- ПУТЕВОДИТЕЛЬ:
- ЧТО ПРОИСХОДИТ?
- Новости: выбор тем
- НАШИ ПЕНСИИ И ПРАВА
- Пенсии и деньги: выбор тем
- Права и возможности: подробней
- Наша безопасность: темы
- ЗДОРОВЬЕ
- Здоровье: каталог болячек
- ДОМ, БЫТ И ДАЧА
- Дом, быт и дача: выбор полезных тем
- Еще полезные «не мелочи»
- НАШИ ВНУКИ
- Темы «внуковедения» — выбор
- СТИЛЬ ЖИЗНИ
- Психология и стиль: выбор тем
- ДЛЯ УМА И ДУШИ
- Чтение: темы
- Музыка из прошлого
- ...И еще для души!
- СОТРУДНИЧЕСТВО
Владимир Долгих: Каждый куёт свою судьбу собственными поступками и устремлениями |
| Кирилл Привалов, lgz.ru |
| 03 Ноября 2020 г. |
|
Когда шесть лет назад я принёс Долгих уже расшифрованное, готовое интервью с ним, Владимир Иванович прочёл его и сказал: «Со всем согласен. Но визировать не буду». – «Почему?» – «Время ещё не приспело. Напечатаете после моей смерти...» – «Зачем же так грустно, Владимир Иванович?» – «Ничего подобного: никакой печали и в помине нет... Дело не в том, что я не хочу этой публикации, иначе бы с вами не встречался. Просто время ещё не пришло». И вот оно пришло. Этот разговор звучит актуально и сейчас, ибо он – о нас с вами, о нашей стране.
– Владимир Иванович, вы – один из живых монументов отечественной истории, как говорится, «уходящая натура». Как несёте груз времени? – Казалось бы, оглянись на прошлое – и голова закружится!.. Считаю себя счастливым человеком. Я прожил интересную жизнь, был полезен моей стране и не совершил ничего, за что потом бы пришлось краснеть. Таким меня воспитали мои родители – люди простые, честные и по-настоящему трудовые. Отец был железнодорожным рабочим. В Сибири. На станции Иланской работал в депо. А мама славилась потомственной сибирской закваской, род её коренился в Нижнем Ингаше... – Да и сама фамилия ваша типично сибирская: Долгих. Когда встречаешь Живых, Черных, Соловых, Крутых, сразу видишь сибирское происхождение. – В том-то и дело, что на самом деле это вовсе не наша фамилия. Настоящая фамилия моего отца была Макаров. Он служил в русской армии, ещё до Первой мировой, и тут в часть к ним приехал с инспекцией генерал. Подходит он, как рассказывал мой отец, к выстроенной «во фрунт», по росту, шеренге солдат, и каждый из них рапортует, говорит звание и фамилию. Мой отец тоже отчеканил: «Рядовой Макаров!» А генерал ему неожиданно: «Как так? Это я – Макаров, а не ты!.. Ты – самый высокий в строю, вот и будешь Долгих». Когда отец демобилизовался, так его и записали. Отец был 1879 года рождения. А мать – на десять лет моложе. Отец родился в один год со Сталиным, а мама – с Ворошиловым. Такое не забудешь. – А где эта станция Иланская? Во глубине сибирских руд? – В Красноярском крае. Место довольно глухое, хотя железная дорога живость жизни давала. По проходящим мимо эшелонам часы можно было сверять. Я был восьмым ребёнком: четыре сына и четыре дочери. Семья большая, дружная. Жили в одном из железнодорожных домов, недалеко от полосы отчуждения. Многоквартирный барак с туалетом, естественно, снаружи. Зато у дома такого на каждую семью нарезались участки: капуста, редиска, картошка – это всё было своё. Хозяйством занималась мать, а мы ей сызмальства помогали – и грядки вскапывали, и пропалывали, и окучивали... Женщина она была командного типа, поэтому всё у нас числилось в полном порядке. И гуси были, и куры... Даже корову одно время держали. – Глухое место, говорите. Значит, ссыльные у вас наверняка жили. – Конечно, были и ссыльные, но немного. Они так у нас в посёлке уже прижились, что мы даже не делили, где наши, а где «политические». Когда война началась, я учился в девятом классе железнодорожной школы номер 61. Был самым рьяным активистом – таков уж, наверное, мой темперамент. Сначала возглавлял в школе пионерскую организацию, а потом – комсомольскую. Приближающаяся война чувствовалась, во всём ощущалась. И военная подготовка у нас в школе была, и лекторы из Красноярска приезжали и рассказывали о мерах по безопасности страны... Когда 22 июня в раструбах радиоточек зазвучал властно-тревожный голос Левитана, никакой неожиданности для меня не случилось. Дело, конечно, житейское – пойти на войну добровольцем. Но не всё так просто: ура – и вперёд на немецкие танки!.. Из райкома комсомола нам в школу позвонили и сказали, что надо срочно собрать ребят 1923 года рождения и привести их в райком ВЛКСМ. Кому это делать, как не мне, секретарю комсомольской организации школы? Пришли человек восемнадцать парней, и повёл я их. А в райкоме говорят: «Поступило задание сформировать роту истребителей танков. Записывайтесь!» Все списком и зачислились. Заодно и я призвался в армию. Ясное дело, мог этого не делать – год-то был не мой. Но я не мог остаться в стороне. Иначе как-то нехорошо получилось бы: я ребят привёл, а сам – в кусты! – Как говорили древнеримские легионеры: «У кого короткий меч, выходи первым!» – Где-то так... Никогда в жизни не умел отсиживаться в задних рядах. Так и стал истребителем танков. Сначала нас учили метать бутылки с зажигательной смесью, затем – гранаты. Месяца полтора прозанимались мы в Красноярске, и сформировали нашу роту, которую отправили в 6-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Шла битва за Москву, и уже появились первые гвардейские части. В конце ноября сорок первого нас перебросили под Москву, и попал я в самое пекло. Морозы стояли жуткие, даже нам, сибирякам, было не по себе. Помню, везут нас в грузовике по Окружной дороге, а вокруг висит сизая студёная дымка. Простояли мы некоторое время в Марьиной Роще, и тут нас перебросили под Ефремов, где состоялось моё боевое крещение. – И как это было? – Точно всего не расскажешь. Фронт – это какая-то мешанина... Только отдельные картинки загораются всполохами в памяти. Помню, наступали мы как-то под деревней Весоватая. Приказано было: взять 26-ю высоту! Перед наступлением выстроили наш 25-й полк, вынесли торжественно гвардейское знамя. В общем, подняли, как умели, крепость духа бойцов. А за час-полтора до