Не верь глазам своим |
20 Апреля 2015 г. |
23 апреля исполняется 185 лет со дня рождения Владимира Жемчужникова, поэта, госслужащего, автора самых злых эпиграмм, написанных от имени Козьмы Пруткова. Дородный директор Пробирной палатки со звездой Святого Станислава на брюхе — мистификация известная, но далеко не единственная. Мы отыскали «родственников». Кельтский бард Оссиан, седовласый старец с копьем и лирой, сожалеющий об ушедших героических временах. Юная цыганка-мавританка донья Клара Гасуль, страдающая от ханжеской опеки воспитателя, инквизитора гранадского трибунала. Роковая красавица — то ли француженка, то ли испанка — Черубина де Габриак, из-за которой Гумилев и Волошин стрелялись у Черной речки... А еще бристольский монах старец Роули, гейша-хромоножка Ёко Иринати, турецкий прозаик Сабахатдин-Бора Этергюн, модный колумнист и романист Натан Дубовицкий и даже фейк женских журналов, автор откровенных очерков Зоя Фрейд. Сатирические, романтические и скабрезные маски затевали утонченную игру, резали правду-матку, морочили голову, очаровывали и раздражали. Так, самый знаменитый мистификатор XIX века Проспер Мериме ввел в заблуждение Пушкина, принявшего выдуманного французом гусляра из Далмации Иакинфа Маглановича за подлинное лицо и включившего переводы его баллад в «Песни западных славян». Правда, с первой маской у Мериме, той самой вольнолюбивой цыганкой, вышло не так уж ловко: Клара Гасуль продержалась недолго, и автору даже пришлось вклеивать в ряд экземпляров книги свои портреты в женском испанском наряде. Яркой, но короткой оказалась поэтическая жизнь другой чаровницы в кружевной мантилье — Черубины де Габриак. Сначала Макс Волошин и Лиля Дмитриева немного запутались с родственниками — выдумали каких-то кузенов Черубины, к которым Сергей Маковский, редактор журнала «Аполлон» и адресат мистификации, страшно ревновал. А потом и вовсе угодили «на карандаш» к Михаилу Кузмину. Поэт принялся писать Маковскому письма от имени таинственной красавицы. Впрочем, манерное женское «селфи» — лишь робкая виньетка. На статского советника, уроженца Сольвычегодска, трудился целый коллектив — поэт Алексей Константинович Толстой, братья Владимир, Алексей и Александр Жемчужниковы. Игра задалась. Управы на чиновника-графомана не было. Афоризмы с того света «Никто не обнимет необъятного», «Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом», «Бди!», «Зри в корень!», «Если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол», не верь глазам своим» — простые истины из сборника «Плоды раздумья», вышедшего в приложении к некрасовскому «Современнику», с восторгом подхватила публика. «Мудрости» цитировали на базарах и в аристократических салонах. Господа литераторы — Тургенев, Герцен, Гончаров, Салтыков-Щедрин — также не гнушались метким прутковским словом: афоризмы, отрывки из басен и поэм проникали в их письма и публицистику. Достоевский, называвший скандального сочинителя «красой нашего времени», даже поставил стих Козьмы Петровича в свой роман. Герои «Села Степанчикова» читают большое стихотворение Пруткова «Осада Памбы». «Досуги Козьмы Пруткова» пародировали «Мои безделки» Карамзина, стихотворные сочинения с дурашливой серьезностью передразнивали певцов античности Щербину, Майкова и Фета. А были еще и модные «гейнеобразные» стихи, баллады в духе Жуковского, патриотическая лирика под Григорьева и Хомякова. Предъявить «гению» обвинения в ерничестве было не так-то просто. Шут ловко ускользал. «Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий!» — деланно оскорблялась маска. И тут же, с неподражаемым самодовольством обретшего слушателей идиота, принималась делиться виршами не менее одаренных родственников — Пруткова-отца