Рассказы отца |
Госпиталь
(Продолжение. Начало в №18). – Пап, а ты почему нашивки о ранениях не носишь? – А куда их пришивать, видишь, и так места нет, – отец готовился к какому-то параду и, разложив на столе награды, драил их мелом. – Мне Лев Борисович говорил, что на мне всё как на собаке заживает, даже грозился после войны меня найти и со сцены показывать. – А кто это, Лев Борисович? – Как кто? Полевой хирург. Я ему жизнью обязан, как, впрочем, и ты, – отец усмехнулся, – ладно, слушай. –Бор-ра, ты родился в рубашке, и не в одной, а в двух сразу! – Врач-хирург в полковничьих погонах, которые не видно было под белым, скорее серо-жёлтым, халатом, отклонил голову назад и откровенно любовался своим пациентом. Как всякий специалист, он любил сложные проблемы, а тут их было как минимум две. – Ну, скажи на милость, кому так может повести, пуля в лоб и только ма-а-ленькое сотрясение мозга, а вторая! – Лев Борисович причмокнул и закрыл глаза. – В мирное время я написал бы о тебе статью, тебя бы показывали со сцены! Да скажи спасибо ещё раз судьбе, что ты мне попался, иначе бы зарезали, как твоего папу. Борису ещё сложно было говорить, и поэтому он молчал. Любитель поговорить, Лев Борисович пользовался в госпитале огромным авторитетом, а пациенты обожали его и рассказывали о нём легенды. Тот, кто попадал в его руки, считался счастливчиком и заранее готовился к выписке. Так что Борису повезло. И везти ему начало с момента, когда он застонал и был признан живым танкистами на поле боя. Ему повезло, что его донесли на берег Днепра, что в это время отходила лодка и что капитан-танкист забрал его с собой. На левой стороне Бориса сразу отправили в госпиталь, правда, положили его в сарай с множеством раненых, лежащих прямо на охапках соломы, но первую помощь оказали. Капитан умудрился написать рапорт, в котором упомянул о пулемётчике, положившем более взвода фрицев, 36 человек насчитал Сидоров в этой цепи мертвецов, а проверять было некому. И был приказ Сталина: за Днепр наград не жалеть, поэтому рапорт попал куда надо, к нему присоединили рапорт из батальона о штыковом бое. К обеду в госпиталь приехало начальство, нашло Бориса и его перевели в офицерское отделение. Не так часто на счету одного красноармейца приходилось больше 40 «уничтоженных единиц противника», поэтому и здесь им заинтересовались. Именно поэтому он попал ко Льву Борисовичу. Рана на лбу оказалась страшной на вид, но вполне безобидной. У снайпера всё-таки дрогнула рука, и пуля вместо виска ударила Бориса почти в середину лба. Она скользнула по кости, сорвала огромный кусок кожи так, что всё залило кровью, и нанесла сильную контузию. Лев Борисович рану зашил и больше на неё внимания не обращал. А вот с простреленной шеей! Когда сняли бинт и отмыли шею, Лев Борисович осмотрел рану и обомлел. – Когда ты, говоришь, тебя ранили? Более суток назад? И ты ещё воевал? Да ты уже 20 часов как мёртвый! С такими сквозными ранениями не живут, – и, помолчав, добавил, – хотя Кутузов… Он долго осматривал рану с обеих сторон, даже потребовал посветить ему лампой во входное отверстие, а сам заглядывал с другой стороны. Под конец он стал совсем мрачный и, не очень стесняясь Бориса и окружающих, длинно и виртуозно материл и войну, и Бориса, досталось даже медсестре. Но странно, та даже не обиделась, а, улучив момент, шепнула Борису. – Хороший знак, будешь жить! – А я что, умирать собрался? – удивился Борис. После всего, что с ним случилось, он был уверен в счастливом исходе. И ещё более удивился, когда увидел, с какой жалостью посмотрела на него сестра. – Дурачок ты, ни-че-го не понимаешь, – и помолчав, добавила, – а, может, и к лучшему. – Мать говорила, что у моего отца тоже шея была