рассвета немец, словно информированный о наших планах, открыл такой огонь по позициям, что у нас паника началась. Кто-то побежал непонятно куда, кто-то принялся беспорядочно палить. Всё равно мы поднялись в атаку, и тут фашисты нас накрыли огнемётами. Залили огнём! Вся земля вокруг горит... Нас было девяносто пять человек, в живых остались пятнадцать. Захлебнулась атака. И, чтобы укрыться, приходилось переворачивать трупы, прикапывать их. – Страшно было? – Очень. Признаюсь в этом без сомнения и стыда. К тому же меня назначили политруком роты и я должен был перед атаками выступать с пламенными речами перед людьми, которым предстояло через считаные минуты играть в орла-решку со смертью. Помню, стояли мы однажды ночью на позициях. Темень кромешная, и вдруг команда: «Немцы!» Выскочили мы. Понимаю, что мне надо ребят подбодрить, а самому смерть как хочется в землю зарыться, куда поглубже. И тут слышу вой нестерпимый: близко – и огненные языки в небе! Ад, истинный ад творился гдето рядом!.. Я впервые увидел, как «работают» «катюши». Они стреляли по врагу через наши позиции, прямо у нас над головами. – Писали, будто политработники в Красной армии сами не ходили в атаку, ограничивались лишь духоподъёмными речами в адрес идущих на смерть солдат... – Враньё. Мы ходили в атаку, как все. Так же, как все остальные, я и смерти боялся. Теплилось в душе чувство, что все наши страдания не зря – ведь страну и народ защищаем. Когда я уезжал из Иланска, в Сибири уже появились первые эвакуированные. Они расселялись у нас по домам, и у них было – в отличие от нас – осознанное понимание ужасов войны. Мы-то, зелёные, на всё ещё смотрели козырем. Каждому на фронте хотелось выжить. И в глубине сознания вопрос пульсировал: что же будет после войны? Сейчас она уже мне не снится. А до этого много лет война не отпускала меня. Особенно часто приходили во сне ребята, что воевали рядом и погибали у меня на глазах. Так, Иван Попов возглавлял пулемётный расчёт. После трагедии под Весоватой, когда нас спалили из огнемётов, я проходил по окопам. Пришёл к пулемётчикам, а им как раз принесли термосы с гороховым супом. Хороший суп, наваристый! Вокруг термосов, ароматных, пахнущих копчёным мясом, собрались бойца четыре. Я поговорил с ребятами, свернул за угол – окопы рыли изгибом – и слышу взрыв за спиной. Оглянулся, а там прямо в гущу людскую, где они сидели и суп ели, снаряд попал – разметало всех! Такие же ребята, как я. Они погибли, а я остался. Почему? – Судьба, конечно... – Наверное. Я был неверующим человеком. Таким на войну и пошёл. Потом уже, посмотрев смерти в глаза, начал задумываться... В жизни каждый куёт свою судьбу собственными поступками и устремлениями. Не счесть моментов, после которых склоняешься к философским рассуждениям. С годами понимаешь, что случайность и необходимость существуют помимо нашей воли, и никуда от этого не деться. Наступали мы на станцию Змеёвка. В Орловской области. В сорок третьем нашу роту оснастили противотанковыми ружьями. Это тебе не бутылки с керосином, а настоящее вооружение. Наступаем. И тут попали под миномётный огонь – в трёх местах меня пронзило осколками. Что дальше случилось, не помню. Санитары обнаружили меня в разбитом сарайчике. Я лежал завёрнутый в ватный конверт. Не знаю, кто это сделал. Но система даже на фронте работала: порядок есть порядок. За наступающими частями следом шли санитарные подразделения, осматривали поля боёв: не лежат ли раненые? Так меня санитары и подобрали. Очнулся я лишь в полевом госпитале. Врач оперировал при свечках, при лучинках каких-то. Инструмент самый примитивный, спиртом на скальпель покапают – и вперёд! Молодые мы были, потому и выживали. Первая операция прошла у меня в полевом госпитале, вторая – в Туле, уже в эвако госпитале. В общем, месяцев восемь я мотался по больницам. А потом учился заново ходить. Честно говоря, не считал, сколько операций у меня было. Пять, наверное... Одна за другой. Меня перевозили по больницам, от операционной до операционной, и я видел, как страна активно жила. Заводы работали, домны строили... Мощь невероятная! Эвакуация была так проведена, что промышленность практически мгновенно восстановилась. Выходит, не зря мы под снаряды ложились. – Наверняка вы вновь рвались на фронт. – Куда там. Хотел очень, но уже было поздно. В неполные двадцать я стал инвалидом – несколько лет потом из меня осколки выходили. Что делать! Меня комиссовали, и я вернулся к родителям. В школу опять идти не с руки: возраст не тот. Братья же мои старшие – все трое – работали на железной дороге, все пошли по стопам отца. И тут Иван – он потом дослужился до полковника железнодорожных войск, участвовал в Параде Победы – приглашает меня в Иркутск: «Приезжай, будешь жить у нас!» Брат обретался с женой и с маленьким сыном в коммунальной комнатушке карманного формата, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Я подался в Иркутск, где попытался поступить в институт, но мне сразу отрезали: «Без аттестата об окончании школы и говорить с вами не намерены!» И тут я узнал, что для таких фронтовиков, как я, организованы курсы подготовки. После того как я их окончил и получил аттестат, пошёл сдавать экзамены в Горно-металлургический институт. Поступил на факультет цветных металлов по благородной части. Занимался тонкой технологией: платина, палладий, иридий, осмий... Стремление было только одно: закончить учебу побыстрее. Занимался старательно, получил красный диплом. Но и о жизни не забывал, женился в институте на моей Вале, Валентине Петровне. Оказался на практике на Красноярском заводе цветных металлов. Был он, конечно, под специальным номером зашифрован и представлял собой аффинажный завод. Перерабатывал сырьё, содержащее драгоценные металлы. Поступало оно из норильских шламов. Меня на заводе уже хорошо знали, и, когда я закончил институт, пришла просьба с завода направить и меня, и жену к ним... Через год я уже был членом парткома предприятия.
