Три встречи

Рассказ Владимира Максимова

Бесхитростная правда... Ги де Мопассан

Запись из дневника: «23 февраля, понедельник. С утра сегодня вьюжный день. Снег. Ветер... Люблю я такую Блоковскую погоду: «Ветер, ветер, на всем белом свете...»

Сегодня День Советской Армии, который уже давно превратился в нашей стране во всесоюзный праздник мужчин, как бы некий противовес Женскому дню – 8 Марта. Но праздник получается, в отличие от 8 Марта – Международного женского дня, обычно не настоящим, а половинчатым – рабочий, будний день. Да еще понедельник.

С утра, ещё в фиолетовых февральских сумерках, ходил к зубному врачу.

Подходя к стоматологической поликлинике, увидел у крыльца со стертыми бетонными ступенями кровавые плевки на взрыхленном снегу...

Моя врач, у которой я наблюдаюсь уже лет семь, отладила мне зуб и поздравила с праздником. Я поблагодарил её, сказав, что, отремонтировав зуб, она мне сделала лучший подарок:

– Теперь, Нина Ивановна, я смогу лучезарно улыбаться не только вам и своей жене, но и красивым девушкам тоже...

...Праздничный обед у нас проистекал вчера.

Мы с моей сестрой и женой Натальей выбрали серединку – 22 февраля, воскресенье – между двумя датами: 21 – два месяца нашему сынишке Диме и 23-е – День Советской Армии.

Сестра Шура приготовила курицу в чесночном соусе. Наташа – салаты... Перед обедом Димыч уснул прямо у Наташиной груди (обеспечив таким образом нам часа два свободного времени), выпустив из своего беззубого рта сосок. В уголке его губ осталась капля молока.

Нас было только трое за праздничным столом: я, Шура и Наташа. Но обед, сдобренный шампанским, получился на редкость весёлым.

И лишь иногда воспоминание об одном происшествии, можно сказать, незначительной детальке, мешали моему веселью разлиться вовсю. Деталька эта не причиняла мне боли, но мешала, как заноза...

...Вчера на дверях всех подъездов нашего многоквартирного дома появились листочки из школьных тетрадей с написанным на них от руки текстом: «Школьники 36-й школы поздравляют ветеранов войны с Днём Советской Армии... и будут достойны их!».

Я прочёл это объявление, когда вышел из подъезда с намерением опалить в сосняке за нашими домами курицу, которую Шура предназначала для праздничного обеда. Меня тронула эта надпись. Особенно, почему-то, звездочка, нарисованная и заштрихованная не совсем ровно красным карандашом.

Я с грустью подумал об отце – «старенький он уже»...

Вспомнилось, как три дня назад, перед его отъездом в санаторий, мы ходили с ним в баню. И как я, растирая ему намыленной вехоткой спину, вдруг, как будто впервые, увидел, какой он худенький. И какая маленькая спина была у меня под руками. И так жалобно обозначились ребра под тонкой, как у ребенка, кожей...

«Да он и так ребенок. Всегда им был и есть», – подумалось ещё тогда.

Порой я завидую ему, его открытости, добродушию, умению радостно изумляться простым вещам...

В этот раз я взял для него у банщицы простыню (проявив, по его понятиям, ненужную расточительность), которой он никогда не пользовался прежде. И он всё никак не мог понять: «Неужели простыня даётся только для того, чтобы обсушиться одному человеку – и в стирку? Это ж столько простыней тогда надо!» А потом нашёл объяснение и успокоился: «Ей в ушках хорошо вытирать. Тоненькая она, не то что полотенце. И мягко».

Я шёл по дороге к последним домам нашего квартала и двора к близкому сосновому леску и увидел идущего навстречу мне старичка.

Я видел его до этого и раньше. Он появился «в нашем околотке» недавно, но был приметен сразу – изысканной опрятностью и строгостью в одежде. Глаза, правда, мутноватые, беспомощные, при ближайшем рассмотрении – как у младенцев. Должно быть, видит неважно. Но смотрит прямо перед собой. Даже гордо как-то. Усы седые – в стороны. И ходит упруго, не сутулясь. Когда я видел его, особенно близко, мне всегда хотелось сделать ему что-нибудь доброе. Хотя бы ласково и почтительно поздороваться с ним.