прострелена, – шёпотом обратился к хирургу Борис, – вот сюда попала и тут вышла, – он рукой показал на свои отверстия. – И что, выжил? – Нет, он на операционном столе скончался, – произнёс Борис и только в этот момент осознал своё положение. Лев Борисович встал и отошёл к окну. Он достал папиросу, закурил и стал смотреть в окно. – Доктор, закурить не найдётся? – шёпот Бориса прервал молчание. Спина хирурга окаменела. Он потушил папиросу, подошёл к Борису и спросил. – За жизнь бороться будешь, герой? – А как же, только закурить дайте, с вечера не курил. – Курить тебе нельзя. Операцию делать не будем, – Лев Борисович повернулся к сестре. – Принесите шомпол, бинты и мазь. Ты, солдат, боли боишься? – Кто ж её не боится, что, сильно больно будет? – Да уж, придётся потерпеть. На первый случай… Сестра, захватите стакан спирта! – Мне? – Сначала тебе, а потом и я с тобой выпью, если всё хорошо будет. От стакана спирта Бориса повело, и он чуть осовело смотрел на хирурга. А тот как будто собрался чистить наган, взял шомпол, протёр его несколько раз спиртом, затем полностью погрузил длинный бинт в банку с мазью и теперь вставлял конец бинта в ушко шомпола. – Это зачем, доктор? – Сейчас ранку почистим, и всё будет хорошо, – доктор подошёл к Борису, – держите его покрепче! Взявшиеся из ниоткуда два дюжих санитара схватили Бориса за руки и за голову. – Постарайся не двигаться, – лицо хирурга нависло над Борисом, и он почувствовал, как что-то жёсткое вонзилось в рану. Руки его напряглись, но голова осталась неподвижной. Последнее, что он услышал, был голос хирурга. – Молодец, Бор-ра! – И чей-то крик: – Да держите его крепче! Штрафной батальон – Пап, а ты на гауптвахте сидел? – И с чего я задал такой вопрос? Видать, набедокурил славно. – На губе-то? Сидел, сидел как миленький. Я ж тебе рассказывал, каким разгильдяем в армию пришёл. И не только на губе, – отец задумался. – Как это, а где ещё? – Долгая история, ты уж про это особо не распространяйся. Чести в этом мало, да из песни слова не выкинешь, – и папиросы легли на стол. – Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, – с этими словами председатель трибунала, полковник юстиции бросил папку на стол и посмотрел перед собой. Только что по его приговору двадцать один человек были лишены всех наград, воинских званий, даже тех куцых прав, которые имели военнослужащие. Им оставили только одно право: или умереть, или кровью вернуть себе прошлое. – А хороши ребята, – полковник с невольной симпатией ещё раз пробежал взглядом строй солдат. Строй? Да, даже сейчас, выслушав суровый приговор, они остались солдатами, прошедшими суровую школу войны, знавшими себе цену. И стояли соответственно, распрямив плечи, выпятив грудь так, чтобы грудь четвёртого была как на ладони. Окружавшие их конвоиры выглядели куда как более подавленно и стеснённо, несмотря на всё своё оружие. И полковник, который с 42-го года работал председателем суда и вынес столько обвинительных приговоров, что сам забыл о многих из них, чуть не сказал вслух. – Дай вам бог, ребятки! – его губы чуть шевельнулись и он, недовольный собой, резко повернулся и молча вышел из зала. Это дело ему не забыть. Снять сразу двадцать одну звезду Героя Советского Союза и отправить бывших героев в штрафбат – такого ещё не было не только в его практике. Дверь теплушки откатилась в сторону, и холодная волна воздуха заставила вздрогнуть Бориса. – Выходи! – послышалась команда, а напротив открытых дверей автоматчики направили стволы прямо на него. Впереди них стоял капитан в отличной каракулевой кубанке и белом полушубке и нервно постукивал себя прутиком по голенищу хромовых не по погоде сапог. – Значит, приехали. А это и есть капитан Соловьёв, который