– В общем, опять сказалась активистская жилка. – Ничего тут не поделаешь... В течение десяти лет, что я был на заводе, я прошёл великолепную школу – на всех производственных «этажах»: работал и мастером, и техноруком, и начальником разных цехов... Стал главным инженером. Трудились мы на совесть, всё время получали переходящее знамя Государственного комитета обороны (ГКО). Как-то я оставался за директора завода, а к нам приезжает Владимир Степанович Зверев, бывший директор Норильского комбината, чтобы в очередной раз вручить это знамя. Как полагается, поводил я Зверева по цехам, показал производство, а он мне при прощании говорит: «А ведь заводто твой тебе маловат». Это как понять? Чувствую, неспроста этот первый звонок, но значения я ему не придал тогда. Был по уши увлечён наукой и совершенствованием производства. Вместе с профессором Башиловым мы как раз начали внедрять технологию выделения родия методом высаливания. Готовили эту работу к подаче на Сталинскую премию... Немного спустя отправляюсь в командировку в Норильск. В первый раз. Занимаюсь своими делами на комбинате, попадаюсь ненароком на глаза его директору. Возвращаюсь преспокойно домой, а через несколько дней меня вызывают в крайком КПСС: «Надо тебе принимать Норильский комбинат. Будешь главным инженером». Я – в отказ: «Да там только работа ющих 150 тысяч. Город – на плечах комбината. Это порядка трёх-четырёх десятков предприятий: и шахты, и металлургия, и предприятия обогащения...» Стою на своём: «Я не готов. И вообще, я – специалист по тонким технологиям... Уже прижился на заводе, здесь всё своё».
В первый раз отпустили меня с миром. Однако вскоре опять вызвали, чтобы сделать то же самое предложение. А третьего не будет! Это я прекрасно понял, когда мне жёстко сказали в крайкоме: «Мы пригласили вас как коммуниста...» В общем, так я и попал в Норильск. Что угодно могло по тем временам случиться: наши судьбы, уже ставшие номенклатурными, решались в самых высоких сферах. – Куда уж там: директорский корпус был золотым фондом СССР, его номенклатурой номенклатур. – Да, это относилось и к промышленности, и к транспорту, и к «оборонке»... Кем был, скажем, начальник железной дороги? Генералом, за ним сотни тысяч людей стояли. Этот директор занимался и производством, и инфраструктурой, и бытом. Сталинская эпоха являлась жесточайшим периодом нашей истории, что и говорить. Но это был период титанического созидания, вдохновенного творения. В моё время люди в директорский корпус подбирались со скрупулёзной тщательностью. Случайных персонажей тут быть и в помине не могло. Эти ценнейшие специалисты проходили всю школу производства – снизу доверху. На руководящие посты отбирали людей волевых, принципиальных, умеющих работать в коллективе. Из центра за всем наблюдали. Какой был курс? Директор руководил, но под него подготавливали двух-трёх людей, его заместителей. Они посылались для изучения опыта других предприятий, для работы в разных комиссиях, делегациях. Им из центра помогали, за ними следили... И директор не зевал, пребывал в тонусе, чувствуя, как ему дышат в затылок. К тому же он знал, на кого опереться в случае необходимости. Здоровая конкуренция была, понимаете? Директорский корпус ковался и в сельском хозяйстве. Какие хозяйства с деятельными, предприимчивыми директорами были у нас в Красноярском крае – богатые, обширные! А сейчас на их месте ничего не осталось. Лишь коттеджи за двухметровыми заборами и народный всхлип. – А за что вы получили вашу первую звезду Героя Социалистического Труда? – Долгая история... В 1962 году я стал директором Норильского горно-металлургического комбината имени А.П. Завенягина, где до этого три года прослужил главным инженером. Принял я комбинат в тяжелейшем положении: не хватало богатых руд. Размах производства был огромный, во время Великой Отечественной не считались ни с чем: стране нужен был никель! Без него танковую броню не сделаешь. Так и город возник с населением в 250– 300 тысяч человек. А в послевоенное время потянулись в Норильск комиссия за комиссией: «Получаете много, даёте мало!» Требовали сокращения капитальных вложений, материально-технических ресурсов. Надо было принять глобальное решение, чтобы спасти город и комбинат. И мы тогда после интенсивных геологоразведочных работ нашли Талнахское месторождение полиметаллических руд. Целая эпопея: чтобы доказать целесообразность разработки приисков, мы построили разведочно-эксплуатационную шахту. Надо было убедить центр, что мы на самом деле располагали сказочными запасами. Эльдорадо отдыхает! Первая шахта была создана из расчёта на полтора миллиона тонн руды. Богатой! И комбинат в течение года стал давать на пять процентов больше. Представьте себе: за десять лет эксплуатации Талнахского месторождения мы в десять раз увеличили производство цветных металлов. Когда я принимал комбинат, он давал в год 25 тысяч тонн никеля и 48 тысяч тонн меди. Но я, рассчитывая на талнахские природные запасы, уже подготовил технико-экономический доклад (ТЭД) комбината, где мы запланировали 600 тысяч тонн меди, 200 тысяч тонн никеля... Чтобы желаемое стало реальностью, как воздух были необходимы капитальные вложения, специальные контрактные обязательства по оборудованию, крайне дефицитные виды продукции... Мы прекрасно понимали: в прежнем ранге в отдельной строке министерства нам не удержаться. Нужно было капитальное решение центра. Причём в короткие сроки, чтобы обеспечить комбинат. В феврале 1964 года я отправился в Москву, чтобы попасть