и Федота Кузьмича, деда. Впрочем, назвать творческий путь Пруткова безоблачным было бы преувеличением. Водевиль «Фантазия», поставленный Александринским театром, публика просто освистала. Недовольство высказал и император. «Много я видел на своем веку глупостей, но такой еще никогда не видел», — заметил Николай I директору императорских театров Гедеонову. Пьесу убрали из репертуара. Однако «клевреты» Козьмы Петровича на этом не успокоились. Дополненную сатирой на министерства и тайную полицию «Фантазию» пытались напечатать как посмертное сочинение. С подачи братьев Жемчужниковых Прутков «скончался» в 1863 году, на руках у супруги. Поползновения очередной публикации решительно пресекла цензура. «Прутков сделался совершенно легендарным на двадцать лет», — писал Александр Амфитеатров. Шальная выходка Александра Жемчужникова, ставшего к тому времени виленским гражданским губернатором, только подогрела интерес. В «Санкт-Петербургских ведомостях» дух Козьмы Петровича разглагольствовал с того света. Связаться с ним удалось посредством спиритического сеанса. Красавица, богиня, хромоножка «Дорогой Сергей Константинович! Когда я получила Ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов»... Получая подобные отповеди от Черубины, уже немолодой человек, известный критик, поэт и издатель Сергей Маковский, в кулуарах Papa Mako, приходил в большое волнение. Вытирал платком темя, бегал из угла в угол, сетовал. «Я послал, не посоветовавшись с Вами, цветов Черубине Георгиевне и теперь наказан», — говорил он Максу Волошину. Пигмалион и Сирано в одном лице, очевидно, только посмеивался. Придуманная им испанка, «в миру» молоденькая учительница Елизавета Дмитриева, Лиля, — невысокая, полненькая, с непропорциональной головой и вдобавок хромая, — свела с ума бомонд обеих столиц. «Царицей призрачного трона / Меня поставила судьба... / Венчает гордый выгиб лба / Червонных кос моих корона», — эти и другие стихи, написанные на бумаге с траурным обрезом приходили в редакцию «Аполлона» в запечатанных черным сургучом конвертах. На них красовался латинский девиз: «Vae victis!» — «Горе побежденным!». Декадентские «поэтизмы» Дмитриевой со свечами, зеркалами и лунным светом не произвели бы впечатления, если бы Макс не изобрел для девушки загадочного альтер эго. Черубина де Габриак — красавица, представительница аристократического рода, ведущего начало от рыцарей-крестоносцев, («Червленый щит в моем гербе, / И знака нет на светлом поле»), страстная католичка. Возвышенная и порочная одновременно. В общем, идеальная женская маска своего времени. Разумеется, бесчисленные поклонники, в том числе и Papa Mako, искали с ней встреч, но Лиля искусно выкручивалась из таких ситуаций. Вот что вспоминал об этом Волошин: «Она говорила по телефону: «Тогда-то я буду кататься на островах. Конечно, сердце Вам подскажет, и Вы узнаете меня». Маковский ехал на острова, узнавал ее и потом с торжеством рассказывал ей, что ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле... Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит на автомобиле, а только на лошадях. Или же она обещала ему быть в одной из лож бенуара на премьере балета. Он выбирал самую красивую из дам в ложах бенуара и был уверен, что это Черубина, а Лиля на другой день говорила: «Я уверена, что Вам понравилась такая-то». И начинала критиковать избранную красавицу. Все это Маковский воспринимал как «выбивание шпаги из рук». Обман, конечно же, раскрылся. Сначала приятели Волошина, Вячеслав Иванов и Алексей Толстой, стали намекать, что мистификация гениальна, но добром не кончится. Потом кто-то принялся посылать Маковскому письма параллельно с Черубиной. Дело подпортила и сама Дмитриева. Наивная женщина