нас всех научит свободу любить, – Борис перехватил взгляд капитана и в одно движение выскочил на снег. – Ну, чего разлеглись, выходи, начальство требует, – закричал он внутрь вагона, и на снег спрыгнули ещё двадцать человек. Не ожидая команды, они построились в две шеренги напротив капитана и разглядывали его так же сумрачно и исподлобья, как на них смотрели конвоиры. Капитан молча, всё так же пощелкивая себя прутиком по сапогу, прошёл вдоль строя, внимательно вглядываясь в лицо каждого. Затем, так же молча, отошёл на пять шагов и, отвернувшись от строя, закурил. В три затяжки высосав папиросу, он бросил её на снег и притоптал сапогом, а потом повернулся к строю. – Мне известно, кто вы, – негромко сказал он, – и если вы надеетесь на какие-то привилегии, то жестоко ошибаетесь! С вами я буду ещё более жесток, чем со всеми! Потому что вы нарушили дисциплину и не подчинились приказу старшего офицера. Более того, вы жестоко надругались над ним! Борис невольно улыбнулся. Он вспомнил этого старшего офицера, его негодование и жалкий вид маленького, тщедушного тела, раскачивающегося на жерди на манер волчьей туши между двумя несущими. О том, что старший офицер ещё в первую мировую был командиром роты и потом прошёл всю гражданскую, он как-то не задумывался, с эгоизмом молодости считал, что… – Пойдёте всей командой в первую роту, вот ваш командир, старший лейтенант Воробьёв, у него не побалуетесь, – капитан, не глядя, указал прутиком за плечо, и вперёд шагнул здоровый мордоворот с угрюмой улыбкой на лице. – Учтите, Воробьёв в моём батальоне давно, мужик крепкий, его на жёрдочке не утащите, – и капитан внятно выматерился. – Командуй, – он повернулся спиной к строю и пошёл к сараю, а за ним, приотстав на два шага, пошли два солдата. Их автоматы были одеты на плечо так, что стволы как бы прощупывали дорогу, по которой шёл комбат. – Вещи с собой? – неожиданно спросил старлей и внимательно осмотрел строй. – Так точно, – ответил Борис как самый молодой и бойкий. – Свободны, – кинул Воробьёв охране, и те, закинув автоматы за спину, пошли вслед за капитаном. Воробьёв проводил их задумчивым взглядом и медленно прошёлся перед строем. Несмотря на огромный рост, движения его были мягкими и скрадывающими, и вообще его габариты были заметны только при сравнении с другими фигурами солдат. Угрюмая улыбка не сходила с его лица, и только когда он подошёл вплотную к Борису, тот понял, в чём дело: лицо как бы перечёркивалось шрамом так, что рот уходил высоко к ушам. Глаза же вблизи были хорошие, спокойные и уверенные в своей силе. – Ваша история мне в общих чертах известна, так что у меня к вам только один вопрос: с жиру беситесь? Генерал-майор Пирогов, которого вы несли на жёрдочке, вывел меня в 41-м от самой границы, мы вышли боевой частью. Два месяца шли, он после этого год в госпиталях пролежал, ему хирурги вместе с внутренностями полкило осколков выкинули, комиссия ему белый билет гарантировала, а он всё равно служит, и в гарнизоне у него порядок что надо. Не так ли? – Воробьёв остановился напротив Петрова, самого старшего и рассудительного в их команде. Петров не принимал участия в том инциденте, пожалуй, если бы он не ушёл с какой-то женщиной раньше, то и не было бы ничего, он так и сказал ребятам, что они все… и раздолбаи. Но перед трибуналом себя не выгораживал, и вот теперь вместе со всеми. Хотя ему сами ребята говорили, давай, мол, скажи, что тебя не было, а мы подтвердим. Но команда есть команда, и Петров так и сказал. Петров пожал плечами и, твёрдо глядя снизу вверх в лицо лейтенанта, ответил: – Наша вина, товарищ старший лейтенант, мы за неё и ответ держим, никто за чужие спины прятаться не собирается. (Продолжение следует)
Тэги: |
|