на приём к Никите Сергеевичу Хрущёву. В этом мне помогал Пётр Ломако, председатель Государственного научно-экономического совета Сов мина СССР. С утра Ломако позвонил Генеральному секретарю ЦК КПСС и попросил нас принять. Хрущёв ему по «вертушке»: «Товарищ Ломако, вы что, не понимаете мою загрузку?..» Всё ясно: от ворот поворот! Ломако расстроился, а я говорю: «Может, оно и к лучшему, Пётр Фадеевич. Он в таком настроении, что не стоит и соваться. Будем ждать». Поехал я по своим делам в Комитет по металлургической промышленности, который располагался тогда на Садовом кольце. Только подъезжаю, а там меня уже ждёт у входа человек (мобильных телефонов-то не было): «Срочно к Ломако. В двенадцать вас принимает Хрущёв!» Заворачиваю машину через сплошную линию: быстрее! Еду и знаю, что я чин чинарём: у меня с собой в планшете и панорама Норильска, и карта месторождения. Полная экипировка. Встречаюсь у Кремля с Ломако, а на нас уже пропуска выписаны. Не помню, что мы на контроле показывали – то ли паспорт, то ли партбилет. Но всё как-то проще было, чем теперь, раньше в Кремль быстрее проходили. Проскочили мы, показав военным впопыхах мой планшет, и поднялись к Хрущёву. Тот сидел за большим столом. Крепенький такой и красный, крутится на кресле: «Ну, я слушаю вас!» Я доложил всё. Сначала Никита был холоден, а когда я начал говорить, что в Талнахе есть и уголь, заинтересовался: «Угля там много?» Я ему: «Неисчерпаемо. Есть пласты в восемь метров». Хрущёв мне: «Вы заелись. В Донбассе, бывало, ползаешь и задом кровлю чувствуешь». Припомнил вдруг Сталина: «Только этот ренегат Сталин мог работать на богатых рудах, а на бедных – не хотел». И тут перешёл на «ты»: «Что ты хочешь?» Говорю: «Никита Сергеевич, без постановления ЦК и Совета министров комбинат не поднять. Надо срочно решать вопрос об отдельной строке по выделению капитальных вложений. Принять принципиальное решение о необходимости развития региона. Это же государственная задача». Хрущев загорелся: «Пиши записку». А я ему ее достаю, заранее подготовленную. Никита вскинулся: «Ты, смотрю, из молодых, да ранний». Я смешался и тихо так: «Работаем...» Генсек почитал записку и вызывает секретаря: «Во сколько у нас сегодня Президиум ЦК?» Тот: «В четыре часа». Хрущев мне: «Сумеешь подготовиться?» - «Конечно, сумею». – «Включите в повестку дня Президиума тридцать восьмым вопросом». Вот это да! Ведь Президиум это, по сути дела, Политбюро. Выше инстанции в Советском Союзе не было. Сижу в комнате ожидания рядом с Родионом Малиновским, министром обороны СССР. Жду. Народу много. Одного за другим вызывают: «Вопрос такой-то!» И человек мигом - нырк в кабинет! Все идет быстро, оперативно... Меня приглашают. Выступаю четырнадцать минут. И понеслись вопросы. Больше всех суетился Кириленко. Полянский и Воронов тоже спрашивали... Тогда-то я впервые увидел Брежнева. Из сталинских динозавров Отто Куусинен, главный «карело-финн» страны, сидел. Впрочем, чего вспоминать: из этих знаковых фигур эпохи все равно сегодня никого в живых уже не осталось. Это было, как сейчас помню, 26 февраля шестьдесят четвертого года. А уже в апреле вышло знаменитое постановление ЦК КПСС и Совмина СССР по развитию Норильского горно-металлургического комбината на базе богатых руд Талнахского месторождения. Всего через полтора месяца! Дмитрий Устинов был председателем комиссии, и работа шла кипящая, бурлящая. Вдумайтесь только: это постановление явилось основой развития комбината на протяжении полувека. Все остальное, включая и то, что мы видим в «Норильском никеле» сегодня, прилагается... В Красноярском крае меня встречали как триумфатора. Да и в Москве после этого я мог ногой открывать дверь в любой министерский кабинет. - Как же вы, казалось бы, идеальный, крепкий производственник оказались на партийной работе? - Когда меня позвали возглавить Красноярский крайком КПСС, я до последнего упирался, как мог. Говорил: «Я же производственник, больше двадцати лет в металлургии». Дело дошло до Брежнева, меня вызвали в Москву. К нему меня повел Иван Капитонов, заведующий отделом организационно-партийной работы в ЦК КПСС. Было это в шестьдесят девятом году. В двенадцатом часу ночи. Леонид Брежнев был энергичен и обаятелен: «А я тебя помню. По президиуму: Норильск, как же!» Я ему: «Спасибо за доверие, Леонид Ильич! Но я – хозяйственник, а партийная работа – особая». Брежнев аж вспылил: «Да что ты мне такое говоришь! А я, по-твоему, кто? Я тоже заводом командовал... Нам такие кадры в партии нужны, чтобы суть дела знали». И я пошел первым секретарем крайкома, проработал на этом посту три года. - Помню, как вы выступали на съезде КПСС... - Да, мы выдвинули тогда идею о комплексном развитии производственных сил по Красноярскому краю. Брежнев эту идею, озвученную мною на съезде, поддержал. Причем – активно. Вышло специальное постановление... Горд тем, что все сделанное тогда до сих пор работает: Красноярская ГЭС, Саяно-Шушенская ГЭС... Заговорили о транспортировке по трубопроводам угля. О получении из него жидкого топлива. Идея наша состояла в том, чтобы обеспечить в одном регионе все производство от А до Я: от добычи руды и угля до выпуска конечных продуктов. Я принял Красноярский крайком, когда мне не было и пятидесяти. Был молод и полон планов, не ходил по земле, а летал... - И тут вас призвали на повышение в Москву. Секретарем ЦК КПСС. Пост по тем временам огромный. Опять, наверное, это сделал Брежнев. Был ли тогда, в семьдесят втором году, генсек тем самым старцем, о котором потом