Мы шли из разных концов двора навстречу друг другу. Я подумал, что ему, наверное, приятно было прочесть поздравление школьников, приклеенное на двери подъезда...

...Из-за угла дома в наш двор резко вырулил «москвич» и загудел пронзительно, противно, сиренным воем за спиной у старичка. Он вздрогнул (я увидел, как резко поднялись и опустились его прямые, как погоны, плечи) и, шагнув с дороги в сторону, увяз одной ногой в сугробе на обочине расчищенной дороги. Машина, теперь уже тихонько, прокатила метрах в двух от него, двигаясь в мою сторону. А старичок стоял одной ногой по колено в снегу, а на другой – я видел до блеска начищенный черный ботинок армейских ботинок.

«Праздник на носу. День Советской Армии, да и воскресенье. Вот он и принарядился. Видно, в магазин шёл, раз с авоськой. И, наверное, снегу начерпал в ботинок теперь...» – рассерженным роем промелькнули в голове моей мысли, кружась, как быстрые февральские снежинки. И воспоминание об отце в бане и этот старичок как-то слепились воедино.

Он всё ещё стоял одной ногой в снегу, как будто бы попал в капкан, и удивленно так смотрел перед собой.

«Может, ему с сердцем стало плохо от неожиданности?.. Гудок-то какой громкий!»

«Москвич» приближался ко мне.

Я разглядел за его лобовым стеклом лоснящуюся и довольно улыбающуюся рожу мужика в огромной, как гнездо воронье, собачьей шапке. Его, словно надутые, ручищи лежали на руле, а глаза косили в зеркало заднего вида.

Старичок в это время, стоя уже на расчищенном асфальте дороги, с трудом согнувшись, словно сгибая внутри себя стержень, выковыривал указательным пальцем из ботинка снег.

Водителю в машине было на вид лет сорок. «Год рождения, наверное, предвоенный – 40-й». За его спиной сидели две бабы с такими же толстыми и упругими, как детские мячи, мордами. «Торгашки, наверное…» – почему-то подумалось мне.

Мой взгляд как бы протыкал машину, и я одновременно видел и через лобовое, и через заднее стекло, захватывая взглядом ещё и стоящего на дороге сбоку от машины сухонького старичка. И – сидящих в «москвиче».

Машина всё так же неспешно катила по дороге. До меня ей оставалось проехать шагов десять. И по-прежнему в салоне улыбались бабы и мужик.

Я вышел на середину дороги с болтающимся у меня в руке курёнком, которого держал за синюшные ноги и о котором совсем забыл, и шагнул теперь уже не сбоку, а прямо на дорогу. Мне казалось, что я сейчас руками легко, как папиросную бумагу, разорву металл машины.

Последние два шага я сделал уже к остановившемуся «москвичу».

Мужик теперь самодовольным не казался. Да и бабёнки – тоже. Все трое смотрели вопросительно. Видно, что-то узрели неприятно-неожиданное у меня в лице...

Ярость внезапно ушла, как будто плотину прорвало...

Я посмотрел на этих «хомяков», покрутил указательным пальцем у своего виска и потом чуть не ткнул этим пальцем в водителя, ясно дав ему понять, к кому этот жест относится.

Он, приопустив стекло передней дверцы, примирительно заговорил, глядя, почему-то, на болтающегося в моей руке курчонка, словно это была граната:

– Да ладно, парень... Уйди с дороги... Знака же нет, запрещающего въезд во двор.

«Он ни-че-го не понял!»

Я посторонился. Машина тронулась. А тётки, выгибая свои выи, всё смотрели на меня недоуменно.

Что я мог объяснить им? Что испугать (я знаю, что многие специально стараются поставить на свои машины оглушающий сигнал) старика и смеяться над ним – это мерзко? Что он, может быть, кровь свою на войне проливал за всех нас (не за то, конечно, чтобы потом кое-кто наел такие вот свиные хари и лоснился от собственного самодовольства)? Что...

«Эх, люди вы, люди... Людишки».

Я поравнялся со старичком и поздоровался с ним. Он боднул мне в ответ головой и, кашлянув в кулак, пошёл своей дорогой.

Второй раз я увидел этого старичка только 9 Мая.

Он, видимо, или болел, или уезжал куда-то, а может, просто так не совпадало встретиться. Живём-то ведь на разных полюсах двора.

