Русский характер |
08 Мая 2019 г. |
Пусть простит меня читатель за такой заголовок: не мог я назвать иначе очерк о человеке, который оказался невымышленным персонажем рассказа «Русский характер» Алексея Толстого. Об иркутянине Иване Михайловиче Лапшине мне рассказывал председатель Совета ветеранов Великой Отечественной войны полковник в отставке Тарасов, тогда и вспомнились строки из «Русского характера»: «У «тигра» из всех щелей повалил дым – пламя как рванётся из него на сто метров вверх... Экипаж и полез через запасной люк... Ванька Лапшин из пулемёта повёл – они и лежат, ногами дрыгают...» В те семидесятые, когда узнал от Тарасова о Лапшине, я работал в газете «Советская молодёжь», и сегодня, когда через год – 75-летие Великой Победы, решил вспомнить кавалера ордена Славы Ивана Лапшина – нашего земляка, человека с настоящим русским характером, который прошёл через немыслимые испытания на той страшной войне. ...В квартире Ивана Михайловича обстановка была скромная, но со вкусом. На стене портрет, написанный маслом. Мужчина в морской форме с орденом Славы на груди смотрел на меня изучающе. Сам Иван Михайлович улыбался: «Что, трудно узнать?» Он поглаживал свои серебряные волосы и ждал разговора, а потом говорил негромко, словно боясь испугать кого-то своими воспоминаниями. – Вся моя нехитрая жизнь перед глазами стояла, когда шагал по Красной площади на Параде Победы. Вот, думаю, и дождалась тебя твоя Александра Тихоновна. Не все мы вернулись. Пять лет войны лишь моих товарищей сколько унесли. И печатаем мы шаги под кремлёвскими стенами, а из глаз катятся слёзы, их не стесняются, потому что в каждой солдатской слезе – память о фронтовом друге. А впервые я встретился со своей Александрой Тихоновной в Иркутске, ещё задолго до войны. Сам-то родом горьковский, если по тому времени, то из Нижнего Новгорода. Приехал в Сибирь к дяде своему, Василию Семёновичу Неустроеву. Я всё мечтал моряком стать, а дядя в иркутском пароходстве работал. Ангара не море, но и Волга меня не привлекала. Плавал кочегаром. По комсомольской работе успевал управляться. Комсомол и помог мне образование получить, техникум окончить. Когда избрали в члены бюро Свердловского райкома комсомола, узнал, что шефствует иркутская организация над военными моряками. Вот тут-то сердце моё и заболело. Написал заявление, хотя я в то время уже женатым был, а со своей Александрой Тихоновной договорился, что если получатся в моей судьбе изменения, после вызову её на Дальний Восток. Службу начал на торпедном катере, но встретиться с женой не довелось аж до 1945 года! Боевое крещение мы, морячки, получили под Москвой. Много чёрных бушлатов осталось на белом снегу, но в спину не был убит никто. Пришлось командованию остаток нашей бригады включить в состав 7-й гвардейской дивизии. Вот так началась моя война. Александра Тихоновна вошла в комнату незаметно, прислонилась к стене, заслушалась мужа, достала из кармана передника пачку папирос, чиркнула спичкой. Лапшин замолчал, посмотрел на жену. Залетела, словно мотылёк, внучка Светланка, защебетала, но сразу умолкла, увидев задумчивое лицо бабушки. – Что ж ты, Ваня, рассказывай. Человек ждёт, и я послушаю. Иван Михайлович из старенькой шкатулки достал бумаги и протянул их мне, продолжая. – Моей Александре Тихоновне много горя хлебнуть пришлось. Четыре раза приходили похоронки в её дом. Четыре раза становилась вдовой, оплакивая по ночам своего Ваню. Долго потом не верила моим письмам, написанным из госпиталей, сверяя даты. Ведь на войне больше смерти и горя, чем жизни и радости. Первая похоронка домой пришла, когда пролежал я двое суток на поле боя, наполовину засыпанный землёй и оглушённый. Разыскала меня трофейная группа. Говорят, солдаты меня доставили в госпиталь испуганные: раненых санитары уже давно подобрали. Ротный отправил моей Тихоновне извещение: сам видел, как в пулемётное гнездо снаряд попал. Только жив я, живой! Осталась после того боя братская могила, но избежал я её. Потом ранение за ранением. Повоюешь с недельку – и в госпиталь. Я гвардейской роты парторгом был, так что прежде, чем человека под пули отправлять, сам первым в атаку встаёшь. Поднимались мы в атаки с огромной ненавистью к фашистам, мстили им за сожжённые города и сёла, за поруганных женщин, за убитых детей и стариков. Остановить нас было невозможно. Видел я, как совершил подвиг Александр Матросов. Над телом его собрали парторгов всех рот. Дзот ещё дышал жаром. «Вот пример, достойный подражания!» – воскликнул командующий. Не думал Саша, что станет Героем Советского Союза, потому что в атаки мы ходили не за орденами и медалями. Мёртвому они ни к чему: всё для живых. Каждая наша атака приближала час