обильно рассказывали анекдоты и сочиняли комедийные репризы? - Ничего подобного. До подкосившей его в 1976 году болезни Леонид Ильич был толковым и деятельным руководителем. Хотя трудно не признать, что преклонный возраст и хрупкое состояние здоровья многих членов Политбюро не лучшим образом сказывались на решении государственных проблем. С обострением же болезни Брежнева пошла перетасовка «политических козырей», обострилась борьба за «близость к телу». Скажу сразу: мне всегда претили подобные «маневры». А кое-кто из партийной и государственной верхушки очень старался в этих играх преуспеть. Впрочем, не надо далеко ходить. Разве не раскручивали в середине девяностых больного, едва дышащего Бориса Ельцина, таская его в свете телевизионных софитов по электоральным тусовкам, словно балаганного медведя по ярмаркам? - С кем из высоких советских руководителей вам больше всего приходилось общаться? - С Алексеем Николаевичем Косыгиным. Он по праву возглавлял кабинет министров. Человек с колоссальным опытом, очень знающий. Косыгин любил считать сам. Никому не доверял – вечно с карандашом в руке. Ревниво ограждал правительство от вмешательства в его дела со стороны ЦК. Упрям был – жуть! Помнится, как-то наш отдел Секретариата выступил против принятия постановления ЦК КПСС и Совмина, внесенного правительством, по развитию работ на морских шельфах. Планировалось выделить миллиарды рублей на создание специализированных конструкторских бюро и научно-исследовательских институтов. Мы же считали, что при наличии огромных запасов нефти на суше дорогостоящие работы на шельфах станут для страны неподъемными, преждевременными. Одно дело – принимать меры по освоению нефтеносных шельфовых зон, которые могут стать спорными между СССР и Западом и которые мы обязаны оперативно «застолбить», совсем другое – масштабные работы на океанском дне. Это же настоящая «черная дыра» для бюджета. Наша аргументация была поддержана на Политбюро, что вызвало необычайно болезненную реакцию Косыгина, который уперся и не хотел сдавать позиций. После заседания Политбюро, поздно вечером, он позвонил мне и «вылил» на меня все свое возмущение: «Как же так получается? Проекты готовятся такими организациями, как Госплан, Академия наук, где работают тысячи ученых и специалистов, и вдруг опрокидываются каким-то инструктором ЦК?» Я простил Алексею Николаевичу его пассаж про «инструктора» и спокойно возразил: «Но те же самые тысячи ученых и специалистов стоят и за нами. Проекты для того и обсуждаются на Политбюро, чтобы их критически оценить...» По любому счету, это было нормально. В сфере моего личного влияния и участия было свыше десятка базовых промышленно-транспортно-энергетических министерств. Плюс еще Госплан, Госснаб, Госстрой, Госкомтруд... Заместители Председателя Совмина согласовывали отраслевые вопросы с отраслевыми секретарями ЦК, одним из которых я и был, а секретари – соответственно – имели возможность критиковать любое вносимое Совмином постановление. Как иначе? Однако напряженность во взаимоотношениях между руководством ЦК и Совмина ощущалась. Первый раз мы сцепились с Косыгиным, когда я докладывал в Политбюро о результатах моей поездки в семьдесят третьем году в Западную Сибирь. Я составил для Политбюро записку, в которой доказывал необходимость принятия решения по комплексному развитию этого региона на ближайшие десять лет. Побывав в Западной Сибири и встретившись там с руководителями предприятий, я убедился в черепашьих темпах строительства и в отставании машиностроения от темпов освоения районов нефте- и газодобычи. Надо было срочно догонять упущенное. Но Косыгин не сдавался. Отрицать обоснованность моих доводов он не мог, настолько все было очевидным. При этом для него казалась совершенно неприемлемой постановка такого вопроса не Совмином, а сотрудниками ЦК. Нашла коса на камень! Возражать Косыгин не стал, но и исполнять решение не торопился. Только после того, как глава Совмина сам слетал с Западную Сибирь, постановление выпустили, да и то – в усеченном виде. Были бездарно потеряны полтора-два ценнейших года... Брежнев порой даже и не препятствовал на заседаниях Политбюро стычкам с Косыгиным руководителей Госплана и Секретариата. Такой характер отношений Брежнева с Косыгиным, конечно, мешал делу. - Но ведь была еще и «напряженка» в отношениях Брежнева с Николаем Подгорным, председателем Президиума Верховного Совета СССР. - Это не бросалось в глаза, но чувствовалось по отдельным фактам. Брежнева тяготило разделение власти между ЦК, Совмином и Президиумом. Как-то в семьдесят третьем в разговоре со мной один на один по поводу согласования в инстанциях какого-то документа Леонид Ильич презрительно бросил: «Уж этот мне триумвират...» В том же году в своем кремлевском кабинете в ответ на мою положительную оценку распоряжения правительства Брежнев процедил сквозь зубы, даже не глядя на меня: «Держись, Долгих, ЦК! Держись ЦК...» В перепалках я не участвовал, но не замечать происходящего рядом тоже не мог. Как-то Брежнев пригласил меня на охоту к себе в Завидово. Смотрю – а там и Подгорный. Они с Брежневым называли друг друга по имени, едва ли не пили на брудершафт. А вскоре было принято решение о выводе Подгорного из состава Политбюро. Николай Викторович зашел к Леониду Ильичу, чтобы выразить свое удивление, а заодно и попрощаться: «Как же так, Леня? Все так неожиданно...» А Брежнев ему невозмутимо: «Николай, ты же все понимаешь. Страна и жизнь выдвинули этот вопрос». Вот так-то: понимай, как хочешь!