иногда захаживала в редакцию «Аполлона» в надежде пристроить стихи под своим именем. Там подружилась с немецким поэтом-оккультистом Гансом Гюнтером, который выуживал из нее откровения, а в ответ рассказывал гадости от лица Гумилева — будто бы тот делится подробностями романа, случившегося у них с Лилей-Черубиной год назад в Коктебеле. Жених Дмитриевой Воля на тот момент служил в армии, был вольноопределяющимся, в нижнем чине. В общем, за честь девушки пришлось вступиться Максу. Дуэль на Черной речке закончилась осечкой, Волошин с Гумилевым с тех пор не подавали друг другу руки, а Лиля написала «Исповедь Черубины». О том, как познакомилась с «Н.С.» в Париже, в мастерской художника. Как любила этого мальчика, который представлялся ей «благоуханной алой гвоздикой», а потом «сама Судьба» свела ее с «М.А.», который виделся ей богом или коктебельской горой, как «Гумми» ревновал, «ломал ей пальцы, а потом целовал край платья», и «М.А» тоже валялся в ногах, но она предпочла своего жениха Волю. Гумилев с Дмитриевой и впрямь не разговаривал, а Макс не возражал — он и Черубину выдумал для ее потехи — пожалел девочку с большим выпуклым лбом и живыми глазами, которую с детских лет все дразнили хромоножкой... От Оссиана до Пелевина Как ни странно, история масок совсем не древняя. Ведет отсчет всего лишь со второй половины XVIII столетия, эпохи английского предромантизма. В середине 1760-х юному Томасу Чаттертону пришло в голову не просто подписать текст чужой фамилией, а придумать персонаж — со своей биографией, характером, стилем мышления и окружением. Средневековые поэмы монаха из Бристоля, старца Томаса Роули, якобы были найдены в церкви. Старец оказался ярым оппозиционером: его памфлеты бичевали колониальную политику Англии, ханжество духовенства, косность буржуа. Юноше отказывали в публикациях — Чаттертон принял мышьяк и умер в возрасте 17 лет. Другой мистификацией стал Оссиан — кельтский бард, живший в III веке нашей эры. Сын легендарного героя Финна Мак Кумала и его жены Садб, Оссиан возглавлял финиев, привилегированное сословие, даже контролирующее власть короля. Манускрипты барда-воина якобы отыскал в горах молодой поэт, гувернер в богатом доме Джеймс Макферсон. «Переведенные» с гэльского языка поэмы, несмотря на высокую цену, были распроданы в считанные дни. Через пару лет «оссианизм» накрыл просвещенную Европу. Байрон, Вальтер Скотт, Клопшток и Гердер — все были захвачены кельтским бардом. «Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера. В какой мир вводит меня этот великан», — воскликнул Гёте устами своего Вертера. В XIX веке за мистификации взялся Проспер Мериме. Собственно, и известность ему принесла маска — дерзкая цыганка, которой опекун, «досточтимый монах-инквизитор», запретил читать все книги, кроме часослова. Но девица сбежала — сборник острых политических пьес «Театр Клары Гасуль» явил собой самобытное явление во французской драматургии 20-х годов позапрошлого столетия. Пьесы, пронизанные симпатией к освободительному движению в Испании, сделали Мериме имя. В наше время маски берут числом. Натан Дубовицкий, автор романа «Околоноля». Француженка Жанна Бернар, немец Якоб Ланг, турецкий прозаик Сабахатдин-Бора Этергюн и болгарская писательница София Григорова-Алиева — творения переводчицы Фаины Гримберг. Фаворитка японского императора, гейша и поэтесса Ёко Иринати, писавшая в XII веке эротические стихи и принимавшая гостей лежа, поскольку одна нога у нее была короче другой, — эта маска появилась в 90-е с подачи переводчицы Ирины Ермаковой. Маской до поры до времени считали Виктора Пелевина — уж очень этот певец дискурсов, цукербринов и симулякров в непроницаемых черных очках смахивал на фейк.
Тэги: |
|