победы над Гитлером, оторвавшим нас от мирного труда, от наших семей и наших любимых. А бои шли жестокие. Смерть в двойниках так и бродила. Занимали мы как-то траншею. Конечно, без рукопашной не обошлось. Одного фрица прикладом, другого кулаком, а тут враз трое навалились. Отскочил в сторону, выхватил гранату, а тут меня в руку что-то ударило, даже в глазах потемнело. Сколько сил хватило, бросил гранату. Рвануло совсем рядом. Очнулся, бой далеко впереди гремит... домой ещё одна похоронка полетела. – Чёрные это были дни, – Александра Тихоновна вытерла глаза уголком передника, – но какая наступала радость, что голосишь от небывалого счастья, когда после похоронки от Вани моего весточка приходила! А раз прибежали соседи, принесли газету «Правда». Читай, говорят, тут про твоего пишут! Я держу в руках вырезку из газеты «Правда», в ней заметка «Неравная схватка». – Четверо нас было. Тёзка мой Зайцев и два казаха – Туржанов и Джунусов. Сидели мы в траншее как обычно на фронте между атаками, шла мирная беседа. Май месяц шёл. Вдруг Зайцев прижал палец к губам: «Ша, ребята». Прислушались, говор какой-то, шуршание. Выглянули из траншеи, видим – фрицы ползут. Много. Когда они поднялись в рост, мы открыли огонь. Гитлеровцы отхлынули было назад, но потом короткими перебежками и ползком продолжили двигаться к траншее. У нас пулемётные ленты закончились. Метров с сорока фашисты забросали нас гранатами. Сначала ранило Зайцева, а после каждый по осколку получил. Окружили нас фрицы. Смотрю – на Зайцева несколько навалились. Прикладами бьют, но подбежать нет возможности, сами отмахиваемся, такая свалка идёт, что тошно. Дерёмся, пока живы, со второй линии должны подмогу подбросить. Зайцев вырвался из свалки, отбежал по траншее и бросил в наседавших гранату. Нескольких фрицев сразу убило. Тут они давай из окопа выскакивать, а к нам ребята на помощь подбежали. Видок у нас не ахти, но ничего. По молодости на улице, когда стенка на стенку бились, даже похуже бывало. Такие фронтовые стычки сплошь и рядом были. И не только у нас. В газетах часто писали, что бесстрашные мы, смерти не боимся. Немного не так всё это. Люди мы, живые, а каждый человек мечтает прожить как можно дольше. Только какая она будет, эта жизнь, если враг захватит твою землю, когда с тобой обращаться будут, как со скотом, если жену твою при тебе осквернят, а ты будешь знать, что струсил когда-то ради уже не жизни, а существования своего. В беде человек либо ломается, либо борется, а моменты минутной слабости у каждого бывают. Поручили мне с Василием Богдановым взорвать ночью дзот, что мешал нашему батальону взять высоту западнее города Новосокольники. Долго ползли мы в маскхалатах по снегу. Холодно. Когда добрались – совсем окоченели. Часовой, согнувшись, ходит, намотал на себя несколько платков женских, на чучело похож. И смешно, и жалко, но ненависть страшная, когда знаешь, что греется под шалями матерей наших. Выбрали момент – и к нему. Я ножом замахнулся, а он повернулся ко мне лицом. Честное слово, не по себе стало. Ещё бы секунда – и закричал бы фриц. Тут Василий ему кулаком врезал. Фашиста как ветром сдуло. Взорвали мы дзот. Я открыл книгу Алексея Толстого «Рассказы Ивана Сударева», посмотрел на супругов и прочёл: «На войне, вертясь постоянно около смерти, люди становятся лучше, всякая шелуха с них сползает, как нездоровая кожа после солнечного ожога, и остаётся в человеке – ядро». Иван Михайлович улыбнулся добрым русским лицом. Вновь рукой поправил волосы (я заметил, когда волнуется – это делает) и сказал: – Была такая встреча. В одном из боёв мне пришлось отбить из своего пулемёта одиннадцать атак и уложить 132 гитлеровца. После этого по Калининскому фронту пошли легенды о Ваньке Лапшине. Я в то время сильное ранение в голову получил. Пуля пробила каску, чудом уцелел. Кровь глаза заливает, а они прут, ну я и стреляю, а сам их в три бога мать, по-морскому. Тут ребята анекдоты и сложили. Вызывает меня к себе командир батальона, майор Тайтунов, докладываю честь по чести, дескать, старшина Иван Лапшин прибыл по вашему приказанию, а в землянке человек какой-то сидит. Майор кивнул: «С тобой, Лапшин, писатель говорить будет». Тот посмотрел на меня: «Так вот ты какой, Иван Лапшин – пулемётчик. Слышал о тебе много, увидеть захотелось. Пишу я рассказ о русском человеке, так можно вашу фамилию упомянуть?». Я говорю, мол, дело ваше, если так понадобилось. Позже на фронт пришла мне в посылке книжка небольшая «Русский характер», а на обложке надпись: «Гвардейцу Лапшину Ивану от писателя А. Толстого». Примечание: Пенсионер Иван Михайлович Лапшин продолжал работать слесарем до семидесяти лет. Вёл большую общественную работу в Иркутске.
|
|