Нередко на Политбюро Брежнев открыто говорил об отставании уровня хозяйственного руководства от политического. Все понимали, кого Генсек имеет в виду. Его настрой был поддержан и взят на вооружение некоторыми секретарями ЦК. Так, Федор Кулаков, курировавший сельское хозяйство, не упускал возможности, чтобы по любому поводу дискредитировать Дмитрия Полянского, занимавшегося тем же самым по линии Совмина. Брежневу нравилось, когда долбали людей Косыгина. Генсек его искренне ценил, но больше поддерживал его заместителя Тихонова. Тот был другом молодости Брежнева, к тому же, оставаясь сильным производственником, знал свое место и обожал соблюдение рангов. Брежнев «прошелся» по Косыгину даже после его смерти. Меня направили в составе делегации КПСС, которую возглавлял Константин Черненко, на съезд компартии Кубы, когда появился слух о смерти Алексея Николаевича. Парадокс ситуации: все об этом только и говорят, а мы, члены советской делегации, ничего не знаем. Запрашиваем Москву, никто ничего вразумительного не отвечает. Ждем день, второй... Когда вернулись домой, выяснили подробности. Оказывается, Косыгин умер скоропостижно на руках у врачей. Доложили Брежневу, стали готовить некролог – без Генсека подобные публикации не мыслились. А Леонид Ильич никак не реагирует: ни слова! Из республик в Кремль звонят, из стран народной демократии: «Когда похороны? Можно ли направлять делегации и венки?» Брежнев же все молчит... И некролога официального нет! Не выдержал Юрий Андропов, нажал на Оргпартотдел ЦК: «Вы что творите? Вся заграница полна сообщений, а мы молчим?» Главе КГБ объяснили, что к чему, и Андропов, судя по всему, пробился к Брежневу. Только после этого вмешательства необходимые материалы пошли в ТАСС... Так завершил свой земной путь премьер, возглавлявший правительство страны шестнадцать лет. - Тогда об истории. Как, Владимир Иванович, формировалось Политбюро? - Как любая другая команда. Есть стержневое, базовое ядро, а вокруг формируются остальные игроки. Не обязательно это самые компетентные люди. Главное – сыгранность и преданность лидеру, первому лицу. Круговая порука, если хотите. При Брежневе эту «великолепную семерку» составляли помимо Генсека еще Суслов, Андропов, Устинов, Громыко, Черненко и Косыгин. Они вовсе не были монолитом, но – в случае необходимости – круговую оборону держали отменно. Если же в ЦК происходили жесткие ротации, обрушивалось это на голову «выпавшего из гнезда» без предупреждений и объяснений. «Пострадавший» узнавал о случившемся с ним по радио или из газет. Приходил с работы домой, а у него уже снимали кремлевскую «вертушку» и отбирали персональную машину. Тут же вокруг образовывался полнейший вакуум, отсекались все атрибуты недавней немалой власти. - То же самое, один к одному, мне рассказывал много лет назад о моментальной метаморфозе, произошедшей с ним после снятия Хрущева, Алексей Иванович Аджубей... - Страх потерять привилегии довлел над всеми нами, припавшими к власти. Неудивительно, что Политбюро, ЦК и его Пленум были коллегиальной «свитой», в какой-то степени декоративным окружением, играющим короля, то есть – Генсека. «Рабочим лошадям» - вроде меня – в ЦК, министерствах и регионах приходилось действовать, чтобы добиться результата и при этом выжить, на грани принципиальности и конформизма. Короче, как там у Александра Грибоедова? «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Не подумайте только, будто я ерничаю по поводу понятия «номенклатура». Эта должностная и социальная иерархия есть в любом обществе, при любом строе. Я вовсе не поношу и не очерняю наше прошлое. Нет! Просто на расстоянии лучше видны недостатки той управленческой системы. Если же говорить о достоинствах, то вся нынешняя экономика – по большому счету – держится на достижениях времени, которое оголтело и близоруко окрестили «брежневским застоем». Только некомпетентные люди и откровенные болтуны могут охаивать ту эпоху. Именно тот самый «брежневский застой» явился самой продуктивной эпохой в современной истории страны. А восьмая пятилетка осталась в истории как одна из самых эффективных. Были созданы сотни предприятий металлургической, химической, нефтегазовой промышленностей, построены новые электростанции, целые жилые кварталы выросли по всей стране... За девятнадцать лет брежневского правления жилье стало доступным – одно это чего стоит. У людей появилась уверенность в будущем. Ведь с 1928 года в Советском Союзе не поднималась квартплата, почти за бесценок в дома подавались вода, газ и энергия. А сколько больниц и поликлиник, санаториев и пионерлагерей было тогда создано! И все – почти бесплатно... Впрочем, мы, в молодом крыле Секретариата, прекрасно понимали необходимость перемен в стране – еще до Горбачева с его пресловутыми «ускорением» и «перестройкой». Я часто общался по экономическим вопросам с Константином Катушевым, секретарем ЦК КПСС, а потом заместителем председателя Совета министров, и он придерживался моего мнения: партия нуждалась в омоложении и реформировании, требовалось корректировать и «оборонку», и планирование... Перед тем, как меня избрали в 1982 году кандидатом в члены Политбюро, Юрий Владимирович Андропов долго и без обиняков беседовал со мной. Он явно приглашал меня в свою команду. Поразило тогда, как наши взгляды не жизненную