Я вступил из сумрака подъезда в яркий, залитый солнцем и желтым теплом светлый день. На лавке у газона с анемичной травой, не успевшей ещё прийти в себя от зимы, сидел мой отец и тот старичок.

Они о чём-то оживленно говорили.

Ноги старика не доставали до земли, и он ими покачивал туда-сюда, попеременно. Видимо, он, как и мой отец, готовился идти на стадион, на праздник, посвященный Дню Победы.

Орденам и медалям было тесно на его детском пиджачке. Награды друг к другу прижимались плотно. Их у него было раза в четыре больше, чем у моего отца. (Возможно оттого, что мой отец воевал только с Японией, война с которой продлилась меньше месяца, а не более четырёх лет, как в войне с Германией.) Они висели вдоль лацканов военного кителя несколькими тяжелыми гроздьями.

Наверное, стольким наградам и на очень могучей груди было бы тесновато. А у старичка всё было маленькое, аккуратное, чистое: и грудь, и ботинки, и руки...

Отец мне рассказал потом о нём, по дороге на стадион, где он каждый год перед праздничным представлением шествовал «в колонне ветеранов», которая так жутко, год от года, редела на глазах...

Обычно я наблюдал это шествие с самой дальней трибуны и видел, как они идут внизу, сверкая наградами, в основном в штатском, стараясь поровнее ставить ногу...

В мозгу почти всегда назойливо крутился вопрос, смешанный с пушкинской строкой «Кому ж из нас последний день Лицея торжествовать придется одному?»: «Кому ж из вас когда-то День Победы торжествовать придется одному?..»

Итак, мы шли на стадион, и отец говорил мне: «Вот, познакомился с фронтовиком. С разведчиком! Он недавно приехал в наш город. Дочери хочет помочь квартиру выбить. Да хворает в городе сильно. Видно, климат у нас тут для него не тот. Он-то сам с Севера... Да и заводов, конечно, многовато в нашем городе. А они уж травят всех и вся будь здоров! Да... старое дерево не пересадишь... Говорит: «Получит дочь крышу над головой, а я – крышку для гроба, если долго здесь задержусь». Домой к себе в деревню всё рвётся, к старушке своей. Беспокоится, как она там одна с хозяйством да с домом управляется...»

Потом я встретился со старичком ещё раз... На следующий год.

Я уже жил тогда в другом городе. И приехал на несколько дней к родителям, навестить их.

Входя в «тоннель», в «аэродинамическую трубу», проходящую на уровне первого этажа прямым углом приткнутых друг к другу блочных домов нашего двора, я невольно пригнул голову и вжал её в плечи, стараясь укрыться от усиленного здесь замкнутым сквозным пространством и без того неласкового, упругого февральского ветра. А когда, войдя в квадрат двора, поднял от грязного ноздреватого снега глаза, то увидел тихую (без оркестра и плача) похоронную процессию...

Старичок был также строг и опрятен, как при жизни...

Редкие, безумные снежинки, падая на его седые усы и волосы, терялись в них. Снежинки были заметны лишь на крышке гроба, которую несли впереди гроба. Правда, видны снежинки на красном были недолго – таяли от дыхания людей, державших эту «крышу». И сначала снежинки оставляли прозрачные капли – такие же, как на лице старушки, идущей за гробом и поддерживаемой очень похожим на неё мужчиной, а потом – просто темные мокрые пятна на красной материи.

Людей, идущих за гробом, было немного, а молодых – и того меньше...

Я присоединился к этой безмолвной процессии, чтобы хоть одним человеком в ней стало больше. Хотя она двигалась в противоположную мне сторону. До яркого сине-белого автобуса, стоявшего в конце двора.

Я оказался рядом с какой-то женщиной, которой, по-видимому, мешал идти ветер. Она поминутно натыкалась грудью на его острое жало и в недоумении останавливалась на миг.

Я взял ее под руку, чтобы ей легче было идти. Но, по-моему, она этого даже не заметила, а я, прикоснувшись к ней, будто бы отяжелел под бременем её безмерной печали...

Мне так и не удалось познакомиться с этим старичком, прямым и упругим, как ивовый прутик...

А первую встречу от последней отделял какой-то год.

• Расскажите об этом своим друзьям!