли свои котелки, а женщины со слезами наливали им молоко, крестили и что-то вслед им шептали. Но вот молоко было всё роздано, солдаты попрятались в окопах, а мы потянулись на восток, во второй эшелон. На этом отрезке пути стали встречаться убитые наши солдаты. Женщины подходили к убитым, плакали, потом шли дальше. Наконец, мы подошли к большому селу. В селе было полно наших солдат. К нам подошёл офицер, расспросил кто мы, откуда и куда направляемся. Ему наши деды подробно всё объяснили. Он очень удивился: «Вы все вместе с вашими волами и коровами в рубашке родились. Видите, где стоит скирда соломы, ещё не всю солдаты растащили, там и вставайте на ночлег. А обратно я вам скажу, когда можно будет выезжать домой». «Домой-то домой», – сказал дед, – да нет теперь у нас этого дома, сожгли фрицы наши дома подчистую». «Ничего, дед, главное немца прогнать, а хаты вы себе отстроите ещё лучше», – сказал офицер. Мы стали устраиваться на ночлег. Натаскали соломы, поснимали с себя лишнюю одежду, сходили на ручей, умылись. К нам опять подошёл майор, который нас встречал и сказал: «А возьмите, у кого есть, ложки, наш кашевар хочет угостить вас солдатской кашей». С каким удовольствием я уплетал эту замечательную солдатскую кашу! А рядом на столе ещё лежала хорошая краюха хлеба. Но от неё я откусил кусочек, а остальное засунул в карман. Вечером женщины подоили коров и сказали: «Молока не будет – всё молоко отнесём раненым!» И вот первая спокойная ночь в тылу! Мы улеглись на мягкую солому, разделись, А главное – мы были под защитой Красной Армии!
Тэги: |
|