необходимость повышения эффективности экономики и реформирования общества совпадали. Андропов понимал, что больше было невозможно так продолжать. Когда он стал генеральным секретарем, вызвал нас троих – Горбачева, Рыжкова и меня. И сказал: «Надо заняться изучением того, что можно поджать в области оборонной промышленности и науки». Андропов намеревался послать сэкономленные мощности на социальные нужды. А Дмитрий Устинов, старейший из партийных грандов, всегда курировавший «оборонку», уперся: «Не дам!» Мы же были убеждены: процентов двадцать расходов на оборону вполне можно сократить. Склады были забиты оружием, шло огромное количество оборонных исследований, которые потом списывались, уйма денег уходила на ненужные испытания... По-умному, все эти ракеты и бомбы надо бы было десять раз уничтожить, ибо хранить их негде было. Но у Андропова уже не оставалось здоровья, чтобы довести задуманные перемены до логического завершения. Просто проклятие какое-то над нами довлело! - Да, если бы Андропову это удалось, все бы в нашей истории построилось иначе. Как сложились ваши отношения с Горбачевым? Как он позднее напишет в своих воспоминаниях: «Долгих являлся наиболее ярким представителем нашего «директорского корпуса» - серьезный, работоспособный, знающий специалист». - Михаила Сергеевича я практически не знал до его появления в Москве. Разошлись мы с Горбачевым, когда он начал передел министерств. Горбачев: «А зачем нужно министерство угольной промышленности Украины?» Я ему: «Ты пойми, там же 920 предприятий, которые стыкуются с металлургическими заводами». Он мне: «Тогда давай комитет создадим!» Я ему: «А что мы выиграем?» Горбачев настоял на своем: насоздавал комитетов вместо министерств, при них еще какие-то объединения – и администрации стало еще больше. Нам до сих пор эта «перестройка» аукается. Наплодили столько номенклатурщиков и чиновников, сколько раньше и не снилось. Когда же Горбачев поднял вопрос о выборах директоров предприятий, мы, вообще, все встали на дыбы. Я - Горбачеву: «Вы что, поставите неизвестного человека, выдвинутого непонятно кем, контролировать нашу тяжелую индустрию?» А железные дороги? Атомная промышленность? Оборонка?.. Члены Политбюро Николай Рыжков и Николай Слюньков меня поддержали. И тут Горбачев со свойственной ему демагогией: «Смотрите, кто выступает против реформ в экономике: директора!..» Вот и получилась не перестройка, а переделка. Кое-кто в СМИ представлял меня как ярого противника любых реформ в советской экономике. Это грубое передергивание фактов. Я всегда считал, что государство может реформировать народное хозяйство, только сохранив в своих руках стратегические отрасли экономики. Они должны развиваться только под жестким контролем государства. Так, кстати, делается во многих западных странах. Возьмите те же Францию, Германию... Нельзя было стратегические отрасли народного хозяйства выставлять на торги, а потом – и растаскивать, разворовывать. Вместо реформирования осуществили грабеж. - А как вас вывели из большой советской политики? - Беспардонно. В восемьдесят восьмом году как-то утром пригласили к Горбачеву, и тот, глядя мне в глаза, сказал, что решается вопрос об обновлении советского руководства и мне вместе с Соломенцевым и Гришиным пора уйти на заслуженный отдых. Я попытался слово вставить: «Мне всего шестьдесят три года, еще рано думать о пенсии». Но партийно-бюрократическая машина сработала четко. На следующий день пленум послушно проштамповал келейно принятое горбачевское решение... Все, что происходило со страной потом, деяние других людей, не меня. - Представляю, это был самый трудный день в вашей жизни... Находиться в гуще людей и событий – и в одночасье оказаться невостребованным, лишним. - Вовсе нет. Больно было, не скрою... Но самым черным в моей жизни был тот день, когда мы с Валентиной Петровной, моей женой, везли в Красноярске на руках из больницы завернутый в одеяльце труп Аркаши. Аркадия, нашего единственного, долгожданного сына, прожившего совсем ничего. Везли на перекладных, на трех автобусах из железнодорожной больницы к себе на правый енисейский берег... Это вот настоящее испытание, да! А вы мне – Горбачев! Он, как и Ельцин, фигура трагифарсовая. Только не хватало еще о Шеварднадзе вспомнить... - Кстати, о Ельцине. Вы хорошо его знали? - С семьдесят третьего года. Я знал и о его амбициозной, патологической заносчивости, и о его, мягко говоря, склонности к горячительным напиткам... При обсуждении в ЦК его перевода в Москву я был решительно против, чуть ли не единственный. «Доброжелатели» Ельцину об этом не преминули передать, и он до конца жизни держал на меня камень за пазухой. И все-таки в Кремле и на Старой площади решили сделать ставку на Бориса Ельцина как на азартного, волевого игрока, способного подмять под себя могущественный московский аппарат, созданный Виктором Гришиным, бывшим на протяжении многих лет руководителем Московского городского комитета КПСС. Как быстро выяснилось, запросы Бориса Николаевича оказались куда обширнее. Он не только сломал хребет столичной партийной бюрократии, но заодно и великое государство разрушил, разнес вдрызг!.. Я солидарен с Владимиром Путиным: распад Советского Союза это самая большая трагедия двадцатого века. - Часто ли вы общаетесь с Путиным? - У меня нет с президентом тесных и постоянных контактов, но мы порой встречаемся с Владимиром Владимировичем. Ведь с марта 2002 года я возглавляю Московскую организацию ветеранов войны и труда – самую многочисленную и влиятельную в стране. Бываю на разных празднествах, торжественных церемониях. У меня за плечами шестнадцать лет руководства на высоком уровне основополагающими отраслями экономики. А у некоторых моих коллег-ветеранов – еще больше. Президент понимает, что нельзя такой богатейший опыт не использовать. - И как вы с высоты прожитого смотрите на нашу сегодняшнюю жизнь? - Когда я был секретарем ЦК КПСС, мне регулярно давали статистику. Закрытую. Вот она. Страна производила в то время – на 1988 год – 620 миллионов тонн нефти, 830 миллиардов кубов газа, 160 тонн стали, 8 миллионов тонн цветных металлов... Я не говорю уже о легкой промышленности и разной другой всячине. Мы выпускали 500 тысяч тракторов, сейчас – 5 тысяч. Для сопоставления: сегодня Россия производит около 500 миллионов тонн нефти, 500 миллиардов кубометров газа, 40 миллионов тонн металлургической промышленности... И на этом страна пока что живет. Почти пять перестроечных пятилеток, к сожалению, не убедили меня в преимуществе нового строя. За двадцать лет не открыто ни одного крупного месторождения – «зачищается» разведанное ранее, - не введено в эксплуатацию ни одной крупной энергетической, машиностроительной или химической мощности. Без идеологии и никакой конкретной цели, кроме жажды скорейшего обогащения, реформы не продуктивны – такова аксиома. В рамках годового бюджета судьбы огромной страны не планируются. Мне кажется, что сейчас это в Кремле уже поняли. Но время, невозвратное, уже упущено. Спрашивается: при таком общенародном богатстве, какое было в Советском Союзе, неужели нельзя было во время крутануть маховик экономики в другую сторону и насытить спрос населения на потребительскую продукцию? Делают же нечто подобное сегодня китайцы. И не надо рассказывать мне об «особой, азиатской психологии» обитателей Поднебесной, мы тоже не лыком шиты. Просто-напросто у нас на самом верху произошла потеря управления: лидеры страны вместо того, чтобы заботиться о гражданах и народном хозяйстве, увлеклись борьбой за власть между собой. А следом – то же самое пошло по всем ступенькам жизни общества. Все рассказы о возможном, более того, – якобы, неизбежном, голоде в ту пору это полная чепуха. Я владел истинной информацией и в эту гайдаровскую демагогию никогда не верил. Мы с Гейдаром Алиевым, который был членом Политбюро ЦК КПСС, выпустили тогда первые законы о коллективах, и появились первые артели, кооперативы. После же потери управления наши дешевые продукты потекли за кордон, чтобы продаваться там по бешеным ценам, а в нашу страну пошла откровенная халтура из-за границы. Пустые прилавки не образовались сами собой, они были специально организованы, осознанно спровоцированы. А когда Валентин Павлов встал во главе союзного правительства, все, что в СССР еще не рухнуло, было окончательно погребено. - Несколько лет назад вы, будучи старейшим по возрасту депутатом Государственной Думы РФ шестого созыва, открывали – согласно Конституции РФ и Регламенту Госдумы – первое заседание нижней палаты Федерального Собрания нового созыва. С удивлением я узнал, что вы были избраны депутатом в составе федерального списка кандидатов, выдвинутых «Единой Россией». Так что, с Коммунистической партией, в которую вы вступили еще во фронтовых окопах, получается, покончено? - Ни в коем случае! Был и остаюсь коммунистом – и по убеждениям, и по членству. Не скрою, вопрос, который вы поставили, мне задавали после выборов в декабре 2011 года многие люди. Я объяснял всем, что пошел на выборы от нашей ветеранской организации, выступил в составе широкого народного фронта. Я, как говорится, пиджака своего никогда не выворачивал. Люди, мне кажется, и ценят меня, в частности, за постоянство.
Несколько лет назад приключилась со мной одна история. В довольно бойком месте Москвы у нас забарахлила машина. Водитель мой остановился и принялся устранять неполадку. Чтобы размять ноги, вышел из машины и я. А на заднем сидении автомобиля осталась кожаная папка, подаренная мне к юбилею. Дорогая. Но еще дороже были документы, хранящиеся в ней, особенно – новая записная книжка. Как раз накануне я немало времени потратил, чтобы перенести в нее адреса и телефоны друзей, партнеров, просто хороших знакомых... Машину исправили, садимся – а папки моей и след простыл. Сперли, черти полосатые! Как так? И тут я вспомнил, что только что объяснял какому-то въедливому чудаку, как тому в ближайший переулок проехать. Классический трюк: пока этот человек отвлекал мое внимание, его напарник незаметно пролез в салон и «пошутил» мою папку. Жалко ее ужасно, но еще обиднее, что украли записную книжку: без такого «поминальника» я как без рук. Катастрофа! Но делать нечего, и мы отправились дальше по делам. Как же я удивился, когда буквально через несколько дней меня находят работники милиции и вручают злополучную папку со всем ее содержимым, включая и заветную записную книжку. Папку мою, оказывается, нашли в довольно приличной мусорной урне. А внутри обнаружили записку: «Владимир Иванович! Мы, хоть в ЦК не избирались, но в партии тоже состояли». На нашем сайте читайте также:
|
